Ларионова Ольга. Картель

Ларионова Ольга
Картель

   Ольга Ларионова
   КАРТЕЛЬ
   Все это произошло у меня на глазах, и я никого не буду оправдывать, хотя виною всему была истинная любовь, беззаветная и бескорыстная, такая, какая и толкает обычно человека на подвиги и преступления - в степени, к счастью для человечества, неравной. И провалиться мне в наши десятиэтажные подвалы, если я знаю, почему девятерых такая любовь награждает ясновидением тибетского ламы, а десятого - тупоумием закоренелого кретина.
   Кстати, о наших подвалах. Дело в том, что именно там находилось одно из трех главных действующих лиц этой истории. Точнее говоря - героиня, и звали ее Рыжая БЭСС. Это - всего-навсего безэлектронная самообучающаяся система, каких по всему миру, наверное, уже тысячи, если не десятки тысяч, а "рыжая" - эпитет, как я полагаю, столь же постоянный для этой системы, как "добрый" для молодца и "дурачок" для Иванушки, и у программистов Канберры и Орлеана, Канзас-Сити и Вышнего Волочка вряд ли хватает фантазии на ассоциации менее избитые, чем прозвище малосимпатичной дочери Генриха Восьмого.
   Кроме прочих своих достоинств, БЭСС - аналоговая машина, но это совсем не то, что подразумевалось под этим термином лет так сто - сто пятьдесят тому назад, когда в моду только входили электронные машины, а безэлектронных не существовало даже в проекте. Но об этом чуть позже, потому что надо поскорее назвать второго героя, а этим вторым был мой университетский однокурсник Илья Басманов, в студенческую бытность - вундеркинд и разгильдяй, умудрявшийся интересоваться всем, кроме своей непосредственной специальности, и тем не менее иметь по ней незыблемую пятерку.
   Ясность с самого начала - залог краткости, и чтобы позже не возвращаться к проблеме взаимоотношений между Рыжей БЭСС и Ильей Басмановым, я должен сразу оговориться, что отнюдь не она была предметом его неистовой любви. Хотя предположить такое было нетрудно уже по тому, что еще на первом курсе я заметил, что Илья - прирожденный экспериментатор, готовый променять лучшую из девушек на допотопный компьютер. И курсовые свои он делал "методом тыка". Метод этот известен не одну сотню лет и заключается в том, что экспериментатору приходит в голову какая-нибудь бредовая идея, он на скорую руку собирает биоэлектронную схемку, подает на нее напряжение и смотрит, что из этого выйдет. Примерно то же, что гадать с закрытыми глазами, тыкая пальцем в книгу, - с точки зрения солидных теоретиков. Но что поделаешь, ведь именно так, с позиций "а что если взять и посмотреть", и были сделаны многие из величайших открытий прошлых веков. К солидным теоретикам я себя пока причислить не могу, но методы Басманова мне всегда были чужды, и, может быть, именно поэтому мы с ним никогда не были друзьями. Я даже не знал толком, куда он получил назначение, - кажется, на Рисер-Ларсен, что на самом севере Земли Королевы Мод. Это, во всяком случае, было в его стиле. Но через два с половиной года он уже снова объявился на Большой земле, порхал из одного вычислительного центра в другой, хватался за всевозможные неразрешимые проблемы, разрешал их, о нем говорили уже на всех симпозиумах (на которых он сам, кстати, появляться не любил), и все не мог осесть на одном месте, которое пришлось бы ему по душе.
   Я мирно трудился у себя в Гатчине, как вдруг однажды его смятенный лик, похожий одновременно на лорда Байрона и на Буратино, возник на экране моего междугородного фона.
   - Послушай-ка, старина, - заговорил он так, словно мы только вчера расстались с ним в коридоре университета. - Я прослышал, что тебя удостоили новым назначением.
   Я удивился, Гатчина меня вполне устраивала, и ни о каком новом назначении и речи быть не могло. В худшем случае мне могли сделать предложение, но пока такового я не слышал.
   Я сказал об этом Басманову.
   - Ты не ершись, старина. Предложение тебе будет. По всей форме. Со сватами и вышитым полотенцем. Но можешь рассматривать его как назначение, потому что у тебя не возникнет даже легкого желания отказаться.
   Я пожал плечами и, естественно, поинтересовался, в каком объеме он осведомлен о моей дальнейшей судьбе.
   - Будешь заведовать сектором программирования в новом информатории, предсказал он безапелляционным тоном.
   - Много их - новых-то. Говори конкретнее.
   - Конкретнее некуда. В наступающем году запланирован только один новый информатории, - он сделал паузу. - В Пушкинских Горах.
   - Ну так что же? В Горах, так в Горах. При чем здесь я? И что конкретно хочешь ты - ты, Басманов, - от меня?
   - Возьми меня к себе в сектор. Младшим научным.
   - Постой, постой. Почему младшим? Кончили мы с тобой вместе...
   - А потом ты сидел, как кулик, в своем гатчинском болоте, из-под тебя целыми выводками выпархивали статьи и труды, а сверху, с сияющих вершин науки, на тебя нисходила академическая благодать ученых степеней. Другое дело - я. Вольный программист. Младший научный сотрудник - предел моего честолюбия. Так берешь?
   - А надолго?
   - Ты это брось, старина, брось. Я серьезно говорю. Не возьмешь мэнээсом пойду механиком ассенизационных роботов. Ну, берешь?
   - Да отвяжись ты от меня, я и думать не думаю прощаться со своим тепленьким гатчинским болотом.
   - Я тебя в последний раз спрашиваю: ты берешь меня к себе в Пушкинский информатории?
   Я посмотрел на него и понял, что он это совершенно серьезно.
   - Да, - сказал я. - Там ставят БЭСС?
   - А что же еще? Последней серии, УП/с. Не "Волоколамск" же, в самом деле. Ей придется мыслить, а не вычислять.
   Он даже не кивнул и выключил экран фона.
   Я встал и подошел к окну. А ведь я, выходит, уже согласился... Не похоже это на меня. До сих пор я считал себя человеком в высшей степени солидным и даже не сомневался в том, что гатчинского вычислительного центра с тремя его могучими машинами мне хватит на всю жизнь. А вот теперь за пять минут какого-то несерьезного и чересчур эмоционального разговора я уже решился бросить насиженное гнездо, сотрудников, дом - и ради чего? Правда, сразу же после университета я здорово расстроился, когда попал по распределению в только что открывшийся тогда Скифский информатории. И, может быть, через год я точно так же платонически вздыхал по информаторию Пушкиногорскому, - но, разумеется, самому мне не пришло бы в голову хотя бы палец о палец ударить для того, чтобы меня туда перевели.
   А, кстати, с чего это меня туда переводят? Не иначе как этот сумасброд руку приложил - у таких, как Басманов, друзей - легион, и не без того, чтобы кто-то был из высших сфер. Иначе откуда бы ему слышать про все эти проекты? А сам согласился на младшего научного... Что ж, это он проповедовал еще в университете - что надо занимать такую должность, чтобы ты мог делать в три раза больше, чем тебе положено по штатному расписанию.
   Вот так и получилось, чтоб через две недели я уже летел из Гатчины прямо на юг. Собственно говоря, Пушкиногорск уже давно не был самостоятельным заповедником (информаторий для одного заповедника - это, простите, непозволительная роскошь по нашим временам), а юго-западной территорией Единого Пушкинского музея. От взлетной площадки центральной территории знаете, в Пушкине прямо за Александровским парком - до Святогорского ракетодрома было всего пятнадцать минут лету. Вздох по Эрмитажу и Большому залу Филармонии, который я позволил себе при отлете, был традиционен, но абсолютно лишен смысла: оказалось, что административно Пушкиногорск - такой же полноправный район Ленинграда, как Гатчина или Луга. В принципе я мог даже не оставлять своей квартиры.
   Наш центр должен был обслуживать все территории Единого музея, а сюда нас упекли просто потому, что и в Пушкине, и в Болдине мы смогли бы разместиться только под землей, что не очень-то уютно. Правда, площадью нас и здесь не побаловали - монтажная часть ушла-таки под землю, что несказанно обрадовало биотермистов, дрожавших при колебании температуры в одну сотню градуса. Мы немножко поторговались из-за названия - быть нашему информаторию Пушкиногорским, как заповедник, или Святогорским, как ракетодром. Остановились все-таки на первом.
   Когда я прилетел, Басманов уже был там и с полной отдачей занимался абсолютно не своим делом - принимал оборудование. Мы почти не виделись, потому что я занимался тоже довольно странным делом: отражал атаки восторженных и совершенно отрешенных от математики и биоэлектроники литературоведов, которые, видите ли, лучше меня знали, как надо "программировать" БЭСС. Между прочим, меня всегда поражало, почему буквально любой технический специалист, как правило, если не глубоко разбирается, то хотя бы любит и порядком осведомлен о каком-нибудь вопросе, к его профессиональным обязанностям ни малейшего отношения не имеющем, но занимающем его вечера, и праздники, и, может быть, даже сны. Когда-то это называли не совсем уважительным словом "хобби", переводимым на современный язык как "придурь". Впрочем, перевод машинный. Я вот никогда не обольщался на собственный счет и не мнил себя ничем иным, как тривиальным серым технарем - но все-таки своей вивальдиевской коллекцией я могу похвастаться, потому что в ней собрано абсолютно все, написанное "рыжим аббатом", естественно, из дошедших до наших дней. Я люблю точность, поймите меня правильно, и только поэтому всегда делаю столько оговорок. Но что - я! А Роман Шпак из группы биотермистов, занимающийся историей русских колоколов? А Леночка Пелипенко из лаборатории супервакуумистов, чья статья о рериховской "Змиевне" была опубликована в еженедельнике Академии художеств? А сам Басманов?
   Так вот, почему-то ни один из знакомых мне филологов ни разу не удосужился заглянуть в самую примитивную брошюрку о принципах действия самообучающихся систем, хотя пишется такая литература вполне классическим стилем, ясным даже для шестиклассника-троечника, а приводимые там сведения, по-моему, захватывают не менее чем самая интригующая повесть из рыцарских времен.
   Меня иногда поднимал с постели вызов нашего межтерриториального фона, и какая-нибудь седовласая дама, еженощно изнывающая под бременем плоеного чепца, потому что последний придавал ей сходство с Прасковьей Александровной Осиповой, вдруг с ужасом сообщала мне, что я-де забыл вложить в свою машину одну из песен Мармиона, с коей Александр Сергеевич, несомненно, был знаком, ибо отозваться изволил о ней: "Славно".
   Я благодарил за напоминание от собственного имени и от имени "своей машины" и укладывался спать до следующего вызова.
   Между тем любая, даже самая простенькая самообучающаяся система отнюдь не требует того, чтобы в нее закладывали какие-либо сведения. Ей задаются только исходные данные, как-то в нашем варианте: языки русский, французский, немецкий, латынь и современный, с грамматикой от XIX века до нашей, а также чисто механические правила соединения со всевозможными библиотеками, фонотеками, вычислительными центрами и информаториями. После исходных данных следует только задать тему и сидеть сложа руки, ожидая, когда ваша система сама соберет и уложит в своей биоструктурной памяти абсолютно все сведения, имеющиеся по заданной теме. Это я объясняю для филологов.
   Иногда, правда, система требует "заграничную командировку", и вам приходится выбивать пятнадцатиминутную связь с Оксфордом или Кейптауном.
   Конечно, "сидеть сложа руки" - термин скорее желательный, нежели действительный, потому что в период активного самообучения всегда обнаруживается масса всяких монтажных ляпов, неконтактность каналов передачи междугородной информации и пр. и пр. У нас вместо термина "активное" бытует выражение "лихорадочное", или даже "сессионное обучение", но не надо думать, что с выходом системы в состояние нулевой готовности она уже перестает что-либо усваивать, как студент в каникулы. Разумеется, поглощение информации будет продолжаться бесконечно, но это будут уже сущие крохи по сравнению с тем, что заглатывает хранилище биоструктурных блоков за несколько недель активного самообучения!
   Заняты мы были довольно плотно, и первый по-настоящему свободный вечер выдался у нас только тогда, когда БЭСС доложила о своей готовности к ходовым испытаниям.
   Надвигался понурый сентябрьский вечер с лоскутьями тумана, зависающего над барскими усадьбами и крестьянскими халупами, с квохтаньем кибернетических "домовых", зазывающих наседок с цыплятами в птичники, но не смеющих до наступления темноты показаться на улицу, - согласно вековой традиции днем на территории заповедника никакие машины и механизмы не появлялись, исключение делалось только для пожарной команды. Я вышел из помещения Центра, взял на конюшне смирного буланого мерина, с самого начала моего пребывания здесь признавшего во мне хозяина, и неторопливо направился в Михайловское. Снопики льда, устойчиво раскорячившись, несли свою вахту слева и справа от дороги: расстояние между ними было удручающе одинаковым вероятно, точность достигала долей миллиметра, так что хотелось остановить своего одра, слезть и в нарушение этой симметрии пнуть один из снопиков, чтобы он передвинулся или, еще лучше, живописно рассыпался, к великой досаде "домовых", вспахивающих и убирающих по ночам эти косые и пестрые лоскутья жнивья, озими и пара.
   Я привязал буланого у кузницы, где тутошний художник, до того похожий на Кюхлю, что волей-неволей пришлось прозвать его Бехлей, некоммуникабельный пьяница и чудотворец, скупыми мерками серебряного звона отмеривал совершенство своего нового шедевра. Мешать ему было просто грешно, и я пошел к усадьбе, но там сквозь стеклянные, обрамленные изнутри плауном двери было видно, как в желтом дурманном свете неподдельных восковых свечей беззвучно роятся экскурсанты. Я снова свернул и двинулся куда-то вправо, безотчетно направляясь на непривычный в этом уголке несмолкающий гам.
   Гомонили директорские утки, с методичным упорством разводимые здесь, как я слышал, уже не один век - для оживления ландшафта; серовато-коричневые, воробьиной масти, нахальные создания, благородство происхождения которых подтверждалось белым воротничком на шее и паче того - самодовольной наглостью, с которой они требовали подачек от проходящих экскурсантов. В заповеднике было много живности; примерно век назад, когда все обслуживание территории было передано мелким вспомогательным роботам, сразу же окрещенным "домовыми", здесь произошла прямо-таки какая-то экологическая трагедия: все зверье и птицы либо перемерли, либо покинули заповедник, остались одни тучные, как во времена Мамаевых побоищ, вороны. Вот тогда-то и спасли положение тем, что часть животноводческих забот возложили на всех без исключения сотрудников заповедника. Всю черную работу по-прежнему выполняли роботы, люди же должны были просто хотя бы по несколько минут в день по-человечески обращаться со зверьем. Литсотрудники заповедника опекали пернатых - от жаворонков и серых цапель, давно уже прирученных, до примитивных несушек; рогатый скот обихаживали работники питания, а нам, математикам и кибернетикам, достались лошади. Я не возражал против такой внерабочей нагрузки - мой подопечный мерин по кличке Франсуа-Мари доставил мне немало приятных минут.
   Итак, я двинулся на утиный гам и обнаружил Басманова, который, как всегда, занимался не своим делом - кормил уток, подведомственных отнюдь не работникам информатория.
   Я присел рядом на ступеньки горбатого мостика. Зеленоголовый селезень тут же телепатически установил, что от меня-то ему ничего не перепадет, вылез на берег и недружелюбно тюкнул меня клювом в ботинок.
   - Но-но, - цыкнул я, поджимая ноги, - пшел вон, экспонат! Селезень плюхнулся обратно в воду, и весь выводок, оживляя ландшафт, поплыл на ночлег.
   - Послушай, Кимыч, - проговорил вдруг Басманов, - а у тебя никогда не возникало еретического желания, чтобы все это принадлежало тебе одному?
   - Директорские утки? - спросил я, являя весь наличный запас юмора.
   - И утки тоже. А кроме того, и Михайловское, и Тригорское, и Петровское, и монастырь, и Центр...
   - А как насчет двух-трех сотенок крепостных в придачу? - не выдержал я.
   Басманов поднялся и, размахнувшись, швырнул кусок булки вслед уплывающему выводку. Утки дружно затрясли гузками и, презрев подачку, полезли на берег.
   - Аделя говорит, что ее цапли на юг подались, - сказал он без всякой видимой связи с предыдущим. - Ты верхом?
   Он мог бы и не спрашивать - моего Франсуа-Мари ежедневно можно было видеть привязанным у кузницы.
   - Ну, езжай, - заключил он так, словно я появился здесь только для того, чтобы обсудить с ним проблему приобретения окрестных земель.
   Мы прошли поредевшей аллеей, ширина которой, по-видимому, регламентировалась когда-то диаметром дамского кринолина. В кронах лип безнадежно путался туман, и тяжелые капли, рожденные им от прикосновения к уже мертвым и уже похолодевшим листьям, шлепались перед нами на землю. Мы подошли к коновязи, и Илья, отвязав моего мерина, придержал стремя. Буланый повернул морду и как-то вопросительно посмотрел на Илью.
   - Езжай, ваше превосходительство, господин начальник сектора. А я уж как-нибудь в крестьянской избе заночую, хоть у Бехли.
   Не нравился мне Басманов, и тон мне его не нравился. Не нравился не только сегодня, но и все последнее время.
   - Давай не темнить, Илья. Чем ты недоволен? Мой вопрос, казалось, услышан не был. Буланый тронулся мерным шагом, и Басманов пошел рядом, положив руку на седло. Впереди по дороге, спускающейся к Моленцу, самостоятельной громадой двигался воз сена - крошечного "домового" на нем в темноте было уже не различить.
   - Сено везут, - с такими интонациями, словно это и был ответ на мой вопрос, проговорил Басманов, когда воз поравнялся с нами и мы подались влево, к подножию трехвековых сосен. - С вечера до утра - одно сено. И так до скончания дней своих. А?
   - Собираешься подаваться в другой Центр? - логически заключил я. - Уже надоело на одном месте?
   Мне снова не ответили. Кажется, мы обоюдно и упорно не понимали друг друга. Между тем над туманом поднялась луна, и впереди, на пригорке возле трех сосен, я увидел все ту же группу озябших экскурсантов. Я уже знал, что у здешних экскурсоводов высшим шиком считается привести свою группу на это место как можно позднее, потому что Александр Сергеевич здесь проезжал при свете лунном.
   До нас донесся звонкий девичий голос, читавший пушкинские строки с тем безудержным восторгом, с каким обычно декламируют стихи на пионерских сборах независимо от содержания и стихов, и сборов: "Здравствуй! племя! младое! незнакомое!"
   Мы прослушали декламацию до конца, потом группа порскнула вниз с холма, и все окрест затихло.
   - Около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшут...
   Если бы я не знал, что у стремени моего стоит Илья, я не узнал бы его голоса. Я даже не сразу вспомнил, что читает он отрывок из пушкинского письма. И еще я припомнил почему-то, что Дантес был кавалергардом.
   - Между прочим, Кимыч, - вдруг снова без всякой связи с предыдущим спросил Басманов, - тебе кто-нибудь говорил, почему я улетел с Рисер-Ларсена?
   Никто мне ничего не говорил, но расспрашивать было не в моих привычках, и я решил подождать, пока Илья мне все сам объяснит. Но он опустил поводья и исчез в темноте так уверенно, словно был знаком с этими местами не первый год.
   А на следующий день на испытаниях БЭСС он был тих и скромен, и отстукивал на клавишах вопросы высокой экзаменационной комиссии, и выуживал из финишной кассеты карточки с молниеносными ответами, с чисто служебным любопытством пробегая их взглядом, но не более. Время от времени загонял в машину какую-нибудь незначительную коррективу - БЭСС глотала и неизменно зажигала табло:
   "Благодарю за дополнительную информацию".
   Высокая комиссия запрашивала даты, цитаты, копии пушкинских автографов, выполненные на молекулярном уровне, разнообразный фактический материал, как-то: все сведения о надежном и неаккуратном книгопродавце г. Фарикове, или среднегодовую рождаемость в сельце Кистеневе, или формат и объем "Свода законов"; наконец был затребован полный список всех памятников, скульптур, портретов и. пр. и пр. великого поэта (разумеется, подлинников). БЭСС малость перегрелась, за четыре минуты выписала себе около полутора сотен заграничных командировок - половину месячного лимита, но список закончила с тщанием и усердством превеликим.
   Аттестат высокой комиссии был великолепен. Разумеется, емкость нашего информатория несоизмеримо превышала семьдесят томов изящно изданной "Пушкинской энциклопедии", да и удобство немалое: каждый сотрудник любой из наших территорий в течение каких-то секунд мог получить самые труднодоступные данные, не роясь ни в каких каталогах или архивах. Каналов связи у машины было столько, чтобы удовлетворить практически любое одновременное количество соединений с информаторием. Ну да все это вы можете узнать, заглянув в паспорт и описание нашей БЭСС.
   Мне, как начальнику сектора, естественно, было отнюдь не безразлично то, что мое десятиэтажное детище не осрамилось ни на одном вопросе. Удручающим фактором была только басмановская физиономия, выражение которой было точь-в-точь как у Буратино, когда он позавтракал только одной луковкой.
   - Сектор биологического обеспечения предлагает отметить день рождения нашей малышки, - я честно пытался наладить контакт. - А кстати и крестины. И правда, куда ни глянь - у всех Рыжая БЭСС. Без вариантов. Биотермисты предлагают назвать новорожденную "Натали". Ты как?..
   - Пошляки. Что "Рыжая", что "Натали" - один... - боюсь, что для завершения фразы он собирался воспользоваться выражением, входившим в пушкинский лексикон. - Сколько веков лапают имя прекрасной женщины, и все не стыдно. И ты туда же. А машина наша, между прочим, сегодня все утро возила сено. Воз за возом. Тупо, последовательно, результативно.
   - Если бы я способен был взорваться, я бы обязательно взорвался. Но от природы я был весьма флегматичен.
   - Дорогой мой, - сказал я, - сам напросился, сам и хлебай. Никто не тянул тебя в этот информаторий. Кстати, ты прекрасно знал, что его назначение обеспечивать всех нуждающихся точной, не обремененной досужими домыслами информацией. Что БЭСС и делает. С блеском притом. Ты за этим пришел, ты это и получил.
   - Но ведь это мозг, Кимыч, живой мозг! Миллионы блоков, сотни миллионов капилляров, на стенках которых десятки миллиардов активных клеток - этаких упитанных, здоровеньких, образцово выращенных нашими биотермистами клеток...
   - Образцово выращенными бывают только породистые щенки...
   - ... Породистых клеток, вполне с тобой согласен, которые в своей совокупности образуют систему, превосходящую мозг гения!
   - Новорожденного гения.
   - Ну, не совсем, старина. Он уже способен на примитивный анализ, на кое-какие робкие обобщения. Остановка теперь только за тренировкой, вернее за тренерами, потому что гений, выросший на конюшне, будет всего-навсего превосходным конюхом, но даже не ветеринаром.
   - Не стоит прыгать выше головы, Илья. От БЭСС никто не требует большего, чем выдача информации в заданном объеме. И это только тебе, корифею мыслящих систем, кажется чем-то примитивным. Это колоссальная вспомогательная работа, облегчающая труд десятков тысяч исследователей.
   - Почитай эту лекцию пионерам в здешней средней школе. Может быть, они от восхищения и не зададут тебе вопроса, с каких это пор "мыслящая система" и "автомат по выдаче дат и цитат" - одно и то же.
   - Тебя послушать, так БЭСС должна писать исследовательские работы и монографии.
   - Ну, на первых порах и этого достаточно.
   - Нахал ты, Басманов. Не зря тебя с Рисер-Ларсена выперли. Он повернулся ко мне и оглядел меня с таким высокомерием, с каким смотрел на Пьеро Буратино, уже знавший, что за полотном с нарисованным очагом скрывается-таки целый сказочный город.
   - Каждый волен уйти оттуда, где он не получает по потребности, - заметил Илья.
   - Тебя и здесь гложут неудовлетворенные потребности?
   - Да хотелось бы самую малость самостоятельности. Ты ведь займешься обеспечением связи с внетерриториальными заказчиками?
   Он всегда знал наперед, чем я собираюсь заняться.
   - Придется, - сказал я. - Заявки уже из Кракова, Брно, Чикаго, не говоря о том, что поднимется, когда в газетах появится репортаж о том, как мы тут перерезали красную ленточку.
   - М-да, работа, конечно, творческая. А я себе приглядел крошечный такой самостоятельный участок: заявки, на которые БЭСС даст отказ.
   Мне показалось, что он недостаточно хорошо представляет себе заурядность выбранного вопроса.
   - Послушай, Басманов, - мне очень хотелось поговорить наконец начистоту, - вот ты выпрашиваешь крошечный самостоятельный участочек - эдакую синекуру, как тебе самому кажется, а ведь через пять дней ты будешь в сумерках слоняться по заповеднику и протяжно выть, что тебе всучили работу, которую обычно поручают самой тупой практикантке, не способной на большее, чем складывать в коробку из-под грузинского чая карточки, гадливо выплюнутые машиной по случаю безграмотного составления или очевидной глупости вопроса. И что мне тогда прикажешь делать, как тебя, сироту, утешать?
   - Так ты даешь мне этот участок?
   Он разговаривал со мной совсем как в первый раз, когда я сидел на подоконнике у себя в Гатчине и еще никуда не собирался переходить.
   - Не даю, а дарю. Можешь рассматривать его как свое хобби, то есть способ порезвиться в нерабочее время. Уж я-то знаю, что на приемке из ста вопросов отказа не было ни на один. Так что вот тебе мое последнее слово: с девяти до шестнадцати ноль-ноль за тобой - внутритерриториальный канал связи, и с шестнадцати до девяти ты сам назначаешь дежурных. А в нерабочее время можешь коллекционировать отказы. У меня все люди на счету, мне самому завтра в Омск лететь.