Ларни Мартти. Четвертый позвонок

   Мистер Минвеген рассмеялся от всего сердца.
   - Вы счастливчик! У меня вот уже десять месяцев абсолютно нечего красть. Кстати, кто вы по специальности?
   - Учитель, - ответил Джерри стыдливо. - И журналист. И еще помощник хиропрактика...
   Теперь психолог сделался серьезным, ибо он втайне надеялся, что Джерри может оказаться каменщиком или по крайней мере плотником. Мистер Минвеген подумал о будущем, которое ждет его собеседника.
   - Мистер Финн, а нет ли у вое еще каких-нибудь других специальностей?
   - К сожалению, нет, - ответил Джерри печально.
   - Может быть, вы играете на каком-нибудь инструменте?
   - Нет.
   - Может быть, умеете танцевать модные танцы, свистеть, боксировать или играть в футбол?
   - Нет...
   - А петь, ходить на руках, делать фальшивые деньги, чревовещать или плясать на проволоке?
   - Нет, нет...
   Мистер Минвеген грустно покачал головой.
   - Тогда у вас нет иного выхода, как спуститься в шахту или сделаться "хобо". Если вы пойдете на шахту - всегда будут только две возможности: или снова стать безработным, или погибнуть при несчастном случае. Если же вы сделаетесь "хобо" - перед вами откроются десятки возможностей.
   Мистер Минвеген ждал ответа Джерри, но наш герой устремил свой отсутствующий взгляд в беспредельную даль.
   - Я уже ни во что теперь не верю, - наконец ответил он мрачно.
   - Ну вот еще! - воскликнул психолог. - Вы только стали критичны. А верят все. Каждый человек верит. Даже скептики. Миллионы людей верят" что земля круглая, потому что им когда-то случилось увидать глобус. Американские "хобо" верят в преимущество вечного странствования, потому что дорога всегда куда-нибудь да выведет. Каждый американец верит, что умрет миллионером, и поэтому живет улыбаясь, участвует в общественных мероприятиях и выполняет свои гражданские обязанности. Каждый имеет право принимать участие в чем-нибудь. Правда, в общей массе есть очень много людей, у которых осталось лишь право участвовать в собственных похоронах, но и это вовсе не снимает моего утверждения, что мы живем силой веры.
   Джерри вздохнул. Ему недостаточно было веры. Ему нужна была уверенность, хоть немного уверенности. Он всегда старался быть верным своим мечтам, но они все же обманывали его. Мистер Минвеген рисовал перед ним увлекательную перспективу бродяжничества и говорил о мечте, воплощенной в действительность.
   - Америка во многих отношениях является страной идущих впереди, говорил психолог. - Нигде в мире вы не найдете так хорошо организованных бродяг, как у нас. Американские "хобо" никогда не бывают бездомными, потому что они всегда находятся в пути. Это не пустая теория, мистер Финн, у меня десятимесячный опыт.
   Солнце протягивало к сидящим на скамейке свои лучи. Ночная роса, тончайшим паром поднялась в воздух. Немного погодя жара стала гнетущей. Мистер Минвеген длинными тонкими пальцами психолога пробороздил пышную ниву своих волос и сказал:
   - Теперь самое разумное перейти в тень. Кстати, что вы собираетесь делать сегодня?
   Джерри беспомощно пожал плечами.
   - Ничего не приходит в голову. Вероятно, надо искать какую-нибудь работу.
   - В Гарлеме возможности чрезвычайно ограничены. А есть у вас постоянное жилище - я имею в виду ночлег, место, где можно спать, протянув ноги?
   - Нет... пока что нет...
   - В таком случае я могу вам помочь.
   - Вы очень добры, мистер Минвеген.
   - Ну, что вы! Хотите, я сверну вам еще сигарету?
   - Спасибо, с удовольствием.
   - Это неплохой табак. Мне дал его вчера Писатель. Он курит только этот сорт. Извольте лизнуть! Получайте! А вот вам огоньку.
   - Премного благодарен. Кто такой Писатель?
   - Один мой друг. Вы сегодня же с ним познакомитесь. Пошли?
   - Я буду очень рад.
   - Кстати, меня зовут Бобо.
   - А меня - Джерри.
   - О'кэй, Джерри. Ты что-нибудь ел сегодня?
   - О да! По дороге сюда я побывал в "Кафе Джо".
   - А я еще росинки в рот не брал. Если у тебя нет возражений, заглянем по пути в "Оазис"?
   - Отлично, меня это устраивает.
   Неторопливыми шагами они пошли вдоль Пятой авеню. У Сто шестнадцатой улицы Бобо повел товарища в какой-то лабиринт черных дворов, из глубины которых доносилось зловоние.
   - Это место называют "Оазисом", - заметил Бобо. - Сюда пускают только белых. Владелец дома ненавидит цветных.
   В "Оазисе" стояло с десяток железных бочек, в метр высоты каждая, куда жильцы дома сваливали объедки. Бобо и Джерри явились слишком поздно, потому что ранние пташки - бродяги - уже унесли лучшие куски. Какой-то шустрый старичок накладывал в свою большую матерчатую котомку калории, оставленные другими клиентами "Оазиса".
   - Хэлло, доброе утро, Дипси! - воскликнул Бобо. - Ты когда приехал в Нью-Йорк?
   Оторвавшись от своего занятия, старичок ответил:
   - Вчера. Из Бостона ехал бесплатно на машине.
   - Этого братишку зовут Джерри, - радостно сказал Бобо. - Он только что прибыл из Европы.
   Седобородый Дипси поглядел на Джерри и проговорил:
   - Прямо из Европы!.. Ну, скажи пожалуйста! Я родился в Европе. В Милане.
   Джерри кивнул головой, бросив беглый взгляд на чрезвычайно потертую одежонку старика, первоначальный цвет которой угадать было невозможно.
   - Я слышал, в Европе теперь страшная нищета, - сказал Дипси.
   - Да, может быть... После войны все время чего-нибудь не хватает...
   - Рассказывают, что там миллионы людей до сих пор умирают от голода.
   - Возможно. Мне не приходилось слышать...
   - Мрут, мрут - это точно. Я слежу за газетами. Тебе повезло, что ты оттуда выбрался. Хотя и у нас теперь тоже не очень хорошо стало. Вот - из десятки бочек не наберешь порядочного завтрака. Это все оттого, видишь ли, что мы помогаем так много другим странам.
   Джерри отвечал с улыбкой:
   - Да, конечно. Именно поэтому. Совершенно верно...
   Дипси вытащил из бочки пожелтевший листок сельдерея, сунул его в котомку и вздохнул:
   - Бедная Европа...
   Затем, поглядев на Бобо, сказал:
   - В понедельник беру курс на Чикаго.
   - Ты думаешь, там лучше, чем здесь? - спросил Бобо.
   - Наверняка. Там-то, конечно, есть возможности.
   Дипси завязал свою котомку и уступил Бобо место у бочки.
   - Может, еще встретимся, - весело сказал старик и пошел со двора.
   Джерри инстинктивно отшатнулся, пытаясь укрыться от целой тучи агрессивно настроенных мух. Когда профессор психологии закончил свой завтрак, они покинули "Оазис" и зашагали в направлении Радио Сити. Постепенно улицы становились чище, а движение - оживленнее. Вдали виднелись вершины величайших в мире небоскребов. У Джерри в ушах еще отдавался черный смех Гарлема. Внезапно грудь его стеснило, и он почувствовал, что скучает о жене. Как-то Джоан теперь сумеет обойтись без него? Кто приготовит ей завтрак и позаботится о ее четвертом позвонке? Кто поцелует ее красивые губки и будет слушать ее милое щебетание? Так или иначе, Джоан была очаровательна. Она могла целыми днями жить без пищи и целыми годами - без мыслей. Если бы она говорила только то, что думает, она почти всегда молчала бы.
   Бобо показывал товарищу достопримечательности Пятой авеню. Чем ближе становился деловой центр, тем выше поднималась стоимость жизни. Даже по ярлычкам цен на витринах прохожие видели, что жизнь стоила того, чтобы жить. Национальная неделя смеха подняла цены до уровня небоскребов. Единственное, что еще опускалось, - это плотная пыль.
   Джерри казалось, что он поднимается в гору, и у него даже появились симптомы горной болезни. Бобо то и дело хватал его под руку, не давая ему попасть под машину или потеряться в человеческой сутолоке. Артерия большого города пульсировала беспокойно и лихорадочно. Все спешили убежать от спешки. Доллар работал неустанно. А газетчики раскуривали каждый скандал с обоих концов.
   Пятая авеню - скользкая дорога осуществленных и разбитых мечтаний, небесная тропа торговли и рекламы, спускающаяся в черный Гарлем.
   Автомобили, автомобили, автомобили.
   - Куда мы идем? - спросил Джерри товарища, который уже заразился вирусом спешки. - У меня болят ноги. Они, как глаза Греты Гарбо: такие же усталые и влажные.
   - Зайдем в какой-нибудь кинотеатр, отдохнем, - предложил Бобо.
   - У меня нет денег.
   - И у меня тоже.
   Они продолжали свой кросс. Огромная шевелюра Бобо развевалась, а заплата на его штанах, трепещущая, точно клапан кузнечного меха, подмигивала Джерри, как веселый огонь маяка.
   - Я не выдержу такой скорости, - воскликнул наконец Джерри.
   Бобо замедлил шаги и посмотрел на запыхавшегося товарища.
   - Скоро мы будем на месте, - спокойно сказал он. - Тут близко: еще каких-нибудь два блошиных скачка.
   Бобо остановился у шикарного кинотеатра и вежливым жестом пригласил:
   - Входите, пожалуйста.
   Дверь автоматически отворилась, и друзья вошли в просторное фойе, где у стен стояли удобные мягкие диваны.
   - Отдохнем минуточку здесь и пойдем дальше, - беспечно сказал Бобо, бросаясь на диван.
   Джерри последовал его примеру и закрыл на мгновение глаза. Ему показалось, что он куда-то проваливается, но тут Бобо толкнул его легонько в бок и весело сказал:
   - Ну-ка, лизни!
   По лицу Джерри расползлась блаженная улыбка. Он лизнул склейку самокрутки и радостно воскликнул:
   - Какой аромат!
   14. ДЖЕРРИ ПОПАДАЕТ В ИНТЕЛЛИГЕНТНОЕ ОБЩЕСТВО
   И ЕМУ ВЫДЕЛЯЮТ СОБСТВЕННУЮ ПОСТЕЛЬ
   Несколько лет назад в Хантерском университете был профессор литературоведения Уолтер Эрвин Пекк, большой слабостью которого было писать стихи и помогать бедным писателям. Он опубликовал поэму "Озимандиада", в награду за которую ему достались десять долларов и прозвище "Американский Шелли". Уолтер Эрвин Пекк стремился ввысь, к неземным высотам, но в конце концов незаметно опустился вниз. Рюмка за рюмкой. Университет был источником знаний, у которого жаждущие учились пить. Американский Шелли потерял свою кафедру и пробудился к действительности в Бауэри. Те, кто любил его, дали ему новое прозвище: "Бродяга из Бауэри".
   В те времена, когда мир завоевывали короткие юбки и стрижка "под мальчика", Максуэлл Боденхейм занимал господствующее положение в литературной жизни благодаря своим заумным стихам и обличительным романам. Ему присудили большую литературную премию и прозвали американским Золя. Он тоже стремился к неописуемым высотам, а оказался в самом низу. Рюмка за рюмкой. Он пел в сточных канавах на улицах Гринвич Вилэджа о нетленности жизни и просил на водку у милосердных людей, нося на рукаве желтую повязку: "Я слепой". Из артистической трущобы Гринвич Вилэдж он переселился в трущобу Бауэри. Те, кто его любил, дали ему прозвище "Писатель".
   Выдающийся характерный актер немого кино Джон Фицджеральд был мастером мимики, у которого малейший трепет мускулов лица говорил больше, чем длинная реплика. В двадцать пятом году ему дали прозвище: "Человек, у которого тысяча лиц". Он стремился ввысь, но нечаянно сорвался вниз. Его Слабый, немного сипловатый голос плохо ложился на пленку. И началось падение. Рюмка за рюмкой. Он вернулся из Голливуда в родной город Нью-Йорк, заблудился в артистических трущобах Гринвич Вилэджа, а отсюда в один прекрасный день переехал в Бауэри, где познакомился с Бродягой и Писателем. Те, кто любил его, дали ему прозвище "Змея".
   Американский немец Борис Минвеген тридцати пяти лет стал профессором психологии в К-ском университете. За серебристо-седую шевелюру он получил прозвище "Серебряная голова". У него была слабость - брать пример с выдающихся фигур общественной жизни: конгрессменов, сенаторов, кинозвезд. Его изречение: "И животные тоже смеются, поскольку человек постоянно дает им для этого повод" - привлекло большие внимание в сорок девятом году, и он попал в черные списки. Через год он опубликовал в психологическом журнале статью, в которой полемизировал с известными биологами, сказав между прочим: "Формулировка биологов: "человек и стоящие ниже его животные" - не объективна, поскольку классификацию производил человек". За эту статью его из черного списка перевели в список подлежащих увольнению с волчьим билетом. Десять месяцев назад обнаружилось, что он чудовищно обманул свою жену, выдав себя за высокооплачиваемого каменщика. За такой аморальный поступок его тотчас уволили как человека, недостойного быть воспитателем юношества, он начал шаг за шагом спускаться по наклонной плоскости. Алкоголь не сыграл никакой роли в том, что он докатился до трущобы Бауэри, где случайно познакомился с жителями подвала двухэтажной деревянной халупы - Бродягой, Писателем и Змеей, которые приютили его и дали возможность ночевать лежа. Те, кто любил его, дали ему прозвище "Бобо".
   Джек Лондон создал когда-то образ лондонского Ист-Энда. Если бы он пожил года два в нью-йоркском Бауэри, он не поехал бы в Лондон искать материал.
   Бауэри - величайшая в мире трущоба!
   Последние лучи заходящего солнца еще отражались в тихо струящейся воде реки Гарлем. Воздух внезапно стал холодным. Зябкие старики, сидевшие в переулках, искали убежища под крышей. Но ребятишки продолжали свою беспечную возню на черных дворах и на берегу. Тихий прибой Национальной недели смеха немного стыдливо ударялся о берега Бауэри. С реки поднимался запах ила, гнилых водорослей и сточных вод. Несколько удильщиков сидели на лодочной пристани, поджидая, не клюнет ли рыбешка. Какой-то молодой человек, вернувшийся к естественной бедности, сидел на перевернутом ящике, пристально глядя на бегущую воду. Время от времени он наклонялся над записной книжкой и пытался заставить жизнь течь по бумаге. Он бежал от действительности в обманчивый мир поэзии.
   Полицейская радиофицированная машина крейсировала по узеньким переулочкам и призывала жителей трущобы уважать законность. Затем она направилась к площади Ривер Авеню, где местный комитет содействия Национальной неделе смеха бесплатно раздавал сосиски с булочками. Благородным делом руководил пожилой католический священник, ему ассистировали четыре молоденькие монахини. Какой-то коренастый детина не захотел стоять в очереди, протискался прямо к котлу, из которого шел ароматный пар сосисок, и крикнул священнику:
   - Эй, приятель! Мне надо поскорей. У меня жена при смерти.
   В очереди послышались недовольные возгласы.
   - А ты к нам в церковь ходишь? - спросил священник, запихивая разваренную сосиску в зияющий разрез булочки.
   - Сейчас нет, но вообще когда-то я, конечно, ходил. Моя жена и сейчас, наверно, ходит.
   - А молитву "Отче наш" знаешь? - осведомился ревностный брат во Христе.
   Детина почесал давно не бритый подбородок и сказал:
   - Я ее позабыл, но жена наверняка знает.
   Священник, все еще не отдавая булочку с сосиской, сказал отеческим тоном:
   - Если ты повторишь теперь за мною "Отче наш", я дам еду тебе и больной жене твоей. Ну, говори: "Отче наш"...
   Детина ошарашенно посмотрел на священника:
   - Это означает то же самое, что "наш отец"?
   - Да, конечно...
   - То есть мой и твой? Наш общий отец?
   - Именно так. Наш отец.
   Щетинистый подбородок верзилы весело затрясся. Парень оглянулся на своих соседей по очереди, подмигнул кротко улыбающимся монахиням и наконец, поглядев опять на доброго священника, воскликнул в совершенном восторге:
   - Черт побери! Так мы же с тобой, выходит, братья!
   Он выхватил у священника булку и весело зашагал к реке, где вечернее солнце гасило в воде свои последние замирающие отблески.
   Над Бауэри, как черное покрывало, опустился вечер. По узким закоулкам брели, пошатываясь, пьяные, стремясь уйти подальше от действительности в мир воображения и иллюзий. Откуда-то, доносился отчаянный плач ребенка и вопли женщины, за счет которой натерпевшийся унижений глава семьи пытался повысить свой авторитет.
   Далеко в небе пламенели огни Бродвея и Радио Сити.
   Писатель затопил чугунную печурку, которую интеллигентное общество подвала называло Жадным Попом, и засвидетельствовал, что обществу необходимо срочно раздобыть уголь. Бродяга ничего не сказал на это, а Змея прошипел:
   - Лучше переселиться в другое место.
   Они жил в доме, который не принадлежал никому. Он даже не значился на планах Бауэри. Его хозяин был типичным босяком, о наследстве которого никогда не будут спорить. Он гордо носил прозвище "Ангел", пока наконец не переселился к ангелам восемь лет назад. Впоследствии его домом завладели другие босяки. Жильцы приходили и уходили, героически воевали с клопами, тараканами и крысами и оставляли отпечаток своей индивидуальности на кухне и на стенах имевшейся против дома уборной.
   Подвальное помещение с самого начала было - отведено под мастерскую по ремонту обуви. Но так как для работы комната оказалась слишком холодной, то ее использовали под жилье. Змея нашел ее совершенно случайно в прошлом году, и с тех пор она дала приют бывшему профессору, бывшему писателю и бывшей кинозвезде. Полгода назад интеллигентное общество пополнилось Борисом Минвегеном, так что для пополнения мебели пришлось раздобыть несколько пустых упаковочных ящиков дополнительно к имевшимся ранее.
   Комната не была похожа не те красивые жилища "средних американцев", цветные фотографии которых помещали журналы. Это было обычное жилище в Бауэри, отапливаемое чугунной печуркой. Железная дымовая труба была выведена наружу сквозь стену, а в качестве склада угля служил ящик для перевозки пианино, притащенный откуда-то и установленный у самого входа. Жильцы не имели ни автомобиля, ни холодильника, ни телевизора, ни электрического утюга, ни облагаемых налогами доходов. Они не пользовались также кредитом или рассрочкой в магазинах Пятой авеню и не носили золотых искусственных зубов. Они не увеличивали национальный доход и не уменьшали безработицу. Кроме своих гражданских прав, они сообща имели один длинный стол, немножко постельного белья и сковороду, а каждый в отдельности свои личные мнения, увлечения и мечты.
   В комнате была жилая атмосфера. Бродяга перелистывал толстый журнал, найденный им где-то в мусорном ящике. Писатель разжигал печурку, а Змея сидел в своем углу и штопал носки. Из топки вырывалась едкая горечь антрацита и облака сажи. Три бежавшие от действительности человеческие души стремились укрыться каждая в своей оболочке.
   Наконец молчание нарушил Бродяга. Он нашел в журнале подходящую тему для разговора:
   - Здесь интересная статистика, ребята. В Америке за истекший год было избрано более семнадцати тысяч королев красоты. Кто еще посмеет утверждать, что в наших жилах не течет голубая кровь?
   Писатель презрительно усмехнулся, а Змея прошипел:
   - Это значит, что миром правят женщины. Что думает Писатель по этому поводу?
   Писатель, отойдя от печки, пересел на скрипучее плетеное кресло, вытер слезившиеся от дыма глаза и ответил тихим голосом:
   - Я не вижу в этом ничего дурного. Это только указывает на тоску людей по прекрасному. Моя первая жена тоже была королевой красоты...
   - И ты скрывал это от нас, - заметил Бродяга.
   Змея состроил гримасу, и тут взоры друзей обратились к двери. Вошел Бобо в сопровождении Джерри и соответствующим образом представил его.
   - Джерри только что прибыл из Европы, - заметил психолог, бросая на стол бумажный кулек, в котором находилось святое причастие для всего интеллигентного общества.
   Писатель и Бродяга спешно стали исследовать содержимое кулька, но Змея не двинулся с места. Окинув Джерри подозрительным взглядом, он спросил немного насмешливо:
   - Ты тоже из тех стипендиатов, что приезжают сюда пялить глаза на небоскребы и восхищаться парадностью актовых залов университетов?
   - Джерри прибыл как переселенец, - ответил Бобо.
   - И прямо в Бауэри? - засмеялся Змея.
   - Не совсем прямо, - проговорил Джерри.
   - Ты сносно говоришь по-английски. Где ты учился?
   - В школе. И в Англии.
   - Неужели ты англичанин?
   - Нет, я финн...
   - Трам-тарарам! Я знал в Голливуде одну финку: Марион Никсон.
   - А я познакомился однажды с финским литератором, - сказал Писатель. Я его встретил в Новой Англии. В кабаке, разумеется. Имя его было Конрад Лехтимяки. Но поскольку он не знал языка этой страны, то нам пришлось пить.
   - Для чего же пить? - спросил Бобо.
   - Это было единственное средство, чтобы оказаться на одном уровне. Некоторые имеют привычку жаловаться на несчастную семейную жизнь и пить с горя, другие пьют и без этого. Человек всегда стремится подняться повыше. И если алкоголь предлагает тебе лестницу на небо, почему не воспользоваться ею?
   Писатель вопросительно посмотрел на Бобо и прошептал:
   - Получил что-нибудь?
   - Бобо покачал головой.
   - Не везет. Сколько я ни ходил с твоей желтой повязкой на рукаве, люди посылали мне только улыбки. В эту неделю нищих на улице поднимают на смех.
   Бобо достал из кармана желтую повязку и отдал ее Писателю. Тот молча сел к столу и тихо начал жевать принесенные Бобо хлеб и копченую селедку, которые психолог достал у одного лавочника после долгих объяснений, оставив в залог свою авторучку. Другие тоже сели" за стол с довольно грустными лицами. Змея, все еще косо поглядывая на нового жильца, спросил:
   - Что ты собираешься делать на новой родине?
   - Еще не знаю, - смиренно ответил Джерри. - Надо бы найти какую-нибудь работу.
   - Джерри по профессии учитель, - заметил Бобо.
   - Очень жаль! - воскликнул Бродяга.
   Писатель сказал, внимательно вглядываясь в лицо Джерри и оценивая его довольно приличный внешний вид:
   - Наша страна испытывает острую нужду в учителях. В настоящий момент требуются сто пятьдесят тысяч новых учителей. Я верю, что у тебя имеются возможности.
   Змея выразил свою мысль мимикой и словами:
   - Исключительно большие возможности!
   Джерри вздрогнул, и его лицо приняло натянутое выражение.
   - Пусть тебя не смущают его слова, - сказал Бобо беспечно, похлопав Джерри по плечу. - Он ведь не назывался бы Змеей, если бы язык его не был так ядовит. А сейчас он просто зол, потому что на столе копченая селедка, которую он ненавидит. Пища вызывает у него слишком сильные эмоции. По аналогии чувств отвращение к селедке порождает у него тошнотворное ощущение...
   - Ну, начинается очередная лекция! - перебил его Змея. - Немножко эстетики, немножко поэзии и немножко психологии - так и нищета покажется блаженством, и ад - раем.
   - Ты прав, Джон, - сказал Бобо. - У горбатого - все горбатое. Но, по счастью, не все люди горбаты. Твоя злоба и горечь исходят от ощущения неполноценности. Ты ненавидишь звуковое кино, которое отняло у тебя хлеб, а теперь ты ненавидишь хлеб, который кто-то другой принес на стол. Ты видишь вокруг себя одну только нищету, и все равно ты испытываешь страстное желание убежать от нее. Твои мысли образуют нападающие и оборонительные механизмы. И все-таки ты мог бы спастись бегством.
   - Куда?
   - В мир воображения. Каждый человек, страдающий чувством неполноценности, создает себе новый мир, в котором нищета прекрасна и ад становится раем.
   - Ты прав, Бобо, - сказал Писатель. - Я всегда был того мнения, что прекрасная иллюзия лучше жестокой действительности. Мечтатели всегда равноправны.
   Змея рассмеялся леденящим хохотом.
   - Равенство бывает только на кладбище - в стране умерших, или в саду тления, как выражаются поэты. Я прожил пятьдесят шесть лет и никогда еще не видел равенства между живыми. Вздор все это!
   Бывший киноактер подкрепил свои слова и мимикой, и жестом. Затем он устремил свой впивающийся взгляд на Джерри, но тот молчал. Психолог продолжал свой процесс рассечения и анализа:
   - Слушай, Джон. Мы знаем, что ты зол на все и вся, поскольку звуковое кино прекратило как твое, так и Джона Джильберта хорошо обеспеченное существование. Ты и должен быть злым, ибо по учению о типах ты представляешь собою злонаправленный тип астеника. Мой учитель Юнг сразу же сказал бы, что ты интроверсивный тип, вечно недовольный существующими условиями и всегда готовый к нападению. Если я скажу, что эту неделю каждому американцу следует улыбаться, ты немедленно займешь противоположную позицию и начнешь отзываться презрительно об общественном мнении и о чувстве стадности. Если бы, допустим, завтра умер Бинт Кросби и Америка объявила национальный траур, ты первый наверняка весело засмеялся бы: мол, наконец-то прекратил свое мяуканье голливудский кот!
   Бродяга и Писатель прыснули со смеху, а Змея стиснул зубы. Кожа вокруг его глаз стянулась тысячей мелких складочек, и он попытался перейти в контрнаступление:
   - Я ни одного дня не занимался психологией. Я боюсь книг, потому что тысячи людей заучились до глупости. Единственная книжка, которая доставляла мне удовольствие, была чековая книжка, но ее я не держал в руках уже одиннадцать лет. Хотя я и не набрался книжной мудрости, осмелюсь, однако, утверждать, что Национальная неделя смеха - это ловкий рекламный трюк торговых палат и коммерческих предприятий нашей страны, придуманный для того, чтобы драть деньги с бедняков да и порастрясти банковские счета богатых. Я не имею ни малейшей причины для смеха. Если же какой-нибудь парень, поющий песенки, отправится на тот свет, не стоит проливать слезы, потому что через минуту на его могиле будут плясать два миллиона таких же парней, поющих песенки. Ты совершенно напрасно стараешься втиснуть меня в рамки какого-то типа. Я всего лишь обыкновенный безработный актер, который пытается найти выход из трудных обстоятельств жизни при помощи пробочника и держится за бутылку мертвой хваткой. Вы все трое - этого нового товарища я еще не знаю - слепы, безнадежно слепы. Вы не видите собственного унижения и живете в лунном сиянии фантазии. Вы глупцы, величайшие в Бауэри глупцы! У вас нет ни капли достоинства!