Страница:
Страх часто мотивирует бегство, но порой он пронизывает насквозь, что может в полном смысле слова парализовать человека. Лукреций описывает этот феномен в «О природе вещей» в книге 3:
Обычно мы понимаем это так: тело определенным образом реагирует на испытанную эмоцию. Теория, переворачивающая такое понимание, называется теорией Джеймса-Ланге, по имени философа Уильяма Джеймса и физиолога и психолога Карла Георга Ланге. Между теорией Джеймса и теорией Ланге существуют некоторые различия, однако основная мысль та же, а именно: не эмоция является причиной физиологических изменений, а наоборот. Ты плачешь не потому, что тебе грустно, тебе грустно потому, что ты плачешь62. Таким образом, ты бежишь от опасности не потому, что тебе страшно, – тебе страшно потому, что ты бежишь от опасности.
В 1927 году физиолог У.Б. Кеннон выступил с критикой теории Джеймса-Ланге, указав, что одни и те же физиологические изменения происходят как при самых разных эмоциональных состояниях, так и при состояниях, с эмоциями не связанных63. Кроме того, он показал, что люди, поведение которых соответствует определенному переживанию, а также сообщающие об этом переживании, не имеют физиологического состояния, которое обычно связывается с данным переживанием. Более поздние эксперименты, в которых делались попытки установить необходимую связь между эмоциональным и физиологическим состояниями, не увенчались успехом.
Физического чувства взвинченности самого по себе недостаточно для того, чтобы я интерпретировал его как, например, страх, гнев или скорбь. Чтобы четко распознать в нем определенное психическое чувство или эмоцию, требуется нечто большее. В начале шестидесятых годов прошлого века психологи Стэнли Шахтер и Джером Сингер выдвинули гипотезу, которая основывалась как на теориях Джеймса, Ланге, так и на теории Кеннона64. В соответствии с их теорией о так называемой cognitive labeling[4] как изменения в организме, так и их когнитивная интерпретация необходимы для переживания определенной эмоции. Согласно этой теории субъект будет испытывать гнев, почувствовав, что сердце бьется быстрее, что дыхание участилось и т. д., и сочтя, что гнев – это адекватная реакция на сложившуюся ситуацию. То же происходит в случае, когда человек испытывает страх. Похоже, что выбор в пользу страха или гнева определяется ситуацией, точнее говоря, тем, как субъект, он или она, истолкует ситуацию, в которой находится. Два субъекта, находящиеся в одной и той же ситуации и одинаковом физическом (с точки зрения биохимии) состоянии, могут чувствовать соответственно страх или гнев в зависимости от того, как они интерпретируют ситуацию. И разумеется, они оба могут быть правы. Эмоция «живет» не сама по себе, она зависима от ситуации, в которой переживается, и от интерпретации этой ситуации субъектом.
Проблемой в теории cognitive labeling является то, что, судя по всему, она предполагает наличие определенной последовательности: сначала происходит изменение в организме, появляется «физическое» ощущение, затем оно становится «психическим» на основании конкретной интерпретации. Однако разве мы зачастую не сталкиваемся с тем, что в первую очередь возникает интерпретация, затем возникает эмоция интерпретации, т. е. человек истолковывает ситуацию определенным образом (к примеру, как ситуацию, в которой нормальной реакцией была бы злость, ревность или страх) и только потом возникает эмоция?
Возникающие у человека эмоции, похоже, главным образом зависят от характера представления и интерпретации человеком ситуации или объекта. Однако в то же время представление и интерпретация не являются решающими в случае, когда человек воспринимает объект по-другому, но эмоция, которую вызывает этот объект, остается прежней. Ребенком, я считал, что пауки очень опасны, и ужасно их боялся, особенно после того, как моего брата укусил паук. Позднее я узнал, что большинство пауков относительно безвредны, во всяком случае, в наших краях, однако страх все еще жил во мне. С годами он уменьшился, но я не верю в то, что когда-нибудь совершенно избавлюсь от этой арахнофобии. Пожилая женщина может бояться быть ограбленной подростками на улице, поскольку многочисленные статьи в газетах уверили ее в том, что это происходит постоянно. Ее можно проинформировать о реальном положении вещей, о том, что такие ограбления фактически происходят крайне редко, после чего, она умом поймет, что напрасно так боится быть ограбленной на улице. Тем не менее весьма вероятно, что страх все так же всякий раз будет просыпаться в ней при виде подростков, идущих по тротуару ей навстречу. Кто-то может бояться летать на самолете, даже если он или она убеждена в том, что это весьма безопасно. Это, судя по всему, противоречит теории, говорящей в пользу того, что представление играет важнейшую роль в возникновении того или иного чувства и эмоции, поскольку представление об объекте и эмоциональная реакция на объект идут вразрез. Другой пример: моя мать при виде мыши реагирует всегда одинаково, она вскакивает на журнальный столик и визжит во все горло, именно так, как это принято изображать в карикатурах. Однако она не считает, что мышь способна причинить ей вред. По сути, она никогда так не считала. Тем не менее утверждение, что она не испытывает страх потому, что не считает, что мышь причинит ей вред, абсурдно. И это не укладывается в рамки когнитивной теории.
Возможное решение этой проблемы состоит в том, что представление человека об объекте или ситуации изменилось не до конца, а, скорее, старое представление существует наряду с новым, т. е. в противоречие вступают не представление и эмоции, а два противоположных представления, одно из которых имеет более насыщенную эмоциональную окраску65. Сосуществование двух противоречащих представлений в нашем сознании – это факт, с которым мы нередко сталкиваемся, принимая как А, так и не-А, к примеру, когда мы думаем, что отбросили некое представление, однако оно не исчезло.
Кроме того, случается, мы ошибаемся в оценке наших собственных чувств и эмоций66. Это может показаться странным, поскольку наши представления в столь значительной мере влияют на чувства. Всем нам приходилось, думая, что в некоей ситуации мы испытываем чувство X, впоследствии обнаружить, что это, скорее, было чувством Y. Собственное «Я» не до конца доступно нам самим, и, бывает, мы себя обманываем в том, что касается собственных чувств и эмоций, например не желая признаваться себе в том, что определенным поступком руководило неподобающее чувство. Эти ошибки происходят время от времени, но, как правило, мы все-таки не ошибаемся. Ведь необходимым условием для того, чтобы вообще говорить об ошибке в этом контексте, является возможность в целом правильно определять чувства и эмоции – если это не так, то об «ошибке» говорить просто бессмысленно.
Эмоции дают знания о мире. Или, говоря точнее, не испытывая эмоций, многого в окружающем мире мы не увидим и не поймем. Эмоция содержит представления. Эти представления касаются не только фактических обстоятельств – например, медведь приближается ко мне, когда я путешествую по островам Свальбарда, – но и их оценку: этот медведь опасен. Я вижу в этой ситуации опасность. Мой пульс ускоряется, дыхание учащается, меня слегка бьет дрожь. Сами по себе эти физические изменения не гарантируют, что я испытываю сейчас именно страх, поскольку другие эмоциональные состояния могут сопровождаться точно такими же физическими явлениями, сексуальное возбуждение к примеру. Именно мое восприятие ситуации как опасной вызывает во мне страх. С другой стороны, если бы я не обладал способностью бояться, то не воспринял бы ситуацию как опасную.
Страх всегда имеет интенциональный объект. Он всегда на что-то направлен. Если нет такого объекта, то речь не может идти о страхе, остается только сердцебиение, учащенное дыхание и дрожь. Страх не сводится к этим физиологическим процессам, он является чем-то большим, и это «большее» и есть интенциональный объект. Интенциональный объект всегда интерпретирован. Отличие страха от гнева, грусти или радости заключается не в объекте как таковом, а в его интерпретации. Один и тот же объект может быть истолкован по-разному и являться источником всех вышеперечисленных эмоций. Если я вижу в объекте угрозу, то чувствую страх, если тот же объект истолковать как оскорбление, то это может вызвать гнев и т. д. Страх появляется, когда нам кажется, что опасность велика, а возможность ее избежать мала.
Случается, что человек, находясь в состоянии, подобном страху, не знает, чего боится. Вероятно, что такое состояние следует определять как тревогу. Переживание страха сродни переживанию тревоги. Оба содержат в себе представление об опасности или о возможных негативных последствиях. Опасность или угроза последствий могут быть достаточно конкретными или весьма неопределенными. Обычно страх и тревогу различают именно по этому критерию: страх имеет конкретный объект, тревога его не имеет. Такой принцип разделения, как правило, связывают с именами Кьеркегора и Хайдеггера, хотя его предтеча обнаруживается в трудах Канта: «Страх перед предметом, который угрожает нам неопределенным злом, – это боязливость»67. Ключевым моментом является неопределенность. Если человека, испытывающего страх, спросить, чего он боится, то в целом он сможет дать довольно четкий ответ. Если же у него спросить, чего он хочет в данный момент, то мы также получим в целом четкий ответ, а именно: чтобы источника страха не было, быть защищенным от него или что-либо в этом роде. Человек, мучимый тревогой, напротив, не сможет четко ответить на эти вопросы.
Надо признать, что на практике разницу между тревогой и страхом увидеть не так просто, как в теории, прежде всего потому, что страх также связан с элементом неопределенности, как восприятия самого объекта, так и возможностей дальнейшего развития ситуации: ты испытываешь страх перед определенным объектом, однако не понимаешь, что именно тебя в нем пугает, и не знаешь как на него реагировать. Для многих видов фобий также характерно наличие объекта, т. е. человек знает, чего он боится, однако остается неопределенным то, как объект может влиять на его жизнь. Я не стану подробно останавливаться на том, как следует – или возможно ли в принципе – проводить четкую границу между страхом и тревогой, а буду придерживаться традиционного критерия различия между ними, т. е. наличия или отсутствия конкретного объекта.
Когда мы говорим о том, что страх всегда имеет интенциональный объект, это не значит, что этот объект всегда реален. Большинство из нас, вероятно, в детстве боялись всяких чудищ и верили, что кто-то прячется в шкафу или под кроватью, – когда я был маленьким, то считал, что в душе возле спальни моих родителей обитает привидение, мне было по-настоящему страшно, ведь чтобы добраться до родителей ночью, когда мир таит в себе столько опасностей, я должен был миновать ванную комнату. В действительности не было никакого чудовища ни в шкафу, ни под кроватью, ни в ванной комнате, но тем не менее это не означает, что страх не имел объекта – объектом было именно то чудище, которое, как я воображал, там находилось. Воображаемый объект, так же как и реальный, может быть интенциональным объектом. Если я в кинотеатре смотрю фильм и некий образ пугает меня, то это не потому, что я верю в реальное существование этого образа68. Я могу отличить фантазию от реальности, и я полностью согласен с тем, что устрашающий образ вымышленный. С той же уверенностью можно сказать, что мой страх имеет интенциональный объект, а именно – вымышленный образ.
А как насчет страха «неведомого»? Элиас Канетти писал: «Ничего так не боится человек, как непонятного прикосновения. Хочется увидеть, что тебя коснулось, хочется узнать или, по крайней мере, догадаться, что это»69. Подобной мыслью Говард Ф. Лавкрафт начинает свое замечательное эссе «Сверхъестественный ужас в литературе»: «Страх – самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх – страх неведомого»70. Страх «неведомого» не лишен объекта. Скорее, в данном случае речь идет о страхе перед неопределенным предметом, однако страх чего-то является полноценным страхом. Это страх того, что может произойти что-то неприятное или ужасное.
Некоторые эмоции призваны сообщать нам некую информацию о действительности. Страх является одной из таких эмоций. Таким образом, его можно рассматривать как средство познания. Всякое средство познания может работать адекватно или же давать сбой. Мы знаем, что от интерпретации субъектом ситуации зависят эмоции, которые субъект будет испытывать в этой ситуации. Некоторые интерпретации могут быть неадекватными, и следствием этого станет неадекватная эмоциональная оценка ситуации. Аристотель писал: «Заблуждение возникает потому, что страшатся или не того, чего следует, или не так, как следует, или не тогда, когда следует, или еще из-за чего-нибудь такого»71. Если я, к примеру, боюсь летать на самолете, но не боюсь ездить на машине, поскольку я полагаю (ошибочно), что полет на самолете опаснее поездки на машине, то и мой страх будет неадекватным. Я также могу испытывать слишком сильный страх по отношению к объекту, который сопряжен с некоторой опасностью, однако интенсивность моего страха может выходить за все разумные границы. Большинство людей расценивают это как интуитивное чутье. Они, кажется, считают, что страх можно оценить рационально, т. е., что эмоция страха может быть верной или ошибочной. Эмоция страха дает адекватное представление, если его объект опасен, а между степенью опасности и интенсивностью страха есть разумное соотношение. Однако совсем не просто разобраться, что понимать под этим разумным соотношением. Очень часто между оценкой различных опасностей аналитиками рисков и игроками существует серьезная разница, к этой теме мы еще обратимся в следующей главе.
Принято считать, что страх мешает мыслить рационально. Монтень писал, что «нет другого такого чувства, которое так быстро способно вывести наш рассудок из равновесия», как страх72. Эдмунд Бёрк разделяет эту позицию, утверждая, что ничто, кроме страха, не лишает сознание всякого здравого смысла с такой непревзойденной эффективностью73. Хайдеггер также подчеркивает, что в состоянии страха «теряешь голову». Пример, который он приводит, это поведение людей во время пожара, они выносят из горящего дома первое, что попадется под руку, зачастую какую-нибудь малозначащую вещь74. Как сказано выше, различные чувства и эмоции тесно связаны с определенными моделями поведения, и когда нас охватывает некое чувство или эмоция, эти заданные модели поведения способны блокировать всякое рациональное суждение или, точнее говоря, рациональное мышление не вписывается в модель поведения, т. е. человек не оценивает последствия своих действий. Поступки, совершаемые под непосредственным воздействием эмоций, могут отличаться от того, как бы мы поступили, поразмыслив как следует.
Множество подобных описаний негативного влияния эмоций, и в особенности страха, на наше поведение дают повод считать, что «чистая» рациональность, не затуманенная какой-либо эмоцией, была бы для нас предпочтительней. Тем не менее есть основания утверждать, что отсутствие эмоций также привело бы к иррациональному. Как сказано выше, люди с серьезными повреждениями amygdala не могут чувствовать страх, даже когда их жизни угрожает опасность75. Они будут действовать иррационально, поскольку опасное не воспринимается как опасное, и следовательно, не вызывает рациональной реакции защиты или избегания. Отсутствие эмоций, другими словами, лишает нас знания, необходимого для выбора рационального поведения.
Страх всегда содержит в себе протенцию, проекцию будущего, связанного с болью, ущербом или смертью. Аристотель писал, что «страх – некоторого рода неприятное ощущение или смущение, возникающее из представления о предстоящем зле, которое может погубить нас или причинить нам неприятность»76. Позже и Гоббс определял страх как ожидание плохого в будущем77. Адам Смит писал, что страх говорит не о том, что мы фактически чувствуем в настоящий момент, а о том, что мы можем испытать в дальнейшем78. Речь идет не только об опасном объекте или событии, которого необходимо избежать. Суть страха в ожидании негативной ситуации в будущем. Но не каждая ожидаемая негативная ситуация вызывает страх. Что-то должно быть поставлено на карту.
Всякий страх – это страх перед тем, что происходит, произошло или произойдет. Необязательно верить в то, что страхи фактически воплотятся в реальность. Можно бояться чего-то, и при этом верить в то, что этого не произойдет. Например, слыша раскаты грома, можно испугаться удара молнии, пусть даже в этот момент осознаешь, что подобное вряд ли может произойти. Страх, по всей видимости, связан с неуверенностью. Об этом писал Дэвид Юм: «Очевидно, что то же самое событие, которое, будучи достоверным, породило бы печаль или радость, всегда возбуждает страх или надежду, если оно только маловероятно или недостоверно»79. Аристотель утверждает, что страх всегда связан с надеждой: «Для того чтобы испытывать страх, человек должен иметь некоторую надежду на спасение того, за что он тревожится; доказательством этому служит то, что страх заставляет людей размышлять, между тем как о безнадежном никто не размышляет»80. Фома Аквинский придерживается того же взгляда и считает, что осужденные на вечную погибель не будут знать страха, поскольку нет никакой надежды на спасение: «Страх никогда не бывает лишен мало-мальской надежды на счастливый исход. Однако невозможно, чтобы осужденные питали надежду, поэтому они не могут знать страха»81. Действительно ли страх предполагает надежду? Это сомнительное утверждение. Предположим, что я заперт в горящем доме, вдали от пожарной станции и всех, кто мог бы мне помочь, и не видно никаких возможных путей спасения. Неужели я перестану бояться огня, наступающего все ближе и ближе и в конце концов окружившего меня со всех сторон, пусть даже у меня не осталось ни капли надежды на спасение? Последователь Аристотеля на это ответит, что я, несмотря ни на что, сохранил крупицу надежды вырваться из огненной блокады, уповая на Божественное вмешательство, благодаря которому огонь не коснется меня, или же неожиданно придет помощь. Однако трудно найти убедительный пример, которым мог бы воспользоваться последователь Аристотеля для подкрепления этого утверждения – вероятнее всего, оно было бы высказано без дополнительных подтверждений, а исключительно с целью спасти теорию о том, что страх предполагает надежду. Едва ли эмоция страха всегда предполагает надежду. С другой стороны, утверждение, что страх, как правило, связан с надеждой, имеет полное право на существование. Во многом это обусловлено тем, что абсолютно безнадежные ситуации складываются довольно редко – почти всегда существует возможность, какой бы незначительной она ни была, что ситуация разрешится не так, как того боишься.
Фома Аквинский отмечает: «Всякий страх является следствием любви к чему-либо»82. Страх вызывает то, что так или иначе угрожает жизненным ценностям. Это может быть угроза жизни, здоровью, дружеским или любовным отношениям, угроза социальному статусу и т. д. Страх одного рода может вытеснять страх другого рода. Страх потерять лицо может быть сильнее страха получить физическое увечье, поэтому, будучи детьми, мы вставали на лыжи и, бросая друг другу вызов, забирались на все более крутые склоны, и наши прыжки становились все более опасными – и результатом дня, проведенного на горе, было тело, покрытое синяками. Или в случае, когда солдаты пренебрегают страхом пасть в бою, поскольку еще сильнее боятся потерять лицо перед своими товарищами. С этой точки зрения «смелые» поступки могут фактически обусловливаться страхом83. В любом случае желание является центральным во всякого рода страхах – ты можешь бояться X только в том случае, если ты хочешь не-X. В этом желании человек ощущает себя поставленным в ситуацию, которую не может контролировать полностью.
Чувства и эмоции – парадигматический пример аффективной стороны нашей жизни. Другое слово, обозначающее чувства, – «страсти». Это слово происходит от греческого pathos, по-латыни passio, что значит «быть страждущим». Это «страдание» прежде всего обозначает не боль, а пассивность, показывает, что человек подвергается чему-либо, что-то с ним происходит. Аристотель различает praxis и pathos, т. е. «воздействовать» и «подвергаться воздействию»84. Чувства рассматриваются не как нечто рождающееся само собой, а как то, что человек, в некотором смысле, принимает85. Нельзя просто-напросто выбрать чувство или эмоцию. Если человек грустит или напуган, он не может просто выбрать и принять другое, более подходящее чувство или эмоцию. Мы можем воздействовать на наши эмоции не напрямую, к примеру погрузившись в ситуацию, в которой определенная эмоция обычно возникает. Также мы обладаем известной способностью допускать эмоции или подавлять их. Не в последнюю очередь каждый из нас может работать со своими чувствами и эмоциями и направлять их. Тем не менее ясно, что чувства и эмоции не могут легко следовать нашей воле.
Испытывать некую эмоцию – значит испытывать на себе влияние некоей ситуации, в которой оказываешься. Всякое человеческое познание обусловлено ситуацией, в которой происходит познание, и глубинной основой этой ситуации является аффективная сфера. Можно сказать, что эмоция является условием для того, чтобы объект в заданной ситуации приобрел какое-то значение. Чтобы объект мог быть отнесен к разряду пугающих, смешных или скучных, ситуация, в которой происходит встреча с объектом, должна иметь соответствующую эмоциональную окраску. Говоря словами Хайдеггера, страх обнаруживает основополагающую расположенность жизни человека86. Термином «расположенность» Хайдеггер стремится описать, что это значит, находиться в этом мире. Находиться в мире, значит быть выпущенным в мир, познавать мир как место, заключающее в себе значимые и несущественные объекты. Эта расположенность имеет в своей основе эмоциональный характер, т. е. именно чувство наделяет объекты смыслом и именно чувство, по сути, делает возможным сопричастность миру. По
Хайдеггеру, мы в основном имеем дело с вещами необходимыми, но в некоторых случаях мы смотрим на них как на «непригодные, неподатливые или опасные»87. Это становится возможным только потому, что природа нашей расположенности позволяет вещам воздействовать на нас подобным образом. Именно расположенность делает возможным то, что мы вообще можем воспринимать что-то как опасность. Чувства, согласно Хайдеггеру, не являются чисто субъективными, но скорее «есть основной способ нашего пребывания вне самих себя»88. В то же время они говорят нам о нас самих. Он пишет:
Мы боимся всегда того или другого конкретного сущего, которое нам в том или ином определенном отношении угрожает. Боязнь перед чем-то касается всегда тоже чего-то определенного. Поскольку боязни присуща эта очерченность причины и предмета, боязливый и робкий прочно связан вещами, среди которых находится. В стремлении спастись от чего-то – от этого вот – он теряется в отношении остального, т. е. в целом «теряет голову»90.
Анализируя страх, Хайдеггер полагает, что то, чего боишься, еще не свершилось, это то, что представляет собой приближающуюся вероятную угрозу. Он пишет, что пугающий объект «излучает вредоносность»91. Главное в том, что эта вредоносность еще не воплотилась в реальность и существует возможность, что этого не произойдет вовсе. Таким образом, страх тесно связан с неведением. Это неведение можно рассматривать как основную характеристику бытия человека. В страхе обнажается сущность моего бытия, а именно тот факт, что я уязвим и в конечном счете предоставлен самому себе92. Страх показывает мне самого себя и в то же время заслоняет меня от меня самого. Выше я уже отмечал, что страх всегда содержит проекцию будущего. Хайдеггер, со своей стороны, отмечает также сиюминутность страха, т. е. человек оказывается запертым в ситуации и с этой точки зрения теряет свободу. Он пишет: «Временность страха есть ожидающе-актуализирующее забывание»93. Забываешь сам себя, точнее: свои возможности. Суть в том, что будущее как область реализации возможностей сужается, в то время как человек целиком и полностью концентрируется на актуальной опасности. Человек теряет себя, когда его вниманием полностью завладевает непосредственная угроза. Чувство, такое, как страх, – это способ бытия в мире. С другой стороны, в мире, которого страшишься, никогда не почувствуешь себя как дома.
Согласно Хайдеггеру, человек в состоянии страха перестает видеть собственные возможности. Жан-Поль Сартр, со своей стороны, утверждает, что необходимо восстановить собственные возможности, чтобы вырваться из оков страха: «обращаясь к своим собственным возможностям, я избавляюсь от страха»94. Взгляд Сартра на чувства и эмоции вообще, и в особенности на страх, сильно отличается от подхода Хайдеггера. Для Сартра всякая эмоция, в определенном смысле, является выбранной, и поэтому она не может в полной мере исключить область возможностей. Сартр рассматривает эмоции как интенциональные стратегии. По его мнению, при помощи чувств мы пытаемся изменить мир путем его «магической трансформации». Это видно из анализа страха, где утверждается, что страх есть интенциональная стратегия, при которой субъект пытается устранить объект «магическим» образом. Ясно, что эта магия действует не так уж часто, поскольку объект редко пропадает просто потому, что его боишься. Когда магическая стратегия не срабатывает, субъект обращается в бегство. Таким образом, страх не является причиной бегства, как это принято считать, и бегство вовсе не является причиной страха, как утверждает теория Джеймса-Ланге, скорее, бегство – это просто замена страха, который не вызывает магическую трансформацию, интендированную субъектом95.
Тот, кто боится, как правило, пытается уйти от того или избежать того, что, по его мнению, представляет угрозу для жизни, здоровья или интересов. Типичной поведенческой реакцией страха, следовательно, является бегство, попытка оказаться как можно дальше от источника страха, на безопасном расстоянии, вне досягаемости. Бегство не следует понимать буквально, в пространственном значении, т. е. совсем не обязательно речь идет о том, чтобы бежать прочь, также можно создавать барьер между собой и источником опасности, например защищаться руками или прятаться за дверью. Главное в том, что человек так или иначе пытается принять такое положение, при котором ему нельзя причинить вред.
Если же дух потрясен сильнейшей тревогой,
мы видим,
Что и душа целиком то же самое чувствует
в теле:
Пот выступает на нём, бледнеет вся кожа,
немеет
Оцепенелый язык, заплетается речь, застилает
Мраком глаза, звон в ушах, подкосились
колени, и видно
Часто нам, как человек от ужаса падает
наземь61.
Обычно мы понимаем это так: тело определенным образом реагирует на испытанную эмоцию. Теория, переворачивающая такое понимание, называется теорией Джеймса-Ланге, по имени философа Уильяма Джеймса и физиолога и психолога Карла Георга Ланге. Между теорией Джеймса и теорией Ланге существуют некоторые различия, однако основная мысль та же, а именно: не эмоция является причиной физиологических изменений, а наоборот. Ты плачешь не потому, что тебе грустно, тебе грустно потому, что ты плачешь62. Таким образом, ты бежишь от опасности не потому, что тебе страшно, – тебе страшно потому, что ты бежишь от опасности.
В 1927 году физиолог У.Б. Кеннон выступил с критикой теории Джеймса-Ланге, указав, что одни и те же физиологические изменения происходят как при самых разных эмоциональных состояниях, так и при состояниях, с эмоциями не связанных63. Кроме того, он показал, что люди, поведение которых соответствует определенному переживанию, а также сообщающие об этом переживании, не имеют физиологического состояния, которое обычно связывается с данным переживанием. Более поздние эксперименты, в которых делались попытки установить необходимую связь между эмоциональным и физиологическим состояниями, не увенчались успехом.
Физического чувства взвинченности самого по себе недостаточно для того, чтобы я интерпретировал его как, например, страх, гнев или скорбь. Чтобы четко распознать в нем определенное психическое чувство или эмоцию, требуется нечто большее. В начале шестидесятых годов прошлого века психологи Стэнли Шахтер и Джером Сингер выдвинули гипотезу, которая основывалась как на теориях Джеймса, Ланге, так и на теории Кеннона64. В соответствии с их теорией о так называемой cognitive labeling[4] как изменения в организме, так и их когнитивная интерпретация необходимы для переживания определенной эмоции. Согласно этой теории субъект будет испытывать гнев, почувствовав, что сердце бьется быстрее, что дыхание участилось и т. д., и сочтя, что гнев – это адекватная реакция на сложившуюся ситуацию. То же происходит в случае, когда человек испытывает страх. Похоже, что выбор в пользу страха или гнева определяется ситуацией, точнее говоря, тем, как субъект, он или она, истолкует ситуацию, в которой находится. Два субъекта, находящиеся в одной и той же ситуации и одинаковом физическом (с точки зрения биохимии) состоянии, могут чувствовать соответственно страх или гнев в зависимости от того, как они интерпретируют ситуацию. И разумеется, они оба могут быть правы. Эмоция «живет» не сама по себе, она зависима от ситуации, в которой переживается, и от интерпретации этой ситуации субъектом.
Проблемой в теории cognitive labeling является то, что, судя по всему, она предполагает наличие определенной последовательности: сначала происходит изменение в организме, появляется «физическое» ощущение, затем оно становится «психическим» на основании конкретной интерпретации. Однако разве мы зачастую не сталкиваемся с тем, что в первую очередь возникает интерпретация, затем возникает эмоция интерпретации, т. е. человек истолковывает ситуацию определенным образом (к примеру, как ситуацию, в которой нормальной реакцией была бы злость, ревность или страх) и только потом возникает эмоция?
Возникающие у человека эмоции, похоже, главным образом зависят от характера представления и интерпретации человеком ситуации или объекта. Однако в то же время представление и интерпретация не являются решающими в случае, когда человек воспринимает объект по-другому, но эмоция, которую вызывает этот объект, остается прежней. Ребенком, я считал, что пауки очень опасны, и ужасно их боялся, особенно после того, как моего брата укусил паук. Позднее я узнал, что большинство пауков относительно безвредны, во всяком случае, в наших краях, однако страх все еще жил во мне. С годами он уменьшился, но я не верю в то, что когда-нибудь совершенно избавлюсь от этой арахнофобии. Пожилая женщина может бояться быть ограбленной подростками на улице, поскольку многочисленные статьи в газетах уверили ее в том, что это происходит постоянно. Ее можно проинформировать о реальном положении вещей, о том, что такие ограбления фактически происходят крайне редко, после чего, она умом поймет, что напрасно так боится быть ограбленной на улице. Тем не менее весьма вероятно, что страх все так же всякий раз будет просыпаться в ней при виде подростков, идущих по тротуару ей навстречу. Кто-то может бояться летать на самолете, даже если он или она убеждена в том, что это весьма безопасно. Это, судя по всему, противоречит теории, говорящей в пользу того, что представление играет важнейшую роль в возникновении того или иного чувства и эмоции, поскольку представление об объекте и эмоциональная реакция на объект идут вразрез. Другой пример: моя мать при виде мыши реагирует всегда одинаково, она вскакивает на журнальный столик и визжит во все горло, именно так, как это принято изображать в карикатурах. Однако она не считает, что мышь способна причинить ей вред. По сути, она никогда так не считала. Тем не менее утверждение, что она не испытывает страх потому, что не считает, что мышь причинит ей вред, абсурдно. И это не укладывается в рамки когнитивной теории.
Возможное решение этой проблемы состоит в том, что представление человека об объекте или ситуации изменилось не до конца, а, скорее, старое представление существует наряду с новым, т. е. в противоречие вступают не представление и эмоции, а два противоположных представления, одно из которых имеет более насыщенную эмоциональную окраску65. Сосуществование двух противоречащих представлений в нашем сознании – это факт, с которым мы нередко сталкиваемся, принимая как А, так и не-А, к примеру, когда мы думаем, что отбросили некое представление, однако оно не исчезло.
Кроме того, случается, мы ошибаемся в оценке наших собственных чувств и эмоций66. Это может показаться странным, поскольку наши представления в столь значительной мере влияют на чувства. Всем нам приходилось, думая, что в некоей ситуации мы испытываем чувство X, впоследствии обнаружить, что это, скорее, было чувством Y. Собственное «Я» не до конца доступно нам самим, и, бывает, мы себя обманываем в том, что касается собственных чувств и эмоций, например не желая признаваться себе в том, что определенным поступком руководило неподобающее чувство. Эти ошибки происходят время от времени, но, как правило, мы все-таки не ошибаемся. Ведь необходимым условием для того, чтобы вообще говорить об ошибке в этом контексте, является возможность в целом правильно определять чувства и эмоции – если это не так, то об «ошибке» говорить просто бессмысленно.
Эмоции дают знания о мире. Или, говоря точнее, не испытывая эмоций, многого в окружающем мире мы не увидим и не поймем. Эмоция содержит представления. Эти представления касаются не только фактических обстоятельств – например, медведь приближается ко мне, когда я путешествую по островам Свальбарда, – но и их оценку: этот медведь опасен. Я вижу в этой ситуации опасность. Мой пульс ускоряется, дыхание учащается, меня слегка бьет дрожь. Сами по себе эти физические изменения не гарантируют, что я испытываю сейчас именно страх, поскольку другие эмоциональные состояния могут сопровождаться точно такими же физическими явлениями, сексуальное возбуждение к примеру. Именно мое восприятие ситуации как опасной вызывает во мне страх. С другой стороны, если бы я не обладал способностью бояться, то не воспринял бы ситуацию как опасную.
Страх всегда имеет интенциональный объект. Он всегда на что-то направлен. Если нет такого объекта, то речь не может идти о страхе, остается только сердцебиение, учащенное дыхание и дрожь. Страх не сводится к этим физиологическим процессам, он является чем-то большим, и это «большее» и есть интенциональный объект. Интенциональный объект всегда интерпретирован. Отличие страха от гнева, грусти или радости заключается не в объекте как таковом, а в его интерпретации. Один и тот же объект может быть истолкован по-разному и являться источником всех вышеперечисленных эмоций. Если я вижу в объекте угрозу, то чувствую страх, если тот же объект истолковать как оскорбление, то это может вызвать гнев и т. д. Страх появляется, когда нам кажется, что опасность велика, а возможность ее избежать мала.
Случается, что человек, находясь в состоянии, подобном страху, не знает, чего боится. Вероятно, что такое состояние следует определять как тревогу. Переживание страха сродни переживанию тревоги. Оба содержат в себе представление об опасности или о возможных негативных последствиях. Опасность или угроза последствий могут быть достаточно конкретными или весьма неопределенными. Обычно страх и тревогу различают именно по этому критерию: страх имеет конкретный объект, тревога его не имеет. Такой принцип разделения, как правило, связывают с именами Кьеркегора и Хайдеггера, хотя его предтеча обнаруживается в трудах Канта: «Страх перед предметом, который угрожает нам неопределенным злом, – это боязливость»67. Ключевым моментом является неопределенность. Если человека, испытывающего страх, спросить, чего он боится, то в целом он сможет дать довольно четкий ответ. Если же у него спросить, чего он хочет в данный момент, то мы также получим в целом четкий ответ, а именно: чтобы источника страха не было, быть защищенным от него или что-либо в этом роде. Человек, мучимый тревогой, напротив, не сможет четко ответить на эти вопросы.
Надо признать, что на практике разницу между тревогой и страхом увидеть не так просто, как в теории, прежде всего потому, что страх также связан с элементом неопределенности, как восприятия самого объекта, так и возможностей дальнейшего развития ситуации: ты испытываешь страх перед определенным объектом, однако не понимаешь, что именно тебя в нем пугает, и не знаешь как на него реагировать. Для многих видов фобий также характерно наличие объекта, т. е. человек знает, чего он боится, однако остается неопределенным то, как объект может влиять на его жизнь. Я не стану подробно останавливаться на том, как следует – или возможно ли в принципе – проводить четкую границу между страхом и тревогой, а буду придерживаться традиционного критерия различия между ними, т. е. наличия или отсутствия конкретного объекта.
Когда мы говорим о том, что страх всегда имеет интенциональный объект, это не значит, что этот объект всегда реален. Большинство из нас, вероятно, в детстве боялись всяких чудищ и верили, что кто-то прячется в шкафу или под кроватью, – когда я был маленьким, то считал, что в душе возле спальни моих родителей обитает привидение, мне было по-настоящему страшно, ведь чтобы добраться до родителей ночью, когда мир таит в себе столько опасностей, я должен был миновать ванную комнату. В действительности не было никакого чудовища ни в шкафу, ни под кроватью, ни в ванной комнате, но тем не менее это не означает, что страх не имел объекта – объектом было именно то чудище, которое, как я воображал, там находилось. Воображаемый объект, так же как и реальный, может быть интенциональным объектом. Если я в кинотеатре смотрю фильм и некий образ пугает меня, то это не потому, что я верю в реальное существование этого образа68. Я могу отличить фантазию от реальности, и я полностью согласен с тем, что устрашающий образ вымышленный. С той же уверенностью можно сказать, что мой страх имеет интенциональный объект, а именно – вымышленный образ.
А как насчет страха «неведомого»? Элиас Канетти писал: «Ничего так не боится человек, как непонятного прикосновения. Хочется увидеть, что тебя коснулось, хочется узнать или, по крайней мере, догадаться, что это»69. Подобной мыслью Говард Ф. Лавкрафт начинает свое замечательное эссе «Сверхъестественный ужас в литературе»: «Страх – самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх – страх неведомого»70. Страх «неведомого» не лишен объекта. Скорее, в данном случае речь идет о страхе перед неопределенным предметом, однако страх чего-то является полноценным страхом. Это страх того, что может произойти что-то неприятное или ужасное.
Некоторые эмоции призваны сообщать нам некую информацию о действительности. Страх является одной из таких эмоций. Таким образом, его можно рассматривать как средство познания. Всякое средство познания может работать адекватно или же давать сбой. Мы знаем, что от интерпретации субъектом ситуации зависят эмоции, которые субъект будет испытывать в этой ситуации. Некоторые интерпретации могут быть неадекватными, и следствием этого станет неадекватная эмоциональная оценка ситуации. Аристотель писал: «Заблуждение возникает потому, что страшатся или не того, чего следует, или не так, как следует, или не тогда, когда следует, или еще из-за чего-нибудь такого»71. Если я, к примеру, боюсь летать на самолете, но не боюсь ездить на машине, поскольку я полагаю (ошибочно), что полет на самолете опаснее поездки на машине, то и мой страх будет неадекватным. Я также могу испытывать слишком сильный страх по отношению к объекту, который сопряжен с некоторой опасностью, однако интенсивность моего страха может выходить за все разумные границы. Большинство людей расценивают это как интуитивное чутье. Они, кажется, считают, что страх можно оценить рационально, т. е., что эмоция страха может быть верной или ошибочной. Эмоция страха дает адекватное представление, если его объект опасен, а между степенью опасности и интенсивностью страха есть разумное соотношение. Однако совсем не просто разобраться, что понимать под этим разумным соотношением. Очень часто между оценкой различных опасностей аналитиками рисков и игроками существует серьезная разница, к этой теме мы еще обратимся в следующей главе.
Принято считать, что страх мешает мыслить рационально. Монтень писал, что «нет другого такого чувства, которое так быстро способно вывести наш рассудок из равновесия», как страх72. Эдмунд Бёрк разделяет эту позицию, утверждая, что ничто, кроме страха, не лишает сознание всякого здравого смысла с такой непревзойденной эффективностью73. Хайдеггер также подчеркивает, что в состоянии страха «теряешь голову». Пример, который он приводит, это поведение людей во время пожара, они выносят из горящего дома первое, что попадется под руку, зачастую какую-нибудь малозначащую вещь74. Как сказано выше, различные чувства и эмоции тесно связаны с определенными моделями поведения, и когда нас охватывает некое чувство или эмоция, эти заданные модели поведения способны блокировать всякое рациональное суждение или, точнее говоря, рациональное мышление не вписывается в модель поведения, т. е. человек не оценивает последствия своих действий. Поступки, совершаемые под непосредственным воздействием эмоций, могут отличаться от того, как бы мы поступили, поразмыслив как следует.
Множество подобных описаний негативного влияния эмоций, и в особенности страха, на наше поведение дают повод считать, что «чистая» рациональность, не затуманенная какой-либо эмоцией, была бы для нас предпочтительней. Тем не менее есть основания утверждать, что отсутствие эмоций также привело бы к иррациональному. Как сказано выше, люди с серьезными повреждениями amygdala не могут чувствовать страх, даже когда их жизни угрожает опасность75. Они будут действовать иррационально, поскольку опасное не воспринимается как опасное, и следовательно, не вызывает рациональной реакции защиты или избегания. Отсутствие эмоций, другими словами, лишает нас знания, необходимого для выбора рационального поведения.
Страх всегда содержит в себе протенцию, проекцию будущего, связанного с болью, ущербом или смертью. Аристотель писал, что «страх – некоторого рода неприятное ощущение или смущение, возникающее из представления о предстоящем зле, которое может погубить нас или причинить нам неприятность»76. Позже и Гоббс определял страх как ожидание плохого в будущем77. Адам Смит писал, что страх говорит не о том, что мы фактически чувствуем в настоящий момент, а о том, что мы можем испытать в дальнейшем78. Речь идет не только об опасном объекте или событии, которого необходимо избежать. Суть страха в ожидании негативной ситуации в будущем. Но не каждая ожидаемая негативная ситуация вызывает страх. Что-то должно быть поставлено на карту.
Всякий страх – это страх перед тем, что происходит, произошло или произойдет. Необязательно верить в то, что страхи фактически воплотятся в реальность. Можно бояться чего-то, и при этом верить в то, что этого не произойдет. Например, слыша раскаты грома, можно испугаться удара молнии, пусть даже в этот момент осознаешь, что подобное вряд ли может произойти. Страх, по всей видимости, связан с неуверенностью. Об этом писал Дэвид Юм: «Очевидно, что то же самое событие, которое, будучи достоверным, породило бы печаль или радость, всегда возбуждает страх или надежду, если оно только маловероятно или недостоверно»79. Аристотель утверждает, что страх всегда связан с надеждой: «Для того чтобы испытывать страх, человек должен иметь некоторую надежду на спасение того, за что он тревожится; доказательством этому служит то, что страх заставляет людей размышлять, между тем как о безнадежном никто не размышляет»80. Фома Аквинский придерживается того же взгляда и считает, что осужденные на вечную погибель не будут знать страха, поскольку нет никакой надежды на спасение: «Страх никогда не бывает лишен мало-мальской надежды на счастливый исход. Однако невозможно, чтобы осужденные питали надежду, поэтому они не могут знать страха»81. Действительно ли страх предполагает надежду? Это сомнительное утверждение. Предположим, что я заперт в горящем доме, вдали от пожарной станции и всех, кто мог бы мне помочь, и не видно никаких возможных путей спасения. Неужели я перестану бояться огня, наступающего все ближе и ближе и в конце концов окружившего меня со всех сторон, пусть даже у меня не осталось ни капли надежды на спасение? Последователь Аристотеля на это ответит, что я, несмотря ни на что, сохранил крупицу надежды вырваться из огненной блокады, уповая на Божественное вмешательство, благодаря которому огонь не коснется меня, или же неожиданно придет помощь. Однако трудно найти убедительный пример, которым мог бы воспользоваться последователь Аристотеля для подкрепления этого утверждения – вероятнее всего, оно было бы высказано без дополнительных подтверждений, а исключительно с целью спасти теорию о том, что страх предполагает надежду. Едва ли эмоция страха всегда предполагает надежду. С другой стороны, утверждение, что страх, как правило, связан с надеждой, имеет полное право на существование. Во многом это обусловлено тем, что абсолютно безнадежные ситуации складываются довольно редко – почти всегда существует возможность, какой бы незначительной она ни была, что ситуация разрешится не так, как того боишься.
Фома Аквинский отмечает: «Всякий страх является следствием любви к чему-либо»82. Страх вызывает то, что так или иначе угрожает жизненным ценностям. Это может быть угроза жизни, здоровью, дружеским или любовным отношениям, угроза социальному статусу и т. д. Страх одного рода может вытеснять страх другого рода. Страх потерять лицо может быть сильнее страха получить физическое увечье, поэтому, будучи детьми, мы вставали на лыжи и, бросая друг другу вызов, забирались на все более крутые склоны, и наши прыжки становились все более опасными – и результатом дня, проведенного на горе, было тело, покрытое синяками. Или в случае, когда солдаты пренебрегают страхом пасть в бою, поскольку еще сильнее боятся потерять лицо перед своими товарищами. С этой точки зрения «смелые» поступки могут фактически обусловливаться страхом83. В любом случае желание является центральным во всякого рода страхах – ты можешь бояться X только в том случае, если ты хочешь не-X. В этом желании человек ощущает себя поставленным в ситуацию, которую не может контролировать полностью.
Чувства и эмоции – парадигматический пример аффективной стороны нашей жизни. Другое слово, обозначающее чувства, – «страсти». Это слово происходит от греческого pathos, по-латыни passio, что значит «быть страждущим». Это «страдание» прежде всего обозначает не боль, а пассивность, показывает, что человек подвергается чему-либо, что-то с ним происходит. Аристотель различает praxis и pathos, т. е. «воздействовать» и «подвергаться воздействию»84. Чувства рассматриваются не как нечто рождающееся само собой, а как то, что человек, в некотором смысле, принимает85. Нельзя просто-напросто выбрать чувство или эмоцию. Если человек грустит или напуган, он не может просто выбрать и принять другое, более подходящее чувство или эмоцию. Мы можем воздействовать на наши эмоции не напрямую, к примеру погрузившись в ситуацию, в которой определенная эмоция обычно возникает. Также мы обладаем известной способностью допускать эмоции или подавлять их. Не в последнюю очередь каждый из нас может работать со своими чувствами и эмоциями и направлять их. Тем не менее ясно, что чувства и эмоции не могут легко следовать нашей воле.
Испытывать некую эмоцию – значит испытывать на себе влияние некоей ситуации, в которой оказываешься. Всякое человеческое познание обусловлено ситуацией, в которой происходит познание, и глубинной основой этой ситуации является аффективная сфера. Можно сказать, что эмоция является условием для того, чтобы объект в заданной ситуации приобрел какое-то значение. Чтобы объект мог быть отнесен к разряду пугающих, смешных или скучных, ситуация, в которой происходит встреча с объектом, должна иметь соответствующую эмоциональную окраску. Говоря словами Хайдеггера, страх обнаруживает основополагающую расположенность жизни человека86. Термином «расположенность» Хайдеггер стремится описать, что это значит, находиться в этом мире. Находиться в мире, значит быть выпущенным в мир, познавать мир как место, заключающее в себе значимые и несущественные объекты. Эта расположенность имеет в своей основе эмоциональный характер, т. е. именно чувство наделяет объекты смыслом и именно чувство, по сути, делает возможным сопричастность миру. По
Хайдеггеру, мы в основном имеем дело с вещами необходимыми, но в некоторых случаях мы смотрим на них как на «непригодные, неподатливые или опасные»87. Это становится возможным только потому, что природа нашей расположенности позволяет вещам воздействовать на нас подобным образом. Именно расположенность делает возможным то, что мы вообще можем воспринимать что-то как опасность. Чувства, согласно Хайдеггеру, не являются чисто субъективными, но скорее «есть основной способ нашего пребывания вне самих себя»88. В то же время они говорят нам о нас самих. Он пишет:
Чувство – это способ, с помощью которого мы обнаруживаем себя в нашем отношении к сущему и тем самым одновременно в нашем отношении к самим себе; это то, каким образом мы одновременно настраиваемся на сущее, которое не есть мы, и на сущее, которое есть мы сами. В чувстве раскрывается и остается открытым то состояние, в котором мы состоим в отношении к вещам, к самим себе и к окружающим нас людям. Чувство само по себе есть такое открытое себе самому состояние. […] Теперь важно лишь понять, что чувство имеет свойство раскрываться и сохранять состояние открытости, и поэтому, в зависимости от его вида, оно также обладает свойством сокрытия89.Чувства и эмоции открывают путь к тебе самому и к миру вокруг тебя, но эта их особенность имеет и обратную сторону – они также могут и заслонять, давая тебе неправильное представление, как о самом себе, так и об окружающем мире. Хайдеггер, по всей видимости, считает, что страх, как правило, является заслоняющей эмоцией.
Мы боимся всегда того или другого конкретного сущего, которое нам в том или ином определенном отношении угрожает. Боязнь перед чем-то касается всегда тоже чего-то определенного. Поскольку боязни присуща эта очерченность причины и предмета, боязливый и робкий прочно связан вещами, среди которых находится. В стремлении спастись от чего-то – от этого вот – он теряется в отношении остального, т. е. в целом «теряет голову»90.
Анализируя страх, Хайдеггер полагает, что то, чего боишься, еще не свершилось, это то, что представляет собой приближающуюся вероятную угрозу. Он пишет, что пугающий объект «излучает вредоносность»91. Главное в том, что эта вредоносность еще не воплотилась в реальность и существует возможность, что этого не произойдет вовсе. Таким образом, страх тесно связан с неведением. Это неведение можно рассматривать как основную характеристику бытия человека. В страхе обнажается сущность моего бытия, а именно тот факт, что я уязвим и в конечном счете предоставлен самому себе92. Страх показывает мне самого себя и в то же время заслоняет меня от меня самого. Выше я уже отмечал, что страх всегда содержит проекцию будущего. Хайдеггер, со своей стороны, отмечает также сиюминутность страха, т. е. человек оказывается запертым в ситуации и с этой точки зрения теряет свободу. Он пишет: «Временность страха есть ожидающе-актуализирующее забывание»93. Забываешь сам себя, точнее: свои возможности. Суть в том, что будущее как область реализации возможностей сужается, в то время как человек целиком и полностью концентрируется на актуальной опасности. Человек теряет себя, когда его вниманием полностью завладевает непосредственная угроза. Чувство, такое, как страх, – это способ бытия в мире. С другой стороны, в мире, которого страшишься, никогда не почувствуешь себя как дома.
Согласно Хайдеггеру, человек в состоянии страха перестает видеть собственные возможности. Жан-Поль Сартр, со своей стороны, утверждает, что необходимо восстановить собственные возможности, чтобы вырваться из оков страха: «обращаясь к своим собственным возможностям, я избавляюсь от страха»94. Взгляд Сартра на чувства и эмоции вообще, и в особенности на страх, сильно отличается от подхода Хайдеггера. Для Сартра всякая эмоция, в определенном смысле, является выбранной, и поэтому она не может в полной мере исключить область возможностей. Сартр рассматривает эмоции как интенциональные стратегии. По его мнению, при помощи чувств мы пытаемся изменить мир путем его «магической трансформации». Это видно из анализа страха, где утверждается, что страх есть интенциональная стратегия, при которой субъект пытается устранить объект «магическим» образом. Ясно, что эта магия действует не так уж часто, поскольку объект редко пропадает просто потому, что его боишься. Когда магическая стратегия не срабатывает, субъект обращается в бегство. Таким образом, страх не является причиной бегства, как это принято считать, и бегство вовсе не является причиной страха, как утверждает теория Джеймса-Ланге, скорее, бегство – это просто замена страха, который не вызывает магическую трансформацию, интендированную субъектом95.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента