Страница:
Лавкрафт Говард Филипс & Дерлет Август Уильям
Единственный наследник
Ховард Филипс Лавкрафт
Авгус Уильям Дерлет
ЕДИНСТВЕННЫЙ НАСЛЕДНИК
{"Встречаются подчас такие дома, которые, как и некоторые люди, способны непостижимым образом, буквально при первом же взгляде на них навести на мысль о своем злобном, порочном нраве. Возможно, над ними постоянно зависает некая аура совершенного в их стенах темного деяния, которая сохраняется даже тогда, когда и самого автора подобных дел уже давно нет в живых, но все же способна вызывать у человека состояние озноба, отчего даже волосы на голове встают дыбом. В такие моменты в сердце невинного наблюдателя словно проникает Нечто, оставшееся как от самой первоначальной страсти вершителя зла, так и от переживаемого его жертвой ощущения ужаса, и он внезапно замечает, как нервы его напрягаются до предела, по коже ползут мурашки, а кровь леденеет."}
Элджернон Блэквуд
Первоначально у меня и в мыслях не было рассказывать или, тем более, писать о находящемся в Провиденсе доме Шарьера, в котором однажды ночью я сделал свое ужасающее открытие. У каждого человека всегда найдутся такие воспоминания, которые ему хотелось бы всячески вытеснить из своей памяти, опровергнуть или вообще стереть. И все же я просто вынужден хотя бы вкратце рассказать о своем знакомстве с домом по Бенефит-стрит, равно как и последующем поспешном бегстве из него, дабы не подвергать совершенно невиновных людей унизительной процедуре допроса в полиции, которая, пройдя по моим стопам, подтвердила факт обнаружения мною той чудовищной находки. Что поделаешь, волею судеб мне и в самом деле довелось первым взглянуть на то неописуемое, кошмарное зрелище, и, надо сказать, увиденное мною оказалось намного ужаснее всего того, что я повидал за все предшествующие и последующие годы своей жизни.
Едва ли у кого-то вызовет удивление тот факт, что в области изучения способностей и возможностей человека серьезный антиквар вполне может проявить гораздо меньшие познания, нежели в проблемах градостроения. Пожалуй, именно по этой причине указанный специалист, оказавшись вовлеченным в процесс исследования конкретных представителей человеческой породы, скорее всего столкнется с намного более сложными загадками, нежели при определении даты постройки какого-то уникального крыльца или манерой исполнения флигеля дома с двускатной крышей. Предваряя последующий рассказ некоторыми сведениями о собственной персоне, я вполне мог бы приложить все вышеупомянутые соображения и к самому себе, а заодно сказать, что в тех местах, где традиционно собираются антиквары, имя Элижи Этвуда издавна пользовалось некоторой - из скромности я предпочел бы остановиться именно на такой формулировке - известностью. На тот же случай, если кого-то заинтересует более подробная информация обо мне, он сможет почерпнуть ее в различных справочниках, регулярно публикующих вести из мира антикваров.
В Провиденс, который находится в штате Род-Айленд, я прибыл в 1930 году, намереваясь задержаться в нем совсем ненадолго, а если говорить конкретнее, то нанести всего лишь один-единственный визит, после чего вернуться к себе в Новый Орлеан. Однако, как только я увидел тот самый дом Шарьера по Бенефит-стрит, то сразу же почувствовал, что не могу отвести от него взгляда, ибо лишь антиквар способен в такой степени заинтересоваться необычным домом, одиноко стоящим на улице одного из городов Новой Англии, построенным много лет назад и переполняющим сердце странным, непонятным ощущением чего-то неимоверно манящего и одновременно жутковато-отталкивающего.
Все то, что говорилось ранее про дом Шарьера, в сущности, мало отличалось от того, что обычно приписывается массе старинных домов, и поныне стоящих в городах Старого, а вместе с ним и Нового света, тем более если при этом полагаться на серьезные публикации в {"Журнале американского фольклора"} о примитивных жилищах американских индейцев, обителях бушменов, полинезийцев и многих других жителей нашей планеты. Что же касается привидений, то о них мне писать бы не хотелось. Достаточно сказать, что за время моей практической деятельности я не раз сталкивался с проявлениями подобного рода. Они, хотя и не всякий раз находили скорое и достаточно убедительное объяснение, однако, как представляется каждому рационалистически мыслящему человеку, коим считаю себя и я сам, со временем подобное толкование все же получат, но разумеется, если подойти к их исследованию со строго научных позиций.
В этом смысле слова дом Шарьера определенно не был заколдованным. По его комнатам не бродили, громыхая цепями, таинственные призраки, по ночам там не раздавались чьи-то зловещие голоса, и в полночный час не появлялись мрачные фигуры, чтобы громогласно возвестить о приближении чьей-то погибели. Но того, что над этим домом висела некая аура - таинственная? пугающая? зловещая? ужасная? - никто не отрицал, и если бы я не был от рождения бесчувственным чурбаном, дом этот, несомненно, в конце концов свел бы меня с ума. Характерно, что аура эта была не столь осязаемой, как мне доводилось наблюдать прежде, и все же явно указывала на то, что в доме таятся некие никому неведомые секреты, надежно упрятанные от нормального человеческого восприятия. Уже одним своим видом он наводил на мысль о неимоверной старине - причем не только о пережитых им самим веках, но и о тех столетиях, которые минули задолго до его появления, когда еще сама наша планета была совсем молодой, - и это было любопытно само по себе, поскольку, как показывали объективные оценки, построен он был где-то около трех столетий назад.
Поначалу я пригляделся к нему, естественно, как антиквар, обрадованный тем, что среди вереницы самых что ни на есть заурядных построек Новой Англии мне попался дом, имевший отличительные признаки типично квебекского стиля семнадцатого века, и настолько резко контрастировавший с окружающими строениями, что невольно притягивал к себе взгляд даже неискушенного прохожего. Мне доводилось не раз бывать в Квебеке, равно как и в других старинных городах Северной Америки, однако этот мой первый приезд в Провиденс был вызван не столько желанием изучать древние постройки, сколько намерением встретиться со своим старым другом, также антикваром, и именно по пути к нему домой на Барнс-стрит я повстречал этот самый дом Шарьера, отметив про себя, что он пустует, а потому его можно арендовать на время решения моих профессиональных задач.
Впрочем, даже и в этом случае я бы не решился на подобный шаг, если бы мой приятель не проявил в нашей беседе странного нежелания даже касаться всего того, что имело отношение к этому дому, и вообще настойчиво твердил, что на моем месте он бы не приближался к этому дому даже на пушечный выстрел. Возможно, в своих воспоминаниях я проявляю по отношению к своему другу некоторую несправедливость, поскольку бедняга уже тогда, можно сказать, стоял одной ногой в могиле, хотя ни он сам, ни тем более я об этом даже не догадывались. Одним словом, беседа наша проходила не в его рабочем кабинете, а подле его постели, и именно там я и поднял вопрос о заинтересовавшем меня доме, подробно описав детали его фасада, поскольку ни названия, ни, тем более, каких-либо иных подробностей о нем я, естественно, тогда еще не знал.
Как выяснилось, дом этот некогда принадлежал человеку по имени Шарьер - хирургу-французу, приехавшему в эти места из Квебека. Кто же построил этот дом, Гэмвел - так звали моего друга - не знал, и был знаком только с Шарьером.
- Высокий такой, с обветренной кожей. Я очень редко его встречал, как, впрочем, и другие. Оставил практику незадолго до приобретения дома, сказал тогда Гэмвел. По его словам, в доме жил сам Шарьер, а возможно, и кто-то из членов его семьи, хотя это оставалось лишь предположением моего приятеля. Сам Шарьер вел довольно замкнутый образ жизни, и, если полагаться на публикацию в провиденсовском {"Журнале"}, скончался в 1927 году, то есть три года назад.
В сущности, дата смерти Шарьера была тем единственным, что мог сообщить мне Гэмвел. Во всем остальном он и сам располагал лишь самой неопределенной информацией. После смерти хозяина дом арендовался лишь однажды - в нем проживала какая-то семья, но уже через месяц жильцы съехали, жалуясь на сырость помещения и специфический, характерный для всех старых домов затхлый запах. С тех пор дом пустовал. Вместе с тем, снести его было нельзя, поскольку доктор Шарьер в своем завещании особо оговорил определенную сумму денег, предназначавшуюся на содержание здания в течение, кажется, двадцати лет, с тем, чтобы к моменту возвращения единственного наследника хирурга - сам он, изредка упоминал какого-то племянника, находившегося на военной службе во французском Индокитае - тот смог предъявить на него свои права. Все последующие поиски этого самого племянника оказались тщетными, а потому дом, скорее всего, продолжал бы пустовать вплоть до истечения оговоренного в завещании срока.
- А знаешь, я хочу снять его, - сказал я как-то Гэмвелу.
Несмотря на свое болезненное состояние, старый антиквар протестующе приподнялся на одном локте. - Этвуд, это всего лишь твоя прихоть - пусть она и останется временной блажью. И потом, мне доводилось слышать не очень лестные отзывы об этом доме.
- Что именно? - напрямик спросил я.
Однако он не стал пускаться в объяснения и лишь слабо покачал головой, после чего снова откинулся на подушки, опустив веки.
- Думаю завтра же осмотреть его, - продолжал я гнуть свою линию.
- Поверь мне, он ничем не лучше любого другого, который ты можешь найти в Квебеке, - слабым голосом проговорил Гэмвел.
Однако, как я уже упоминал, возражения Гэмвела лишь подогрели мое любопытство и желание как можно скорее вплотную познакомиться с домом. Разумеется, я не намеревался провести в нем остаток своей жизни, а хотел просто снять дом на полгода, или что-то около того, превратив его в некое подобие перевалочной базы в своих неустанных поездках по предместьям Провиденса в поисках антикварных находок. В конце концов Гэмвел согласился сообщить мне название адвокатской конторы, в которой находилось завещание Шарьера. Вскоре, после того как я написал им и преодолел показавшийся мне странным дефицит энтузиазма с их стороны в данном вопросе, мне был вручен соответствующий документ на аренду старого дома Шарьера на период, не превышающий шесть месяцев, который, при желании с моей стороны, мог быть в любой момент сокращен.
Я решил не тянуть с переездом и вскоре с некоторым удивлением обнаружил, что хотя водопровод в доме был, электричество почему-то отсутствовало. Среди оставшейся от доктора Шарьера домашней утвари - а она имелась почти во всех комнатах и пребывала в том состоянии, в котором, по-видимому, находилась и при его жизни, - я обнаружил с полдюжины ламп самых разнообразных моделей, причем некоторые относились к началу прошлого века, и с их помощью приступил к осмотру дома. При этом я допускал, что дом будет затянут паутиной и сильно запылен, а потому с изумлением обнаружил, что сильно ошибался на данный счет: тогда я еще не знал, что адвокатская фирма - "Бейкер & Гринбау" - взяла на себя обязанности по уходу за домом в течение, как выяснилось, целых пятидесяти лет, если до окончания этого срока не объявится тот самый единственный законный наследник покойного доктора.
Сам по себе дом был именно таким, каким я хотел бы его видеть буквально напичканным всевозможными деталями из дерева. Правда, обои в некоторых комнатах уже начали отслаиваться от штукатурки, тогда как в других их не было изначально, а потому стены там стояли пожелтевшими от времени. Сами комнаты были весьма интересными: некоторые казались непропорционально большими, тогда как другие, напротив, слишком маленькими. В доме было два этажа, хотя верхним практически не пользовались, зато на первом в изобилии сохранились следы его бывшего хозяина, хирурга: одна комната, очевидно, служила ему своеобразной лабораторией, тогда как смежная с ней была занята под кабинет, причем со стороны могло показаться, что покинули их совсем недавно и едва ли не в самый разгар какого-то исследования или эксперимента. Я даже подумал, что временные жильцы, поселившиеся в доме уже после смерти Шарьера, даже не заходили в эти две комнаты. Впрочем, возможно, так оно и было на самом деле, поскольку дом вполне позволял проживать в нем, не затрагивая лаборатории и кабинета, тем более, что располагались они в его тыльной части и имели отдельный выход в сад. Последний р настоящее время пребывал в весьма запущенном состоянии и также отличался довольно внушительными размерами - длина дома вдоль фасада раза в три превышала его ширину, и сад тянулся вплоть до высокой каменной стены, значительная часть которой ныне была удалена, открывая вид на проходившую позади дома улицу.
Очевидно, свой смертный час доктор Шарьер встретил в рабочем кабинете. Должен признаться, что характер его исследований меня крайне заинтриговал. Этого врача, похоже, интересовали не только человеческие болезни: я нашел в его кабинете странные, почти кабаллистические рисунки, напоминающие физиологические схемы различных видов ящериц. В большинстве из них я без труда распознал знакомых мне крокодилов, гавиалов, кайманов и аллигаторов, а также обнаружил некоторое количество более умозрительных изображений их древних предков, восходящих к юрскому периоду. И все же следовало признать, что даже столь своеобразный круг научных интересов хирурга вызывал во мне гораздо меньшее желание копаться в его профессиональных делах, нежели разобраться в антикварных тайнах всего дома.
Дело в том, что дом Шарьера сразу показался мне классическим образчиком своей эпохи, если не считать более поздней прокладки водопроводных труб. Вроде считалось, что построил дом сам доктор Шарьер, во всяком случае за время нашего спонтанного разговора на эту тему Гэмвел ни словом не обмолвился, что сам думает иначе, равно как и не сказал, в каком возрасте скончался хирург. Если исходить из того, что тот дожил, скажем, до восьмидесяти лет, то он никак не мог построить такой дом, поскольку отдельные детали его интерьера красноречиво указывали на период, относящийся скорее к 1700 году - иными словами, за два века до кончины врача! Поэтому я подумал, что дом просто носил имя своего последнего владельца, а отнюдь не создателя. Следует признать, что в ходе дальнейшего изучения данной проблемы я столкнулся с некоторыми весьма обескураживающими подробностями, которые, вроде бы, не имели никакой связи с доводами здравого смысла.
В частности, нигде нельзя было обнаружить дату рождения хирурга. Поначалу я пытался отыскать ее на его могиле - как ни странно, располагалась она на территории сада, на что он получил соответствующее разрешение, и находилась неподалеку от крытого колодца весьма любопытной формы, с ведром и всем прочим, и явно пребывавшим в таком виде столько же времени, сколько существовал и сам дом. Так вот, я намеревался прочитать эту дату на надгробном камне покойного доктора, однако на нем, к моему крайнему разочарованию и досаде, было выбито лишь имя - Жан-Франсуа Шарьер, его профессия - хирург, места прежнего проживания или работы - Бэйон, Париж, Пондишери, Квебек. Провиденс, а также дата смерти - 1927 год. И ничего более! Это еще больше подогрело мой исследовательский пыл, а потому я стал искать следы какой-то переписки или лиц, знавших Шарьера лично.
Примерно полмесяца спустя я уже располагал кое-какими результатами, которые, однако, не столько удовлетворили, сколько еще больше сбили меня с толку. Поиски возможных корреспондентов покойного я начал с Бэйона, поскольку полагал, что коль скоро этот город первым указан на надгробии, Шарьер мог родиться где-то там или, по крайней мере, поблизости. Запросил также Париж, а затем связался со своим лондонским приятелем, у которого были выходы на национальные архивы, имевшие отношение к Индии, и, наконец, обратился к квебекскому периоду. Из всего этого у меня на руках осталась лишь горстка дат, изложенных в какой-то загадочной последовательности.
Жан-Франсуа Шарьер действительно родился в Бэйоне - но в {1636 году!} Это имя было известно также и в Париже, где в 1653 году семнадцатилетний юноша проходил курс обучения под именем Ричарда Вайсмана. В Пондишери, а позднее также на Каронмандалском побережье в Индии с 1674 года и далее служил французский хирург, некий Жан-Франсуа Шарьер. Что же до Квебека, то имя доктора Шарьера впервые упоминалось там в 1691 году - он в течение шести лет практиковал в этом городе, после чего отбыл в неизвестном направлении.
Таким образом, я мог сделать лишь одно очевидное заключение, а именно, что родившийся в Бэйоне в 1636 году доктор Жан-Франсуа Шарьер, последняя информация о котором поступила из Квебека примерно в то же время, когда был воздвигнут этот дом на Бенефит-стрит, являлся предком, а одновременно тезкой и однофамильцем покойного хирурга, который проживал в этом особняке. Но если даже все обстояло именно так, то все равно оставался ничем не заполненный пробел между 1697 годом и периодом жизни последнего обитателя дома, поскольку нигде не были обнаружены материалы о семье этого самого первого Шарьера - существовала ли когда-либо мадам Шарьер, были ли у нее дети, а их просто не могло не быть, поскольку род этот, судя по надгробию в моем временном саду, протянулся к нынешним дням. Ничего похожего на такие материалы мне обнаружить не удалось.
В принципе, нельзя было исключать и того, что престарелый джентльмен, приехавший из Квебека в Провиденс, был холост, а женился лишь позднее когда бы ему шел шестьдесят второй год. Однако все последующие поиски не обнаружили каких-либо следов подобной женитьбы, отчего я чувствовал себя окончательно сбитым с толку, хотя, как антиквар, прекрасно понимал, с какими трудностями приходится подчас сталкиваться в наших поисках, и посему старался не падать духом.
Затем я решил подойти к этому делу с другой стороны и обратился за информацией о покойном докторе Шарьере в адвокатскую контору "Бейкер & Гринбау". Здесь меня ожидал еще больший удар, ибо когда я захотел узнать, как выглядел французский хирург, оба адвоката признались, что сами его ни разу в глаза не видели. Все инструкции, а также чеки с проставленными в них щедрыми суммами, они получали по почте. Подобная форма сотрудничества между ними продолжалась в течение последних шести лет жизни, а раньше же они никогда не слышали об этом человеке.
Тогда я бросился на поиски его единственного племянника, поскольку сам по себе факт существования этого человека свидетельствовал о том, что у Шарьера когда-то были брат или сестра. Но и здесь меня ожидала полная неудача. Дело в том, что Гэмвел, очевидно, сам того не желая, ввел меня в заблуждение: Шарьер прямо не называл этого человека племянником, а лишь говорил о нем как о "единственном мужском представителе нашего рода", на основании чего был сделан сомнительный вывод, что этот последний уцелевший родственник был не кем иным как племянником. При этом я обратил внимание на тот факт, что в своем завещании доктор Шарьер прямо не оговаривал необходимости поиска этого "единственного мужского представителя рода", а указывал, что по приезде в страну тот сам обратится в фирму "Бейкер & Гринбау" - лично либо письмом, составленным в достаточно веских и убедительных выражениях, на основании которых можно будет удостовериться в его личности.
Таким образом, некая тайна все же существовала, и адвокаты не отрицали данного факта хотя и не следовало забывать, что за свои услуги они получали весьма щедрое вознаграждение, что фактически исключало возможность обмана с их стороны. Ко всему прочему, один из адвокатов рассудительно заметил мне, что со дня смерти доктора Шарьера прошло всего три года, а потому имелась вероятность того, что этот таинственный уцелевший родственник все же объявится.
Потерпев поражение и на данном направлении своих поисков, я вновь обратился к своему старому другу Гэмвелу, который по-прежнему оставался прикованным к постели, причем состояние его здоровья заметно ухудшилось. Лечащий врач Гэмвела, с которым я однажды столкнулся у входа в дом, впервые намекнул мне, что бедняга может и не выкарабкаться, а потому просил излишне больного не волновать и не утомлять чрезмерно длинными беседами. Тем не менее, я намеревался выведать у него о Шарьере все, что только было можно, хотя следовало признать, что даже не предполагал, сколь напряженными и выматывающими окажутся те поиски, которые я начал с неохотной подачи того же Гэмвела - настолько, что, как заметил при нашей новой встрече мой друг, что они крайне неблагоприятно отразились на моей внешности.
Покончив с формальными приветствиями и расспросами о здоровье, я перешел к интересовавшей меня теме разговора, Заметив Гэмвелу, что меня крайне заинтересовало мое новое жилище, я заявил, что хотел бы как можно больше узнать о его покойном обитателе, поскольку мой друг как-то упоминал, что изредка встречался с ним.
- Но это же было несколько лет назад, - возразил Гэмвел. - Вот уже три года как он умер, значит, дай-ка вспомнить... да, кажется это было в 1907-м.
Я был поражен.
- Ты что, хочешь сказать, за двадцать лет до его смерти?!
Однако Гэмвел настаивал на названной им дате.
- И как он выглядел? - спросил я.
Увы, нетрудно было заметить, что болезнь и старость уже сделали свое пагубное дело, иссушив некогда блестящий мозг моего друга, потому как ответ его прозвучал более, чем странно.
- Возьми тритона, дай ему немного подрасти, научи ходить на задних лапах и одень в изысканный костюм, - ответил Гэмвел, - и ты получишь облик доктора Жана-Франсуа Шарьера. Помимо всего прочего, у него была очень грубая, почти ороговевшая кожа. Холодный был он какой-то, словно жил в другом мире.
- Сколько ему было лет? - спросил я. - Восемьдесят?
- Восемьдесят? - задумался мой друг. - Когда мы встретились впервые, мне было лет девятнадцать, и он выглядел на все восемьдесят, А двадцать лет назад - Бог мой, Этвуд, - он должен был быть уже совсем стариком, но при этом, казалось, ни чуточки не изменился. Получается, что он и тогда тоже выглядел на восемьдесят? Могло мне так показаться по молодости лет? Возможно. А потом, через двадцать лет, он умер.
- Значит что. Сто?
- Получается, сто.
Надо сказать, Гэмвел не особенно меня обнадежил. Опять все получалось как-то расплывчато, неконкретно, не было никаких фактов - одни впечатления, чьи-то вспоминания, да и Гэмвел его почему-то недолюбливал, хотя и не говорил, за что именно. Может, на его мнение повлияла некая профессиональная ревность, о которой он не хотел сейчас распространяться?
После этого я перешел к соседям, хотя они в своем большинстве оказались молодыми людьми и почти не помнили доктора Шарьера. Впрочем, все почти в один голос отмечали, что не хотели бы иметь подобного соседа рядом с собой - постоянно возился с какими-то ящерицами и прочими "гадами", черт-те знает что за эксперименты ставил в своей лаборатории, ну, и все такое. Среди знавших покойного оказался лишь один человек преклонных лет женщина по имени Хепзиба Коббет, которая проживала в небольшом двухэтажном домике непосредственно за стеной сада Шарьера. Я застал ее в довольно немощном состоянии, сидящей в кресле на колесах и постоянно находящейся под присмотром дочери - женщины с орлиным носом, искоса поглядывавшей на меня своими холодными глазами из-за поблескивавших стекол пенсне. Поняв, что я недавно поселился в доме Шарьера, и услышав его имя, старуха, как мне показалось, заметно оживилась.
- Долго вы там не проживете: это дьявольский дом, - проговорила она подчеркнуто- решительным тоном и тут же затряслась в быстром старческом кудахтанье. - Я на него уже давно-о глаз положила. Высокий такой мужчина, изогнутый как серп, и с крохотной бороденкой, как у козла. И еще что-то там всегда ползало у его ног, я даже рассмотреть не смогла. Длинное такое, черное, слишком большое для змеи - хотя всякий раз, когда я останавливала взгляд на этом самом Шарьере, мне. на ум почему-то приходили именно змеи. И кто это там кричал у него в ту ночь? А потом еще лаял у колодца - .лисица, что ли? хотя я видала и лисиц, и собак. Завывал, словно тюлень какой. Да, многое я повидала, должна вам сказать, но разве кто поверит бедной старой женщине, стоящей одной ногой в могиле? И вы тоже не поверите - никто не верит...
Ну и что я мог в этой связи подумать? Возможно, права была ее дочь, когда, провожая меня до дверей, сказала:
- Не обращайте внимания на мамину болтовню. У нее тяжелый атеросклероз, от которого она временами кажется совсем полоумной.
Однако я отнюдь не был склонен считать миссис Коббет, полоумной, ибо, когда она говорила, ее блестящие глаза остро поглядывали в мою сторону, как если бы втайне наслаждалась какой-то известной лишь ей одной шуткой, причем столь грандиозной и загадочной, что даже самые приблизительные ее очертания были недоступны разумению ее близорукой и мрачной дочери-сиделки.
Между тем, меня, казалось, на каждом шагу подстерегали разочарования. С нескольких делянок информации я смог собрать урожай, ненамного превышавший то, что давала любая из них. Газетные досье, библиотеки, записи - все факты, которые мне удалось обнаружить в них, сводились лишь к дате: постройки дома - 1697, и к дате смерти доктора Жана-Франсуа Шарьера. Если история города и хранила в своих анналах смерть еще какого-то, второго Шарьера, то о ней не сохранилось абсолютно никаких официальных записей. Мне представлялось просто непостижимым, что смерть сразила также всех остальных членов семьи доктора, причем все они как один скончались раньше последнего жильца дома по Бенефит-стрит. Как я ни ломал голову над этой загадкой, получалось, что дело обстояло именно так, поскольку для иных предположений у меня попросту не было никаких оснований.
Авгус Уильям Дерлет
ЕДИНСТВЕННЫЙ НАСЛЕДНИК
{"Встречаются подчас такие дома, которые, как и некоторые люди, способны непостижимым образом, буквально при первом же взгляде на них навести на мысль о своем злобном, порочном нраве. Возможно, над ними постоянно зависает некая аура совершенного в их стенах темного деяния, которая сохраняется даже тогда, когда и самого автора подобных дел уже давно нет в живых, но все же способна вызывать у человека состояние озноба, отчего даже волосы на голове встают дыбом. В такие моменты в сердце невинного наблюдателя словно проникает Нечто, оставшееся как от самой первоначальной страсти вершителя зла, так и от переживаемого его жертвой ощущения ужаса, и он внезапно замечает, как нервы его напрягаются до предела, по коже ползут мурашки, а кровь леденеет."}
Элджернон Блэквуд
Первоначально у меня и в мыслях не было рассказывать или, тем более, писать о находящемся в Провиденсе доме Шарьера, в котором однажды ночью я сделал свое ужасающее открытие. У каждого человека всегда найдутся такие воспоминания, которые ему хотелось бы всячески вытеснить из своей памяти, опровергнуть или вообще стереть. И все же я просто вынужден хотя бы вкратце рассказать о своем знакомстве с домом по Бенефит-стрит, равно как и последующем поспешном бегстве из него, дабы не подвергать совершенно невиновных людей унизительной процедуре допроса в полиции, которая, пройдя по моим стопам, подтвердила факт обнаружения мною той чудовищной находки. Что поделаешь, волею судеб мне и в самом деле довелось первым взглянуть на то неописуемое, кошмарное зрелище, и, надо сказать, увиденное мною оказалось намного ужаснее всего того, что я повидал за все предшествующие и последующие годы своей жизни.
Едва ли у кого-то вызовет удивление тот факт, что в области изучения способностей и возможностей человека серьезный антиквар вполне может проявить гораздо меньшие познания, нежели в проблемах градостроения. Пожалуй, именно по этой причине указанный специалист, оказавшись вовлеченным в процесс исследования конкретных представителей человеческой породы, скорее всего столкнется с намного более сложными загадками, нежели при определении даты постройки какого-то уникального крыльца или манерой исполнения флигеля дома с двускатной крышей. Предваряя последующий рассказ некоторыми сведениями о собственной персоне, я вполне мог бы приложить все вышеупомянутые соображения и к самому себе, а заодно сказать, что в тех местах, где традиционно собираются антиквары, имя Элижи Этвуда издавна пользовалось некоторой - из скромности я предпочел бы остановиться именно на такой формулировке - известностью. На тот же случай, если кого-то заинтересует более подробная информация обо мне, он сможет почерпнуть ее в различных справочниках, регулярно публикующих вести из мира антикваров.
В Провиденс, который находится в штате Род-Айленд, я прибыл в 1930 году, намереваясь задержаться в нем совсем ненадолго, а если говорить конкретнее, то нанести всего лишь один-единственный визит, после чего вернуться к себе в Новый Орлеан. Однако, как только я увидел тот самый дом Шарьера по Бенефит-стрит, то сразу же почувствовал, что не могу отвести от него взгляда, ибо лишь антиквар способен в такой степени заинтересоваться необычным домом, одиноко стоящим на улице одного из городов Новой Англии, построенным много лет назад и переполняющим сердце странным, непонятным ощущением чего-то неимоверно манящего и одновременно жутковато-отталкивающего.
Все то, что говорилось ранее про дом Шарьера, в сущности, мало отличалось от того, что обычно приписывается массе старинных домов, и поныне стоящих в городах Старого, а вместе с ним и Нового света, тем более если при этом полагаться на серьезные публикации в {"Журнале американского фольклора"} о примитивных жилищах американских индейцев, обителях бушменов, полинезийцев и многих других жителей нашей планеты. Что же касается привидений, то о них мне писать бы не хотелось. Достаточно сказать, что за время моей практической деятельности я не раз сталкивался с проявлениями подобного рода. Они, хотя и не всякий раз находили скорое и достаточно убедительное объяснение, однако, как представляется каждому рационалистически мыслящему человеку, коим считаю себя и я сам, со временем подобное толкование все же получат, но разумеется, если подойти к их исследованию со строго научных позиций.
В этом смысле слова дом Шарьера определенно не был заколдованным. По его комнатам не бродили, громыхая цепями, таинственные призраки, по ночам там не раздавались чьи-то зловещие голоса, и в полночный час не появлялись мрачные фигуры, чтобы громогласно возвестить о приближении чьей-то погибели. Но того, что над этим домом висела некая аура - таинственная? пугающая? зловещая? ужасная? - никто не отрицал, и если бы я не был от рождения бесчувственным чурбаном, дом этот, несомненно, в конце концов свел бы меня с ума. Характерно, что аура эта была не столь осязаемой, как мне доводилось наблюдать прежде, и все же явно указывала на то, что в доме таятся некие никому неведомые секреты, надежно упрятанные от нормального человеческого восприятия. Уже одним своим видом он наводил на мысль о неимоверной старине - причем не только о пережитых им самим веках, но и о тех столетиях, которые минули задолго до его появления, когда еще сама наша планета была совсем молодой, - и это было любопытно само по себе, поскольку, как показывали объективные оценки, построен он был где-то около трех столетий назад.
Поначалу я пригляделся к нему, естественно, как антиквар, обрадованный тем, что среди вереницы самых что ни на есть заурядных построек Новой Англии мне попался дом, имевший отличительные признаки типично квебекского стиля семнадцатого века, и настолько резко контрастировавший с окружающими строениями, что невольно притягивал к себе взгляд даже неискушенного прохожего. Мне доводилось не раз бывать в Квебеке, равно как и в других старинных городах Северной Америки, однако этот мой первый приезд в Провиденс был вызван не столько желанием изучать древние постройки, сколько намерением встретиться со своим старым другом, также антикваром, и именно по пути к нему домой на Барнс-стрит я повстречал этот самый дом Шарьера, отметив про себя, что он пустует, а потому его можно арендовать на время решения моих профессиональных задач.
Впрочем, даже и в этом случае я бы не решился на подобный шаг, если бы мой приятель не проявил в нашей беседе странного нежелания даже касаться всего того, что имело отношение к этому дому, и вообще настойчиво твердил, что на моем месте он бы не приближался к этому дому даже на пушечный выстрел. Возможно, в своих воспоминаниях я проявляю по отношению к своему другу некоторую несправедливость, поскольку бедняга уже тогда, можно сказать, стоял одной ногой в могиле, хотя ни он сам, ни тем более я об этом даже не догадывались. Одним словом, беседа наша проходила не в его рабочем кабинете, а подле его постели, и именно там я и поднял вопрос о заинтересовавшем меня доме, подробно описав детали его фасада, поскольку ни названия, ни, тем более, каких-либо иных подробностей о нем я, естественно, тогда еще не знал.
Как выяснилось, дом этот некогда принадлежал человеку по имени Шарьер - хирургу-французу, приехавшему в эти места из Квебека. Кто же построил этот дом, Гэмвел - так звали моего друга - не знал, и был знаком только с Шарьером.
- Высокий такой, с обветренной кожей. Я очень редко его встречал, как, впрочем, и другие. Оставил практику незадолго до приобретения дома, сказал тогда Гэмвел. По его словам, в доме жил сам Шарьер, а возможно, и кто-то из членов его семьи, хотя это оставалось лишь предположением моего приятеля. Сам Шарьер вел довольно замкнутый образ жизни, и, если полагаться на публикацию в провиденсовском {"Журнале"}, скончался в 1927 году, то есть три года назад.
В сущности, дата смерти Шарьера была тем единственным, что мог сообщить мне Гэмвел. Во всем остальном он и сам располагал лишь самой неопределенной информацией. После смерти хозяина дом арендовался лишь однажды - в нем проживала какая-то семья, но уже через месяц жильцы съехали, жалуясь на сырость помещения и специфический, характерный для всех старых домов затхлый запах. С тех пор дом пустовал. Вместе с тем, снести его было нельзя, поскольку доктор Шарьер в своем завещании особо оговорил определенную сумму денег, предназначавшуюся на содержание здания в течение, кажется, двадцати лет, с тем, чтобы к моменту возвращения единственного наследника хирурга - сам он, изредка упоминал какого-то племянника, находившегося на военной службе во французском Индокитае - тот смог предъявить на него свои права. Все последующие поиски этого самого племянника оказались тщетными, а потому дом, скорее всего, продолжал бы пустовать вплоть до истечения оговоренного в завещании срока.
- А знаешь, я хочу снять его, - сказал я как-то Гэмвелу.
Несмотря на свое болезненное состояние, старый антиквар протестующе приподнялся на одном локте. - Этвуд, это всего лишь твоя прихоть - пусть она и останется временной блажью. И потом, мне доводилось слышать не очень лестные отзывы об этом доме.
- Что именно? - напрямик спросил я.
Однако он не стал пускаться в объяснения и лишь слабо покачал головой, после чего снова откинулся на подушки, опустив веки.
- Думаю завтра же осмотреть его, - продолжал я гнуть свою линию.
- Поверь мне, он ничем не лучше любого другого, который ты можешь найти в Квебеке, - слабым голосом проговорил Гэмвел.
Однако, как я уже упоминал, возражения Гэмвела лишь подогрели мое любопытство и желание как можно скорее вплотную познакомиться с домом. Разумеется, я не намеревался провести в нем остаток своей жизни, а хотел просто снять дом на полгода, или что-то около того, превратив его в некое подобие перевалочной базы в своих неустанных поездках по предместьям Провиденса в поисках антикварных находок. В конце концов Гэмвел согласился сообщить мне название адвокатской конторы, в которой находилось завещание Шарьера. Вскоре, после того как я написал им и преодолел показавшийся мне странным дефицит энтузиазма с их стороны в данном вопросе, мне был вручен соответствующий документ на аренду старого дома Шарьера на период, не превышающий шесть месяцев, который, при желании с моей стороны, мог быть в любой момент сокращен.
Я решил не тянуть с переездом и вскоре с некоторым удивлением обнаружил, что хотя водопровод в доме был, электричество почему-то отсутствовало. Среди оставшейся от доктора Шарьера домашней утвари - а она имелась почти во всех комнатах и пребывала в том состоянии, в котором, по-видимому, находилась и при его жизни, - я обнаружил с полдюжины ламп самых разнообразных моделей, причем некоторые относились к началу прошлого века, и с их помощью приступил к осмотру дома. При этом я допускал, что дом будет затянут паутиной и сильно запылен, а потому с изумлением обнаружил, что сильно ошибался на данный счет: тогда я еще не знал, что адвокатская фирма - "Бейкер & Гринбау" - взяла на себя обязанности по уходу за домом в течение, как выяснилось, целых пятидесяти лет, если до окончания этого срока не объявится тот самый единственный законный наследник покойного доктора.
Сам по себе дом был именно таким, каким я хотел бы его видеть буквально напичканным всевозможными деталями из дерева. Правда, обои в некоторых комнатах уже начали отслаиваться от штукатурки, тогда как в других их не было изначально, а потому стены там стояли пожелтевшими от времени. Сами комнаты были весьма интересными: некоторые казались непропорционально большими, тогда как другие, напротив, слишком маленькими. В доме было два этажа, хотя верхним практически не пользовались, зато на первом в изобилии сохранились следы его бывшего хозяина, хирурга: одна комната, очевидно, служила ему своеобразной лабораторией, тогда как смежная с ней была занята под кабинет, причем со стороны могло показаться, что покинули их совсем недавно и едва ли не в самый разгар какого-то исследования или эксперимента. Я даже подумал, что временные жильцы, поселившиеся в доме уже после смерти Шарьера, даже не заходили в эти две комнаты. Впрочем, возможно, так оно и было на самом деле, поскольку дом вполне позволял проживать в нем, не затрагивая лаборатории и кабинета, тем более, что располагались они в его тыльной части и имели отдельный выход в сад. Последний р настоящее время пребывал в весьма запущенном состоянии и также отличался довольно внушительными размерами - длина дома вдоль фасада раза в три превышала его ширину, и сад тянулся вплоть до высокой каменной стены, значительная часть которой ныне была удалена, открывая вид на проходившую позади дома улицу.
Очевидно, свой смертный час доктор Шарьер встретил в рабочем кабинете. Должен признаться, что характер его исследований меня крайне заинтриговал. Этого врача, похоже, интересовали не только человеческие болезни: я нашел в его кабинете странные, почти кабаллистические рисунки, напоминающие физиологические схемы различных видов ящериц. В большинстве из них я без труда распознал знакомых мне крокодилов, гавиалов, кайманов и аллигаторов, а также обнаружил некоторое количество более умозрительных изображений их древних предков, восходящих к юрскому периоду. И все же следовало признать, что даже столь своеобразный круг научных интересов хирурга вызывал во мне гораздо меньшее желание копаться в его профессиональных делах, нежели разобраться в антикварных тайнах всего дома.
Дело в том, что дом Шарьера сразу показался мне классическим образчиком своей эпохи, если не считать более поздней прокладки водопроводных труб. Вроде считалось, что построил дом сам доктор Шарьер, во всяком случае за время нашего спонтанного разговора на эту тему Гэмвел ни словом не обмолвился, что сам думает иначе, равно как и не сказал, в каком возрасте скончался хирург. Если исходить из того, что тот дожил, скажем, до восьмидесяти лет, то он никак не мог построить такой дом, поскольку отдельные детали его интерьера красноречиво указывали на период, относящийся скорее к 1700 году - иными словами, за два века до кончины врача! Поэтому я подумал, что дом просто носил имя своего последнего владельца, а отнюдь не создателя. Следует признать, что в ходе дальнейшего изучения данной проблемы я столкнулся с некоторыми весьма обескураживающими подробностями, которые, вроде бы, не имели никакой связи с доводами здравого смысла.
В частности, нигде нельзя было обнаружить дату рождения хирурга. Поначалу я пытался отыскать ее на его могиле - как ни странно, располагалась она на территории сада, на что он получил соответствующее разрешение, и находилась неподалеку от крытого колодца весьма любопытной формы, с ведром и всем прочим, и явно пребывавшим в таком виде столько же времени, сколько существовал и сам дом. Так вот, я намеревался прочитать эту дату на надгробном камне покойного доктора, однако на нем, к моему крайнему разочарованию и досаде, было выбито лишь имя - Жан-Франсуа Шарьер, его профессия - хирург, места прежнего проживания или работы - Бэйон, Париж, Пондишери, Квебек. Провиденс, а также дата смерти - 1927 год. И ничего более! Это еще больше подогрело мой исследовательский пыл, а потому я стал искать следы какой-то переписки или лиц, знавших Шарьера лично.
Примерно полмесяца спустя я уже располагал кое-какими результатами, которые, однако, не столько удовлетворили, сколько еще больше сбили меня с толку. Поиски возможных корреспондентов покойного я начал с Бэйона, поскольку полагал, что коль скоро этот город первым указан на надгробии, Шарьер мог родиться где-то там или, по крайней мере, поблизости. Запросил также Париж, а затем связался со своим лондонским приятелем, у которого были выходы на национальные архивы, имевшие отношение к Индии, и, наконец, обратился к квебекскому периоду. Из всего этого у меня на руках осталась лишь горстка дат, изложенных в какой-то загадочной последовательности.
Жан-Франсуа Шарьер действительно родился в Бэйоне - но в {1636 году!} Это имя было известно также и в Париже, где в 1653 году семнадцатилетний юноша проходил курс обучения под именем Ричарда Вайсмана. В Пондишери, а позднее также на Каронмандалском побережье в Индии с 1674 года и далее служил французский хирург, некий Жан-Франсуа Шарьер. Что же до Квебека, то имя доктора Шарьера впервые упоминалось там в 1691 году - он в течение шести лет практиковал в этом городе, после чего отбыл в неизвестном направлении.
Таким образом, я мог сделать лишь одно очевидное заключение, а именно, что родившийся в Бэйоне в 1636 году доктор Жан-Франсуа Шарьер, последняя информация о котором поступила из Квебека примерно в то же время, когда был воздвигнут этот дом на Бенефит-стрит, являлся предком, а одновременно тезкой и однофамильцем покойного хирурга, который проживал в этом особняке. Но если даже все обстояло именно так, то все равно оставался ничем не заполненный пробел между 1697 годом и периодом жизни последнего обитателя дома, поскольку нигде не были обнаружены материалы о семье этого самого первого Шарьера - существовала ли когда-либо мадам Шарьер, были ли у нее дети, а их просто не могло не быть, поскольку род этот, судя по надгробию в моем временном саду, протянулся к нынешним дням. Ничего похожего на такие материалы мне обнаружить не удалось.
В принципе, нельзя было исключать и того, что престарелый джентльмен, приехавший из Квебека в Провиденс, был холост, а женился лишь позднее когда бы ему шел шестьдесят второй год. Однако все последующие поиски не обнаружили каких-либо следов подобной женитьбы, отчего я чувствовал себя окончательно сбитым с толку, хотя, как антиквар, прекрасно понимал, с какими трудностями приходится подчас сталкиваться в наших поисках, и посему старался не падать духом.
Затем я решил подойти к этому делу с другой стороны и обратился за информацией о покойном докторе Шарьере в адвокатскую контору "Бейкер & Гринбау". Здесь меня ожидал еще больший удар, ибо когда я захотел узнать, как выглядел французский хирург, оба адвоката признались, что сами его ни разу в глаза не видели. Все инструкции, а также чеки с проставленными в них щедрыми суммами, они получали по почте. Подобная форма сотрудничества между ними продолжалась в течение последних шести лет жизни, а раньше же они никогда не слышали об этом человеке.
Тогда я бросился на поиски его единственного племянника, поскольку сам по себе факт существования этого человека свидетельствовал о том, что у Шарьера когда-то были брат или сестра. Но и здесь меня ожидала полная неудача. Дело в том, что Гэмвел, очевидно, сам того не желая, ввел меня в заблуждение: Шарьер прямо не называл этого человека племянником, а лишь говорил о нем как о "единственном мужском представителе нашего рода", на основании чего был сделан сомнительный вывод, что этот последний уцелевший родственник был не кем иным как племянником. При этом я обратил внимание на тот факт, что в своем завещании доктор Шарьер прямо не оговаривал необходимости поиска этого "единственного мужского представителя рода", а указывал, что по приезде в страну тот сам обратится в фирму "Бейкер & Гринбау" - лично либо письмом, составленным в достаточно веских и убедительных выражениях, на основании которых можно будет удостовериться в его личности.
Таким образом, некая тайна все же существовала, и адвокаты не отрицали данного факта хотя и не следовало забывать, что за свои услуги они получали весьма щедрое вознаграждение, что фактически исключало возможность обмана с их стороны. Ко всему прочему, один из адвокатов рассудительно заметил мне, что со дня смерти доктора Шарьера прошло всего три года, а потому имелась вероятность того, что этот таинственный уцелевший родственник все же объявится.
Потерпев поражение и на данном направлении своих поисков, я вновь обратился к своему старому другу Гэмвелу, который по-прежнему оставался прикованным к постели, причем состояние его здоровья заметно ухудшилось. Лечащий врач Гэмвела, с которым я однажды столкнулся у входа в дом, впервые намекнул мне, что бедняга может и не выкарабкаться, а потому просил излишне больного не волновать и не утомлять чрезмерно длинными беседами. Тем не менее, я намеревался выведать у него о Шарьере все, что только было можно, хотя следовало признать, что даже не предполагал, сколь напряженными и выматывающими окажутся те поиски, которые я начал с неохотной подачи того же Гэмвела - настолько, что, как заметил при нашей новой встрече мой друг, что они крайне неблагоприятно отразились на моей внешности.
Покончив с формальными приветствиями и расспросами о здоровье, я перешел к интересовавшей меня теме разговора, Заметив Гэмвелу, что меня крайне заинтересовало мое новое жилище, я заявил, что хотел бы как можно больше узнать о его покойном обитателе, поскольку мой друг как-то упоминал, что изредка встречался с ним.
- Но это же было несколько лет назад, - возразил Гэмвел. - Вот уже три года как он умер, значит, дай-ка вспомнить... да, кажется это было в 1907-м.
Я был поражен.
- Ты что, хочешь сказать, за двадцать лет до его смерти?!
Однако Гэмвел настаивал на названной им дате.
- И как он выглядел? - спросил я.
Увы, нетрудно было заметить, что болезнь и старость уже сделали свое пагубное дело, иссушив некогда блестящий мозг моего друга, потому как ответ его прозвучал более, чем странно.
- Возьми тритона, дай ему немного подрасти, научи ходить на задних лапах и одень в изысканный костюм, - ответил Гэмвел, - и ты получишь облик доктора Жана-Франсуа Шарьера. Помимо всего прочего, у него была очень грубая, почти ороговевшая кожа. Холодный был он какой-то, словно жил в другом мире.
- Сколько ему было лет? - спросил я. - Восемьдесят?
- Восемьдесят? - задумался мой друг. - Когда мы встретились впервые, мне было лет девятнадцать, и он выглядел на все восемьдесят, А двадцать лет назад - Бог мой, Этвуд, - он должен был быть уже совсем стариком, но при этом, казалось, ни чуточки не изменился. Получается, что он и тогда тоже выглядел на восемьдесят? Могло мне так показаться по молодости лет? Возможно. А потом, через двадцать лет, он умер.
- Значит что. Сто?
- Получается, сто.
Надо сказать, Гэмвел не особенно меня обнадежил. Опять все получалось как-то расплывчато, неконкретно, не было никаких фактов - одни впечатления, чьи-то вспоминания, да и Гэмвел его почему-то недолюбливал, хотя и не говорил, за что именно. Может, на его мнение повлияла некая профессиональная ревность, о которой он не хотел сейчас распространяться?
После этого я перешел к соседям, хотя они в своем большинстве оказались молодыми людьми и почти не помнили доктора Шарьера. Впрочем, все почти в один голос отмечали, что не хотели бы иметь подобного соседа рядом с собой - постоянно возился с какими-то ящерицами и прочими "гадами", черт-те знает что за эксперименты ставил в своей лаборатории, ну, и все такое. Среди знавших покойного оказался лишь один человек преклонных лет женщина по имени Хепзиба Коббет, которая проживала в небольшом двухэтажном домике непосредственно за стеной сада Шарьера. Я застал ее в довольно немощном состоянии, сидящей в кресле на колесах и постоянно находящейся под присмотром дочери - женщины с орлиным носом, искоса поглядывавшей на меня своими холодными глазами из-за поблескивавших стекол пенсне. Поняв, что я недавно поселился в доме Шарьера, и услышав его имя, старуха, как мне показалось, заметно оживилась.
- Долго вы там не проживете: это дьявольский дом, - проговорила она подчеркнуто- решительным тоном и тут же затряслась в быстром старческом кудахтанье. - Я на него уже давно-о глаз положила. Высокий такой мужчина, изогнутый как серп, и с крохотной бороденкой, как у козла. И еще что-то там всегда ползало у его ног, я даже рассмотреть не смогла. Длинное такое, черное, слишком большое для змеи - хотя всякий раз, когда я останавливала взгляд на этом самом Шарьере, мне. на ум почему-то приходили именно змеи. И кто это там кричал у него в ту ночь? А потом еще лаял у колодца - .лисица, что ли? хотя я видала и лисиц, и собак. Завывал, словно тюлень какой. Да, многое я повидала, должна вам сказать, но разве кто поверит бедной старой женщине, стоящей одной ногой в могиле? И вы тоже не поверите - никто не верит...
Ну и что я мог в этой связи подумать? Возможно, права была ее дочь, когда, провожая меня до дверей, сказала:
- Не обращайте внимания на мамину болтовню. У нее тяжелый атеросклероз, от которого она временами кажется совсем полоумной.
Однако я отнюдь не был склонен считать миссис Коббет, полоумной, ибо, когда она говорила, ее блестящие глаза остро поглядывали в мою сторону, как если бы втайне наслаждалась какой-то известной лишь ей одной шуткой, причем столь грандиозной и загадочной, что даже самые приблизительные ее очертания были недоступны разумению ее близорукой и мрачной дочери-сиделки.
Между тем, меня, казалось, на каждом шагу подстерегали разочарования. С нескольких делянок информации я смог собрать урожай, ненамного превышавший то, что давала любая из них. Газетные досье, библиотеки, записи - все факты, которые мне удалось обнаружить в них, сводились лишь к дате: постройки дома - 1697, и к дате смерти доктора Жана-Франсуа Шарьера. Если история города и хранила в своих анналах смерть еще какого-то, второго Шарьера, то о ней не сохранилось абсолютно никаких официальных записей. Мне представлялось просто непостижимым, что смерть сразила также всех остальных членов семьи доктора, причем все они как один скончались раньше последнего жильца дома по Бенефит-стрит. Как я ни ломал голову над этой загадкой, получалось, что дело обстояло именно так, поскольку для иных предположений у меня попросту не было никаких оснований.