Лайне Глэдис. Утро победителя

   - Кофе, мисс Хилл?
   Эллен кивнула. - Бармен!
   - Слушаю, сэр! - сочным баритоном отозйался бар.
   - Двa кофе, два "Хенесси", лимонный сок.
   - Сейчас, сэр.
   - Если бы вы знали, - сказала Эллен. - до чего я ненавижу это электронное холуйство! -Да,-сэр! Нет, сэр! Будет исполнено, сэр!" Какая мерзость!
   - Почему же, - не согласился Крате.-Нa мой взгляд, это удобно и экономит время и силы. Видите ли-я вовсе не принадлежу к йптисциентистам в духе Торо, хотя сам во всей этой технике не смыслю ровным счетом ничего.
   - А я и не зову вас в хижину у озера. Просто техника должна быть прмощником, а не рабом.
   - Главное - чтобы она справлялась со своими обязанностями. В частности, чтобы кофе был хорош...
   Впрочем, кофе оказался вполне достойным. Тонкая горечь оттеняла бархатистое тепло коньяка, сдобренного толикой лимонного сока. Грея в ладони пузатую рюмку, Крате все больше успокаивался. Недаром психологи говорят, что для достижения внутреннего равновесия надо держать в руках что-нибудь круглое...
   - Итак, мисс Хилл?..
   - Профессор, я пришла к вам отнюдь не для обсуждения электронных изобретений. Меня волнует, что будет с Эрнестом.
   - А вы знаете, где он сейчас?
   - У себя, насколько я знаю. И о том, что мы с вами беседуем, он и не подозревает. Ему сейчас плохо, но это он должен преодолеть сам.
   Да, подумал Крате, именно так и следует рассуждать женщине, взявшей на себя в паре роль лидера. Мужскую роль ..
   Нелепо, но Кратса потянуло рассказать, как весь вечер ему хотелось позвонить Эрнесту и поговорить, но не хватало решимости, потому что где-то в глубине души шевелилось смутное чувство вины перед ним, чувство несправедливое, ибо Крате сделал все что мог, а победа Грейвса была чистой победой; как дважды он даже набирал номер, но Эрнест не отвечал - то ли не хотел, то ли его еще не было дома... Но сказать всего этого было нельзя. Это было его, личное, к чему эта женщина касательства не имела. Зачем ей знать, что ни одна из трех жен так и не смогла родить Кратсу сына (трудно сказать, кто был виноват в этом, у Кратса так и не хватило мужества проверить), и Эрнест в какой-то мере притупил эту боль, заполнив вакуум в его душе? Зачем ей знать, сколько сил, времени, сомнений и мучительных поисков вложил он в этого мальчика из далекой северной страны? Но она может помочь Эрнесту в сложившейся ситуации.
   - Что я могу сказать? Честно говоря, для меня самого все это оказалось в высшей степени неожиданным. Понимаете, бывают поражения... Возьмем для примера спорт: один спринтер опережает другого на доли секунды, и это естественно, это никого не удивляет. Но если бы он опередил соперника вдвое? Тогда первым делом в голову пришла бы мысль о...
   - Допинге?
   - Или о чуде. И здравый смысл заставляет искать именно допинг, поскольку с чудесами мы за последнюю пару тысяч лет не сталкивались.
   - Если не считать победы Харлана на выборах девяносто второго года.
   - Зло, но неубедительно. Зато Грейвс - это воистину чудо. Понимаете, он может делать то, что не под силу никому из нас. Не только не под силу: никто из нас себе этого и представить не мог, вот в чем фокус. Я говорил с тремя из жюри, и даже Камински - понимаете, сам Камински! - согласен со мной. И потому я просто не знаю, что думать об этом, мисс Хилл. Ну а Эрнест - что ж, серебро это тоже хорошо. И масштабы катастрофы не стоит преувеличивать. Хотя смириться с положением вечного второго трудно. Это я понимаю. Слишком хорошо понимаю, потому что это и моя собственная судьба... Утешайтесь мыслью о том, что во времена Паганини продолжали творить и приносить людям радость Вьетан, Виотти, Шпор, Эрнст... Они ведь не вымерли с рождением гениального генуэзца. Они жили, творили, любили и были любимы...
   - Но их имен я не знаю. А Паганини знают все.
   - Что ж, в каждом веке и в каждом деле есть свои первые. Но есть и вторые. И первые невозможны без вторых.- Впрочем, - сказал он, отлично чувствуя неубедительность своих слов, но не умея сказать иначе и иное, это уже из области психологии. И это, скорее, по вашей части, мисс Хилл. Я сделал для Эрнеста все, что мог. И если смогу впредь - сделаю. А сейчас сейчас ваш черед.
   Эллен помолчала. Это длилось недолго, всего несколько секунд, но на их протяжении Кратсу казалось, что перед ним не человек, а какая-то мощная вычислительная машина, в недрах которой замыкаются и размыкаются контакты, пробегают электрические импульсы по триггерам и вспышки по световодам... И решается какая-то сложная, очень сложная задача.
   - Да, - сказала Эллен. - Вы правы, профессор. Теперь моя очередь. И это как раз то главное, ради чего я просила вас о встрече. Скажите, профессор, бывали в истории конкурсов случаи, когда жюри объявлялось бы недействительным?
   - А что, у вас претензии к жюри? - Вопрос прозвучал несколько саркастически. Но Эллен этого словно не заметила: по дороге к цели на мелочи можно не обращать внимания.
   - Нет. У меня есть претензии к Грейвсу. К Арвиду Грейвсу.
   - То есть?-Кратc постарался придать вопросу интонацию, как можно более спокойную и безразличную, по не знал, насколько преуспел в своем намерении: ведь если эта женщина говорит что-то, значит у нее есть для того основания, а тогда...
   - Я воспользуюсь вашим телевизором? - Эллен вопросительно посмотрела на Кратса. Тот кивнул:
   - Конечно...
   Эллен извлекла из своей элегантной сумочки (натуральной крокодиловой кожи, отметил про себя Кратc, и это в наш-то век торжества суррогатов и синтетики!) миниатюрный журналистский "комбик", вытянула из него провод и подсоединила штеккер к телевизору.
   - Не ручаюсь за качество всех записей, условия не всегда были... Впрочем, судите сами, профессор.
   III
   Час спустя, допивая уже (с моим-то сердцем, подумал было Кратc, но мысль, мелькнув, исчезла бесследно и больше не возвращалась) чашку кофе, Кратc понял, что судить не возьмется. По отдельности все увиденное и услышанное вроде бы казалось понятным, но никак не хотело складываться в единую, закопченную картину. Слова и образы рассыпались, словно осколки смальты в руках неумелого художника, упорно не желая соединиться в цельное, завершенное панно. Крате легко представлял себе гигантский параллелепипед Центра экспериментальной медицины, вонзившийся в низкое осеннее небо Висконсина; здание как здание, ничем не выделяющееся из нескончаемого ряда небоскребов в стиле Мис ваи дер РОЭ... Мог он представить себе и таинственный комплекс "Биоклон", скрывавшийся где-то в недрах этого здания. Здесь, правда, представления Кратса становились чисто умозрительными, опирающимися скорее на веру в науку, которая может едва ли не все что угодно, и уж любую пакость - во всяком случае. И дело было не только в том, что даже вездесущий объектив Эллен Хилл не смог проникнуть за дверь с табличкой "Отдел апогампых разработок". Главное, Кратc был слишком далек от этих научно-технических штучек, они никогда не привлекали его, ибо, давая пищу уму, оставляли холодным сердце. И потому сейчас, когда он пытался осмыслить рассказанное и показанное ему Эллен, в голове всплывали лишь отдельные слова и фразы: "исходным материалом являются любые клетки полового поколения...", "апогампый метод разведения человека..." Разведение человека! Кратса передернуло. Мерзавцы!
   И ведь до чего же просто: человек приходит к врачу, его направляют на обследование (да, мистер Смит, конечно же, ничего серьезного, но... Порядка ради большой джентльменский набор - анализ крови и все такое прочее... Да и рентген бы не помешал...), а там какой-то лаборант между делом берет у него какие-то клетки, о чем человек и не подозревает. А потом из чьих-то таких вот, ворованных, клеток в купелях "Биоклона" начинает развиваться человеческий зародыш, постепенно превращаясь в человеческого (а человеческого ли?) младенца. И щупленький бородач с глазками-пуговицами, главный маг и кудесник этого самого "Биоклона", говорит об этом: "Новый метод генной инженерии-гепокомбинаторика-значительно перспективнее и радикальнее всех ранее известных, в том числе и основанных на использовании гамет. Теперь для синтеза аптропоса нам достаточно вегетативных клеток прогрессивных доноров. Сочетание методов традиционной, классической евгеники, клонирования и собственно генокомбинаторики, то есть расщепления генов и комбинирования и рекомбинирования их отдельных фракций, открыло возможности, даже оценить которые полностью мы пока не в состоянии". Он говорит спокойно и даже торжественно, как будто уже позируя для памятника на горе Рашмор[Гора в штате Дакота, на которой высечены гигантские скульптурные портреты Вашингтона, Джефферсопа, Линкольна и Теодора Рузвельта. ], он уверен в себе, как он уверен в себе, этот доктор Крайиджер ("Собственно, его фамилия - Крингер, он из немцев", - пояснила Эллен, и от пояснения этого, справедливого или пет, бог весть, пахнуло на Кратса духом покойного доктора Менгеле)! Он рисует перспективы - ах, какие розовые, какие восхитительные перспективы: "Мы сможем избавить человечество от наследственных болезней, от вырождения. Взгляните, сколько развелось на Земле людей, физически и психически неполноценных, сколько посредственностей и откровенных бездарностей - особенно среди цветных. Как правило, они способны выполнять лишь самую примитивную работу. Они социальный балласт человечества. Мы не можем создавать абсолютно здоровых людей с любыми наперед заданными врожденными способностями..." Люди на заказ! А может - как раз нелюди? И надо же такое придумать! "Вам нужен толковый ядерщик, мистер Браун? Можем предложить. У нас есть трое прекрасных ядерщиков, один лучше другого... А вам, мистер Робине, нужно меццо-сопрано? Пожалуйста, выбирайте..." Будут, будут они, эти разговоры, если у истоков стоит доктор Крайнджер с его любимым изречением: "Сверхчеловек есть смысл земли".
   Да что значит будут? Они уже есть. Правда, не в висконсинском Центре, а под знойным небом Санта-Ниньи, в очаровательном старинном кармелитском монастыре, превращенном ныне в "Интернат имени Флоранс Найтингейл". Там, за белыми, увитыми зеленью стенами, вырастают крайнджеровские дети-нелюди, где их растят и обучают по новейшим и невероятнейшим методикам педагогаеретика Дэвида Хотчича.
   Вот она, картина, вот она, цепь причин и следствий, но... Как увязать со всей этой темной историей ясные глаза и счастливую улыбку Арвида Грейвса, первого явленного миру питомца Крайнджера-Хотчича? Как вписать в этот мрачный реквием по нормальным людям и их человеческой морали партию его вдохновенной скрипки?..
   - Не знаю, - сказал Крате. - Не знаю... Здесь слишком многое перепутано, чтобы в этом мог разобраться обычный музыкант. Ведь я всего-навсего музыкант, Эллен,- Крате впервые назвал ее по имени и сам не заметил этого. - Кто знает, вдруг за Крайнджером есть какаято своя, неведомая нам правда? Вдруг мы с вами - просто консерваторы и рутинеры, встающие на пути у нового, а?
   - Консерваторы? Но тогда все естественное консервативно. И разве нет правды за мной, когда я хочу иметь семью, иметь детей, рожать их и воспитывать, вкладывая в них себя, вкладывая, как умею? Может быть, человека и можно улучшить. Может быть, это даже необходимо сделать. Но не по-крайнджеровски. В этом я уверена, профессор. Нельзя улучшить человека, лишая его материнского тепла, лишая...
   - Но в мире немало сирот, Эллен.
   - Сиротами становятся. И это - одна из величайших бед человеческих. Но творить сирот, созидать их намеренно!.. Я не знаю, что может быть бесчеловечнее...
   - Я тоже, - задумчиво сказал Кратc. Интересно, подумал он, сироты это дети, лишенные родителей; но как назвать тех, кто лишен детей?
   Они замолчали. Кратc сгорбился в кресле, физически ощущая тяжесть ответственности, взваленной на него Эллеи. Эта женщина непрошено ворвалась в его жизнь - затем лишь, чтобы взвалить на него груз вопроса, двусмысленность которого сама не сумела решить. И теперь, устремив взгляд в темноту за окном, ждет, что он скажет ей, он, безнадежно старый и безнадежно усталый человек?
   - Вы... - начал было Кратc и запнулся, не зная, что сказать дальше. Вы... Как вы сумели все это собрать, Эллен? За один вечер?
   Эллен повернулась к нему и рассмеялась - рассмеялась так легко и заразительно, что Кратc невольно улыбнулся ей в ответ и с удивлением понял, что ему вдруг стало легче.
   - Чему вы смеетесь?
   - Господи... Господи, профессор, неужели вы... Неужели вы думаете, что это можно вот так - за вечер? Я же не всемогуща, профессор! Это три года. Так что это не из-за Эрни, нет. Это лишь отчасти для Эрни.
   - То есть?
   - Впервые я услышала о Крайнджере более трех лет назад. Собственно, это был такой тихий, ползучий слушок, на который, может быть, и не стоило обращать внимания. Но какое-то шестое чувство подсказывало мне, что это не просто россказни. Тогда я и понятия не имела, что все это может как-то связаться с Эрнестом, с вами, со мной. . Мне и в голову не могло прийти, что Крайнджер и Хотчин впервые откроются на конкурсе скрипачей. Но ошибки быть не может, имя Арвида Грейвса значится а списках заведения Хотчича. И теперь посмотрим, что будет, когда завтра взорвется эта бомба. Они должны будут сделать какой-то новый шаг. Открыться дальше или закрыться вглухую не знаю.
   - Постойте, - перебил Кратc. - Что значит "бомба"?
   - Это значит - утренний выпуск "Инкуайер".
   - Так вы... Вы уже отдали это? - Кратc почувствовал облегчение, невероятное облегчение, потому что, оказывается, ничего не надо было решать, все уже решилось само, все уже решено этой отчаянной женщиной, и теперь нужно лишь ориентироваться в ситуации, а это проще, много проще. Но... Тогда зачем же вы пришли с этим ко мне?
   Эллен улыбнулась, но в улыбке ее на этот раз не было ни задора, ни торжества, только какая-то затаенная, непонятная Кратсу грусть.
   - Извините, профессор, очевидно я не слишком удачно начала разговор. Наверное потому, что на этот раз в дело вмешалось- слишком много личного. Простите. Я вовсе не собиралась просить у вас совета, что делать со всеми этими материалами. Это - мое ремесло. И я знаю лишь одну правду: когда в жизнь приходит что-то новое, будь то добро или зло, или добро пополам со злом, все равно, никто не имеет права решать за человечество, кроме человечества. Ни доктор Крайнджер, ни вы, профессор, ни господин президент, ни я... Понимаете? Есть только один путь-путь гласности. Это и есть мое ремесло. Пусть знает мир. И пусть мир решает за себя сам. И если даже не всегда он находит лучшее решение... Что ж, все равно иного пути пет.
   - Но зачем же тогда вам я?
   - Прежде всего, профессор, затем, чтобы вы рассказали обо всем Эрнесту...
   - Я? Но... А вы?
   - Мне придется на некоторое время исчезнуть. Ведь Крапнджер-Хотчич противники нешуточные, а кто стоит за ними, мне пока и вовсе неизвестно.
   - Куда же вы денетесь?
   - О, не беспокойтесь. Во-первых, не впервой, а вовторых, друзей у меня достаточно. Друзей и союзников. A теперь и вы - мой союзник.
   - То есть?
   - Я для того и рассказала и показала вам все это, профессор, чтобы вы знали. И, узнав, начали действовать прежде, чем выйдет утренний выпуск.
   - Так... - Кратc помолчал. - Значит... А вы знаете, в этой ситуации, пожалуй, можно добиться признания решения жюри недействительным. В девяносто втором на конкурсе Сибелиуса Каротти был снят уже с последнего тура... Впрочем, вы должны знать об этом - не в связи со скрипичным искусством, конечно...
   - Каротти? Каротти, Каротти... Знакомое имя. Постойте-ка... Сицилийский путч?
   - Ну и память! Да. Идзувара, он был тогда председателем жюри, сказал: "Музыку можно делать только чистым сердцем и чистыми руками". И Каротти был исключен из числа претендентов.
   - Но здесь другое, профессор. Грейвс...
   - Это неважно. Это уже неважно.--Крате встал и принялся расхаживать по номеру. - Все равно, Каротти--это прецедент. Грейвс чист, вы правы, но кто он? И кто стоит за ним?..--Кратc посмотрел на часы: половина четвертого.- Скажите-ка, Эллен, вам приходилось видеть, как дергают за хвост крокодила? Рискованное, конечно, занятие, по при определенной сноровке... Сейчас я позвоню Камински, а вы посмотрите, как это выглядит со стороны...
   Он подошел к столу и, опершись па него левой рукой, правой стал нажимать клавиши телефона. Но еще до того, как ему ответили и на маленьком круглом экранчике появилось запасное и недовольное лицо председателя жюри, до слуха Кратса донесся легкий щелчок. Он не сразу понял, что это входная дверь.
   И что в номере он уже один.
   IV
   Стиснутая скалами река бушевала. Почти черная наверху, она вскипала в падении, и в облаке водяных брызг висела яркая радуга. А внизу, за яростным котлом водобоя, поток успокаивался - не сразу, медленно, но успокаивался, привольно растекаясь меж низких берегов равнинного русла. И хотя свершалось все это в полной тишине, Аренду слышался нескончаемый гром водопада, памятный с прошлогодней поездки па Ниагару. Он лежал, закинув руки за голову, и в который уже раз за одиннадцать дней, в течение которых этот номер "Иитерконтипенталя" служил ему домом, пытался понять, каким образом картинка, мертво и плоско измалеванная на абажуре ночника, волшебно преображается, стоит загореться лампочке. Она оживает, наполняется движением и жизнью, и иллюзия эта настолько полная, что невольно кажется, будто именно этот низринувшийся с пятидесятиметровой кручи поток переместился в крошечный аквариум, стоящий на тумбочке под ночником. - .
   Собственно, это был даже не. аквариум в полном смысле слова. Вчера, возвращаясь с утренней прогулки (правда, гулять в этом мегаполисе удовольствие сомнительное, но учитель настоятельно советовал ему не пренебрегать моционом: "Тебе совсем не обязательно торчать целыми днями в зале и слушать пиликанье всех этих...
   Из них в лучшем случае двое-трое стоят внимания. Гуляй, читай что-нибудь легонькое, для вентиляции мозгов, мой мальчик!", а к его советам Арвид привык относиться почтительно, в свое время из духа противоречия пару раз поступив по-своему и честно оценив плачевный результат), так вот, возвращаясь с прогулки, он случайно забрел в небольшой зоомагазин. Он с любопытством рассматривал обитателей клеток, террариумов и аквариумов, пока не наткнулся взглядом на стайку удивительных рыбок: их вытянутые, грациозные тела отливали солнечным золотом и, казалось, даже излучали свет. Вопрос, что привезти в подарок Кэтрин, решился сам собой. Правда, стоили рыбки недешево - за пару ему пришлось выложить пятьдесят монет. Доставая из-под прилавка пластиковый пакет, вставляя в него проволочный каркас и заполняя получившийся контейнер водой, продавец приговаривал:
   - А у вас наметанный глаз, молодой человек! Я настоящего знатока за милю вижу, а тут осечку дал, думал: зашел юноша просто полюбоваться, полюбопытствовать, а вы сразу углядели, я ведь нарочно этот аквариум в самый угол загнал, для истинных ценителей приберегал. Ксенон театра - она рыбка хрупкая... Зато радости сколько, подождите, вы еще меня не раз добром вспомните, ее недаром солнечной рыбкой называют, она и есть солнечная, как солнечный зайчик, помните, как в детстве солнечных зайчиков ловили, сколько радости было, так вот теперь опять будет...
   Под разговор продавец сачком с длинной ручкой молниеносными движениями выловил из аквариума пару рыбок, запустил их в контейнер, бросил туда же мохнатую зеленую веточку какой-то водоросли, ловкими, быстрыми движениями сунул в горловину пакета какой-то шланг, надел зажим, раздалось короткое негромкое шипение ("Сейчас кислород им подпустим, и все. А вам далеко вети? Ух ты, в Санта-Нинью, какая даль, ну да ничего, они тут у вас трое суток точно выдержат, ручаюсь, безо всякого вреда выдержат..."); наконец словоохотливый продавец длинными щипцами одновременно заварил пакет и обрезал пластик чуть выше шва. На ощупь контейнер был тугим, словно волейбольный мяч. Зайдя в отель перед тем, как отправиться в "Метрополитен-Хаус", Арвид пристроил этот своеобразный аквариум на тумбочке под ночником, пристроил именно здесь без всякой задней мысли, но теперь искренне этому радовался, потому что первое, что он увидел, проснувшись, был именно подарок для Кэтрин.
   И вспоминал Арвид всю эту процедуру покупки, вспоминал со всеми мельчайшими подробностям" именно потому, что это было первым шагом, подступом к мыслям о ней. Ведь сегодня - домой. Завтра утром он уже увидит ослепительно белый коралловый песок на пляже Санта-Ниньи и Кэтрин.
   Кэтрин... Почему-то он увидел ее сейчас перед собой не такой, какой она была полторы недели назад, провожая его сюда, а давней, еще прошлогодней, на этом самом пляже, с доской для серфинга на плече. Может, просто потому, что ему трудно было представить себе ее вне моря, реки, бассейна, словом, вне (он чуть было не подумал - родной для нее) водной стихии? Впрочем, если бы он и подумал так, это не было бы слишком большим отклонением от истины: ведь Кэтрин не только любила воду, не только была отличной пловчихой, и нырялыцицей, способной по четыре минуты не всплывать на поверхность, но и заканчивала сейчас курс гидробиологии, и ее домом вскоре должны были стать плавучие лаборатории Южных морей. Это, пожалуй, больше всего удручало Арвида: ведь ему с его скрипкой нечего было делать там, он-то был человеком столиц...
   Но хватит валяться!
   Арвид встал, прислушался к похрапыванию Джерри в соседней комнате. Невольно он поискал глазами футляр со скрипкой. Вот он, лежит. Да, что ни говори, не всякому удается в четырнадцать лет овладать инструментом, застрахованным па полтораста тысяч, инструментом, к которому приставлен личный телохранитель... Интересно, мог ли да Сало, великий ломбардец, чьи кости вот уже четыре века тлеют в склепе собора Дуомо Веккио, предугадать, что сотворенная его руками скрипка переживет своего создателя на века, что будет она дарить радость людям в далекой стране, открытой славным генуэзским мореходом всего за несколько десятилетий до его рождения? Арвиду хотелось думать, что знал: ведь это такое счастье - знать, что даришь людям радость!
   Он быстро сполоснулся под душем, выпил стакан апельсинового сока, не забыв перевести акустику бара на "интим", чтобы тот своим зычным голосом не разбудил Джерри. И только опуская на вощеную столешницу стакан, вспомнил вдруг главное: ведь это утро - утро победителя!
   Он, Арвид Грейвс, - победитель. Утро победителя - какая все-таки сладость в этих словах... Вот, значит, почему он проснулся так рано - чтобы не пропустить рассвет этого утра. Арвид взглянул в окно. За окном была еще ночь, но ночь обреченная, ночь, притихшая перед неизбежным приходом рассвета. Его еще не было видно, но что-то подсказывало, что он уже приближается, он уже близко, он вотвот...
   Как я люблю все это, подумал Арвид, как я люблю этот мир, мир, в котором я живу, я люблю людей этого мира - Джерри, похрапывающего за стенкой; Кэтрин, которая уже, наверное, проснулась и бежит сейчас на пляж; учителя Каротти... Учитель, вы слышите, учитель? Я не подвел вас! И я сделаю еще очень и очень много, потому что я ваш должник, и я должен отплатить вам лишь одним- игрой, настоящей игрой. Отплатить вам и всем остальным, кого я помню и люблю. Аните, которая пела мне колыбельные песни. Анита, я не знаю, где ты сейчас, но ты была мне как мать, потому что я не знал другой матери, я никого не знал, ни матери, ни отца, у меня не осталось никого, когда мне не было и нескольких месяцев, и сперва за всех мне была ты. А потом пришли другие, пришел в мое сердце доктор Хотчич, пришел учитель Каротти, пришла Кэтрин, у которой тоже никого больше нет, кроме всех вас - и меня. Ни у кого из нас там, в интернате, нет родных, мы все остались сиротами в младенчестве, по у нас есть ваша любовь. И, значит, мы живем в мире, который по-настоящему добр, если нас окружают добрые люди...
   Повинуясь безотчетному порыву, Арвид подошел к столу, погладил рукой мягкую черную кожу футляра, потом щелкнул замками, открыл, прикрепил мост и, вскинув скрипку к плечу, радостно ощутил щекой ласковое, прохладное прикосновение лакированного подбородника. Легким, замедленным движением он провел смычком по пустым квинтам, чутко вслушиваясь в серебристые звуки.
   Скрипка спустила строй совсем чуть-чуть, и он несколькими ловкими движениями, едва касаясь колков, настроил ее. Руки двигались сами, ухо само ловило оттенки звучания струн, а он словно бы оставался в стороне, погруженный в смутно зарождающееся ощущение...
   Он повернулся и посмотрел на ночник, на бесконечно рушащуюся тяжкую массу воды и вдруг понял, что там, за водопадом, она только кажется спокойной. Нет, она лишь отдыхает, эта река, отдыхает - до следующего броска вниз с красной, трещиноватой гранитной скалы.
   И снова все получилось как будто само собой: сам ударил по струнам смычок, сами забегали по грифу, меняя позиции, пальцы, а он, Арвид, плыл тем временем по реке, и высокие, скалистые берега все сжимались, стискивая русло, и без того неистовый бег потока еще ускорялся, ускорялся, и вот уже масляно закружились вокруг перевернутые вниз смерчи водоворотов, и повисла впереди радуга, манящая, обещающая тому, кто пройдет под ней, что-то удивительное, радостное и по-детски ясное, как она сама... И он промчался под этой радугой, промчался в падении, которое было полетом, а может быть в полете, который оказался падением, и снова кипела вокруг вода, она была как взмыленная лошадь, у которой бурно вздымаются бока и срываются с губ хлопья пены, по которая все же пришла первой, которая все-таки победила и которую теперь конюхи медленно водят по кругу, потому что остановиться значит умереть... И вода тоже умеряла свой бег, и берега расступались, и струи делались все светлее и прозрачнее, и там, в-глубине, вокруг окатанных, гладких камней плясали в них солнечныерыбки, чем-то похожие на ныряющую Кэтрин...
   За окном медленно нарождался день. Небо незаметно светлели па востоке, а на западе, словно упорствуя и не желая отступать, сгущалась тень, по и она, эта тень, должна была растаять через те считанные минуты, что оставались еще до восхода. Начиналось утро победителя.
   Победитель стоял посреди гостиничного номера, устремив взгляд на струящийся по пластиковому абажуру водопад, а навстречу ему бросал феерические каскады "Дьявольских трелей" Тартини.
   И он не слышал, КaК за спиной его тихонько звякнул приемник пневмопочты и на лоток упали первые выпуски утренних газет.