Страница:
– Нравится, – сказала Юлька.
– А что больше всего?
– Люди, – сказала она без колебаний. – И тепло. И ореховое варенье.
– Именно в такой последовательности? – засмеялся полицейский.
Тут Юлька задумалась.
Люди, разумеется, были вне конкуренции. Она даже как-то не представляла себе, что в одном месте может собраться столько вежливых, доброжелательных, весёлых и контактных людей. Правда, иногда ей приходило в голову, что ни с одним из них она не смогла бы всерьёз дружить… но это, пожалуй, были её проблемы. Уж точно, что не их. И вообще – за редким исключением, незнакомые люди казались более привлекательными, чем знакомые, и с этим ещё предстояло что-то делать… Тепло – да. Хотя знойная зима её нервировала, и поэтому они с Сэром Мужем на выходные уезжали в горы. Оказалось, она умеет кататься на горных лыжах, и это её удивило. Но ореховое варенье…
– Пожалуй, второе и третье место я поменяю местами, – сказала она. – Особенно если варенье будет с мороженым. А давайте съедим мороженого, мистер Дирк? Всё-таки немного жарко.
Она провела ладонью по лбу, убирая пот.
– Это неплохая мысль, – кивнул полицейский. – Одну минуту…
Он подошёл к столбу, на котором висел знак парковки, и что-то нажал. Откинулась крышечка, показалась белая розетка. В неё он воткнул вынутый из кармана телефончик. Чем-то щёлкнул, что-то бормотнул.
Несколько секунд стоял и слушал.
Потом спина его стала напряжённее.
Юлька почувствовала, что у неё подгибаются колени. Вот сейчас он развернётся, и на лице его вместо добродушной улыбки будут камень и сталь, а пистолет сам собой окажется в руке – направленным ей в глаза…
– Не получится мороженое, – сказал он, возвращаясь. Юлька сморгнула, прогоняя страшную картинку. Впрочем, полицейский действительно больше не улыбался. – Уф-ф-ф… Да что ж это за ночь такая… Давайте так: лучше всего будет, если вы нас подождёте вон в той аптеке, а? И мы вас всё-таки проводим до самого дома…
Он бегом вернулся к машине, нырнул внутрь, и они, развернувшись, уехали – оказалось, что другим боком полиция пропагандирует «Мальборо», а с тылу, на бампере, прилеплена узенькая, но ядовито-яркая рекламка «Лаки Страйк» – «Сверхдлинные и сверхделикатные». У полицейских тоже случается чувство юмора.
Юлька побрела к аптеке, чувствуя, как вата, образовавшаяся в коленках, медленно распространяется по ногам, заменяя собой кости. Невесомый мотороллер стал неподъёмным, но она упрямо толкала и толкала его перед собой, наваливаясь на руль, чтобы устоять, и дышала ровно и глубоко, через силу, но ровно и глубоко.
У дверей аптеки болтался новомодный колокольчик под старину. Юлька инстинктивно пригнула голову, услышав над собой металлический звяк, и посочувствовала тем, кто здесь работает.
За стойкой обнаружился высокий худой и заспанный блондинчик с доверчивым, как у щенка, выражением лица. Перед ним на прилавке валялся комикс – Юлька прищурилась и с трудом сдержала усмешку: «Русские покемоны спасают Вселенную». И на обложке знакомая круглая мордашка с огромными ушами, увенчанная марцальским беретом. Ну вот, дожили.
Она заказала «Мак-Кинли» с кленовым сиропом и орешками и «Маргариту» (пришлось предъявлять кью-карточку) – и присела у окна. Парень обслуживал старательно, но бестолково, весь заказ он выполнил только с четвёртой попытки – четвёртый заход понадобился, чтобы прицепить на соломинку положенный лохматый бантик. Наконец он угомонился, вернулся за стойку и уткнулся в свою книжку.
Юлька очень медленно потягивала коктейль, одновременно возя ложечкой в тающем мороженом. Она прокрутила про себя весь разговор с полицейским. Проколов не было! Рита Симонс оказалась, как всегда, на высоте – скромно-обаятельная, доброжелательная, немного наивная (но это пройдёт). Она даже ухитрилась не поддаться короткому соблазну пуститься в объяснения: как страстно, очень сильно, беззаветно, маниакально и снова страстно она любит гольф – почему и таскает всегда с собой (и, на всякий случай, по ночам) комплект клюшек…
Теперь надо всё же дождаться любознательного констебля, рассказать ему что-нибудь симпатичное – пусть не переживает так за своего сына – и с эскортом вернуться домой. Жаль, что не с триумфом, но… мы ещё повоюем.
Она быстро убрала две порции и заказала третью.
Однако время… Она посмотрела на часы: без четверти три. Банально хочется спать. А кавалерии всё нет и нет… Наконец пришлось просить мальчика сказать констеблю Дирку, ежели он появится, что она не дождалась его и уехала домой, и мальчик сказал, что обязательно передаст.
Юлька шагнула из кондиционированной прохлады аптеки под низкие кроны в плотный жаркий воздух. Снова копилась гроза. Завтра будет просто нечем дышать. Ветви деревьев и фонари превратились в своды длинных туннелей, пробитых в толще чёрного стекла и уходящих в дурную бесконечность. Беспощадно орали цикады.
Она завела мотороллер – и в этот момент из того промежутка между домами, из которого она вышла вечность назад, появились двое. И это были не полицейские. И у них не было собаки, но тем не менее они уверенно пересекли улицу там же, где переходила она, и остановились перед полуподвальчиком автопрачечной. Один остался стоять, оглядываясь по сторонам, а второй неуловимо-быстро скользнул – нет, пролился вниз…
Юлька не видела у них оружия, но не сомневалась, что оно было. Или что оно им просто без надобности…
Когда она садилась в седло, то задела клюшками за стойку, поддерживающую большую маркизу над входом в аптеку. Раздался отчетливый звон металла.
В неожиданной для себя панике она крутнула ручку газа и, чуть не оторвав переднее колесо от асфальта, рванула наискосок через сплошную размётку…
Только на шоссе, обгоняемая десятками автомобилей, облитая их аритмичным быстрым светом, она немного пришла в себя.
Юлька миновала поворот к дому и проехала ещё с километр, потом притормозила напротив ярко освещённого, но закрытого на ночь супермаркета, нашла контейнер «Армии спасения» и сунула в окошечко ту одежду, в которой лежала в засаде, и кроссовки. Завтра это будет ещё раз выстирано, выглажено, стерилизовано, освобождено от запахов – и отправлено куда-нибудь на север. Здесь плотные тёмные вещи не нужны даже самым бедным…
Винтовку в тайник она решила положить завтра. Это будет проще и безопаснее. И ещё – очень хочется спать. Смертельно. Патологически…
Если бы она ехала на машине, она сейчас непременно слетела бы с дороги.
А так – спасибо ветерку в лицо – она удержалась и сумела затормозить. Затормозить… остановиться… протереть глаза…
Мотороллер упал, и земля качалась под ногами, как небольшой плот.
Да что же такое, почти в отчаянии подумала Юлька и с размаху хлестнула себя по щеке. Потом ещё раз.
Боли от удара не было – она словно лупила по подушке. Будто дали наркоз. Ей дали наркоз. Кто-то поднёс ко рту маску, а она и не заметила…
Когда она ощутила себя снова, ветер дул в лицо, а в руки через руль пробивалась вибрация мотора. Она куда-то гнала, выжимая из крошечной машинки все её мышиные силы.
Так… поворот опять проехала…
Когда она поняла это, то испытала вдруг странное облегчение. Всей душой ей хотелось – домой, домой, и прижаться к Барбаре, которая просит звать её Варей, и захныкать, и услышать её басовитое: «Доченька…» Но она удалялась от дома и была горда собой, чудовищно горда, что смогла, сумела…
Что-то творилось у неё в голове, но это были словно бы сны: вот только что всё было, а уже ничего не помню… а теперь другое – и тоже мимо…
Юлька свернула направо в долгий тошнотный восходящий вираж дорожной развязки и поняла, что съезжает с шоссе и делает в конечном итоге поворот налево, но куда? Автопилот знал, только не заботился сообщить. Может быть, у него сломалась рация.
Она проехала километра два или три по прямой, хотя и узкой дороге, а потом свернула вообще на какую-то тропинку, ведущую влево-вперёд-вниз, совсем тёмную и не по-американски выщербленную. Она не узнавала эту дорогу и не знала, кто её по ней вёз. Раза два мотороллер подбрасывало так, что руль только чудом не вырывало из рук. Надо притормозить, подумала она – и тот, кто её вёз, стал тормозить.
Потом вдруг оказалось – как-то сразу, – что мотороллер увяз в куче песка, и его надо тащить на руках, но куда? Было совершенно темно. А может, я умерла, спокойно подумала Юлька. Но всё равно машинку надо вытащить, она-то не виновата…
Юлька вытащила машинку и только тут поняла, что всё понимает, всё чувствует – и страшно, панически боится. Кто-то настигает её сзади и сейчас метнётся из темноты, и надо успеть… надо что-то успеть…
Включить фару.
Включила. Тускловатое жёлто-розовое пятнышко перед колесом. Дальний свет… почти то же самое.
Но, как ни странно, это помогло ей сориентироваться. Теперь она чётко знала, куда её занесло. Впрочем, что значит – занесло? Просто действия по плану «нумер какой-то там»… Эта дорога, почти тропа, вела в Кливлендский лес, к площадке для пикников и оборудованной трассе для чокнутых велосипедистов. А от этой трассы шла просто пешеходная – а может быть, и конная – тропа, которая и нужна была Юльке…
Или я в панике? – строго спросила она у себя.
Будешь тут в панике… Снова вспомнились те двое – которые выскользнули из темноты и пошли точно по её следу… и ещё – жуткая сонливость… и ещё… было что-то ещё.
Так. Стоп. Главное. Домой нельзя. Ни под каким видом. И надо отдохнуть. А для этого – добраться…
Ещё чуть-чуть. Ещё совсем чуть-чуть.
Каких-то полчаса.
Садимся… едем.
И она села и поехала. Дорога сразу же рухнула в черноту, что-то менялось и прыгало впереди, а потом – полукруг вывески, фальшивый вигвам и фальшивый индеец с томагавком, похожим на флажок, потом под колёсами упругое и шершавое, прыжок… медленнее, медленнее… и вот меж двух огромных камней простая дорожка, и дальше стволы, стволы…
Резко вниз, резко вверх… приехали.
Юлька из последних сил спрятала мотороллер в орешнике (или не орешнике?.. в конце концов, не важно… может быть, это такой орешник), полностью отключила питание, просто выдернув аккумулятор из гнезда (на всякий случай), подхватила пакет с одёжкой и клюшки (как не растеряла по дороге…) – и медленно поплелась дальше. Как всегда после долгой езды, казалось, что стоишь на месте, впустую перебирая ногами.
Но всё равно куда-то в конце концов приходишь.
Вот оно…
Кто-то когда-то непонятно для чего соорудил на могучей развилке сука этого не менее могучего дерева домик – на высоте этак метров семи или восьми. Две недели назад, гоняя своих ребятишек по лесу, Юлька на этот домик наткнулась.
Чтобы забраться туда, нужно было сообразить одну хитрую штуку, и Юлька сообразила – и забралась, разумеется. Домик давно пустовал. Она запомнила его – хотя и не думала, что когда-нибудь пригодится. Однако же вот пригодилось…
Она перекинула через плечо сумку с клюшками, аккумулятор и пакет с одёжкой сунула за пазуху – и полезла вверх. Как специально, чтобы помочь: выскочила луна, немного посветила, спряталась. Юлька на четвереньках пробралась в домик, растянулась на дощатом полу, достала винтовку, откинула приклад, зарядила, обняла, уснула.
Ей снилась безумная гонка по какому-то захламлённому дому, потом лыжи, снег и солнце, а потом пришёл Пол.
Глава четвёртая
Через некоторое время всё вокруг становилось синим и прозрачным. Это и было «внутрри». Их собственное Виты с Кешей «внутрри». Синий цвет мог меняться – иногда это имело свой смысл, иногда о чём-то говорило, иногда просто контрастно подсвечивало картинку. Ещё исчезало ощущение тела – кроме того пятачка у виска, где соприкасались их головы – и, иногда, подвижной Кешиной ладошки, откуда Вите в ладонь буквально извергалось тепло.
Это не было телепатией кокона Свободных (который, надо сказать, на поверхности планеты изрядно глючил). Это не было работой внедрённого кем-то когда-то наночипа, которому недавно придумали наконец своё название, и который был виновником известной землянам телепатии. Это не было эмпатией эрхшшаа, хотя и базировалось на ней. Кеша и Вита строили новый язык. Не в смысле «эсперанто», а в смысле нового способа общения. Или старого, но потерянного. Потому что первичный, до «раскрытия», язык маленьких эрхшшаа развивается естественным образом, а потом у них появляется (вернее, внедряется) формальная звуковая речь, основы которой вбиты прямо в наследственную память. После «раскрытия» молодые котята доучивали язык (так сказать, расширенную версию) уже обычным способом: с родителями и учителями, в общении с другими эрхшшаа разных возрастов. Полгода в поясе астероидов позволили Кеше наверстать этот пробел в образовании. Но именно тогда и выяснилось, что раннее, спровоцированное стрессом «раскрытие» и массированное воздействие людей привели к тому, что атавистическая сигнальная система не отключилась, как ей это положено, а желает развиваться дальше.
…Первыми всегда приходили картинки, которые, наподобие снежного кома, обрастали чем-то – ощущениями? Вита называла их (вслух, потом) «словами». А ещё – «характеристиками», «свойствами» или «понятиями». Кеша никак не называл. Потому что они были всегда, раньше слов, и это словануждались в объяснениях, а не наоборот.
«Вита» было словом, обозначающим Виту. «Кеша» – Кешу. Но вот слово человеческого языка «мама», которое в человеческом языке отчасти обозначало и Виту тоже, внутрри было только похоже на Виту, немножко, ближе к «сейчас», потому что существовало «раньше», когда «мама» была везде, всегда, тепло, кормить, безопасно, уютно, ласково, вокруг, почти вокруг, рядом, близко, прятаться… а ещё рядом был Второй. Кеша помнил это «раньше», плохо, но помнил. А для слова «Вита» нужен был уже не такой ряд – или оболочка: ласково, рядом, недалеко, уютно, говорить, безопасно, защищать, узнавать, кормить, играть, говорить-говорить-говорить, прибежать, прыгнуть, Адам, мы. Это главные.
А для слова «Кеша» слов-оболочек очень долго вообще не находилось. Ну, если напрячься, получится пушистый прыгучий шарик, который заполняет «внутрри» целиком. И, пожалуй, только Вита (из людей, конечно) могла различить под пушистостью грубый шрам, с которым Кешка настолько свыкся, что уже и забыл. Шрам на том месте, где должен был быть Второй.
И сравнительно недавно – с месяц назад? – появилось слово «музыка».
В культуре эрхшшаа музыка отсутствовала начисто. Почему – вопрос отдельный. Возможно, роковую роль сыграло устройство голосовых связок, повышенная острота слуха – или, наоборот, сверхчувственное восприятие; возможно, странным образом аукнулась генная модификация – но дальше мурчания и боевых кличей коты так и не ушли.
Музыка обрушилась на Кешу отнюдь не молнией или ударом финского ножа, но последствия оказались сопоставимы. После концерта, где он впервые услышал настоящую музыку – и певицу, которую он упорно звал «Р-р-р-рена» вместо «Елена Антоновна», – котёнок выпал из реальности больше чем на неделю. Он хотел только одного – слушать и петь, слушать и петь, и чтобы у него получалось точно так же. Однако переупрямить биологию не удалось. Эрхшшаа действительно не приспособлены были к вокалу.
И котёнок начал присматривать себе подходящий музыкальный инструмент. Такой, чтобы от его голоса шерсть вставала дыбом, а в голове кружились радуги, водопады и неведомые планеты. Ну или хотя бы такой, чтобы ясно говорил всем: «Встань! Делай, как я! Ни от чего не завись!»
Это так красиво…
Тот, за зеркалом, вообще изъяснялся чрезвычайно подробно и матерно.
Иногда Селиванов думал: а может быть, пойти и сдаться? Препараты сейчас щадящие, да и оформить диагноз можно будет как-нибудь обтекаемо: «невроз нереализованных ожиданий», скажем, или «синдром имени Родиона Романовича Раскольникова»… или вообще какой-нибудь шифр, которого не знает никто…
Но дальше раздумий дело так и не двинулось. Каждый раз ему удавалось убедить себя, что собственных его профессиональных знаний достаточно, что это просто усталость, реакция на неудачи, на очевидную бессмысленность бытия…
И он просто напивался. Пил по старой привычке что-нибудь дорогое: если портвейн, то массандровский марочный или португальский; если коньяк, то «Багратион» или «Хенесси».
Поскольку напивался он по утрам, а засыпал после полудня, похмелье наступало вечерами.
Это было самое кошмарное: душные похмельные вечера.
…Когда всё началось, спрашивал он себя, когда понеслось-повалилось под откос – быстрее и быстрее? В апреле, когда Аллушка вдруг стала дуться, как мышь на крупу, потом неожиданно исчезла совсем, а через неделю оказалось, что она на Острове, у Свободных – и теперь сама Свободная? Зимой, когда пинком под копчик его попросили из Комитета? Или прошлым летом, когда эта белобрысая тварь из Коминваза – а он ни секунды не сомневался, что это её рук дело – украла из рефрижератора мёртвого инопланетного котёнка, с изучением которого у него были связаны такие планы!..
Или чуть раньше. Когда летели из Владивостока. Когда она вдруг полезла по салону к котятам… Чёрт. Надо было приказать надеть на неё наручники. Настоять, чтобы её вышибли со службы. Растоптать гадину.
Такая возможность у него была. Была.
И эту возможность он упустил…
Селиванов тяжело поднялся с дивана и поплёлся в ванную. На месте зеркала был серый квадрат. Малевич – полное фуфло. Супрематист клёпанный. Не красный квадрат должен быть, и уж тем более не чёрный, а именно серый. Как символ абстрактного Всего. Или совсем уж абстрактного Ничто.
Он жадно пил воду, потом умывался, потом снова пил. Поперёк желудка застряла здоровенная занозистая щепа.
Убью, подумал он. Ещё не решив, кого.
Не вытирая лица, прошёл на кухню. На подоконнике стояла недопитая ещё с позавчерашнего утра трёхгранная бутылка виски «Грантис». Селиванов не слишком любил виски – вернее, несколько раз пытался полюбить, покупал тот или иной сорт, выпивал, но удовольствия не получал никакого. Пойло и пойло…
Впрочем, сейчас нужно было что-то именно такое: безличное и бесхарактерное спиртное. Выпил и забыл.
Селиванов налил себе полстакана, выцедил с отвращением, словно одеколон, и как будто забылся на некоторое время. Сидел за столом, глядя в никуда поверх кулака, подпиравшего скулу. Наконец его отпустило.
Он посмотрел на часы, глотнул из горлышка – раз и ещё раз, – и тут позвонили в дверь.
Марго. На полчаса раньше…
– Бортстрелок пьян и спит, – сказал он, уводя её в комнату. – И штурман – пьян и спит…
Она пропустила эти слова мимо ушей.
– Можешь налить мне тоже. – Марго уселась в единственное пустое кресло, закинула ногу на ногу. От неё, как всегда, исходил странный запах: приятный, но не духи. А если духи, то такие, каких Селиванов никогда раньше не нюхал. Скорее уж это был запах экзотических пряностей. – Потому что с завтрашнего дня начинается повальная трезвость.
– Повальная трезвость… – хмыкнул Селиванов. – Боюсь, что вот так сразу я не смогу.
– А я дам тебе специальные капельки, – проворковала Марго. – Пить перестанешь, спать не захочешь, сил прибудет… всяких. Лет на двадцать помолодеешь. Да, ещё зрение заметно улучшится. А сегодня ещё можно всё, так что наливай.
– Ты чего хочешь? – спросил Селиванов.
– Да у меня с собой…
Марго нырнула в сумку и достала плоскую стеклянную флягу. Потом ещё одну.
– Это марцальский ром, – сказала она. – Не пробовал?
– Вроде бы нет, – признался Селиванов.
– Ма-аленькими глоточками, – приказала Марго. – Даже не глоточками, а так – на язык…
Ром полностью испарялся во рту, оставляя сильный привкус чего-то необыкновенно приятного, но не имеющего названия.
– И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли, – сказал Селиванов и протянул руки к Марго. Она не отстранилась.
– Не хочу. Мне мама не разрешает ничего брать у незнакомых.
– А мы с тобой познакомимся. Как тебя зовут?
– Меня зовут… Меня зовут Рита, миссис Пол Симонс.
– Девочка, ты что-то путаешь, девочек так не зовут, девочек зовут Юлечка, Юленька, Юла, Стрекоза, Юська, Юлька…
– Нет. Нет! Нет и нет. Юльки нет. Никогда…
– Девочка, ты успокойся. Мы не будем тебя называть. Больше не будем. А ты правда не хочешь мороженого? Ведь тебе жарко.
– Лучше сок. Он всегда стоит под левой рукой, где столик у подлокотника: сдвигаешь ладонь чуть левее – стакан с соком, чуть правее – чашка с кофе. Даже смотреть не надо.
– Хорошо, а на что же ты тогда смотришь? Что ты видишь?
– Ничего. У меня закрыты глаза. Мне нельзя отвлекаться. Мне надо слушать и ждать.
– Ты ждёшь. Что-то происходит?
– Да. Мне больно и странно. Много раз. Так ещё не было. Было – один… два… Сейчас очень плохо. Даже не успеваю запомнить все имена. Говорю подряд – кто-то должен слушать: Ромео, Бертран, Горацио, Розамунда, Виола… Сбиваюсь. Теперь вижу: меня поднимают из кресла и уносят в серую дверь. И я ещё вспоминаю: Виола – это Санькин сектор. Пулковский-четыре-два. Санька больше не летает. Саньки больше нет. Юльки больше нет. Меня зовут Рита Симонс. Муж зовёт меня Снежинкой – так и говорит по-русски, у него смешно получается: Снеджинка, – потому что я упала ему в руки и не растаяла. А почему вы всё время спрашиваете?
– Это такая игра. Мы спрашиваем – что попало. Ты отвечаешь – что захочешь. Хочешь рассказать нам, чего ты хочешь?
– Нет.
– Хочешь варенья?
– Нет.
– Хочешь, мы позовем Пола?
– Нет.
– Тебя зовут Рита Симонс?
– Нет.
– Всё, продолжать бесполезно. Она замкнулась.
…Это онасейчас была «колокольчиком», и кто-то напряжённо прислушивался к ней. А она висела в пустоте, не на что опереться и не за что ухватиться, сначала ушла бабушка – хотя бабушка заболела раньше, врач снял маску и сказал: не смогли… тогда ушли многие, три – нет, уже четыре – года назад, эпидемия «белой волчанки», ранней весной переболели почти все, весь город, казалось, что ерунда, ну, сыпь, ну, чешется, ну, температура тридцать семь и пять – а в мае: паралич сердца, паралич сердца, паралич сердца… и так до осени, и надо было держаться, улыбаться и делать вид, что тебе всё по барабану и ты ни черта не боишься. Говорят, больше всего умирало в метро, а Юлька всё равно ездила в метро, чтобы каждую пятницу поздно вечером появляться у матери, а оказывается, не надо было, потому что этот… Ва-лее-рочка… Среди курсантов не умер никто, но всех переболевших отчислили или, если имелись сенские способности, перевели в наземники, в «Букет» – как Юльку Гнедых, Никиту Мошнина, Клавку Дювалье, Тараса Хомякова или эту… как её… Разиню… Людочку Розину, вот. У всех нашли какие-то проблемы с сердцем, это определялось только приборами, но медики сказали «нет» и «никакого неба». А она – назло! – была сейчас в небе, одна, без тела, без опоры, только доски какие-то шершавые мешали, оттолкнулась и перевернулась на другой бок…
…Я потом думала, что должно было быть страшно. А страшно ни фига не было. И даже мысли все были уже потом, потом, намного позже, когда я задумалась: а что же должна была испытывать? Вроде как получается – брак по расчёту, да? Но я же ничего не рассчитывала. Просто я была одна, а от него было тепло. И ничего в этом дурного – как, наверно, решила бы бабушка. Она всегда говорила, что приличная девушка должна быть выше веления гормонов. И умнее. А мама каждый раз фыркала. Можно подумать, от мотоцикла бывают гормоны! Или от газировки на берегу, когда пьёшь из горлышка по очереди, а потом Санька вдруг встряхивает бутылку и обливает с головы до ног… Нет, Пол, конечно, умнее Саньки. И заботливый. И… Санька – это детство. Это такое детство. С гормонами. Это нельзя считать предательством, правда? Нельзя выходить замуж за того, с кем ты вместе рос. Это как – такое слово ещё есть, про королей и королев говорят обычно, одно – мезальянс, но это неправильно, а другое – что-то про болезнь, когда кровь плохо свёртывается, и её нельзя переливать, потому что не смешивается. Что-то такое. И ничего она Саньке не обещала. Никогда. Он и сам ничего не обещал, и не просил. И цветов не дарил, как полагается. Просто… Просто он был. Просто когда его мама посылала его в магазин, то всегда звонил Юльке и спрашивал, что ей надо купить. И покупал. И из магазина шёл сначала к ней, а потом домой. Это ведь ничего не значит, правда? Это ведь любой одноклассник, ну, не любой, но каждый второй… у них очень хороший класс был. И школа тоже, ещё до Школы, самая обыкновенная, и они ещё долго по старой привычке собирались на школьном стадионе, а потом стало как-то не до того. А в Школе, наверное, никто не успевал дружить. Даже не из-за занятий. Странно, почему ей раньше не приходило в голову – ведь так и должно было быть. Каждый раз, когда кто-то отвлекался, Виктор Иванович говорил одну и ту же фразу: «Колокольчики у каждого свои». И любой смех от этого обрывался. Настроишься на чужой «колокольчик» – неправильно назовёшь точку – имперцы прорвутся к Земле, или… Или погибнет пилот. Может быть, даже не из дивизии, а из Школы. Гард. Такое красивое слово – гардемарин, а ведь это всего-навсего пацан: уши, локти, коленки, синяки и всякие глупости. Страшно сказать, даже не пушечное мясо, а пушечные косточки. Из чего только сделаны мальчики? Пол говорил, что чувствует себя перед ними виноватым. Что не успел. А что бы он успел – умереть?..
– А что больше всего?
– Люди, – сказала она без колебаний. – И тепло. И ореховое варенье.
– Именно в такой последовательности? – засмеялся полицейский.
Тут Юлька задумалась.
Люди, разумеется, были вне конкуренции. Она даже как-то не представляла себе, что в одном месте может собраться столько вежливых, доброжелательных, весёлых и контактных людей. Правда, иногда ей приходило в голову, что ни с одним из них она не смогла бы всерьёз дружить… но это, пожалуй, были её проблемы. Уж точно, что не их. И вообще – за редким исключением, незнакомые люди казались более привлекательными, чем знакомые, и с этим ещё предстояло что-то делать… Тепло – да. Хотя знойная зима её нервировала, и поэтому они с Сэром Мужем на выходные уезжали в горы. Оказалось, она умеет кататься на горных лыжах, и это её удивило. Но ореховое варенье…
– Пожалуй, второе и третье место я поменяю местами, – сказала она. – Особенно если варенье будет с мороженым. А давайте съедим мороженого, мистер Дирк? Всё-таки немного жарко.
Она провела ладонью по лбу, убирая пот.
– Это неплохая мысль, – кивнул полицейский. – Одну минуту…
Он подошёл к столбу, на котором висел знак парковки, и что-то нажал. Откинулась крышечка, показалась белая розетка. В неё он воткнул вынутый из кармана телефончик. Чем-то щёлкнул, что-то бормотнул.
Несколько секунд стоял и слушал.
Потом спина его стала напряжённее.
Юлька почувствовала, что у неё подгибаются колени. Вот сейчас он развернётся, и на лице его вместо добродушной улыбки будут камень и сталь, а пистолет сам собой окажется в руке – направленным ей в глаза…
– Не получится мороженое, – сказал он, возвращаясь. Юлька сморгнула, прогоняя страшную картинку. Впрочем, полицейский действительно больше не улыбался. – Уф-ф-ф… Да что ж это за ночь такая… Давайте так: лучше всего будет, если вы нас подождёте вон в той аптеке, а? И мы вас всё-таки проводим до самого дома…
Он бегом вернулся к машине, нырнул внутрь, и они, развернувшись, уехали – оказалось, что другим боком полиция пропагандирует «Мальборо», а с тылу, на бампере, прилеплена узенькая, но ядовито-яркая рекламка «Лаки Страйк» – «Сверхдлинные и сверхделикатные». У полицейских тоже случается чувство юмора.
Юлька побрела к аптеке, чувствуя, как вата, образовавшаяся в коленках, медленно распространяется по ногам, заменяя собой кости. Невесомый мотороллер стал неподъёмным, но она упрямо толкала и толкала его перед собой, наваливаясь на руль, чтобы устоять, и дышала ровно и глубоко, через силу, но ровно и глубоко.
У дверей аптеки болтался новомодный колокольчик под старину. Юлька инстинктивно пригнула голову, услышав над собой металлический звяк, и посочувствовала тем, кто здесь работает.
За стойкой обнаружился высокий худой и заспанный блондинчик с доверчивым, как у щенка, выражением лица. Перед ним на прилавке валялся комикс – Юлька прищурилась и с трудом сдержала усмешку: «Русские покемоны спасают Вселенную». И на обложке знакомая круглая мордашка с огромными ушами, увенчанная марцальским беретом. Ну вот, дожили.
Она заказала «Мак-Кинли» с кленовым сиропом и орешками и «Маргариту» (пришлось предъявлять кью-карточку) – и присела у окна. Парень обслуживал старательно, но бестолково, весь заказ он выполнил только с четвёртой попытки – четвёртый заход понадобился, чтобы прицепить на соломинку положенный лохматый бантик. Наконец он угомонился, вернулся за стойку и уткнулся в свою книжку.
Юлька очень медленно потягивала коктейль, одновременно возя ложечкой в тающем мороженом. Она прокрутила про себя весь разговор с полицейским. Проколов не было! Рита Симонс оказалась, как всегда, на высоте – скромно-обаятельная, доброжелательная, немного наивная (но это пройдёт). Она даже ухитрилась не поддаться короткому соблазну пуститься в объяснения: как страстно, очень сильно, беззаветно, маниакально и снова страстно она любит гольф – почему и таскает всегда с собой (и, на всякий случай, по ночам) комплект клюшек…
Теперь надо всё же дождаться любознательного констебля, рассказать ему что-нибудь симпатичное – пусть не переживает так за своего сына – и с эскортом вернуться домой. Жаль, что не с триумфом, но… мы ещё повоюем.
Она быстро убрала две порции и заказала третью.
Однако время… Она посмотрела на часы: без четверти три. Банально хочется спать. А кавалерии всё нет и нет… Наконец пришлось просить мальчика сказать констеблю Дирку, ежели он появится, что она не дождалась его и уехала домой, и мальчик сказал, что обязательно передаст.
Юлька шагнула из кондиционированной прохлады аптеки под низкие кроны в плотный жаркий воздух. Снова копилась гроза. Завтра будет просто нечем дышать. Ветви деревьев и фонари превратились в своды длинных туннелей, пробитых в толще чёрного стекла и уходящих в дурную бесконечность. Беспощадно орали цикады.
Она завела мотороллер – и в этот момент из того промежутка между домами, из которого она вышла вечность назад, появились двое. И это были не полицейские. И у них не было собаки, но тем не менее они уверенно пересекли улицу там же, где переходила она, и остановились перед полуподвальчиком автопрачечной. Один остался стоять, оглядываясь по сторонам, а второй неуловимо-быстро скользнул – нет, пролился вниз…
Юлька не видела у них оружия, но не сомневалась, что оно было. Или что оно им просто без надобности…
Когда она садилась в седло, то задела клюшками за стойку, поддерживающую большую маркизу над входом в аптеку. Раздался отчетливый звон металла.
В неожиданной для себя панике она крутнула ручку газа и, чуть не оторвав переднее колесо от асфальта, рванула наискосок через сплошную размётку…
Только на шоссе, обгоняемая десятками автомобилей, облитая их аритмичным быстрым светом, она немного пришла в себя.
Юлька миновала поворот к дому и проехала ещё с километр, потом притормозила напротив ярко освещённого, но закрытого на ночь супермаркета, нашла контейнер «Армии спасения» и сунула в окошечко ту одежду, в которой лежала в засаде, и кроссовки. Завтра это будет ещё раз выстирано, выглажено, стерилизовано, освобождено от запахов – и отправлено куда-нибудь на север. Здесь плотные тёмные вещи не нужны даже самым бедным…
Винтовку в тайник она решила положить завтра. Это будет проще и безопаснее. И ещё – очень хочется спать. Смертельно. Патологически…
Если бы она ехала на машине, она сейчас непременно слетела бы с дороги.
А так – спасибо ветерку в лицо – она удержалась и сумела затормозить. Затормозить… остановиться… протереть глаза…
Мотороллер упал, и земля качалась под ногами, как небольшой плот.
Да что же такое, почти в отчаянии подумала Юлька и с размаху хлестнула себя по щеке. Потом ещё раз.
Боли от удара не было – она словно лупила по подушке. Будто дали наркоз. Ей дали наркоз. Кто-то поднёс ко рту маску, а она и не заметила…
Когда она ощутила себя снова, ветер дул в лицо, а в руки через руль пробивалась вибрация мотора. Она куда-то гнала, выжимая из крошечной машинки все её мышиные силы.
Так… поворот опять проехала…
Когда она поняла это, то испытала вдруг странное облегчение. Всей душой ей хотелось – домой, домой, и прижаться к Барбаре, которая просит звать её Варей, и захныкать, и услышать её басовитое: «Доченька…» Но она удалялась от дома и была горда собой, чудовищно горда, что смогла, сумела…
Что-то творилось у неё в голове, но это были словно бы сны: вот только что всё было, а уже ничего не помню… а теперь другое – и тоже мимо…
Юлька свернула направо в долгий тошнотный восходящий вираж дорожной развязки и поняла, что съезжает с шоссе и делает в конечном итоге поворот налево, но куда? Автопилот знал, только не заботился сообщить. Может быть, у него сломалась рация.
Она проехала километра два или три по прямой, хотя и узкой дороге, а потом свернула вообще на какую-то тропинку, ведущую влево-вперёд-вниз, совсем тёмную и не по-американски выщербленную. Она не узнавала эту дорогу и не знала, кто её по ней вёз. Раза два мотороллер подбрасывало так, что руль только чудом не вырывало из рук. Надо притормозить, подумала она – и тот, кто её вёз, стал тормозить.
Потом вдруг оказалось – как-то сразу, – что мотороллер увяз в куче песка, и его надо тащить на руках, но куда? Было совершенно темно. А может, я умерла, спокойно подумала Юлька. Но всё равно машинку надо вытащить, она-то не виновата…
Юлька вытащила машинку и только тут поняла, что всё понимает, всё чувствует – и страшно, панически боится. Кто-то настигает её сзади и сейчас метнётся из темноты, и надо успеть… надо что-то успеть…
Включить фару.
Включила. Тускловатое жёлто-розовое пятнышко перед колесом. Дальний свет… почти то же самое.
Но, как ни странно, это помогло ей сориентироваться. Теперь она чётко знала, куда её занесло. Впрочем, что значит – занесло? Просто действия по плану «нумер какой-то там»… Эта дорога, почти тропа, вела в Кливлендский лес, к площадке для пикников и оборудованной трассе для чокнутых велосипедистов. А от этой трассы шла просто пешеходная – а может быть, и конная – тропа, которая и нужна была Юльке…
Или я в панике? – строго спросила она у себя.
Будешь тут в панике… Снова вспомнились те двое – которые выскользнули из темноты и пошли точно по её следу… и ещё – жуткая сонливость… и ещё… было что-то ещё.
Так. Стоп. Главное. Домой нельзя. Ни под каким видом. И надо отдохнуть. А для этого – добраться…
Ещё чуть-чуть. Ещё совсем чуть-чуть.
Каких-то полчаса.
Садимся… едем.
И она села и поехала. Дорога сразу же рухнула в черноту, что-то менялось и прыгало впереди, а потом – полукруг вывески, фальшивый вигвам и фальшивый индеец с томагавком, похожим на флажок, потом под колёсами упругое и шершавое, прыжок… медленнее, медленнее… и вот меж двух огромных камней простая дорожка, и дальше стволы, стволы…
Резко вниз, резко вверх… приехали.
Юлька из последних сил спрятала мотороллер в орешнике (или не орешнике?.. в конце концов, не важно… может быть, это такой орешник), полностью отключила питание, просто выдернув аккумулятор из гнезда (на всякий случай), подхватила пакет с одёжкой и клюшки (как не растеряла по дороге…) – и медленно поплелась дальше. Как всегда после долгой езды, казалось, что стоишь на месте, впустую перебирая ногами.
Но всё равно куда-то в конце концов приходишь.
Вот оно…
Кто-то когда-то непонятно для чего соорудил на могучей развилке сука этого не менее могучего дерева домик – на высоте этак метров семи или восьми. Две недели назад, гоняя своих ребятишек по лесу, Юлька на этот домик наткнулась.
Чтобы забраться туда, нужно было сообразить одну хитрую штуку, и Юлька сообразила – и забралась, разумеется. Домик давно пустовал. Она запомнила его – хотя и не думала, что когда-нибудь пригодится. Однако же вот пригодилось…
Она перекинула через плечо сумку с клюшками, аккумулятор и пакет с одёжкой сунула за пазуху – и полезла вверх. Как специально, чтобы помочь: выскочила луна, немного посветила, спряталась. Юлька на четвереньках пробралась в домик, растянулась на дощатом полу, достала винтовку, откинула приклад, зарядила, обняла, уснула.
Ей снилась безумная гонка по какому-то захламлённому дому, потом лыжи, снег и солнце, а потом пришёл Пол.
Глава четвёртая
Санкт-Петербург, Россия, 23.07.2015, вечер
Вита и Кеша лежали на широком диване голова к голове, но под углом друг к другу, чтобы было удобно держаться за руки – или наоборот, отпустить друг друга и лечь совершенно свободно. И расслабиться. И закрыть глаза.Через некоторое время всё вокруг становилось синим и прозрачным. Это и было «внутрри». Их собственное Виты с Кешей «внутрри». Синий цвет мог меняться – иногда это имело свой смысл, иногда о чём-то говорило, иногда просто контрастно подсвечивало картинку. Ещё исчезало ощущение тела – кроме того пятачка у виска, где соприкасались их головы – и, иногда, подвижной Кешиной ладошки, откуда Вите в ладонь буквально извергалось тепло.
Это не было телепатией кокона Свободных (который, надо сказать, на поверхности планеты изрядно глючил). Это не было работой внедрённого кем-то когда-то наночипа, которому недавно придумали наконец своё название, и который был виновником известной землянам телепатии. Это не было эмпатией эрхшшаа, хотя и базировалось на ней. Кеша и Вита строили новый язык. Не в смысле «эсперанто», а в смысле нового способа общения. Или старого, но потерянного. Потому что первичный, до «раскрытия», язык маленьких эрхшшаа развивается естественным образом, а потом у них появляется (вернее, внедряется) формальная звуковая речь, основы которой вбиты прямо в наследственную память. После «раскрытия» молодые котята доучивали язык (так сказать, расширенную версию) уже обычным способом: с родителями и учителями, в общении с другими эрхшшаа разных возрастов. Полгода в поясе астероидов позволили Кеше наверстать этот пробел в образовании. Но именно тогда и выяснилось, что раннее, спровоцированное стрессом «раскрытие» и массированное воздействие людей привели к тому, что атавистическая сигнальная система не отключилась, как ей это положено, а желает развиваться дальше.
…Первыми всегда приходили картинки, которые, наподобие снежного кома, обрастали чем-то – ощущениями? Вита называла их (вслух, потом) «словами». А ещё – «характеристиками», «свойствами» или «понятиями». Кеша никак не называл. Потому что они были всегда, раньше слов, и это словануждались в объяснениях, а не наоборот.
«Вита» было словом, обозначающим Виту. «Кеша» – Кешу. Но вот слово человеческого языка «мама», которое в человеческом языке отчасти обозначало и Виту тоже, внутрри было только похоже на Виту, немножко, ближе к «сейчас», потому что существовало «раньше», когда «мама» была везде, всегда, тепло, кормить, безопасно, уютно, ласково, вокруг, почти вокруг, рядом, близко, прятаться… а ещё рядом был Второй. Кеша помнил это «раньше», плохо, но помнил. А для слова «Вита» нужен был уже не такой ряд – или оболочка: ласково, рядом, недалеко, уютно, говорить, безопасно, защищать, узнавать, кормить, играть, говорить-говорить-говорить, прибежать, прыгнуть, Адам, мы. Это главные.
А для слова «Кеша» слов-оболочек очень долго вообще не находилось. Ну, если напрячься, получится пушистый прыгучий шарик, который заполняет «внутрри» целиком. И, пожалуй, только Вита (из людей, конечно) могла различить под пушистостью грубый шрам, с которым Кешка настолько свыкся, что уже и забыл. Шрам на том месте, где должен был быть Второй.
И сравнительно недавно – с месяц назад? – появилось слово «музыка».
В культуре эрхшшаа музыка отсутствовала начисто. Почему – вопрос отдельный. Возможно, роковую роль сыграло устройство голосовых связок, повышенная острота слуха – или, наоборот, сверхчувственное восприятие; возможно, странным образом аукнулась генная модификация – но дальше мурчания и боевых кличей коты так и не ушли.
Музыка обрушилась на Кешу отнюдь не молнией или ударом финского ножа, но последствия оказались сопоставимы. После концерта, где он впервые услышал настоящую музыку – и певицу, которую он упорно звал «Р-р-р-рена» вместо «Елена Антоновна», – котёнок выпал из реальности больше чем на неделю. Он хотел только одного – слушать и петь, слушать и петь, и чтобы у него получалось точно так же. Однако переупрямить биологию не удалось. Эрхшшаа действительно не приспособлены были к вокалу.
И котёнок начал присматривать себе подходящий музыкальный инструмент. Такой, чтобы от его голоса шерсть вставала дыбом, а в голове кружились радуги, водопады и неведомые планеты. Ну или хотя бы такой, чтобы ясно говорил всем: «Встань! Делай, как я! Ни от чего не завись!»
Это так красиво…
Москва, Россия. 23.07.2015, поздний вечер
Последнее время он всё чаще стал разговаривать со своим отражением в зеркале, хотя и знал, что это плохой диагностический признак. Но, во-первых, во всём остальном он прекрасно контролировал себя, а во-вторых, было просто невозможно, побрив начавшие обвисать щеки, не сказать: «Ну, Иван Алексеевич, старый ты раздолбон, какого же хрена ты в эти дела полез?» Он и сам не знал, в какие именно дела, но ведь что-то с ним происходило?.. И тот Селиванов, который за стеклом и амальгамой, подробно и матерно объяснял, какого хрена.Тот, за зеркалом, вообще изъяснялся чрезвычайно подробно и матерно.
Иногда Селиванов думал: а может быть, пойти и сдаться? Препараты сейчас щадящие, да и оформить диагноз можно будет как-нибудь обтекаемо: «невроз нереализованных ожиданий», скажем, или «синдром имени Родиона Романовича Раскольникова»… или вообще какой-нибудь шифр, которого не знает никто…
Но дальше раздумий дело так и не двинулось. Каждый раз ему удавалось убедить себя, что собственных его профессиональных знаний достаточно, что это просто усталость, реакция на неудачи, на очевидную бессмысленность бытия…
И он просто напивался. Пил по старой привычке что-нибудь дорогое: если портвейн, то массандровский марочный или португальский; если коньяк, то «Багратион» или «Хенесси».
Поскольку напивался он по утрам, а засыпал после полудня, похмелье наступало вечерами.
Это было самое кошмарное: душные похмельные вечера.
…Когда всё началось, спрашивал он себя, когда понеслось-повалилось под откос – быстрее и быстрее? В апреле, когда Аллушка вдруг стала дуться, как мышь на крупу, потом неожиданно исчезла совсем, а через неделю оказалось, что она на Острове, у Свободных – и теперь сама Свободная? Зимой, когда пинком под копчик его попросили из Комитета? Или прошлым летом, когда эта белобрысая тварь из Коминваза – а он ни секунды не сомневался, что это её рук дело – украла из рефрижератора мёртвого инопланетного котёнка, с изучением которого у него были связаны такие планы!..
Или чуть раньше. Когда летели из Владивостока. Когда она вдруг полезла по салону к котятам… Чёрт. Надо было приказать надеть на неё наручники. Настоять, чтобы её вышибли со службы. Растоптать гадину.
Такая возможность у него была. Была.
И эту возможность он упустил…
Селиванов тяжело поднялся с дивана и поплёлся в ванную. На месте зеркала был серый квадрат. Малевич – полное фуфло. Супрематист клёпанный. Не красный квадрат должен быть, и уж тем более не чёрный, а именно серый. Как символ абстрактного Всего. Или совсем уж абстрактного Ничто.
Он жадно пил воду, потом умывался, потом снова пил. Поперёк желудка застряла здоровенная занозистая щепа.
Убью, подумал он. Ещё не решив, кого.
Не вытирая лица, прошёл на кухню. На подоконнике стояла недопитая ещё с позавчерашнего утра трёхгранная бутылка виски «Грантис». Селиванов не слишком любил виски – вернее, несколько раз пытался полюбить, покупал тот или иной сорт, выпивал, но удовольствия не получал никакого. Пойло и пойло…
Впрочем, сейчас нужно было что-то именно такое: безличное и бесхарактерное спиртное. Выпил и забыл.
Селиванов налил себе полстакана, выцедил с отвращением, словно одеколон, и как будто забылся на некоторое время. Сидел за столом, глядя в никуда поверх кулака, подпиравшего скулу. Наконец его отпустило.
Он посмотрел на часы, глотнул из горлышка – раз и ещё раз, – и тут позвонили в дверь.
Марго. На полчаса раньше…
– Бортстрелок пьян и спит, – сказал он, уводя её в комнату. – И штурман – пьян и спит…
Она пропустила эти слова мимо ушей.
– Можешь налить мне тоже. – Марго уселась в единственное пустое кресло, закинула ногу на ногу. От неё, как всегда, исходил странный запах: приятный, но не духи. А если духи, то такие, каких Селиванов никогда раньше не нюхал. Скорее уж это был запах экзотических пряностей. – Потому что с завтрашнего дня начинается повальная трезвость.
– Повальная трезвость… – хмыкнул Селиванов. – Боюсь, что вот так сразу я не смогу.
– А я дам тебе специальные капельки, – проворковала Марго. – Пить перестанешь, спать не захочешь, сил прибудет… всяких. Лет на двадцать помолодеешь. Да, ещё зрение заметно улучшится. А сегодня ещё можно всё, так что наливай.
– Ты чего хочешь? – спросил Селиванов.
– Да у меня с собой…
Марго нырнула в сумку и достала плоскую стеклянную флягу. Потом ещё одну.
– Это марцальский ром, – сказала она. – Не пробовал?
– Вроде бы нет, – признался Селиванов.
– Ма-аленькими глоточками, – приказала Марго. – Даже не глоточками, а так – на язык…
Ром полностью испарялся во рту, оставляя сильный привкус чего-то необыкновенно приятного, но не имеющего названия.
– И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли, – сказал Селиванов и протянул руки к Марго. Она не отстранилась.
Кливлендский лес, Большой Лос-Анджелес. 26.07.2015, раннее утро
– Девочка… Девочка, хочешь мороженого?– Не хочу. Мне мама не разрешает ничего брать у незнакомых.
– А мы с тобой познакомимся. Как тебя зовут?
– Меня зовут… Меня зовут Рита, миссис Пол Симонс.
– Девочка, ты что-то путаешь, девочек так не зовут, девочек зовут Юлечка, Юленька, Юла, Стрекоза, Юська, Юлька…
– Нет. Нет! Нет и нет. Юльки нет. Никогда…
– Девочка, ты успокойся. Мы не будем тебя называть. Больше не будем. А ты правда не хочешь мороженого? Ведь тебе жарко.
– Лучше сок. Он всегда стоит под левой рукой, где столик у подлокотника: сдвигаешь ладонь чуть левее – стакан с соком, чуть правее – чашка с кофе. Даже смотреть не надо.
– Хорошо, а на что же ты тогда смотришь? Что ты видишь?
– Ничего. У меня закрыты глаза. Мне нельзя отвлекаться. Мне надо слушать и ждать.
– Ты ждёшь. Что-то происходит?
– Да. Мне больно и странно. Много раз. Так ещё не было. Было – один… два… Сейчас очень плохо. Даже не успеваю запомнить все имена. Говорю подряд – кто-то должен слушать: Ромео, Бертран, Горацио, Розамунда, Виола… Сбиваюсь. Теперь вижу: меня поднимают из кресла и уносят в серую дверь. И я ещё вспоминаю: Виола – это Санькин сектор. Пулковский-четыре-два. Санька больше не летает. Саньки больше нет. Юльки больше нет. Меня зовут Рита Симонс. Муж зовёт меня Снежинкой – так и говорит по-русски, у него смешно получается: Снеджинка, – потому что я упала ему в руки и не растаяла. А почему вы всё время спрашиваете?
– Это такая игра. Мы спрашиваем – что попало. Ты отвечаешь – что захочешь. Хочешь рассказать нам, чего ты хочешь?
– Нет.
– Хочешь варенья?
– Нет.
– Хочешь, мы позовем Пола?
– Нет.
– Тебя зовут Рита Симонс?
– Нет.
– Всё, продолжать бесполезно. Она замкнулась.
…Это онасейчас была «колокольчиком», и кто-то напряжённо прислушивался к ней. А она висела в пустоте, не на что опереться и не за что ухватиться, сначала ушла бабушка – хотя бабушка заболела раньше, врач снял маску и сказал: не смогли… тогда ушли многие, три – нет, уже четыре – года назад, эпидемия «белой волчанки», ранней весной переболели почти все, весь город, казалось, что ерунда, ну, сыпь, ну, чешется, ну, температура тридцать семь и пять – а в мае: паралич сердца, паралич сердца, паралич сердца… и так до осени, и надо было держаться, улыбаться и делать вид, что тебе всё по барабану и ты ни черта не боишься. Говорят, больше всего умирало в метро, а Юлька всё равно ездила в метро, чтобы каждую пятницу поздно вечером появляться у матери, а оказывается, не надо было, потому что этот… Ва-лее-рочка… Среди курсантов не умер никто, но всех переболевших отчислили или, если имелись сенские способности, перевели в наземники, в «Букет» – как Юльку Гнедых, Никиту Мошнина, Клавку Дювалье, Тараса Хомякова или эту… как её… Разиню… Людочку Розину, вот. У всех нашли какие-то проблемы с сердцем, это определялось только приборами, но медики сказали «нет» и «никакого неба». А она – назло! – была сейчас в небе, одна, без тела, без опоры, только доски какие-то шершавые мешали, оттолкнулась и перевернулась на другой бок…
…Я потом думала, что должно было быть страшно. А страшно ни фига не было. И даже мысли все были уже потом, потом, намного позже, когда я задумалась: а что же должна была испытывать? Вроде как получается – брак по расчёту, да? Но я же ничего не рассчитывала. Просто я была одна, а от него было тепло. И ничего в этом дурного – как, наверно, решила бы бабушка. Она всегда говорила, что приличная девушка должна быть выше веления гормонов. И умнее. А мама каждый раз фыркала. Можно подумать, от мотоцикла бывают гормоны! Или от газировки на берегу, когда пьёшь из горлышка по очереди, а потом Санька вдруг встряхивает бутылку и обливает с головы до ног… Нет, Пол, конечно, умнее Саньки. И заботливый. И… Санька – это детство. Это такое детство. С гормонами. Это нельзя считать предательством, правда? Нельзя выходить замуж за того, с кем ты вместе рос. Это как – такое слово ещё есть, про королей и королев говорят обычно, одно – мезальянс, но это неправильно, а другое – что-то про болезнь, когда кровь плохо свёртывается, и её нельзя переливать, потому что не смешивается. Что-то такое. И ничего она Саньке не обещала. Никогда. Он и сам ничего не обещал, и не просил. И цветов не дарил, как полагается. Просто… Просто он был. Просто когда его мама посылала его в магазин, то всегда звонил Юльке и спрашивал, что ей надо купить. И покупал. И из магазина шёл сначала к ней, а потом домой. Это ведь ничего не значит, правда? Это ведь любой одноклассник, ну, не любой, но каждый второй… у них очень хороший класс был. И школа тоже, ещё до Школы, самая обыкновенная, и они ещё долго по старой привычке собирались на школьном стадионе, а потом стало как-то не до того. А в Школе, наверное, никто не успевал дружить. Даже не из-за занятий. Странно, почему ей раньше не приходило в голову – ведь так и должно было быть. Каждый раз, когда кто-то отвлекался, Виктор Иванович говорил одну и ту же фразу: «Колокольчики у каждого свои». И любой смех от этого обрывался. Настроишься на чужой «колокольчик» – неправильно назовёшь точку – имперцы прорвутся к Земле, или… Или погибнет пилот. Может быть, даже не из дивизии, а из Школы. Гард. Такое красивое слово – гардемарин, а ведь это всего-навсего пацан: уши, локти, коленки, синяки и всякие глупости. Страшно сказать, даже не пушечное мясо, а пушечные косточки. Из чего только сделаны мальчики? Пол говорил, что чувствует себя перед ними виноватым. Что не успел. А что бы он успел – умереть?..