Страница:
Там говорят ещё, что есть другие звёзды. Но уже сорок пять лет (местных; земных – тридцать два) отсюда, с Мизели, их не видно.
– Не самый лучший день сегодня, чтобы гулять по лесу, – покачал головой фермер и уехал.
– Продолжаем урок, – сказал Олег. – Теперь ты! – он ткнул пальцем в Артура. – Периоды Столетней войны. Не по датам, а по сути.
– Начало, середина и конец! – бодро отрапортовал тот.
– Характеристики каждого этапа?
– Начало – это когда ы-ы… наступали… англичане наступали, а французы отбивались.
– Два балла! Давай ты! – Палец упёрся в Спартака.
– Французы наступали, а англи… – Артур ещё пытался спасти положение.
– Один балл. Ну, Портос?
– Эххх… Начало – это когда делили корону. А когда завязли, пошла всякая лабуда. Типа гражданской войны. Это такая середина. Длинная. Ну. Мир там заключали, ещё эта… Жакерия, и у англичан потом… Не Жакерия, но тоже паршиво. А потом пришла Жанна д`Арк и всем наваляла. Классная тётка.
– Какая она тебе тётка! – возмутился Олег. – Ей всего девятнадцать было.
– Ну… Женщина. Но её же всё равно сожгли. Жувайлы эти французы всё-таки, когда не мушкетёры, – огорченно подытожил Портос.
– Жувайлы, – согласился Олег.
– Особенно их король.
– А я вот так и не понял, – перебил Вовочка. – Почему они не вломили ему по самые помидоры? Он им нужен был, как быку гнездо. Сделали бы свою Жанну королевой – и Вася не чешись.
– Михель, быстро объясни, почему Жанну нельзя было сделать королевой. Суть.
– Почему нельзя? – раздумчиво сказал Михель. – Вообще-то можно было. Я думаю, её поэтому и убрали, что всё к тому шло.
– Та-а-ак… – Олег даже остановился. – Неплохая версия. Атос, обоснуй.
– А можно мне сразу два балла? – грустно спросил Артём, поворачиваясь к учителю.
– Что случилось?
– Ну-у-у… – прогудел Артём. – Та… ерунда, в общем. Наверно.
– И всё-таки?
От Олега было не отвязаться. Все это знали. По опыту.
Остальные быстренько ушли в отрыв.
Олег и Артём стояли лицом к лицу.
– Косичкой хотел помахать?
– Не в этом же дело! Что значит – хотел? Ну, это ведь как… Ну, сгонял бы я сегодня со всеми – и амба. А теперь… Объясняй всем полгода…
– Ты мужик? – сурово спросил Олег.
– Вот это и объясняй. Всем. Полгода.
– Ты понимаешь, что эта дурная инициация… Она ведь не нужна. Дикарский обычай. Причем новый – пятнадцать лет, ну, восемнадцать. Придуманный. Самопальный. От этого ещё более дикий. Регрессия. Начиналось-то это знаешь как? Просто игра. Развлечение, чтобы не так скучно было жить. Большие прятки. Мы их сами всему научили, сами правила придумали, и первую игру вёл Игорь Маркович, Володин отец…
– Я всё понимаю, – уныло сказал Артём. – А толку? В том, что я понимаю? Они-то не понимают. А нам с ними жить. Всю жизнь. Клянусь, Олег, я бы ни в какие иройства не полез, спрятался бы просто – знаю, где. Ну, просидел бы сутки… хрен бы меня нашли. А так…
И зашагал.
Олег догнал его, молча потрепал по плечу и пошёл рядом.
– Не сдавайся, Атос, – заговорил он несколько минут спустя. – Сейчас, можно сказать, каждый человек на счету. Они на нас смотрят. Пристально смотрят. Если не выдержим – нас сомнут. А если выдержим – они подстроятся под нас. Понимаешь, старик… ведь всё, что у них было всегда, разрушено. Вся их вселенная исчезла. У них просто нет почвы под ногами. У них нет – самих себя. А вот если мы себя сохраним… Понимаешь, да? Пойдём…
И они прибавили шагу.
Поравнявшись с братьями, Атос заговорил:
– Если бы у них была партия – вообще не о чем спорить. Революция бы – и всё, и даже несчастный случай ей эти буржуи побоялись бы устроить. Но партию они создать не успели. А буржуи быстренько сговорились с королём и сдали её втихаря. Времени Жанне не хватило, вот в чём проблема. И ещё марксизма.
Олег глубоко вздохнул. Вовочка фыркнул:
– Нужен ей был твой марксизм, как цапле гульфик. Она на религиозной почве сдвинутая была, хуже моей бабки. Может, ей там дух Маркса и являлся, да она его за другого бородатого мужика приняла.
– Это за какого же? – встопорщил ухо Арамис.
– За бога Саваофа, он же Яхве, он же Иегова, он же… В общем, имя им легион. И все бородатые.
– Отошли от темы, – сказал Олег. – Всё же: чем характеризуется завершающий период Столетней войны? Володя. Только не говори мне, что теперь побеждали французы…
– Ну, вообще-то французы там уже не столько побеждали, сколько договаривались. И когда англичане поняли, что ловить больше нечего, они отторговали себе пару портов и слиняли на свои острова. А ловить стало нечего потому, что до французов дошло наконец, что они французы, что у них свой король… Что им тут жить. А потом у них долго-долго ничего интересного не было, пока не появились мушкетёры.
– Что, и Генриха Четвёртого не было? И Варфоломеевской ночи?
– Да были, наверное, – с досадой сказал Вовочка. – А толку?
– Так! Спроси деда, помнит ли он "Королеву Марго". И если помнит, пусть начинает писать. Я чувствую, у нас концептуальный провал…
Дворжака звали Ярославом Робертовичем, и происходил он из тех чехов, которых гражданская война закрутила до такой степени, что о возвращении на родину им думать и не приходилось. Дед Ярослава, тоже Ярослав, осел в конце концов в Хабаровске, вырастил четверых сыновей, двое из которых не вернулись с Отечественной, один стал секретным химиком, а последний, Роберт, занимался в Зеленограде разработками оригинальных ЭВМ, пока с приходом к власти Брежнева лабораторию не разогнали. Он с женой и маленьким Яриком вернулся в Хабаровск, быстро дослужился до главного инженера какого-то ведомственного ВЦ, но сколько Ярослав себя помнил, главная тема разговоров отца – это какие машины были бы сейчас, если бы разработки продолжались в нормальном режиме, и где и как в очередной раз лажанулись ИБМщики. Нас продали, со слезами говорил он, выпив водки, нас продали свои же, мы могли сделать лучше, красивее, чем эти козлы, но нас продали…
Ярославу было двадцать четыре, он закончил политехнический, отслужил в армии и только-только вознамерился жениться на яркой пушистой аспирантке – как его хапнули просто посреди пустой улицы, ночью, когда он возвращался со свидания. На корабле он провёл два с половиной года, поменьше, чем Олег, но всё равно очень долго.
Сначала трюмы наполнялись медленно, едва ли человек в неделю. Это только под конец – хлынуло потоком…
Когда их всех, три с лишним тысячи землян, выбросили на поверхность неведомой планеты, Ярослав был, наверное, единственный, кто сообразил: чужаки поступили так не по злому умыслу, а вынужденно и, можно сказать, из милосердия. Они встретились с какой-то проблемой, которую не смогли решить. Дворжак не то чтобы понимал их речь… так, с пятого на десятое… общий смысл…
Но с местными жителями, которые появились через несколько дней, первым заговорил именно он. Вдруг прорезалась продремавшая всю школу и институт способность к языкам. Может быть, сказалось ещё и то, что внешне Ярослав был как никто похож на местных: массивный, большеголовый, с толстыми ляжками и могучими плечами. Олег говорил, что это типично неандертальский тип и Ярослав – один из немногих уцелевших неандертальцев, что именно так они выглядели на самом деле, а расхожее представление о них как о существах сгорбленных и покатолобых – не что иное, как обычное заблуждение кабинетной науки девятнадцатого века, любившей делать глобальные выводы из ничтожных и зачастую ошибочных предпосылок. Взять, к примеру, Энгельса…
Да, судя по приспособляемости Дворжака, неандертальцы даже и не думали вымирать. Скорее всего, они просто замаскировались под мелких и суетливых, как кролики, кроманьонцев – и втихую улучшали породу. Или не втихую. Например, сам Дворжак: пять его жён (две землянки и три аборигенки) мирно-дружно жили в просторном высоком бревенчатом замке, растили бессчётных детишек, причем старшие детишки уже вовсю выращивали своих собственных…
Его трижды исключали из партии за аморалку, но потом восстанавливали и объявляли очередную благодарность за налаживание связей с местным населением. Потом обком махнул на него рукой.
Правда, Ярослав с некоторых пор жил на отшибе.
В замке он проводил только обязательные пять дней рождений своих супружниц, два Новых года – по земному и по местному календарям, Восьмое марта (по земному), День Высадки и, разумеется, День-Без-Солнца, который фермеры цинично именовали Ночью-Круговой-Обороны; на местном языке оба названия звучали почти одинаково, хотя писались по-разному. Уж очень ирои и жувайлы любили попроказничать на фермах… Всё остальное время, свободное от полевых работ (которыми он уже больше руководил, чем в них участвовал) Ярослав обретался в добротной хижине и кузнице по соседству с хижиной. Здесь была правильная вода, грохот молота не пугал младенцев и индюков, дым не пачкал сохнущее белье…
Поскольку кузнец – он ещё немного и колдун, то замужним женщинам (считая супруг самого кузнеца) вход на эту территорию был заказан. Замужним. Понятно, да?
– Пан Ярек! Пан Ярек! – уставшие мальчишки, едва завидев в дверях кузни бочкообразную фигуру в длиннющем кожаном фартуке-напызднике ("Пызд – это брюхо; а вы что подумали, паршивцы?"), помчались вприпрыжку. – А мы к вам! Вот здорово, правда?!
Пан Ярек попытался сдержать улыбку, но не сумел: она расплылась по всему лицу.
– Ну, лезьте под крышу, мелкие твари. И ты, кошкофил лысый…
Олег помимо всего прочего пытался одомашнить местных пушистых зверьков, по рассказам, похожих на земных кошек – правда, кошки были хищники, а эти – грызуны. Сейчас он сделал вид, что задохнулся от негодования.
– Вы посмотрите на него! Шевелюра только в носу и осталась. Да ещё на ушах. Ты знаешь, что у тебя уши шерстью заросли? Избыток палеолита в сознании! Да что значит избыток! Там ничего другого и нет! Спец по каменным топорам и наконечникам!..
– И шкребкам, – добавил Ярослав. – Кончай звонить в колокол, Олежа, ты не обком. Лезь лучше под крышу, ща как хлынет!..
Но хлынуло не «ща» – чуть позже. Когда все уже расселись вокруг тяжеленного стола на почти неподъёмных стульях, а медный надраенный электрочайник тихонько запел.
– За деталюшечками, значит, наладились… – покачал головой Ярослав, быстро уловив цель похода. – Я не спрашиваю, что вы собираетесь с ними делать. У тебя, Олежа, своя правда, у меня – своя. Но почему именно сегодня?
– Школа не работает, вот почему. Два дня сидеть в этой грязище и вони? Они же там по всему городу нажгут костров, будут мясо палить…
– В другой день я бы с вами пошёл. Сегодня – не могу.
– А я и не предлагаю, чтобы ты шёл с нами. Я разве говорил, что ты должен куда-то идти? У тебя вон, вполне обогретое обжитое местечко, каменные топоры опять же…
– Бронзовые, – сказал Ярослав. – Местные ребятишки приносят куски великолепной бериллиевой бронзы. Я обалдел, когда увидел. Похоже, отколупывают от какой-то толстостенной трубы диаметром метра четыре. Волновод, телескоп – не знаю. Но где эта труба – молчат, как партизаны. Да. И заказывают топоры.
– Боевые? И ты, конечно, куёшь?
– Кую. Обычные топорики, знаешь, типа плотницких. Приглядитесь там, на Свалке – может, где эта труба и высунет свой конец?
– Ты можешь думать ещё о чем-нибудь? Я твоих детей воспитывать не успеваю! Лучше куй. Или коли дрова.
– Куй – это правильнее. Помогает. А вот дрова не помогают. Когда сами по себе, не куя.
Вовочка сполз под стол.
– Мальчик, вылези обратно, – строго сказал Олег. – Дядя не шутит, дядя на самом деле так думает. У него очень характерное однонаправленное мышление. Мозг так устроен, понимаешь? Поэтому он куёт. И строгает. Мелкоразмашистые периодические движения, имитирующие…
– Слушай, учитель. Ты чему моих детей учишь?
– Это уже не твои дети, это мои дети. Чему надо, тому и учу. Стены в уборной они не расписывают. За исключением некоторых особо отважных…
Вовочка опять сполз под стол. Особо отважным был он, и Олег это, получается, знал. Знал и не сказал никому.
Одно было жалко: кончится ливень, и сразу выступать. Ферма – не город, здесь кормили от пуза, нисколько не жалко, и останавливаться приходилось самому, и за мелкотой ещё присматривать, чтобы не обожрались, сдохнут ведь на марше, а Олег, язва, допинает насчет выдержки и мужского характера. А где ещё пяти голодным пацанам на стол выставят не картохи этой сиреневой, как тоска, а мяска, и не жилистого птичьего, а прыгункового, горячего, с кровью, самую чуточку тронутого огнём, чтобы запеклась только пряная корочка, а серединка вся оставалась сочная, почти живая, язык проглотить можно, Артур четвёртый кусок поволок, ложь обратно, ладно, заначивай, только сейчас не ешь, вон, листиком огуречным зажуй, и как только Олег их мисками наворачивает да нахваливает…
Медленно тормозим. Теперь – полчашки чаю. Несладкого. Кислый Олежкин взгляд – как эти самые листики. Знал бы он, что прыгунка, если сам поймаешь, так живьём и схрумкиваешь… Хотя знает, наверное. Любят взрослые себе жизнь осложнять.
Дождь уже не хлестал, а просто ссыпался по стенам ровным шорохом. Скоро он разбежится в дробную капель и иссякнет, и останется только подождать с полчаса, пока вода уйдёт вглубь. На Земле, говорят, дождь идёт как попало, кое-где и по многу дней, и тогда там становится непролазная грязь – вроде болота, но без травы.
Уфф…
Отвалились. Всё.
Олег с паном Яреком опять спорят… Они начали спорить ещё на корабле и с тех пор никак не могут остановиться.
– Олежа, перестань звонить, – говорил пан Ярек, основательно положив волосатые лапы по обе стороны пустой миски. – Я допускаю, что ты гений предвидения, но пока что ничего кошмарного не случилось. И, вполне возможно, не случится… Я тут ещё одну сказку написал. Почти что про тебя. Хочешь послушать?
– Нет! – Олег вскочил. – После твоих сказок мне хочется только мыла и старой доброй пеньки. Лучше под дождиком постою…
– Ну и хрен с тобой, господин учитель, – беззлобно сказал пан Ярек, вытащил из кармана свёрнутый листок и оглядел аудиторию. – Никто не возражает?
Разумеется, никто не возражал.
– Сказка называется так: "Сказка о пастушках"…
– Я не говорил, что про Олега. Я сказал, что почти… Ну, в общем, орать надо в меру. И вовремя. И уж если орёшь, то так, чтобы тебя слышали. Можно и в морду дать – для ясности…
– Кому? – не отставал Вовочка.
– Кому-кому… Тому, кто любит Фому. Вон, дождь уже перестал, а вам ещё чапать и чапать. Если там вдруг зацепитесь да пойдёте обратно в темноте, я на вышке фонарь проблесковый зажгу. На него и рулите.
– Так вы не одобряете, что мы с Олегом увязались, а не косички заплели? – спросил Артём.
Пан Ярек ответил не сразу.
– Пожалуй, что и не одобряю. Но я и этих ироев не одобряю, не тот у них метод… А уж которые с первого раза в мужики не попали – тех вообще кастрировать надо двумя кирпичами. И по жизни от них толку никогда уже не будет, и в ночь такого наваляют, потом год расхлёбывать… В общем, не знаю я, нет у меня железной точки зрения. Надо нам с обособленностью нашей кончать, и не самотёком, и не как попало, а умно… да вот ум в нужную сторону не поворачивается. Боюсь, что мы с Олежкой уже с этим не совладаем, а вот вы… хотелось бы.
– Думаете, не вернёмся мы на Землю?
– Ничего не думаю, потому что не знаю. Может, и Земли уже никакой нет. Может, там миллион лет прошёл, пока мы летели, – согласно паршивцу Эйнштейну. И вообще – исходить надо из того, что во всей вселенной осталась только наша Мизель да ещё те козлы, что на орбите засели. Потому что когда не видно звёзд… в общем, ничего другого в мой лысый череп не приходит.
– Может быть, всё-таки пылевая туманность… – сказал Петька.
– Может быть, – охотно согласился пан Ярек. – Правда, тогда непонятно поведение тех… – он ткнул пальцем в небо. – Им-то чем пыль мешает? Я ведь когда-то понимал кое-что из их трёпа. И мне показалось, что они, во-первых, когда попали сюда, были очень озадачены, а во-вторых – что у них разом пропали все ориентиры, и куда дальше лететь, они не знают. Или не могут – без этой своей навигации. Или просто стало некуда лететь…
Глава вторая. БУНТ
Ну, почему сегодня не оттепель? Или хотя бы просто ясный тихий погожий денёк, какие в Питере всё же бывают, что бы там ни говорили москвичи…
Чтобы различить циферки и стрелки, часы пришлось поднести к самому носу. Прошло уже почти полтора часа. Хорошо, что не улетел в Москву, как собирался… Нет, об этом лучше не думать. Думать надо о том, что он сейчас скажет. О том, как разыграть эту «бескозырку» с наименьшими потерями…
За пасмурной пеленой снега проглянула невысокая тёмная стена. Геловани сбавил шаг до строевого, взял чуть левее. Теперь, когда он знал, куда смотреть, он стал различать и отдельные фигуры, стоящие чуть в стороне, и силуэты санитарных машин, и платформу с прожекторами, выключенными до поры. Подбежал офицер-воспитатель, Геловани отмахнулся от рапорта, пошёл вдоль строя.
Чёрная форма, сугробчики на плечах и головах, белые лица, чёрные провалы глаз и редко у кого – обжигающий румянец.
Никто из мальчишек даже головы не повернул. Быть может, они и не в состоянии были уже реагировать, все силы ушли на то, чтобы удержаться вот так, в струнку, глядя прямо перед собой невидящими глазами. Декабристы малолетние!
Так и знал… Не нужно было быть телепатом, чтобы увидеть, как дело неудержимо катится к бунту. Вчерашние защитники, единственная надежда Земли, последний рубеж обороны – в одночасье превратились в обыкновенных мальчишек и девчонок и несколько месяцев, бурля и кипя, пытались осмыслить это превращение. И вот сегодня… По всему выходило, что детонатором стали новые учебные планы на второе полугодие, где большинство учебно-военных курсов сменились обычными школьными.
На это можно было бы списать всё, если бы бунты не вспыхнули в десятках школ по всему миру и не покатились с востока на запад вместе с солнцем. Причем в двух – Хайфонской и Бомбейской – дело дошло до стрельбы. Слава богу, в воздух. А в Осаке ребятишки захватили ангар, выкатили все исправные катера – девять штук – и ушли в небо вслепую. Обнаружить их пока не удалось.
И ещё Новосибирск… хотя это мог быть и несчастный случай…
Надо было начинать говорить. Хоть что-нибудь. И Геловани, бросив мегафон, начал говорить, громко и ясно, без обращения, словно все и так прекрасно знали, о чём он заговорит:
– Я думаю, всем понятно, что вы пришли сюда, потому что не хотите выходить из боя. И это правильно. Хотя и не служит оправданием тому, что вы нарушили приказ.
Он по-прежнему шагал вдоль строя, вглядываясь в застывшие лица и гадая, насколько далеко разносится его голос и – когда же его наконец осенит.
– Но я предпочитаю исходить из того предположения, что никаких приказов вы не нарушали.
Легкое, почти неуловимое движение, не голов даже, а глаз, причём не многих, но теперь Геловани знал, что его услышали.
– Наоборот, вы поторопились выполнить приказ, который в сложившейся обстановке был совершенно неизбежен. Земле нужны добровольцы. И я полагаю, что именно их и вижу перед собой. Однако задача вам предстоит сложная, секретная, и, к великому моему сожалению, опасная. И пойти смогут только лучшие из лучших. Даже не так. Я всех вас прекрасно знаю. И кто из вас лучшие, знаю тоже. Но…
Он развернулся и пошёл вдоль строя в противоположном направлении. И головы гардемарин одна за другой поворачивались вслед за ним.
– Но то, что нам предстоит сделать, потребует от вас качеств, на которые мы вас не проверяли, не тестировали. Нам раньше и в голову не приходило, что на них следует обращать внимание. Поэтому мы будем срочно проводить новые собеседования с каждым, кто… кто рискнёт. Заставлять вас я не имею права.
Он как бы нерешительно остановился, перемялся с ноги на ногу, развернулся лицом к строю и прибавил голос:
– И всё-таки откладывать я тоже не могу. Ситуация слишком острая, можно сказать, критическая и… непредсказуемая. Собеседования я начинаю немедленно. Точнее, через двадцать минут. У меня в кабинете. Подумайте ещё раз – прежде чем прийти. Я рассчитываю хотя бы на тридцать кандидатов…
И спокойно закончил:
– Школа! Разойдись!
Потом повернулся и неторопливо пошёл через поле обратно, слыша за собой тишину.
Озарение не приходило…
Но строй за спиной вдруг сломался и распался на отдельные хрупкие фигурки…
К счастью, начало тестирования пришлось отложить на после ужина, поскольку в тепле ребятишки «поплыли». У многих были обморожены щёки, лбы, носы, у некоторых – пальцы. И пока их мазали, поили, отогревали, кормили таблетками, Данте Автандилович и доктор Мальборо (подполковник медицинской службы Софья Михайловна Табак, получившая прозвище и за фамилию, и за широкополую шляпу-стетсон, без которой она не могла появляться под открытым небом) успели-таки изобрести тест не только правдоподобный, но и информативный.
Гардемарин пропускали через него по трое. На первом этапе шёл старый, добрый, проверенный многими поколениями шпионов и пилотов "довизиблового времени" тест на зрительную память: запомнить семнадцать разнородных предметов, преимущественно светлых и расположенных на светлом фоне. Ответы подавались в письменном виде – но не сразу: в промежутке следовало решить то, что Геловани вслух называл "логической задачей", а любой психолог опознал бы как примитивный тест на ассоциации: испытуемый прочитывал десять не связанных между собой фраз (от группы к группе они менялись), после чего за минуту формулировал, что эти фразы объединяет. Ответ требовалось уместить в сорок знаков.
Истинной целью этого испытания было – заставить мысленно проговориться. В списке фраз – известных цитат из фильмов и книг – обязательно были две-три тревожащие, например: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться», «Леди Винтер, а что это вы всыпали в бокальчик?», «Я сделаю им предложение, от которого невозможно отказаться»… Удивительно урожайным на угрозы оказался «Остров сокровищ»: «Через час те из вас, кто останется в живых, позавидуют мёртвым», «Одни боялись Пью, другие – Флинта, а меня боялся сам Флинт», «Если дело дойдёт до виселицы, так пусть на ней болтаются все!», «Либо вы мой корабельный повар – и тогда я с вами обращаюсь по-хорошему, либо вы капитан Сильвер, бунтовщик и пират, – и тогда не ждите от меня ничего, кроме виселицы», «Кто он? – воскликнул сквайр. – Назовите этого пса, сэр!»
Одна фраза повторялась в каждом наборе и была откровенно провоцирующей: "Совершенно очевидно, джентльмены: среди нас предатель".
* * *
Незнакомый местный фермер на телеге, запряжённой парой козлов – Олег говорил, что на Земле есть абсолютно такие же, только раза в два поменьше, – предложил подвезти, если по дороге, но оказалось, что ему скоро налево, а им направо.– Не самый лучший день сегодня, чтобы гулять по лесу, – покачал головой фермер и уехал.
– Продолжаем урок, – сказал Олег. – Теперь ты! – он ткнул пальцем в Артура. – Периоды Столетней войны. Не по датам, а по сути.
– Начало, середина и конец! – бодро отрапортовал тот.
– Характеристики каждого этапа?
– Начало – это когда ы-ы… наступали… англичане наступали, а французы отбивались.
– Два балла! Давай ты! – Палец упёрся в Спартака.
– Французы наступали, а англи… – Артур ещё пытался спасти положение.
– Один балл. Ну, Портос?
– Эххх… Начало – это когда делили корону. А когда завязли, пошла всякая лабуда. Типа гражданской войны. Это такая середина. Длинная. Ну. Мир там заключали, ещё эта… Жакерия, и у англичан потом… Не Жакерия, но тоже паршиво. А потом пришла Жанна д`Арк и всем наваляла. Классная тётка.
– Какая она тебе тётка! – возмутился Олег. – Ей всего девятнадцать было.
– Ну… Женщина. Но её же всё равно сожгли. Жувайлы эти французы всё-таки, когда не мушкетёры, – огорченно подытожил Портос.
– Жувайлы, – согласился Олег.
– Особенно их король.
– А я вот так и не понял, – перебил Вовочка. – Почему они не вломили ему по самые помидоры? Он им нужен был, как быку гнездо. Сделали бы свою Жанну королевой – и Вася не чешись.
– Михель, быстро объясни, почему Жанну нельзя было сделать королевой. Суть.
– Почему нельзя? – раздумчиво сказал Михель. – Вообще-то можно было. Я думаю, её поэтому и убрали, что всё к тому шло.
– Та-а-ак… – Олег даже остановился. – Неплохая версия. Атос, обоснуй.
– А можно мне сразу два балла? – грустно спросил Артём, поворачиваясь к учителю.
– Что случилось?
– Ну-у-у… – прогудел Артём. – Та… ерунда, в общем. Наверно.
– И всё-таки?
От Олега было не отвязаться. Все это знали. По опыту.
Остальные быстренько ушли в отрыв.
Олег и Артём стояли лицом к лицу.
– Косичкой хотел помахать?
– Не в этом же дело! Что значит – хотел? Ну, это ведь как… Ну, сгонял бы я сегодня со всеми – и амба. А теперь… Объясняй всем полгода…
– Ты мужик? – сурово спросил Олег.
– Вот это и объясняй. Всем. Полгода.
– Ты понимаешь, что эта дурная инициация… Она ведь не нужна. Дикарский обычай. Причем новый – пятнадцать лет, ну, восемнадцать. Придуманный. Самопальный. От этого ещё более дикий. Регрессия. Начиналось-то это знаешь как? Просто игра. Развлечение, чтобы не так скучно было жить. Большие прятки. Мы их сами всему научили, сами правила придумали, и первую игру вёл Игорь Маркович, Володин отец…
– Я всё понимаю, – уныло сказал Артём. – А толку? В том, что я понимаю? Они-то не понимают. А нам с ними жить. Всю жизнь. Клянусь, Олег, я бы ни в какие иройства не полез, спрятался бы просто – знаю, где. Ну, просидел бы сутки… хрен бы меня нашли. А так…
И зашагал.
Олег догнал его, молча потрепал по плечу и пошёл рядом.
– Не сдавайся, Атос, – заговорил он несколько минут спустя. – Сейчас, можно сказать, каждый человек на счету. Они на нас смотрят. Пристально смотрят. Если не выдержим – нас сомнут. А если выдержим – они подстроятся под нас. Понимаешь, старик… ведь всё, что у них было всегда, разрушено. Вся их вселенная исчезла. У них просто нет почвы под ногами. У них нет – самих себя. А вот если мы себя сохраним… Понимаешь, да? Пойдём…
И они прибавили шагу.
Поравнявшись с братьями, Атос заговорил:
– Если бы у них была партия – вообще не о чем спорить. Революция бы – и всё, и даже несчастный случай ей эти буржуи побоялись бы устроить. Но партию они создать не успели. А буржуи быстренько сговорились с королём и сдали её втихаря. Времени Жанне не хватило, вот в чём проблема. И ещё марксизма.
Олег глубоко вздохнул. Вовочка фыркнул:
– Нужен ей был твой марксизм, как цапле гульфик. Она на религиозной почве сдвинутая была, хуже моей бабки. Может, ей там дух Маркса и являлся, да она его за другого бородатого мужика приняла.
– Это за какого же? – встопорщил ухо Арамис.
– За бога Саваофа, он же Яхве, он же Иегова, он же… В общем, имя им легион. И все бородатые.
– Отошли от темы, – сказал Олег. – Всё же: чем характеризуется завершающий период Столетней войны? Володя. Только не говори мне, что теперь побеждали французы…
– Ну, вообще-то французы там уже не столько побеждали, сколько договаривались. И когда англичане поняли, что ловить больше нечего, они отторговали себе пару портов и слиняли на свои острова. А ловить стало нечего потому, что до французов дошло наконец, что они французы, что у них свой король… Что им тут жить. А потом у них долго-долго ничего интересного не было, пока не появились мушкетёры.
– Что, и Генриха Четвёртого не было? И Варфоломеевской ночи?
– Да были, наверное, – с досадой сказал Вовочка. – А толку?
– Так! Спроси деда, помнит ли он "Королеву Марго". И если помнит, пусть начинает писать. Я чувствую, у нас концептуальный провал…
* * *
До места привала, то есть до фермы Дворжака, дошли даже чуть быстрее, чем рассчитывали – так где-то минут за десять до ливня. А может, это ливень чуть запоздал; впрочем, такого, наверное, не бывает…Дворжака звали Ярославом Робертовичем, и происходил он из тех чехов, которых гражданская война закрутила до такой степени, что о возвращении на родину им думать и не приходилось. Дед Ярослава, тоже Ярослав, осел в конце концов в Хабаровске, вырастил четверых сыновей, двое из которых не вернулись с Отечественной, один стал секретным химиком, а последний, Роберт, занимался в Зеленограде разработками оригинальных ЭВМ, пока с приходом к власти Брежнева лабораторию не разогнали. Он с женой и маленьким Яриком вернулся в Хабаровск, быстро дослужился до главного инженера какого-то ведомственного ВЦ, но сколько Ярослав себя помнил, главная тема разговоров отца – это какие машины были бы сейчас, если бы разработки продолжались в нормальном режиме, и где и как в очередной раз лажанулись ИБМщики. Нас продали, со слезами говорил он, выпив водки, нас продали свои же, мы могли сделать лучше, красивее, чем эти козлы, но нас продали…
Ярославу было двадцать четыре, он закончил политехнический, отслужил в армии и только-только вознамерился жениться на яркой пушистой аспирантке – как его хапнули просто посреди пустой улицы, ночью, когда он возвращался со свидания. На корабле он провёл два с половиной года, поменьше, чем Олег, но всё равно очень долго.
Сначала трюмы наполнялись медленно, едва ли человек в неделю. Это только под конец – хлынуло потоком…
Когда их всех, три с лишним тысячи землян, выбросили на поверхность неведомой планеты, Ярослав был, наверное, единственный, кто сообразил: чужаки поступили так не по злому умыслу, а вынужденно и, можно сказать, из милосердия. Они встретились с какой-то проблемой, которую не смогли решить. Дворжак не то чтобы понимал их речь… так, с пятого на десятое… общий смысл…
Но с местными жителями, которые появились через несколько дней, первым заговорил именно он. Вдруг прорезалась продремавшая всю школу и институт способность к языкам. Может быть, сказалось ещё и то, что внешне Ярослав был как никто похож на местных: массивный, большеголовый, с толстыми ляжками и могучими плечами. Олег говорил, что это типично неандертальский тип и Ярослав – один из немногих уцелевших неандертальцев, что именно так они выглядели на самом деле, а расхожее представление о них как о существах сгорбленных и покатолобых – не что иное, как обычное заблуждение кабинетной науки девятнадцатого века, любившей делать глобальные выводы из ничтожных и зачастую ошибочных предпосылок. Взять, к примеру, Энгельса…
Да, судя по приспособляемости Дворжака, неандертальцы даже и не думали вымирать. Скорее всего, они просто замаскировались под мелких и суетливых, как кролики, кроманьонцев – и втихую улучшали породу. Или не втихую. Например, сам Дворжак: пять его жён (две землянки и три аборигенки) мирно-дружно жили в просторном высоком бревенчатом замке, растили бессчётных детишек, причем старшие детишки уже вовсю выращивали своих собственных…
Его трижды исключали из партии за аморалку, но потом восстанавливали и объявляли очередную благодарность за налаживание связей с местным населением. Потом обком махнул на него рукой.
Правда, Ярослав с некоторых пор жил на отшибе.
В замке он проводил только обязательные пять дней рождений своих супружниц, два Новых года – по земному и по местному календарям, Восьмое марта (по земному), День Высадки и, разумеется, День-Без-Солнца, который фермеры цинично именовали Ночью-Круговой-Обороны; на местном языке оба названия звучали почти одинаково, хотя писались по-разному. Уж очень ирои и жувайлы любили попроказничать на фермах… Всё остальное время, свободное от полевых работ (которыми он уже больше руководил, чем в них участвовал) Ярослав обретался в добротной хижине и кузнице по соседству с хижиной. Здесь была правильная вода, грохот молота не пугал младенцев и индюков, дым не пачкал сохнущее белье…
Поскольку кузнец – он ещё немного и колдун, то замужним женщинам (считая супруг самого кузнеца) вход на эту территорию был заказан. Замужним. Понятно, да?
– Пан Ярек! Пан Ярек! – уставшие мальчишки, едва завидев в дверях кузни бочкообразную фигуру в длиннющем кожаном фартуке-напызднике ("Пызд – это брюхо; а вы что подумали, паршивцы?"), помчались вприпрыжку. – А мы к вам! Вот здорово, правда?!
Пан Ярек попытался сдержать улыбку, но не сумел: она расплылась по всему лицу.
– Ну, лезьте под крышу, мелкие твари. И ты, кошкофил лысый…
Олег помимо всего прочего пытался одомашнить местных пушистых зверьков, по рассказам, похожих на земных кошек – правда, кошки были хищники, а эти – грызуны. Сейчас он сделал вид, что задохнулся от негодования.
– Вы посмотрите на него! Шевелюра только в носу и осталась. Да ещё на ушах. Ты знаешь, что у тебя уши шерстью заросли? Избыток палеолита в сознании! Да что значит избыток! Там ничего другого и нет! Спец по каменным топорам и наконечникам!..
– И шкребкам, – добавил Ярослав. – Кончай звонить в колокол, Олежа, ты не обком. Лезь лучше под крышу, ща как хлынет!..
Но хлынуло не «ща» – чуть позже. Когда все уже расселись вокруг тяжеленного стола на почти неподъёмных стульях, а медный надраенный электрочайник тихонько запел.
– За деталюшечками, значит, наладились… – покачал головой Ярослав, быстро уловив цель похода. – Я не спрашиваю, что вы собираетесь с ними делать. У тебя, Олежа, своя правда, у меня – своя. Но почему именно сегодня?
– Школа не работает, вот почему. Два дня сидеть в этой грязище и вони? Они же там по всему городу нажгут костров, будут мясо палить…
– В другой день я бы с вами пошёл. Сегодня – не могу.
– А я и не предлагаю, чтобы ты шёл с нами. Я разве говорил, что ты должен куда-то идти? У тебя вон, вполне обогретое обжитое местечко, каменные топоры опять же…
– Бронзовые, – сказал Ярослав. – Местные ребятишки приносят куски великолепной бериллиевой бронзы. Я обалдел, когда увидел. Похоже, отколупывают от какой-то толстостенной трубы диаметром метра четыре. Волновод, телескоп – не знаю. Но где эта труба – молчат, как партизаны. Да. И заказывают топоры.
– Боевые? И ты, конечно, куёшь?
– Кую. Обычные топорики, знаешь, типа плотницких. Приглядитесь там, на Свалке – может, где эта труба и высунет свой конец?
– Ты можешь думать ещё о чем-нибудь? Я твоих детей воспитывать не успеваю! Лучше куй. Или коли дрова.
– Куй – это правильнее. Помогает. А вот дрова не помогают. Когда сами по себе, не куя.
Вовочка сполз под стол.
– Мальчик, вылези обратно, – строго сказал Олег. – Дядя не шутит, дядя на самом деле так думает. У него очень характерное однонаправленное мышление. Мозг так устроен, понимаешь? Поэтому он куёт. И строгает. Мелкоразмашистые периодические движения, имитирующие…
– Слушай, учитель. Ты чему моих детей учишь?
– Это уже не твои дети, это мои дети. Чему надо, тому и учу. Стены в уборной они не расписывают. За исключением некоторых особо отважных…
Вовочка опять сполз под стол. Особо отважным был он, и Олег это, получается, знал. Знал и не сказал никому.
Одно было жалко: кончится ливень, и сразу выступать. Ферма – не город, здесь кормили от пуза, нисколько не жалко, и останавливаться приходилось самому, и за мелкотой ещё присматривать, чтобы не обожрались, сдохнут ведь на марше, а Олег, язва, допинает насчет выдержки и мужского характера. А где ещё пяти голодным пацанам на стол выставят не картохи этой сиреневой, как тоска, а мяска, и не жилистого птичьего, а прыгункового, горячего, с кровью, самую чуточку тронутого огнём, чтобы запеклась только пряная корочка, а серединка вся оставалась сочная, почти живая, язык проглотить можно, Артур четвёртый кусок поволок, ложь обратно, ладно, заначивай, только сейчас не ешь, вон, листиком огуречным зажуй, и как только Олег их мисками наворачивает да нахваливает…
Медленно тормозим. Теперь – полчашки чаю. Несладкого. Кислый Олежкин взгляд – как эти самые листики. Знал бы он, что прыгунка, если сам поймаешь, так живьём и схрумкиваешь… Хотя знает, наверное. Любят взрослые себе жизнь осложнять.
Дождь уже не хлестал, а просто ссыпался по стенам ровным шорохом. Скоро он разбежится в дробную капель и иссякнет, и останется только подождать с полчаса, пока вода уйдёт вглубь. На Земле, говорят, дождь идёт как попало, кое-где и по многу дней, и тогда там становится непролазная грязь – вроде болота, но без травы.
Уфф…
Отвалились. Всё.
Олег с паном Яреком опять спорят… Они начали спорить ещё на корабле и с тех пор никак не могут остановиться.
– Олежа, перестань звонить, – говорил пан Ярек, основательно положив волосатые лапы по обе стороны пустой миски. – Я допускаю, что ты гений предвидения, но пока что ничего кошмарного не случилось. И, вполне возможно, не случится… Я тут ещё одну сказку написал. Почти что про тебя. Хочешь послушать?
– Нет! – Олег вскочил. – После твоих сказок мне хочется только мыла и старой доброй пеньки. Лучше под дождиком постою…
– Ну и хрен с тобой, господин учитель, – беззлобно сказал пан Ярек, вытащил из кармана свёрнутый листок и оглядел аудиторию. – Никто не возражает?
Разумеется, никто не возражал.
– Сказка называется так: "Сказка о пастушках"…
Сказка о пастушках.– Чего-то я не понял… – задумчиво сказал Вовочка. – А почему это про Олега?
В одной деревне жил глупый пастушок. Пойдёт он с большими пастухами стадо пасти, дождётся, когда стемнеет и сядут пастухи юшку трескать, да как закричит: "Волк! Волк!" Пастухи, конечно, бегут волка ловить, головешками бросаются, кричат. А волка-то и нету. Раз он так пошутил, два раза, десять раз. Потом пастухам надоело, и перестали они эти крики слушать. Он, бедняга, вопит: "Волк! Волк! Волк!" – а они и ухом не ведут, сидят, юшку трескают. Вот как-то пришли волки, пастушок их заметил, закричал – ну а пастухи, разумеется, сидят себе. Волки зарезали с десяток овец и утащили, а пастухи разозлились на пастушка и порвали его.
Стали пасти стадо без пастушка. Но это им быстро надоело: во-первых, надо же кому-то мыть котёл после юшки, а во-вторых, пастушки во многих отношениях куда лучше овец. Поэтому они взяли другого пастушка, умного. Объяснили ему, что к чему, и он всё понял. Драил котёл песочком и помалкивал в тряпочку. Пришли как-то волки, а пастушок котёл драит и молчит. Волки полстада перерезали и утащили, а пастухи ещё сильнее на этого пастушка разозлились и тоже его порвали.
Взяли третьего. Всё-всё ему растолковали, а чтобы лучше усвоил, стали пороть каждый день. Пастушок способный попался и скоро уже не только котёл драил, но и юшку варил. Вкусную – и день ото дня вкуснее и вкуснее. Пастухи уж подумали было: а может, хватит его пороть? – да решили, что от добра добра не ищут, а пастушок взял и приправил юшку сонной травой. Пастухи уснули, и пастушок перерезал им глотки и тогда сам уснул, наконец-то непоротый и счастливый.
Тогда снова пришли волки и задрали всё стадо.
– Я не говорил, что про Олега. Я сказал, что почти… Ну, в общем, орать надо в меру. И вовремя. И уж если орёшь, то так, чтобы тебя слышали. Можно и в морду дать – для ясности…
– Кому? – не отставал Вовочка.
– Кому-кому… Тому, кто любит Фому. Вон, дождь уже перестал, а вам ещё чапать и чапать. Если там вдруг зацепитесь да пойдёте обратно в темноте, я на вышке фонарь проблесковый зажгу. На него и рулите.
– Так вы не одобряете, что мы с Олегом увязались, а не косички заплели? – спросил Артём.
Пан Ярек ответил не сразу.
– Пожалуй, что и не одобряю. Но я и этих ироев не одобряю, не тот у них метод… А уж которые с первого раза в мужики не попали – тех вообще кастрировать надо двумя кирпичами. И по жизни от них толку никогда уже не будет, и в ночь такого наваляют, потом год расхлёбывать… В общем, не знаю я, нет у меня железной точки зрения. Надо нам с обособленностью нашей кончать, и не самотёком, и не как попало, а умно… да вот ум в нужную сторону не поворачивается. Боюсь, что мы с Олежкой уже с этим не совладаем, а вот вы… хотелось бы.
– Думаете, не вернёмся мы на Землю?
– Ничего не думаю, потому что не знаю. Может, и Земли уже никакой нет. Может, там миллион лет прошёл, пока мы летели, – согласно паршивцу Эйнштейну. И вообще – исходить надо из того, что во всей вселенной осталась только наша Мизель да ещё те козлы, что на орбите засели. Потому что когда не видно звёзд… в общем, ничего другого в мой лысый череп не приходит.
– Может быть, всё-таки пылевая туманность… – сказал Петька.
– Может быть, – охотно согласился пан Ярек. – Правда, тогда непонятно поведение тех… – он ткнул пальцем в небо. – Им-то чем пыль мешает? Я ведь когда-то понимал кое-что из их трёпа. И мне показалось, что они, во-первых, когда попали сюда, были очень озадачены, а во-вторых – что у них разом пропали все ориентиры, и куда дальше лететь, они не знают. Или не могут – без этой своей навигации. Или просто стало некуда лететь…
Глава вторая. БУНТ
11 января 2015 года, Земля, база КОФ «Пулково»
"Так и знал, так и знал, так и знал…" – твердил про себя и. о. начальника школы каперанг Данте Автандилович Геловани. Он шагал по стартовому столу, почти сбиваясь на бег, но иногда приостанавливался и вглядывался… нельзя сказать чтобы в даль – видимость была метров пятнадцать. Ветер взбалтывал снежную муть, валящуюся с неба, и расшвыривал во все стороны – преимущественно в морду. Ноги проваливались выше щиколоток, за воротником полурасстёгнутой лётной куртки было мокро.Ну, почему сегодня не оттепель? Или хотя бы просто ясный тихий погожий денёк, какие в Питере всё же бывают, что бы там ни говорили москвичи…
Чтобы различить циферки и стрелки, часы пришлось поднести к самому носу. Прошло уже почти полтора часа. Хорошо, что не улетел в Москву, как собирался… Нет, об этом лучше не думать. Думать надо о том, что он сейчас скажет. О том, как разыграть эту «бескозырку» с наименьшими потерями…
За пасмурной пеленой снега проглянула невысокая тёмная стена. Геловани сбавил шаг до строевого, взял чуть левее. Теперь, когда он знал, куда смотреть, он стал различать и отдельные фигуры, стоящие чуть в стороне, и силуэты санитарных машин, и платформу с прожекторами, выключенными до поры. Подбежал офицер-воспитатель, Геловани отмахнулся от рапорта, пошёл вдоль строя.
Чёрная форма, сугробчики на плечах и головах, белые лица, чёрные провалы глаз и редко у кого – обжигающий румянец.
Никто из мальчишек даже головы не повернул. Быть может, они и не в состоянии были уже реагировать, все силы ушли на то, чтобы удержаться вот так, в струнку, глядя прямо перед собой невидящими глазами. Декабристы малолетние!
Так и знал… Не нужно было быть телепатом, чтобы увидеть, как дело неудержимо катится к бунту. Вчерашние защитники, единственная надежда Земли, последний рубеж обороны – в одночасье превратились в обыкновенных мальчишек и девчонок и несколько месяцев, бурля и кипя, пытались осмыслить это превращение. И вот сегодня… По всему выходило, что детонатором стали новые учебные планы на второе полугодие, где большинство учебно-военных курсов сменились обычными школьными.
На это можно было бы списать всё, если бы бунты не вспыхнули в десятках школ по всему миру и не покатились с востока на запад вместе с солнцем. Причем в двух – Хайфонской и Бомбейской – дело дошло до стрельбы. Слава богу, в воздух. А в Осаке ребятишки захватили ангар, выкатили все исправные катера – девять штук – и ушли в небо вслепую. Обнаружить их пока не удалось.
И ещё Новосибирск… хотя это мог быть и несчастный случай…
Надо было начинать говорить. Хоть что-нибудь. И Геловани, бросив мегафон, начал говорить, громко и ясно, без обращения, словно все и так прекрасно знали, о чём он заговорит:
– Я думаю, всем понятно, что вы пришли сюда, потому что не хотите выходить из боя. И это правильно. Хотя и не служит оправданием тому, что вы нарушили приказ.
Он по-прежнему шагал вдоль строя, вглядываясь в застывшие лица и гадая, насколько далеко разносится его голос и – когда же его наконец осенит.
– Но я предпочитаю исходить из того предположения, что никаких приказов вы не нарушали.
Легкое, почти неуловимое движение, не голов даже, а глаз, причём не многих, но теперь Геловани знал, что его услышали.
– Наоборот, вы поторопились выполнить приказ, который в сложившейся обстановке был совершенно неизбежен. Земле нужны добровольцы. И я полагаю, что именно их и вижу перед собой. Однако задача вам предстоит сложная, секретная, и, к великому моему сожалению, опасная. И пойти смогут только лучшие из лучших. Даже не так. Я всех вас прекрасно знаю. И кто из вас лучшие, знаю тоже. Но…
Он развернулся и пошёл вдоль строя в противоположном направлении. И головы гардемарин одна за другой поворачивались вслед за ним.
– Но то, что нам предстоит сделать, потребует от вас качеств, на которые мы вас не проверяли, не тестировали. Нам раньше и в голову не приходило, что на них следует обращать внимание. Поэтому мы будем срочно проводить новые собеседования с каждым, кто… кто рискнёт. Заставлять вас я не имею права.
Он как бы нерешительно остановился, перемялся с ноги на ногу, развернулся лицом к строю и прибавил голос:
– И всё-таки откладывать я тоже не могу. Ситуация слишком острая, можно сказать, критическая и… непредсказуемая. Собеседования я начинаю немедленно. Точнее, через двадцать минут. У меня в кабинете. Подумайте ещё раз – прежде чем прийти. Я рассчитываю хотя бы на тридцать кандидатов…
И спокойно закончил:
– Школа! Разойдись!
Потом повернулся и неторопливо пошёл через поле обратно, слыша за собой тишину.
Озарение не приходило…
Но строй за спиной вдруг сломался и распался на отдельные хрупкие фигурки…
К счастью, начало тестирования пришлось отложить на после ужина, поскольку в тепле ребятишки «поплыли». У многих были обморожены щёки, лбы, носы, у некоторых – пальцы. И пока их мазали, поили, отогревали, кормили таблетками, Данте Автандилович и доктор Мальборо (подполковник медицинской службы Софья Михайловна Табак, получившая прозвище и за фамилию, и за широкополую шляпу-стетсон, без которой она не могла появляться под открытым небом) успели-таки изобрести тест не только правдоподобный, но и информативный.
Гардемарин пропускали через него по трое. На первом этапе шёл старый, добрый, проверенный многими поколениями шпионов и пилотов "довизиблового времени" тест на зрительную память: запомнить семнадцать разнородных предметов, преимущественно светлых и расположенных на светлом фоне. Ответы подавались в письменном виде – но не сразу: в промежутке следовало решить то, что Геловани вслух называл "логической задачей", а любой психолог опознал бы как примитивный тест на ассоциации: испытуемый прочитывал десять не связанных между собой фраз (от группы к группе они менялись), после чего за минуту формулировал, что эти фразы объединяет. Ответ требовалось уместить в сорок знаков.
Истинной целью этого испытания было – заставить мысленно проговориться. В списке фраз – известных цитат из фильмов и книг – обязательно были две-три тревожащие, например: «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться», «Леди Винтер, а что это вы всыпали в бокальчик?», «Я сделаю им предложение, от которого невозможно отказаться»… Удивительно урожайным на угрозы оказался «Остров сокровищ»: «Через час те из вас, кто останется в живых, позавидуют мёртвым», «Одни боялись Пью, другие – Флинта, а меня боялся сам Флинт», «Если дело дойдёт до виселицы, так пусть на ней болтаются все!», «Либо вы мой корабельный повар – и тогда я с вами обращаюсь по-хорошему, либо вы капитан Сильвер, бунтовщик и пират, – и тогда не ждите от меня ничего, кроме виселицы», «Кто он? – воскликнул сквайр. – Назовите этого пса, сэр!»
Одна фраза повторялась в каждом наборе и была откровенно провоцирующей: "Совершенно очевидно, джентльмены: среди нас предатель".