Страница:
Дромунд опустил голову. Он желал, чтоб Ирина полюбила его иначе. Его душа дикого пирата гордилась победой над женщиной, как удачной добычей. Он желал бы хвастаться ею, как богатым чеканным вооружением, браслетами, кольцами, подаренными ему возлюбленной. Он много раз просил Ирину отправиться с ним в ту таверну, где собирались дружинники играть в кости и пить пиво. Отказы Ирины ему оставались непонятны. Он не допускал в ней чувства самолюбия, считая ее совершенно завоеванной.
Скромность же ее души была для него загадкой, перед которой он терялся, впадая в бессознательное беспокойство, тяготившее и вызывавшее в нем гнев. Ирина между тем сказала:
– Я оставлю тебя на минутку…
– Куда же ты пойдешь?
– В церковь.
– Что ты там будешь делать?
– Я хочу помолиться Богу о нашей любви.
– Какому Богу?
– Моему Богу.
– Это Белому человеку? – спросил Дромунд, с презрением пожав плечами, и добавил: – Ты увидишь, как поможет тебе твой Христос, когда разразится гнев асов и когда норманны сделают из Царицы мира кладовую для солонины!
Это дикое восклицание вызвало краску на лице Ирины. Ей вспомнились те львы, которых она видела в цирке. Усталые от продолжительного морского пути, едва успевшие расправить свои члены, утомленные долгим сиденьем в клетках, они вдруг выпрямлялись и злобно рыкали при виде оскорблявшей их своею близостью толпы. Слезы брызнули из глаз Ирины от обиды, что в своей страсти к разрушению он забывал о ней.
– Тогда я не от моего Бога буду ждать защиты, а от тебя! – сказала она.
При этих словах детски-милая улыбка мелькнула на губах дружинника. Он сжал Ирину в объятиях и своим музыкальным голосом, звучавшим, как лира, в душе его возлюбленной, промолвил:
– Прости меня, если я ревную тебя к твоему Богу! Я отказался от своего рая ради тебя. Не открывай же мне двери и в твой… Мы знаем такое небо, где мы царим одни. Унесемся же туда!..
Глава 22
Глава 23
Глава 24
Глава 25
Скромность же ее души была для него загадкой, перед которой он терялся, впадая в бессознательное беспокойство, тяготившее и вызывавшее в нем гнев. Ирина между тем сказала:
– Я оставлю тебя на минутку…
– Куда же ты пойдешь?
– В церковь.
– Что ты там будешь делать?
– Я хочу помолиться Богу о нашей любви.
– Какому Богу?
– Моему Богу.
– Это Белому человеку? – спросил Дромунд, с презрением пожав плечами, и добавил: – Ты увидишь, как поможет тебе твой Христос, когда разразится гнев асов и когда норманны сделают из Царицы мира кладовую для солонины!
Это дикое восклицание вызвало краску на лице Ирины. Ей вспомнились те львы, которых она видела в цирке. Усталые от продолжительного морского пути, едва успевшие расправить свои члены, утомленные долгим сиденьем в клетках, они вдруг выпрямлялись и злобно рыкали при виде оскорблявшей их своею близостью толпы. Слезы брызнули из глаз Ирины от обиды, что в своей страсти к разрушению он забывал о ней.
– Тогда я не от моего Бога буду ждать защиты, а от тебя! – сказала она.
При этих словах детски-милая улыбка мелькнула на губах дружинника. Он сжал Ирину в объятиях и своим музыкальным голосом, звучавшим, как лира, в душе его возлюбленной, промолвил:
– Прости меня, если я ревную тебя к твоему Богу! Я отказался от своего рая ради тебя. Не открывай же мне двери и в твой… Мы знаем такое небо, где мы царим одни. Унесемся же туда!..
Глава 22
Торжество
Радостная весть о взятии Хандакса была очень приятна базилевсу, проводившему все свое время в объятиях красавицы Теофано. Чем менее эта удача была им заслужена, тем более она его радовала. Мысль о дерзости сарацин как кошмар давила Романа и пробуждала его среди ночи, мешая спокойно отдаваться своему личному счастию. Теперь же Хандакс был превращен в развалины, в которых догоравшие пожары тушились кровью.
Воины Фоки, ворвавшись, как ураган, в побежденный город, прошли по всем его кварталам и побывали в каждом доме. Двести женщин были истерзаны и задушены. Маленьких детей стрельцы разбивали о камни. Стариков пристреливали на улицах, а людей, способных работать, приводили в порт и продавали в рабство.
Старый эмир Корунас с сыновьями и с женами были связаны и ожидали позорной казни, которая долженствовала украсить триумф победителей. Богатство добычи превзошло все ожидания.
В продолжение полутораста лет пираты Средиземного моря собирали в свою берлогу награбленные с тысячи городов богатства. Только одна продажа невольников, годных для составления дружин, наполняла золотыми динариями шлемы воинов. Целое судно со священными реликвиями, некогда взятыми из святых храмов и хранившихся для того, чтобы при случае продать их за большие деньги, было послано в Византию. Кроме того, красивые сарацинки пополнили запас невольниц для гинекеев.
По старому обычаю, полководец, возвращающийся из похода увенчанным славою победы, должен был войти в город с большим триумфом и пышностью; для него устраивалась торжественная встреча.
В ожидании этой встречи, базилевс предложил Фоке занять свой загородный дворец, который соединялся с Византией непрерывным садом. По своей подозрительности и малодушию Роман боялся, однако же, отдать полководцу надлежащие почести.
В большом дворце вообще не любили военачальников, которых боготворило войско, и потому Фоке пришлось обойтись без триумфальной колесницы.
Но он не страдал от этого. Он знал, что народ воздаст ему все почести, в которых отказывал император.
И как Роман ни окружал самого себя пленными сарацинами, народ знал, кто победил и привел их в Византию.
Праздник, который должен был окончиться представлением в цирке, начался церемонией на форуме. Опоясанная со всех сторон портиками, эта площадь, находящаяся между дворцом, сенатом и собором, была самым сердцем Царицы мира и носила название Авгутстеона. На ней возвышалось множество колонн из разноцветного мрамора, стояли статуи императоров и императриц, отлитые из золота и серебра, а также редкие египетские изваяния, изображения библейских животных, – история и химера одновременно.
Яркое солнце заливало Августеон, когда около полудня автократор взошел на верхнюю ступень пьедестала колонны, поставленной в память Константина, где над его головой возвышался крест со святой надписью.
Направо от императора, на паперти собора, находился патриарх, окруженный духовенством, а обе стороны площади были заняты толпою сановников.
Роман сделал знак копьем, которое держал в правой руке, и тогда из соседнего перистиля вывели старого эмира Корунаса с сыновьями, улемов и других пленных сарацин. Закованные в цепи, как дикие звери, они медленно подвигались к середине площади, причем их белые одежды ярко блестели на солнце.
Несмотря на то, что их унижение радостно возбуждало всех присутствующих, на площади господствовала полная тишина. Все ждали, когда солист императорской капеллы запоет триумфальный гимн.
Он начал:
– Господь моя крепость и сила!..
Напев гимна был торжественный и грандиозный; слова полны глубокого смысла. Воодушевление охватило слушателей. Голоса придворных певчих, а с ними и всего народа слились в один восторженный хор.
Тогда, среди воинов и архонтов, сопровождавших сарацин, произошло неудержимое волнение. Победители побуждали побежденных пасть ниц к стопам императора. Протонотарий схватил за плечи Корунаса и бросил его на землю. Но оскорбившийся этим старый эмир настойчиво приподнял голову, которая опять была насильно пригнута к подножию балдахина.
За исключением таких неустранимых жестокостей, вся церемония представляла собой веселый, оживленный праздник.
Дворцы и дома исчезли под массой гирлянд из зелени, под драпировками из азиатских материй с вытканными на них фигурами людей и животных. Лавровые деревья, душистые цветы, курения наполняли воздух благоуханием. Обитатели домов выставляли на балконы и окна золотые и серебряные вещи, посуду и дорогое оружие. При ослепительном блеске солнца повсюду горели жаровни и факелы.
Взоры всех были обращены на Фоку.
Базилисса Теофано со своими приближенными и евнухами любовалась на церемонию из-за решетки церкви святой Марии и, когда Фока проходил мимо, она очень заволновалась. Стараясь получше рассмотреть героя, избавившего ее от постоянного страха, она приподняла голову и заглянула ему в глаза.
Фока как бы ожидал этого взгляда, в котором он мог прочесть ее мысли, и потому ни одна черта не дрогнула в его лице, когда он встретился с нею глазами.
Для внимательного наблюдателя, однако же, один этот маленький эпизод мог выдать тайну честолюбия Фоки, в котором Теофано была самой высшей ступенью…
В ту же минуту нетерпение другой женщины подстерегало появление в цирке другого воина.
Ирина рассеянно смотрела на небывалые представления, вид которых вызывал бешеные аплодисменты.
Ее мало занимали блеск золота и серебра, восточные редкости, пурпур Дамаска, персидские ковры, изделия из слоновой кости и черного дерева, из раковин и перламутра; ее не интересовали сабли, палаши, каски, инкустированные золотом щиты. Мало возбуждали в ней любопытства и пленные принцессы. Не прельщали ее ни арабские лошади с завитыми гривами и хвостами, ни вереницы верблюдов с качающейся, стройной походкой и неприятным ревом, пугавшим дружины руссов.
Ирина ждала триумфа своего возлюбленного, так как он должен был появиться на квадриге, на которую возвела его ее любовь.
Наконец, эта квадрига показалась, а на ней могучий торс Дромунда, в накинутом поверх серебряной кольчуги хитоне, который, по вышитым на нем золотым кистям винограда и листьям папоротника, назывался родоботрином.
В правой руке Дромунд держал копье с ярко-красным норвежским значком. В левой руке его были вожжи от четырех лошадей, которыми он так ловко правил, что, казалось, квадрига плыла как ладья по волнам, а он при этом походил на одно из тех золотых изваяний, которыми украшают носы галер.
В момент, когда Дромунд проезжал мимо ложи Ирины, выражение его лица на мгновение изменилось. Его светлые глаза поднялись и обратились к ложе.
Он взглянул на свою возлюбленную. Этот взгляд вознагадил ее за все…
Воины Фоки, ворвавшись, как ураган, в побежденный город, прошли по всем его кварталам и побывали в каждом доме. Двести женщин были истерзаны и задушены. Маленьких детей стрельцы разбивали о камни. Стариков пристреливали на улицах, а людей, способных работать, приводили в порт и продавали в рабство.
Старый эмир Корунас с сыновьями и с женами были связаны и ожидали позорной казни, которая долженствовала украсить триумф победителей. Богатство добычи превзошло все ожидания.
В продолжение полутораста лет пираты Средиземного моря собирали в свою берлогу награбленные с тысячи городов богатства. Только одна продажа невольников, годных для составления дружин, наполняла золотыми динариями шлемы воинов. Целое судно со священными реликвиями, некогда взятыми из святых храмов и хранившихся для того, чтобы при случае продать их за большие деньги, было послано в Византию. Кроме того, красивые сарацинки пополнили запас невольниц для гинекеев.
По старому обычаю, полководец, возвращающийся из похода увенчанным славою победы, должен был войти в город с большим триумфом и пышностью; для него устраивалась торжественная встреча.
В ожидании этой встречи, базилевс предложил Фоке занять свой загородный дворец, который соединялся с Византией непрерывным садом. По своей подозрительности и малодушию Роман боялся, однако же, отдать полководцу надлежащие почести.
В большом дворце вообще не любили военачальников, которых боготворило войско, и потому Фоке пришлось обойтись без триумфальной колесницы.
Но он не страдал от этого. Он знал, что народ воздаст ему все почести, в которых отказывал император.
И как Роман ни окружал самого себя пленными сарацинами, народ знал, кто победил и привел их в Византию.
Праздник, который должен был окончиться представлением в цирке, начался церемонией на форуме. Опоясанная со всех сторон портиками, эта площадь, находящаяся между дворцом, сенатом и собором, была самым сердцем Царицы мира и носила название Авгутстеона. На ней возвышалось множество колонн из разноцветного мрамора, стояли статуи императоров и императриц, отлитые из золота и серебра, а также редкие египетские изваяния, изображения библейских животных, – история и химера одновременно.
Яркое солнце заливало Августеон, когда около полудня автократор взошел на верхнюю ступень пьедестала колонны, поставленной в память Константина, где над его головой возвышался крест со святой надписью.
Направо от императора, на паперти собора, находился патриарх, окруженный духовенством, а обе стороны площади были заняты толпою сановников.
Роман сделал знак копьем, которое держал в правой руке, и тогда из соседнего перистиля вывели старого эмира Корунаса с сыновьями, улемов и других пленных сарацин. Закованные в цепи, как дикие звери, они медленно подвигались к середине площади, причем их белые одежды ярко блестели на солнце.
Несмотря на то, что их унижение радостно возбуждало всех присутствующих, на площади господствовала полная тишина. Все ждали, когда солист императорской капеллы запоет триумфальный гимн.
Он начал:
– Господь моя крепость и сила!..
Напев гимна был торжественный и грандиозный; слова полны глубокого смысла. Воодушевление охватило слушателей. Голоса придворных певчих, а с ними и всего народа слились в один восторженный хор.
Тогда, среди воинов и архонтов, сопровождавших сарацин, произошло неудержимое волнение. Победители побуждали побежденных пасть ниц к стопам императора. Протонотарий схватил за плечи Корунаса и бросил его на землю. Но оскорбившийся этим старый эмир настойчиво приподнял голову, которая опять была насильно пригнута к подножию балдахина.
За исключением таких неустранимых жестокостей, вся церемония представляла собой веселый, оживленный праздник.
Дворцы и дома исчезли под массой гирлянд из зелени, под драпировками из азиатских материй с вытканными на них фигурами людей и животных. Лавровые деревья, душистые цветы, курения наполняли воздух благоуханием. Обитатели домов выставляли на балконы и окна золотые и серебряные вещи, посуду и дорогое оружие. При ослепительном блеске солнца повсюду горели жаровни и факелы.
Взоры всех были обращены на Фоку.
Базилисса Теофано со своими приближенными и евнухами любовалась на церемонию из-за решетки церкви святой Марии и, когда Фока проходил мимо, она очень заволновалась. Стараясь получше рассмотреть героя, избавившего ее от постоянного страха, она приподняла голову и заглянула ему в глаза.
Фока как бы ожидал этого взгляда, в котором он мог прочесть ее мысли, и потому ни одна черта не дрогнула в его лице, когда он встретился с нею глазами.
Для внимательного наблюдателя, однако же, один этот маленький эпизод мог выдать тайну честолюбия Фоки, в котором Теофано была самой высшей ступенью…
В ту же минуту нетерпение другой женщины подстерегало появление в цирке другого воина.
Ирина рассеянно смотрела на небывалые представления, вид которых вызывал бешеные аплодисменты.
Ее мало занимали блеск золота и серебра, восточные редкости, пурпур Дамаска, персидские ковры, изделия из слоновой кости и черного дерева, из раковин и перламутра; ее не интересовали сабли, палаши, каски, инкустированные золотом щиты. Мало возбуждали в ней любопытства и пленные принцессы. Не прельщали ее ни арабские лошади с завитыми гривами и хвостами, ни вереницы верблюдов с качающейся, стройной походкой и неприятным ревом, пугавшим дружины руссов.
Ирина ждала триумфа своего возлюбленного, так как он должен был появиться на квадриге, на которую возвела его ее любовь.
Наконец, эта квадрига показалась, а на ней могучий торс Дромунда, в накинутом поверх серебряной кольчуги хитоне, который, по вышитым на нем золотым кистям винограда и листьям папоротника, назывался родоботрином.
В правой руке Дромунд держал копье с ярко-красным норвежским значком. В левой руке его были вожжи от четырех лошадей, которыми он так ловко правил, что, казалось, квадрига плыла как ладья по волнам, а он при этом походил на одно из тех золотых изваяний, которыми украшают носы галер.
В момент, когда Дромунд проезжал мимо ложи Ирины, выражение его лица на мгновение изменилось. Его светлые глаза поднялись и обратились к ложе.
Он взглянул на свою возлюбленную. Этот взгляд вознагадил ее за все…
Глава 23
Таверна
В разношерстной толпе, которую вел за собой Фока, особенной страстностью в проявлениях энтузиазма отличались норманны.
В их могучих телах таился большой запас нетронутых сил.
Выросшие в борьбе с природой, приученные к полному воздержанию условиями морской жизни, попадая на почву Византии и сталкиваясь с ее соблазнами, они обыкновенно смущались. Но смущение это рассеивалось от первой чаши вина. Вино вызывало наружу тлевшее в них пламя, которое и отражалось в их светлых глазах пурпурным отблеском. Оно горячило кровь и доводило их нетронутые души до состояния галлюцинаций, до буйного помешательства. Оно возбуждало норманнов, как напиток, который прибавляют к пище диких зверей, желая придать им больше ярости.
Между тем к буйным крикам их оргий тоска по родине была как бы постоянным припевом. Часто северные великаны чувствовали усталость от знойного солнца, пурпура и блеска Царицы мира; им надоедало даже искрящееся в кубках вино. Родные сосны и снега вставали перед их очами; зеленые волны моря, бьющиеся об острые скалы, утлые ладьи, в которых гребцы наслаждались страхом гибели и жаждой крови, вновь манили их к себе.
За дворцами и виллами, составлявшими продолжение города, находилось выстроенное самими норманнами, из краденных бревен, обширное помещение, темное и закопченное, как междупалубное пространство на судне. Там собирались они по ночам и усаживались вокруг огня. Там осушали они переходящую чередовую чашу, сделанную из дерева, с высокой ручкой в виде лошадиной головы, или кубок в форме рога, выложенный металлом.
Упиваясь пивом, тут же сваренным из египетского ячменя, норманны ссорились за игрой в кости; их громкая брань на далекое расстояние нарушала ночную тишину и походила на рычанье волков, грызущихся в конюшнях цирка.
Вечером, после торжества, все свободные от караула в большом дворце норманны собрались в таверне, чтоб промочить вином свои пересохшие от неистовых криков глотки и обменяться впечатлениями от богатства добычи, выставка которой возбуждала до головокружения их страсть к грабежу.
После грубых упреков императору за то, что он не отпустил свою самую верную дружину в поход на Хандакс, воины вспоминали парад норманнов в цирке.
– Дромунд, – сказал один из дружинников, – был настоящим триумфатором. Придет ли он сегодня выпить с нами?
Возлюбленный Ирины был очень популярен в таверне, так как не долго берег сокровища, которыми снабжала его любовь. Все уходило за игру в кости и на чаши пива. Вся дружина имела свою часть в его счастии.
– Дромунд, – возразил один из играющих в кости, – принадлежит сегодня своей возлюбленной.
– Той, которая заплатила за колесницу.
– И за родоботрин.
– Он стоит восемьдесят литр.
– Или сто.
– Да, Дромунд очень любим.
Шум раздавшихся шагов заставил всех оглянуться на двери таверны.
Дромунд и Харальд входили в сопровождении Ирины и Евдокии.
По манерам, по драгоценностям, украшавшим руки этих женщин, закутанных в легкие вуали, все поняли, что это были не цыганки, а кто-нибудь из патрицианок, которых они видели ежедневно посещавшими императорский гинекей.
Привыкшие в своем родном краю к полному равенству, норманны даже не привстали со своих мест, и только полная тишина наступила в ту минуту, когда две женщины вошли в таверну.
Пользуясь экзальтацией, охватившей Ирину в цирке, Дромунд упросил ее довершить его триумф, согласясь побывать в таверне и показаться его товарищам.
Евдокия, увлекаясь новизною этого безрассудства, постаралась победить нерешительность своего друга и сказала:
– Исполни его просьбу. Я тоже буду сопровождать вас.
– Ты обещаешь?
– Мне только нужно провожатого.
– Возьми Троила…
– А как же тогда Агафий?
– Возьми их обоих…
– Нет, ни того, ни другого. Они будут дуться, так что с ними как раз попадешь в неприятность. Я возьму лучше друга твоего возлюбленного, того молчаливого Харальда, которого ты тогда выкупила.
Счастье Ирины возбуждало некоторую зависть в Евдокии. Она не понимала, что оно зависело от чувства самой Ирины, и приписывала его качествам возлюбленного, такого первобытного и сильного. Потому-то она надеялась и сама испытать новые ощущения от нетронутости Харальда.
В таком расположении духа все маленькие приключения в дороге – обмен ругательствами с лодочником, резкость Дромунда с пьяными рабами, – все, что неприятно сжимало сердце Ирины, служило развлечением Евдокии.
Она черпала наслаждение в том, что не находило отголоска в душе ее подруги.
Переступая порог таверны, Ирина чувствовала себя неловко, Евдокия же, напротив, оживленно смеялась, довольная новизною забавы.
Только они сели, как один дружинник, осушив громадный рог пива и покачиваясь на ногах, отважно подошел к ним и, хлопнув по плечу Дромунда, крикнул ему в ухо:
– Откуда ты? Мы тебя звали, а ты и не откликнулся на свое имя. Дромунд нахмурил брови; он не любил, чтобы даже в шутку поднимали на него руку.
– Не хочешь ли попробовать моего меча? – сказал он, вставая, чтоб оттолкнуть нахала.
Ирина заслонила его собой и прошептала:
– Дромунд!
Под складками вуали она протянула к нему руки, так умоляюще, так любовно, что он не мог удержаться, чтобы не поцеловать ее дрожащие от испуга уста, и, переходя от гнева к ласке, сказал:
– О моя Ирина, чего можешь ты тут бояться! Эти люди мои братья. Тысячу раз пируя на счет твоей щедрости, они желали увидать красоту твоего лица. Откинь, ради моего удовольствия, твое покрывало. Я хочу, чтоб они видели мою царицу и чтоб их сердца переполнились восторгом.
Колеблясь между неловкостью и желанием угодить своему возлюбленному, Ирина воскликнула:
– О, Дромунд!
Но было уже поздно противиться его настойчивому желанию. Когда головы товарищей обернулись на ее крик, газ, закутывавший фигуру Ирины, лежал у ее ног.
В их могучих телах таился большой запас нетронутых сил.
Выросшие в борьбе с природой, приученные к полному воздержанию условиями морской жизни, попадая на почву Византии и сталкиваясь с ее соблазнами, они обыкновенно смущались. Но смущение это рассеивалось от первой чаши вина. Вино вызывало наружу тлевшее в них пламя, которое и отражалось в их светлых глазах пурпурным отблеском. Оно горячило кровь и доводило их нетронутые души до состояния галлюцинаций, до буйного помешательства. Оно возбуждало норманнов, как напиток, который прибавляют к пище диких зверей, желая придать им больше ярости.
Между тем к буйным крикам их оргий тоска по родине была как бы постоянным припевом. Часто северные великаны чувствовали усталость от знойного солнца, пурпура и блеска Царицы мира; им надоедало даже искрящееся в кубках вино. Родные сосны и снега вставали перед их очами; зеленые волны моря, бьющиеся об острые скалы, утлые ладьи, в которых гребцы наслаждались страхом гибели и жаждой крови, вновь манили их к себе.
За дворцами и виллами, составлявшими продолжение города, находилось выстроенное самими норманнами, из краденных бревен, обширное помещение, темное и закопченное, как междупалубное пространство на судне. Там собирались они по ночам и усаживались вокруг огня. Там осушали они переходящую чередовую чашу, сделанную из дерева, с высокой ручкой в виде лошадиной головы, или кубок в форме рога, выложенный металлом.
Упиваясь пивом, тут же сваренным из египетского ячменя, норманны ссорились за игрой в кости; их громкая брань на далекое расстояние нарушала ночную тишину и походила на рычанье волков, грызущихся в конюшнях цирка.
Вечером, после торжества, все свободные от караула в большом дворце норманны собрались в таверне, чтоб промочить вином свои пересохшие от неистовых криков глотки и обменяться впечатлениями от богатства добычи, выставка которой возбуждала до головокружения их страсть к грабежу.
После грубых упреков императору за то, что он не отпустил свою самую верную дружину в поход на Хандакс, воины вспоминали парад норманнов в цирке.
– Дромунд, – сказал один из дружинников, – был настоящим триумфатором. Придет ли он сегодня выпить с нами?
Возлюбленный Ирины был очень популярен в таверне, так как не долго берег сокровища, которыми снабжала его любовь. Все уходило за игру в кости и на чаши пива. Вся дружина имела свою часть в его счастии.
– Дромунд, – возразил один из играющих в кости, – принадлежит сегодня своей возлюбленной.
– Той, которая заплатила за колесницу.
– И за родоботрин.
– Он стоит восемьдесят литр.
– Или сто.
– Да, Дромунд очень любим.
Шум раздавшихся шагов заставил всех оглянуться на двери таверны.
Дромунд и Харальд входили в сопровождении Ирины и Евдокии.
По манерам, по драгоценностям, украшавшим руки этих женщин, закутанных в легкие вуали, все поняли, что это были не цыганки, а кто-нибудь из патрицианок, которых они видели ежедневно посещавшими императорский гинекей.
Привыкшие в своем родном краю к полному равенству, норманны даже не привстали со своих мест, и только полная тишина наступила в ту минуту, когда две женщины вошли в таверну.
Пользуясь экзальтацией, охватившей Ирину в цирке, Дромунд упросил ее довершить его триумф, согласясь побывать в таверне и показаться его товарищам.
Евдокия, увлекаясь новизною этого безрассудства, постаралась победить нерешительность своего друга и сказала:
– Исполни его просьбу. Я тоже буду сопровождать вас.
– Ты обещаешь?
– Мне только нужно провожатого.
– Возьми Троила…
– А как же тогда Агафий?
– Возьми их обоих…
– Нет, ни того, ни другого. Они будут дуться, так что с ними как раз попадешь в неприятность. Я возьму лучше друга твоего возлюбленного, того молчаливого Харальда, которого ты тогда выкупила.
Счастье Ирины возбуждало некоторую зависть в Евдокии. Она не понимала, что оно зависело от чувства самой Ирины, и приписывала его качествам возлюбленного, такого первобытного и сильного. Потому-то она надеялась и сама испытать новые ощущения от нетронутости Харальда.
В таком расположении духа все маленькие приключения в дороге – обмен ругательствами с лодочником, резкость Дромунда с пьяными рабами, – все, что неприятно сжимало сердце Ирины, служило развлечением Евдокии.
Она черпала наслаждение в том, что не находило отголоска в душе ее подруги.
Переступая порог таверны, Ирина чувствовала себя неловко, Евдокия же, напротив, оживленно смеялась, довольная новизною забавы.
Только они сели, как один дружинник, осушив громадный рог пива и покачиваясь на ногах, отважно подошел к ним и, хлопнув по плечу Дромунда, крикнул ему в ухо:
– Откуда ты? Мы тебя звали, а ты и не откликнулся на свое имя. Дромунд нахмурил брови; он не любил, чтобы даже в шутку поднимали на него руку.
– Не хочешь ли попробовать моего меча? – сказал он, вставая, чтоб оттолкнуть нахала.
Ирина заслонила его собой и прошептала:
– Дромунд!
Под складками вуали она протянула к нему руки, так умоляюще, так любовно, что он не мог удержаться, чтобы не поцеловать ее дрожащие от испуга уста, и, переходя от гнева к ласке, сказал:
– О моя Ирина, чего можешь ты тут бояться! Эти люди мои братья. Тысячу раз пируя на счет твоей щедрости, они желали увидать красоту твоего лица. Откинь, ради моего удовольствия, твое покрывало. Я хочу, чтоб они видели мою царицу и чтоб их сердца переполнились восторгом.
Колеблясь между неловкостью и желанием угодить своему возлюбленному, Ирина воскликнула:
– О, Дромунд!
Но было уже поздно противиться его настойчивому желанию. Когда головы товарищей обернулись на ее крик, газ, закутывавший фигуру Ирины, лежал у ее ног.
Глава 24
Игра
Желая угодить Дромунду, Ирина осталась в том же наряде, в котором была в цирке, и только, сверх его, закуталась в газ.
Не имея права, по рангу своего мужа, носить пояс патрицианок, она заказала лучшим мастерам сделать себе тунику, подобную той, в которой была изображена святая Ирина на фреске в ее молельне.
Эта длинная туника, вышитая по серебряному фону цветным шелком, красивыми складками драпировала фигуру Ирины, а край ее был перекинут на руку, по образцу древних тог, что придавало томную красоту ее фигуре.
Густые, темные волосы Ирины красивым, пышным узлом были собраны на затылке; в них сверкали опалы, бриллианты, аметисты, жемчуг, окружавшие, как ореолом бледное лицо красавицы.
Когда вуаль, отброшенная как облако, открыл это чудесное лицо, норманны вскочили с криком дикого восторга. Им казалось, что перед ними появился божественный гений, которому, по их религии, следовало поклоняться во время полнолуния.
Дав товарищам налюбоваться этим волшебным видением, Дромунд, как хранитель святыни, опять опустил вуаль на голову Ирины и сказал:
– Твоя красота служит мне оправданием! А вы, мои дорогие товарищи, не упрекайте меня за то, что часто не разделяю вашего веселья и меняю его на такое сокровище, которого не превзойдет ни стоимость триумфа, ни все золото агарян.
Взволнованная, довольная и испуганная, Ирина, между тем, говорила Евдокии, поправлявшей на ней газ:
– Как могу я отказать ему! Сегодня утром, когда он появился в цирке и отыскал меня глазами, я едва удержала готовое сорваться с моих губ восклицание: «Смотрите! Он мой! Я засыпаю у него на груди! Я целую его губы!»
В первый раз Ирина свободно говорила с подругой о своей страсти. Евдокия, покачав головою, заметила:
– Берегись, чтобы твоя радость не открыла для завистливых глаз твоего секрета! Я же, которой нечего бояться на этом свете и которая не променяет ни на что свободу своих желаний, пойду и постараюсь побольше понравиться моему временному возлюбленному.
Подойдя к Харальду и взяв его за бороду, она сказала:
– Ну, молчаливый красавец, надо поучить тебя. Женщины любят, когда ими любуются! Смотри же на меня.
С этими словами она раздвинула толпу присутствующих и вышла на середину залы.
Евдокия славилась умением танцевать. Часто базилисса Теофано, устав от болтовни придворных и от сплетен безбородых евнухов, приказывала Евдокии развлекать себя танцами. Скука, навеянная придворным этикетом, тотчас же проходила, лица оживлялись, в глазах вспыхивал огонек страсти, разбуженный грациозными и соблазнительными движениями танцовщицы.
Позы и движения эти, увлекавшие и возбуждавшие принцесс, взволновали толпу варваров, как бурное море. Они пришли в полное смятение. Каждый хотел прикоснуться к такой красивой женщине.
В стороне от этого общего неистовства Дромунд бросал кости. Ему не везло.
– Я проиграл! Получайте! – вскричал Дромунд, сорвав с себя ожерелье, которое Ирина повесила ему на шею на другой день после их первого свидания, и бросил его на стол.
Выигравший воин спросил его:
– Не хочешь ли еще раз попробовать счастья?
– Да, хочу. Квит или вдвое.
– Ну, бросай.
– Шесть!
– Десять…
Ирина смотрела на играющих и не могла прогнать грустного выражения со своего лица, так что Дромунд с мольбой взглянул на нее и сказал:
– О, моя возлюбленная, боги против нас! Дай мне твои браслеты… Я должен отыграться…
Ирина носила очень дорогие вещи; снимая и подавая ему их, она мягко сказала:
– Все, что у меня есть, – твое, Дромунд. Но перестань лучше играть. С тех пор, как ты добиваешься выигрыша, ты ни разу не взглянул на меня…
Почувствовав неудовольствие, промелькнувшее между ними, но не будучи в состоянии удержаться от желания играть, Дромунд, перед которым не могла устоять Ирина, стал шептать ей на ухо:
– Дорогая моя, я клялся твоим поцелуем, что забуду на твоей груди и океан, и родину, и Валгаллу, но перестань испытывать счастье – это для меня то же, что погасить огонь на вершине мачты, то же, что вытащить судно на сушу… Ирина, жизнь – тоже игра!
Ирина склонила голову.
– О чем ты? Твои браслеты? Я их выкуплю. Долги? Харальд нашел у кого занять денег, у одного ростовщика… Он будет тут сегодня же вечером, он снабдить нас ими.
Успокоив возлюбленную, Дромунд возобновил игру.
Ирина не смотрела больше на играющих. Она думала только о том, что Дромунд не обратил внимания на ее просьбу.
Одна Евдокия получала больше удовольствия, чем даже ожидала.
Раздав по кусочкам этим диким, но восторженным поклонникам свою вуаль, она продолжала танцевать с открытой шеей и с распустившимися волосами.
Отступая к рядам стоявших зрителей, чтоб дать себе больше простора для танцев, она почувствовала на своем плече чью-то руку, но готовая сорваться с ее уст вызывающая шутка заменилась криком ужаса при виде того, что представилось ее глазам.
– Никифор! – воскликнула она, пораженная неожиданностью.
Не имея права, по рангу своего мужа, носить пояс патрицианок, она заказала лучшим мастерам сделать себе тунику, подобную той, в которой была изображена святая Ирина на фреске в ее молельне.
Эта длинная туника, вышитая по серебряному фону цветным шелком, красивыми складками драпировала фигуру Ирины, а край ее был перекинут на руку, по образцу древних тог, что придавало томную красоту ее фигуре.
Густые, темные волосы Ирины красивым, пышным узлом были собраны на затылке; в них сверкали опалы, бриллианты, аметисты, жемчуг, окружавшие, как ореолом бледное лицо красавицы.
Когда вуаль, отброшенная как облако, открыл это чудесное лицо, норманны вскочили с криком дикого восторга. Им казалось, что перед ними появился божественный гений, которому, по их религии, следовало поклоняться во время полнолуния.
Дав товарищам налюбоваться этим волшебным видением, Дромунд, как хранитель святыни, опять опустил вуаль на голову Ирины и сказал:
– Твоя красота служит мне оправданием! А вы, мои дорогие товарищи, не упрекайте меня за то, что часто не разделяю вашего веселья и меняю его на такое сокровище, которого не превзойдет ни стоимость триумфа, ни все золото агарян.
Взволнованная, довольная и испуганная, Ирина, между тем, говорила Евдокии, поправлявшей на ней газ:
– Как могу я отказать ему! Сегодня утром, когда он появился в цирке и отыскал меня глазами, я едва удержала готовое сорваться с моих губ восклицание: «Смотрите! Он мой! Я засыпаю у него на груди! Я целую его губы!»
В первый раз Ирина свободно говорила с подругой о своей страсти. Евдокия, покачав головою, заметила:
– Берегись, чтобы твоя радость не открыла для завистливых глаз твоего секрета! Я же, которой нечего бояться на этом свете и которая не променяет ни на что свободу своих желаний, пойду и постараюсь побольше понравиться моему временному возлюбленному.
Подойдя к Харальду и взяв его за бороду, она сказала:
– Ну, молчаливый красавец, надо поучить тебя. Женщины любят, когда ими любуются! Смотри же на меня.
С этими словами она раздвинула толпу присутствующих и вышла на середину залы.
Евдокия славилась умением танцевать. Часто базилисса Теофано, устав от болтовни придворных и от сплетен безбородых евнухов, приказывала Евдокии развлекать себя танцами. Скука, навеянная придворным этикетом, тотчас же проходила, лица оживлялись, в глазах вспыхивал огонек страсти, разбуженный грациозными и соблазнительными движениями танцовщицы.
Позы и движения эти, увлекавшие и возбуждавшие принцесс, взволновали толпу варваров, как бурное море. Они пришли в полное смятение. Каждый хотел прикоснуться к такой красивой женщине.
В стороне от этого общего неистовства Дромунд бросал кости. Ему не везло.
– Я проиграл! Получайте! – вскричал Дромунд, сорвав с себя ожерелье, которое Ирина повесила ему на шею на другой день после их первого свидания, и бросил его на стол.
Выигравший воин спросил его:
– Не хочешь ли еще раз попробовать счастья?
– Да, хочу. Квит или вдвое.
– Ну, бросай.
– Шесть!
– Десять…
Ирина смотрела на играющих и не могла прогнать грустного выражения со своего лица, так что Дромунд с мольбой взглянул на нее и сказал:
– О, моя возлюбленная, боги против нас! Дай мне твои браслеты… Я должен отыграться…
Ирина носила очень дорогие вещи; снимая и подавая ему их, она мягко сказала:
– Все, что у меня есть, – твое, Дромунд. Но перестань лучше играть. С тех пор, как ты добиваешься выигрыша, ты ни разу не взглянул на меня…
Почувствовав неудовольствие, промелькнувшее между ними, но не будучи в состоянии удержаться от желания играть, Дромунд, перед которым не могла устоять Ирина, стал шептать ей на ухо:
– Дорогая моя, я клялся твоим поцелуем, что забуду на твоей груди и океан, и родину, и Валгаллу, но перестань испытывать счастье – это для меня то же, что погасить огонь на вершине мачты, то же, что вытащить судно на сушу… Ирина, жизнь – тоже игра!
Ирина склонила голову.
– О чем ты? Твои браслеты? Я их выкуплю. Долги? Харальд нашел у кого занять денег, у одного ростовщика… Он будет тут сегодня же вечером, он снабдить нас ими.
Успокоив возлюбленную, Дромунд возобновил игру.
Ирина не смотрела больше на играющих. Она думала только о том, что Дромунд не обратил внимания на ее просьбу.
Одна Евдокия получала больше удовольствия, чем даже ожидала.
Раздав по кусочкам этим диким, но восторженным поклонникам свою вуаль, она продолжала танцевать с открытой шеей и с распустившимися волосами.
Отступая к рядам стоявших зрителей, чтоб дать себе больше простора для танцев, она почувствовала на своем плече чью-то руку, но готовая сорваться с ее уст вызывающая шутка заменилась криком ужаса при виде того, что представилось ее глазам.
– Никифор! – воскликнула она, пораженная неожиданностью.
Глава 25
Ростовщик
Неожиданное возвращение Фоки прервало богомолье Никифора и прекратило его лихорадку. Мысль, что он может пропустить такой удобный случай для лишней наживы, восстановила его силы. Он не сомневался в том, что награбленное золото, динарии с изображениями калифов, драгоценности и лошади не долго удержатся в руках торжествующих победителей. Все эти богатства скоро протекут в чаду вина и шумных оргий.
Никифор любил вместе с Хориной обделывать крупные дела, которые ставят на карту большие деньги, захватывают всего человека, овладевают его вниманием и мечтами. Но он отдыхал от этих эмоций в мелких аферах, которых не мог больше открыто вести, с тех пор как променял свой прилавок на перекрестке на мраморный дворец.
Его продолжало тянуть к низменным, подлым сделкам, среди солдат и мелких людей, которых он и притеснял и обирал. Тут, в квартале дружинников и простого народа, муж Ирины был так же известен в качестве ростовщика, как среди аристократии в качестве банкира.
Возвратясь в Византию утром этого дня, Никифор прятался от всех, так как не желал вызвать конкуренцию в других менялах и скупщиках. Удовольствие, которое испытал он, застав в таком месте подругу своего компаньона, чуть было не заставило его позабыть цели визита в таверну.
– Где же Хорина? – насмешливо спросил он Евдокию. – Отсутствует? Но, моя милая, Никифор скромен. И твоя честь в моих Руках будет неприкосновенна.
Евдокия, уже успевшая оправиться от удивления, спокойно отвечала:
– Так же, как и твоя в моих! Такая любопытная женщина, как я, легко может разыграть роль цыганки из Египта, когда такой финансист, как ты, становится мелким закладчиком. За скромность – двойная скромность. Не будем же стесняться в своих делах. Мы преследуем тут слишком разные цели. Я ищу удовольствия, а ты – вероятно, золото?
Никифор отошел от нее и, подойдя к играющим, спросил:
– Кто просил у меня денег?
– Я, – сказал Дромунд, вставая и заслоняя собой Ирину. Но Никифор уже успел заметить молодую женщину. По выдающейся красоте дружинника, по богатству его вооружения, он заключил, что тут кроется интрига какой-нибудь знатной патрицианки, и улыбнулся, предвидя выгоду от предстоящей сделки.
– Сколько же тебе нужно? – спросил он любезным шепотом.
– Сто литр.
– Почему же не двести? Когда предлагают такой залог, можно просить целое состояние!
И Никифор старался получше разглядеть молодую женщину, но каждый раз Дромунд стоял перед ним, заслоняя Ирину. Наконец Никифор тихо спросил:
– Она замужем?
– Какое тебе до этого дело?
– Я не хочу больше ссужать куртизанок. Хороший муж, прекрасная незнакомка, лучшее ругательство для заимодавца.
Эти слова Никифора вызвали в окружающей толпе взрыв веселости; среди хохота Евдокия крикнула ему в ответ:
– Наш супруг из финансистов…
– А, сотоварищ! Тем лучше!
И, обратясь к Ирине, он добавил:
– Когда настанет срок платежа, а ваш кошелек окажется пустым, вы, красавица, сумеете, конечно, его наполнить. Вы знаете любимые кушанья вашего ревнивца! Не жалейте только вина и пряностей, угощая его. Потом, не дав ему совсем осоловеть от сытных блюд, возьмите его нежный подбородок и проводите к себе в спальню. Ваши требования будут исполнены. Какой муж устоит перед такой любовной комедией?..
– А ты не боишься, старый плут, что в один прекрасный день твоя собственная жена даст тебе такое представление?
– Моя жена?
Несмотря на то, что Ирина никогда не давала серьезного повода к ревности, Никифор в эту минуту страшно испугался, так что даже мысль о барыше выскочила у него из головы. Лицо его налилось кровью, он сжимал кулаки, причем зрачки его вытянулись и сверкали как две блестящие черточки. Едва сдерживая дрожь, от которой тряслась его борода, Никифор с искаженным лицом посмотрел на Дромунда и сказал:
– Хорошо! Ты просишь у меня взаймы сотню червонцев?
– Или две сотни, – небрежно прибавил Дромунд. Никифор не стал спорить и отвечал:
– Так! Но я ставлю одно условие.
– Скажи какое?
– Я хочу, чтоб эта незнакомка на минуту открыла свое лицо, – сказал Никифор, протягивая руку, чтоб сорвать покрывало с Ирины.
Но Дромунд с такой силой отшвырнул его, что он ударился об стену и расшиб до крови руку.
– Ты шутишь!..
– Я требую…
– Ты с ума сошел!..
– Я во что бы то ни стало узнаю, кто эта распутница, взявшая тебя в любовники!
Испуганная Ирина, покидая таверну, едва успела заметить, что Никифор, разъяренный своим бессилием, как кошка, бросился на Дромунда, который, превосходя его ростом и силой, схватил его за горло. И Дромунд задушил бы Никифора, если бы товарищи не высвободили последнего из тисков. Они хохотали между тем и кричали:
– Ура, Никифор! В атаку на Дромунда! Вот храбрый ростовщик! Покачаем его на щите. Ура, ура, Никифор!
И, перевернув большой щит, которым можно было укрыться с головы до ног, взвалили на него Никифора. Руки и ноги последнего болтались, голова поднималась от ужаса, но, не обращая внимания на крики и мольбы своей жертвы, норманны подбросили его до потолка таверны.
Никифор любил вместе с Хориной обделывать крупные дела, которые ставят на карту большие деньги, захватывают всего человека, овладевают его вниманием и мечтами. Но он отдыхал от этих эмоций в мелких аферах, которых не мог больше открыто вести, с тех пор как променял свой прилавок на перекрестке на мраморный дворец.
Его продолжало тянуть к низменным, подлым сделкам, среди солдат и мелких людей, которых он и притеснял и обирал. Тут, в квартале дружинников и простого народа, муж Ирины был так же известен в качестве ростовщика, как среди аристократии в качестве банкира.
Возвратясь в Византию утром этого дня, Никифор прятался от всех, так как не желал вызвать конкуренцию в других менялах и скупщиках. Удовольствие, которое испытал он, застав в таком месте подругу своего компаньона, чуть было не заставило его позабыть цели визита в таверну.
– Где же Хорина? – насмешливо спросил он Евдокию. – Отсутствует? Но, моя милая, Никифор скромен. И твоя честь в моих Руках будет неприкосновенна.
Евдокия, уже успевшая оправиться от удивления, спокойно отвечала:
– Так же, как и твоя в моих! Такая любопытная женщина, как я, легко может разыграть роль цыганки из Египта, когда такой финансист, как ты, становится мелким закладчиком. За скромность – двойная скромность. Не будем же стесняться в своих делах. Мы преследуем тут слишком разные цели. Я ищу удовольствия, а ты – вероятно, золото?
Никифор отошел от нее и, подойдя к играющим, спросил:
– Кто просил у меня денег?
– Я, – сказал Дромунд, вставая и заслоняя собой Ирину. Но Никифор уже успел заметить молодую женщину. По выдающейся красоте дружинника, по богатству его вооружения, он заключил, что тут кроется интрига какой-нибудь знатной патрицианки, и улыбнулся, предвидя выгоду от предстоящей сделки.
– Сколько же тебе нужно? – спросил он любезным шепотом.
– Сто литр.
– Почему же не двести? Когда предлагают такой залог, можно просить целое состояние!
И Никифор старался получше разглядеть молодую женщину, но каждый раз Дромунд стоял перед ним, заслоняя Ирину. Наконец Никифор тихо спросил:
– Она замужем?
– Какое тебе до этого дело?
– Я не хочу больше ссужать куртизанок. Хороший муж, прекрасная незнакомка, лучшее ругательство для заимодавца.
Эти слова Никифора вызвали в окружающей толпе взрыв веселости; среди хохота Евдокия крикнула ему в ответ:
– Наш супруг из финансистов…
– А, сотоварищ! Тем лучше!
И, обратясь к Ирине, он добавил:
– Когда настанет срок платежа, а ваш кошелек окажется пустым, вы, красавица, сумеете, конечно, его наполнить. Вы знаете любимые кушанья вашего ревнивца! Не жалейте только вина и пряностей, угощая его. Потом, не дав ему совсем осоловеть от сытных блюд, возьмите его нежный подбородок и проводите к себе в спальню. Ваши требования будут исполнены. Какой муж устоит перед такой любовной комедией?..
– А ты не боишься, старый плут, что в один прекрасный день твоя собственная жена даст тебе такое представление?
– Моя жена?
Несмотря на то, что Ирина никогда не давала серьезного повода к ревности, Никифор в эту минуту страшно испугался, так что даже мысль о барыше выскочила у него из головы. Лицо его налилось кровью, он сжимал кулаки, причем зрачки его вытянулись и сверкали как две блестящие черточки. Едва сдерживая дрожь, от которой тряслась его борода, Никифор с искаженным лицом посмотрел на Дромунда и сказал:
– Хорошо! Ты просишь у меня взаймы сотню червонцев?
– Или две сотни, – небрежно прибавил Дромунд. Никифор не стал спорить и отвечал:
– Так! Но я ставлю одно условие.
– Скажи какое?
– Я хочу, чтоб эта незнакомка на минуту открыла свое лицо, – сказал Никифор, протягивая руку, чтоб сорвать покрывало с Ирины.
Но Дромунд с такой силой отшвырнул его, что он ударился об стену и расшиб до крови руку.
– Ты шутишь!..
– Я требую…
– Ты с ума сошел!..
– Я во что бы то ни стало узнаю, кто эта распутница, взявшая тебя в любовники!
Испуганная Ирина, покидая таверну, едва успела заметить, что Никифор, разъяренный своим бессилием, как кошка, бросился на Дромунда, который, превосходя его ростом и силой, схватил его за горло. И Дромунд задушил бы Никифора, если бы товарищи не высвободили последнего из тисков. Они хохотали между тем и кричали:
– Ура, Никифор! В атаку на Дромунда! Вот храбрый ростовщик! Покачаем его на щите. Ура, ура, Никифор!
И, перевернув большой щит, которым можно было укрыться с головы до ног, взвалили на него Никифора. Руки и ноги последнего болтались, голова поднималась от ужаса, но, не обращая внимания на крики и мольбы своей жертвы, норманны подбросили его до потолка таверны.