Ле Урсула. На иных ветрах

   Они пересекали Большой Залив при легком попутном ветерке и спокойном море; корабль скользил по воде, точно лебедь по глади садового пруда, но Сесеракх скорчилась на своей койке и плакала от отчаяния, стоило ей выглянуть из-под своих покрывал и увидеть в широкое кормовое окно солнечную, мирную морскую гладь и легкий белый бурун за бортом корабля.
   – Теперь так все время и будет – вверх-вниз, вверх-вниз, – причитала она по-каргадски.
   – И совсем не все время, – успокаивала ее Тенар. – Море совершенно спокойное. Ты головой-то подумай!
   – Дело в моем животе, а вовсе не в голове, – хныкала Сесеракх.
   – Никто никогда не страдает морской болезнью при таком спокойном море. Ты просто боишься!
   – Мама, – вмешивалась Техану, не понимая, что они говорят, но догадываясь по интонациям, – не ругай ее. Это так унизительно, когда тошнит!
   – Ее вовсе не тошнит! – сердилась Тенар, абсолютно уверенная в том, что тошнить принцессу никак не может. – Тебя ведь не тошнит, Сесеракх? Ты просто боишься, что тебя будет тошнить! Ну, возьми же себя в руки! Выйди на палубу. Свежий воздух тебе непременно поможет. Свежий воздух и смелость – вот твои главные помощники.
   – Ах, друг мой, дорогая Тенар, – прошептала Сесеракх. – Ты такая смелая, так дай и мне немного смелости!
   Тенар даже оторопела.
   – Ты должна сама набраться смелости, милая, – сказала она чуть мягче. – Ну, давай попробуем выйти на палубу, детка, хотя бы на минутку! Техану, попытайся хоть ты уговорить ее. Подумай, что с ней будет, если мы действительно попадем в шторм!
   Наконец им удалось убедить Сесеракх встать с постели, надеть красный цилиндр из покрывал, без которого она, конечно же, была не в силах появиться мужчинам на глаза, и с огромным трудом вытолкнули ее из каюты. Потом все вместе они уселись под стеной каюты, в тени, на безупречно, до белизны выскобленной палубе и стали смотреть в синий, сверкающий на солнце морской простор.
   Сесеракх даже сподобилась раздвинуть свои покрывала и теперь смотрела прямо перед собой куда-то себе в колени, лишь изредка бросая испуганный взгляд на воду, после чего закрывала глаза и снова утыкалась взором в собственные колени.
   Тенар и Техану время от времени переговаривались, указывая на проплывающие мимо суда, на птиц, на какой-нибудь островок.
   – До чего же хорошо! Я и забыла, до чего хорошо плавать по морю! – воскликнула Тенар.
   – Да, мне тоже нравится, особенно если забыть, что кругом вода, – сказала Техану. – Это похоже на полет…
   – Эх вы, драконы! – только и промолвила Тенар.
   Она сказала это легко, и звучали ее слова вполне безобидно, однако они имели глубокий смысл. Впервые Тенар сказала нечто подобное своей приемной дочери. Она сразу почувствовала, что Техану повернулась так, чтобы видеть ее своим зрячим глазом, и внимательно на нее смотрит. Сердце Тенар тяжко билось в груди.
   – Вам подавай воздух и огонь, – прибавила она.
   Техану молчала. Но ее здоровая рука, смуглая и тонкая, крепко сжала руку Тенар.
   – Я еще не знаю наверняка, кто я такая, мама, – прошептала она.
   – А я знаю! – сказала Тенар. И сердце ее забилось еще сильнее и тяжелее, чем прежде.
   – Я не такая, как Ириан, – попыталась Техану успокоить мать. Ей хотелось сказать Тенар что-то приятное, дать ей какое-то обещание – наверное, никогда не покидать свою приемную мать, – но в голосе ее звучало такое страстное желание летать, такая мучительная зависть, такая глубинная страсть…
   – Подожди, подожди, скоро все окончательно выяснится, – сказала Тенар. Оказалось, ей тоже очень трудно говорить. – И ты узнаешь, что тебе делать… и кто ты такая…
   Они говорили так тихо, что принцесса, пожалуй, не смогла бы расслышать, о чем они говорят, даже если б понимала ардический язык. О ней они совсем забыли. Однако Сесеракх, услышав имя Ириан, еще шире раздвинула покрывала, выпростала свои прекрасные руки и, повернувшись к Тенар и Техану, спросила на ардическом:
   – Ириан, она есть где? – Глаза принцессы ярко блестели в красноватой полутени последнего покрывала.
   – Где-то вон там… – Тенар махнула рукой в сторону носа корабля.
   – Она… притворяется смелой, да? Тенар помолчала минутку и ответила:
   – Ей не нужно притворяться смелой, Сесеракх. Она и так совершенно бесстрашна.
   – Ах… – вздохнула принцесса, оглядывая весь корабль и наконец увидев Ириан, которая стояла на носу рядом с Лебанненом. Король показывал куда-то вперед, яростно жестикулировал, говорил с большим воодушевлением и смеялся. Ириан тоже смеялась. Она была почти того же роста, что и король.
   – Гололицая! – сердито пробурчала Сесеракх по-каргадски. А потом прибавила на ардическом – задумчиво и почти неслышно: – Бесстрашная.
   И скрылась под своими покрывалами. Больше она не двигалась и вопросов не задавала – застыла, как каменное изваяние.
 
   Длинная береговая линия Хавнора за кормой корабля стала таять в синей дымке. На севере в вышине еще плыла неясно видимая вершина горы Онн, но ее уже заслоняли черные базальтовые скалы острова Омер, которые высились по правому борту, когда «Дельфин» пробирался по узким проливам Эбавнора во Внутреннее море. Солнце ярко светило, дул свежий ветер – наступал еще один отличный ясный денек. Женщины, как всегда, устроились под парусиновым навесом, который моряки натянули позади каюты. Эти женщины явно принесли судну удачу, и моряки старались, как могли, угодить им хотя бы в мелочах – старались от чистого сердца. С волшебниками, которые способны принести кораблю в равной степени и удачу, и неудачу, моряки тоже обращались очень хорошо и тоже устроили для них навес на юте, где им было удобно смотреть вперед. Для женщин моряки даже раздобыли где-то бархатные подушки, попавшие на судно, видимо, заботами короля или его дворецкого. Волшебники же вполне удовлетворились свернутой в несколько раз парусиной.
   Олдер видел, что его здесь считают тоже одним из волшебников, но ничего с этим заблуждением поделать не мог, хотя это его весьма смущало: ведь Оникс и Сеппель могли подумать, что он считает себя им равным. Эта мысль тревожила его особенно сильно еще и потому, что теперь он даже и колдуном-то больше не был, ибо дар его бесследно исчез. У него не осталось ни капельки волшебной силы. Он знал это так же точно, как знал бы, например, что утратил зрение или способность двигать руками и ногами. Теперь он бы даже разбитый кувшин починить не смог, разве что с помощью обыкновенного клея. Но для этого, разумеется, особого мастерства не требуется.
   Но у него было такое ощущение, что, помимо мастерства латальщика, он потерял и еще что-то очень важное. И теперь из-за этой неведомой утраты – в точности как и после смерти жены – пребывает в какой-то тупой прострации, где нет места радости, где с ним не может случиться ничего нового, где все застыло в оцепенении и ничто никогда не переменится.
   Видимо, это ощущение было связано с каким-то более широким аспектом его дара. Олдер все время думал об этом, пытаясь разгадать, какова же была истинная природа его мастерства. «Похоже, что раньше я всегда знал, куда должен идти и в каком направлении находится мой дом, а теперь это знание потерял». Это ощущение, впрочем, не было достаточно конкретным, его невозможно было бы как-то определить или кому-то рассказать о нем, но Олдер понимал, что утратил некое важнейшее качество, от которого зависело все остальное в его жизни. И без него он стал совершенно бесполезен и никому не нужен.
   Зато он, по крайней мере, никому не причинял никакого вреда. Сны его стали какими-то мимолетными и совершенно бессмысленными. И он больше не попадал во сне на тот холм с мертвой травой, к той стене, и ничьи голоса больше не звали его во тьму.
   Он часто думал о Ястребе. Он мечтал о возможности поговорить с ним! Бывший Верховный Маг отдал все свое могущество людям, но все равно остался самым великим среди прочих великих, думал Олдер, хотя и доживает свой век в бедности и безвестности. Однако бедность и безвестность Ястреб предпочел королевским почестям по собственной воле. А ведь Лебаннен до сих пор мечтает сложить к его ногам самые высокие полномочия и любые почести. Возможно, решил Олдер, богатство и высокое положение в обществе и не нужны человеку, который ТАК и В ТАКОМ МЕСТЕ утратил и былое могущество, и былое благополучие.
   Олдер часто замечал, что волшебник Оникс явно жалеет о том, что способствовал заключению его странной сделки с Сеппелем. Оникс и прежде был с Олдером вежлив и учтив, но теперь проявлял к нему какое-то особое внимание и сочувствие. А вот его отношение к волшебнику с острова Пальн стало более прохладным, почти отчужденным. Сам же Олдер никакой неприязни по отношению к Сеппелю не испытывал и не сомневался в искренности его намерений. С Древними Силами Земли шутить не будешь. Их помощи люди просят всегда на свой страх и риск. И всегда риск очень велик. Сеппель же сразу предупредил его, что цена будет высокой. И разъяснил, какова будет эта цена, хотя сам Олдер тогда не очень-то его предостережения понял. Но вины Сеппеля в том нет никакой. Он сам во всем виноват, ибо никогда не ценил свой дар как нечто действительно стоящее.
   И Олдер, сидя рядом с двумя волшебниками, чувствовал себя фальшивой монетой, которую положили в один кошелек с двумя настоящими золотыми. Впрочем, это не мешало ему с интересом прислушиваться к разговорам волшебников, а они, полностью ему доверяя, говорили при нем совершенно свободно. Олдеру эти разговоры служили такими прекрасными уроками, о каких он даже и не мечтал, будучи простым колдуном.
   Оникс и Сеппель, сидя в полупрозрачной тени, отбрасываемой парусиновым пологом, говорили тоже о сделке, но о куда более значительной, чем та, которую заключил Олдер, желая прекратить свои сновидения. И Олдер много раз слышал, как Оникс произносит те же самые слова Истинной Речи, которые сказал ему тогда Сеппель: ВЕРВ НАДАН. И чем дальше, тем больше Олдер начинал понимать значение этих слов: некий выбор, или разделение одного и другого, или превращение одной вещи в две совершенно различные, Давным-давно, еще до того, как в Земноморье стали править короли Энлада, еще до изобретения ардической письменности и, может быть, даже до возникновения ардического языка, когда существовал только один язык, Язык Созидания, люди, как теперь представлялось Олдеру, сделали некий трагический выбор, отказавшись от великого могущества во имя чего-то другого.
   Ему было трудновато разобраться в корнях спора волшебников, и не потому, что они что-то от него скрывали, но потому, что они и сами как бы ощупью искали то, что затерялось в туманном прошлом, в тех немыслимо далеких временах, что предшествуют памяти человечества. Слова Истиной Речи часто по необходимости вплетались в их беседу, а Оникс порой вообще говорил только на этом языке, хотя Сеппель, понимая его отлично, предпочитал все же отвечать на ардическом. Сеппель вообще скупо пользовался словами Древнего Языка. Однажды он даже предостерегающе поднял руку, желая остановить дальнейшие рассуждения Оникса, и, заметив его вопросительный взгляд, мягко пояснил: «Слова заклятий иногда начинают действовать сами собой».
   Учитель Олдера, Ганнет, тоже называл слова Древнего Языка «словами заклятий». «Каждое из них есть проявление великого могущества, – говорил он, – ибо каждое слово Истинной Речи заставляет истину существовать в реальной действительности». Ганнет также весьма скупо пользовался «словами заклятий», которые знал; он произносил их только при абсолютной необходимости, а если писал какую-нибудь Истинную Руну, то стирал ее практически сразу, едва успев дописать. Да и большая часть известных Олдеру колдунов вели себя столь же осторожно, то ли стремясь сберечь собственные знания, то ли просто уважая могущество и волшебную силу Языка Созидания. Даже Сеппель, который был настоящим волшебником и обладал куда более обширными знаниями, чем обыкновенные колдуны, предпочитал не пользоваться словами Истинной Речи в повседневных беседах, считая, что если обычные языки вполне допускают ложь, то их можно использовать и для всяких недомолвок, а также в том случае, когда не очень уверен в правильности своих суждений.
   Возможно, это было частью того выбора, который люди сделали когда-то давно – отказаться от врожденного знания Древнего Языка, хотя этим языком они некогда владели так же, как и драконы. Интересно, думал Олдер, они поступили так специально, желая иметь свой собственный язык, более подходящий людям и дающий возможность лгать, нести всякую чушь и выдумывать чудеса, которых никогда не было и не будет на свете?
   Драконы же говорили только на Древнем Языке. Однако всем было известно, что драконы не только способны, но любят лгать и обманывать. Прежде всего людей, конечно. А правда ли это? Ведь если «слова заклятий» истинны, думал Олдер, то вряд ли даже дракон способен использовать их для того, чтобы солгать!
   Сеппель и Оникс дружно умолкли. Это была самая обычная пауза в их бесконечном разговоре: оба, видимо, несколько устали. Заметив, что Оникс даже вроде бы задремал, Олдер тихонько спросил пальнийского волшебника:
   – А это правда, что драконы могут лгать, хотя и используют только Истинную Речь?
   Сеппель улыбнулся.
   – Это – как говорим мы на Пальне – «тот самый вопрос»! Его великий Атх задал дракону Орму тысячу лет назад в руинах Онтуэго. «Может ли дракон солгать?» – спросил волшебник. И Орм ответил: «Нет», – и дохнул на него огнем, оставив от Атха горстку пепла… Но стоит ли нам верить этой истории? Ведь что там было на самом деле, знает один лишь Орм.
   «Бесконечны споры магов между собой», – подумал про себя Олдер, но вслух этого не сказал.
   Оникс явно решил поспать как следует; голова его откинулась назад, суровое напряженное лицо расслабилось.
   И Сеппель сказал еще тише, чем обычно:
   – Олдер, я надеюсь, ты не жалеешь о том, что мы сделали в пещере Аурун? Я знаю, наш общий друг считает, что я недостаточно внятно предупредил тебя.
   И Олдер, не колеблясь, ответил:
   – Я ни о чем не жалею!
   Сеппель молча поклонился, а Олдер быстро прибавил:
   – Я понимаю, что все вы, волшебники, стараетесь сохранить Великое Равновесие. Но Древние Силы Земли ведут свой собственный отсчет, верно?
   – Да. И «справедливость» их такова, что людям трудно ее понять.
   – В том-то и дело. Вот и я пытаюсь понять: почему я должен был отказаться от своей профессии, чтобы мне перестали сниться сны о царстве мертвых? Какое отношение одно имеет к другому?
   Некоторое время Сеппель молчал, а затем ответил – вопросом на вопрос:
   – Но ведь не благодаря своему мастерству ты пришел к той каменной стене?
   – Нет, конечно! – уверенно ответил Олдер. – У меня было не больше возможностей пойти туда, чем не пойти.
   – Так как же ты все-таки попал туда?
   – Жена позвала меня, и душа моя устремилась к ней.
   Последовало длительное молчание. Затем волшебник промолвил:
   – Другие тоже теряют горячо любимых жен и мужей…
   – И я так говорил лорду Ястребу, но он сказал: это верно, но все же связь между двумя истинно любящими друг друга бывает порой столь тесна, что может длиться почти вечно…
   – Ни одна связь не может длиться вечно, если люди разделены той каменной стеной!
   Олдер посмотрел прямо в проницательные глаза волшебника, ярко горевшие на его добром смуглом лице.
   – Но почему это так? – спросил он, помолчав.
   – Потому что смерть прерывает всякую связь между людьми и их душами.
   – Но тогда почему же эти мертвые никак не могут умереть?
   Сеппель, явно застигнутый этим вопросом врасплох, изумленно уставился на Олдера.
   – Прости, – сказал Олдер. – Я просто неправильно выразился. Я хотел сказать вот что: я знаю, смерть прерывает связь души и тела, и тело умирает, возвращаясь обратно в землю, а душа должна отправиться в ту темную страну, имея прежнюю телесную оболочку; но как долго душе терпеть это существование? Неужели вечно? Вечно – среди холодных камней, покрытых серой пылью, вечно в сумерках, во тьме, без единого лучика света, без любви, без малейшей радости? Мне невыносимо думать о том, что Лили останется там навечно! Почему она должна оставаться там? Почему она, точнее, ее душа, не может… – он невольно запнулся, – …быть свободной?
   – Потому что там не бывает ветра! – сказал Сеппель. Взгляд у него был очень странный, а голос звучал жестко. – Искусство человека виновато в том, что ветры никогда не дуют в темной стране.
   Он внимательно посмотрел на Олдера, но, казалось, видит его не очень хорошо. Лишь постепенно взгляд его прояснился, выражение лица переменилось, и он отвернулся, словно любуясь изящно выгнутым фок-марселем, полным свежего северо-западного ветра. Потом Сеппель опять быстро глянул на Олдера и сказал почти так же мягко и ласково, как всегда:
   – Впрочем, об этом ты знаешь не меньше меня, друг мой. Даже больше – ты узнал все это собственной плотью, собственной кровью, и это знание стучит в твоем сердце. А я знаю только на словах. Но это старинные слова!.. Давай-ка лучше сперва доберемся до Рока, и, возможно, тамошние Мудрецы сумеют объяснить нам то, что мы тщетно пытаемся понять. А если этого не смогут разъяснить и они, то, может быть, расскажут драконы. А может быть, именно ты станешь тем человеком, который покажет нам верный путь.
   – Ну да, и буду как тот самый слепец, который ведет зрячих к краю пропасти! – воскликнул с горьким смехом Олдер.
   – Ах, мы и так уже стоим на самом краю пропасти! И глаза наши закрыты, – промолвил Сеппель.
 
   Лебаннен вскоре понял, что корабль слишком мал, чтобы вместить то невероятное беспокойство, что переполняло его. Женщины целыми днями сидели под своим крошечным навесом, а волшебники – под своим, как утки в рядок, а он мерил шагами палубу, метался вверх и вниз по трапу и постоянно терял терпение из-за того, что палуба слишком узка и мала. Ему казалось, что именно его нетерпение, а вовсе не волшебный ветер заставляет «Дельфина» бежать так быстро. И все же недостаточно быстро! Лебаннен мечтал, чтобы это путешествие закончилось как можно скорее.
   – А помнишь тот флот близ Уотхорта? – спросил Тосла, вместе с Лебанненом склоняясь над картой. – Великолепное было зрелище! Тридцать кораблей в ряд!
   – Хотелось бы мне, чтобы мы сейчас плыли не на Рок, а на Уотхорт! – вырвалось у Лебаннена.
   Да, я тоже никогда Рок не любил, – понимающе кивнул Тосла. – К тамошним берегам порой и на двадцать миль не подойти – ни тебе нормального ветра, ни нормального течения, только тот «бульон», который эти волшебники сварили! И скалы, что торчат из воды к северу от Рока, тоже никогда на одном месте не бывают. А город полон всяких мошенников и трюкачей, которые только и делают, что обличье меняют! – И старый морской волк Тосла сплюнул в воду. – Я бы, пожалуй, предпочел снова встретиться со стариком Гором и его работорговцами, чем с этими Мудрецами!
   Лебаннен кивнул, но сам ничего не сказал. В этом-то и была прелесть бесед с Тослой: он запросто говорил вслух то, что Лебаннену, он сам это чувствовал, лучше было вслух не говорить, даже если он полностью разделяет мнение Тослы.
   – А кто был тот немой, помнишь? Точнее, безъязыкий? – спросил Тосла. – Тот, что убил Сокола на городской стене?
   – Эгре. Пират и работорговец.
   – Вот-вот. Он сразу узнал тебя – там, в Сорре. Прямо к тебе направился. Интересно, откуда он тебя знает?
   – Однажды я попался ему в руки. И стал его рабом.
   Удивить чем-нибудь Тослу было нелегко, но после этих слов моряк уставился на Лебаннена, разинув рот. Он явно ему не верил, но сказать, что не верит, не мог, а потому и молчал. Лебаннен с минуту наслаждался произведенным эффектом, но потом все же сжалился над шкипером.
   – Когда Верховный Маг взял меня на охоту за Кобом, мы сперва отправились на юг. И какой-то тип в городе Хорте подло заманил нас прямо в логово работорговцев. Ястреба они тут же свалили ударом по голове, и я бросился бежать, надеясь, что смогу увести их от него. Но оказалось, что охотились они именно за мной – за меня можно было получить куда более высокую цену. В общем, очнулся я в цепях на галере, направлявшейся в Соул. Но Ястреб спас меня еще до исхода ночи. И всех остальных рабов тоже. Оковы упали с нас, точно сухие листья, сорванные ветром. А потом он велел Эгре замолчать и молчать до тех пор, пока не найдет что-нибудь, заслуживающее того, чтобы об этом говорить вслух… Верховный Маг тогда приблизился к нашей галере в виде огромного столба света над черной водой!.. Тогда я впервые понял, Каков он на самом деле. И каково его могущество!
   Тосла некоторое время переваривал услышанное.
   – Значит, он снял оковы со всех рабов? Но почему же никто не прикончил этого Эгре?
   – Возможно, они считали, что теперь пришел их черед, заковали его в кандалы, а потом продали на рынке рабов в Соуле, – пожал плечами Лебаннен.
   Тосла снова некоторое время обдумывал подобную возможность, потом спросил:
   – Так, значит, ты поэтому так стремился поскорее покончить с работорговлей?
   – Это одна из причин.
   – М-да-а, как показывает практика, рабство обычно плохо сказывается на характере человека. – Тосла внимательно посмотрел на карту Внутреннего моря, висевшую на стене слева от рулевого, и сказал: – Остров Уэй. Между прочим, оттуда родом эта женщина-дракон.
   – Ты, похоже, с нее глаз не спускаешь?
   Тосла уже сложил губы дудкой, собираясь присвистнуть, но свистеть не стал – на корабле это уж и вовсе было недопустимо.
   – Помнишь, я как-то говорил тебе, что есть акая песня «Девушка из Белило»? Я ее прежде всегда считал чем-то вроде сказки. Пока эту Ириан не увидел.
   – Вряд ли она захочет тебя съесть, Тосла, – поддразнил моряка Лебаннен.
   – А что, это была бы славная смерть! – Но тон у Тослы был довольно кислый.
   Король рассмеялся.
   – Смотри, счастье свое не спугни, – сказал Тосла.
   – Да я не боюсь.
   – Ты с этой Ириан разговариваешь так свободно и легко… А по-моему, это все равно что с вулканом говорить! Но я вот что тебе скажу: интересно было бы все-таки как следует рассмотреть тот подарочек, который тебе карги прислали. Если судить по ступням, посмотреть там есть на что! Вот только как ее из этого дурацкого «шатра» выманить? Ступни-то – просто прелесть, но мне бы хотелось увидеть для начала еще хотя бы щиколотки и чуть-чуть повыше.
   Лебаннен почувствовал, что невольно мрачнеет, и отвернулся, чтобы Тосла этого не заметил.
   – Если бы мне кто-нибудь прислал такую посылку, – продолжал Тосла мечтательно, – я бы ее непременно сразу открыл!
   Лебаннен не смог сдержать легкий жест нетерпения. Это Тосла все-таки заметил – у него вообще глаз был острый. Он усмехнулся и больше не прибавил ни слова.
   На палубу вышел помощник капитана, и Лебаннен тут же обратился к нему:
   – Облачность, по-моему, сгущается. Будет шторм?
   Моряк кивнул:
   – Точно. На юго-западе уже погромыхивает. К ночи как раз под грозу попадем.
   Море к полудню подернулось рябью, солнечный свет приобрел какой-то красноватый оттенок, ветер порывами налетал то с одной стороны, то с другой. Тенар не раз говорила Лебаннену, что принцесса боится моря и страдает морской болезнью, и он раза два невольно посмотрел в сторону «женской» каюты, где под навесом все эти дни постоянно сидели Тенар с Техану и принцесса. Он думал, что принцесса уже ушла в каюту, но оказалось, что знакомая фигура, закутанная в красные покрывала, все еще там, а внутрь ушли как раз Тенар и Техану. Рядом с принцессой Лебаннен увидел Ириан. Они о чем-то увлеченно беседовали. Интересно, о чем это женщина-дракон родом с острова Уэй может беседовать с выросшей в гареме пугливой особой с острова Гур-ат-Гур? И на каком языке они объясняются друг с другом? Последний вопрос настолько заинтересовал Лебаннена, что он даже подошел к девушкам.
   Ириан тут же подняла на него глаза и приветливо улыбнулась. У нее было открытое лицо с крупными выразительными чертами и широкая улыбка. А еще ей, видно, очень нравилось ходить босиком, она была совершенно равнодушна к тому, во что в данный момент одета, и позволяла ветру сколько угодно трепать ее волосы. И тем не менее она производила впечатление обыкновенной деревенской девушки, пусть хорошенькой, темпераментной и умной, но совершенно неотесанной, пока не заглянешь ей в глаза. Глаза у нее были цвета дымчатого янтаря, и когда она смотрела прямо на Лебаннена, как сейчас например, он не мог выдержать ее взгляда и опускал глаза.
   Лебаннен давно уже дал всем понять, что на корабле не место придворной куртуазности, всяким поклонам и приседаниям; никто не обязан был немедленно вскакивать, если к нему подходил даже сам король, однако эта принцесса, конечно, тут же вскочила. Ножки у нее, как справедливо заметил Тосла, действительно были прелестны: не слишком малы, с красивым высоким подъемом, сильные, но изящные. Лебаннен смотрел на две босые узкие ступни на выбеленных досках палубы и не мог отвести глаза. А когда наконец поднял голову, то увидел, что принцесса, как и во время их предыдущего разговора, раздвигает свои покрывала, но так, чтобы только он – и никто другой! – смог бы увидеть ее лицо. И Лебаннен был поражен суровой, почти трагической красотой этого лица, скрывавшегося в красноватой тени.