Леблан Морис. По подсказке тени

Морис Леблан
 
По подсказке тени

   — Я получил вашу телеграмму, — сказал, входя ко мне, седоусый господин в коричневом рединготе и широкополой шляпе. — И я пришел. Что случилось?
   Если бы я не ждал Арсена Люпена, то ни за что не узнал бы его в этом образе пожилого вояки-отставника.
   — Что случилось? — переспросил я. — Да ничего особенного, просто занятное совпадение. Я знаю, вы любите вмешиваться во всякие таинственные происшествия не меньше, чем подстраивать их самому…
   — И что же?
   — Вы очень спешите?
   — Да, спешу, если совпадение, о котором идет речь, не стоит того, чтобы им заняться. Так что ближе к делу.
   — Ближе к делу? Пожалуйста. И для начала будьте добры взглянуть на эту картину — я купил ее на прошлой неделе в одной пропыленной лавчонке на левом берегу. Меня прельстила ампирная рама с двойными пальметтками, сама-то картина убогая.
   — И впрямь не бог весть что, — изрек Люпен после недолгого молчания, — но сюжет не лишен известной прелести… Уголок старого двора — ротонда, греческая колоннада, солнечные часы, бассейн, полуразрушенный колодец с крышей во вкусе Ренессанса, со ступенями и каменной скамьей — все это вполне живописно.
   — К тому же это подлинник, — добавил я. — Каковы бы ни были достоинства и недостатки полотна, оно никогда не разлучалось со своей ампирной рамой. Да тут и дата обозначена. Смотрите, внизу слева красные цифры: пятнадцать — четыре — два; несомненно, они означают пятнадцатое апреля тысяча восемьсот второго года.
   — И впрямь! Но вы упомянули о каком-то совпадении, а я покуда не понимаю…
   Я достал из угла подзорную трубу, укрепил ее на треножнике и через отворенное окно навел на комнатку в доме напротив, которая была видна, поскольку окно в ней также было отворено. Затем я пригласил Люпена взглянуть.
   Он наклонился. Лучи солнца, падавшие в это время дня наискось, освещали простую мебель красного дерева, большую кровать и детскую кроватку с кретоновыми занавесками.
   — А, — внезапно проговорил Люпен, — такая же картина!
   — Точь-в-точь такая же, — подтвердил я. — И дата совпадает. Вам видно, там обозначена дата красной краской? Пятнадцать — четыре — два.
   — Да, вижу… А кто живет в этой комнате?
   — Одна дама… Вернее, не дама, а работница: ей приходится зарабатывать шитьем на хлеб себе и своему ребенку.
   — Как ее зовут?
   — Луиза д'Эрнемон. Я навел справки: она доводится правнучкой откупщику, окончившему жизнь на гильотине во времена террора.
   — В тот же день, что Андре Шенье, — подхватил Люпен. — Судя по воспоминаниям современников, этот Эрнемон был богач. — Он поднял голову от подзорной трубы и добавил: — Любопытная история… А почему вы рассказали ее мне именно сегодня?
   — Потому что сегодня пятнадцатое апреля.
   — Так что же?
   — Вчера я узнал из болтовни привратницы, что день пятнадцатое апреля играет важную роль в жизни Луизы д'Эрнемон.
   — Быть не может!
   — Обычно она все дни проводит в трудах, шьет, убирает в двух своих комнатках, готовит завтрак к возвращению дочки из муниципальной школы… Но пятнадцатого апреля, вопреки обыкновению, она вместе с дочкой уходит из дому около десяти утра, а возвращается к вечеру. Каждый год, в любую погоду. Согласитесь, есть нечто странное в этой дате, которую я обнаружил на старой картине, если знаешь, что тою же датой помечена другая такая же картина, и вдобавок та же дата побуждает правнучку откупщика д'Эрнемона к ежегодным отлучкам.
   — Нечто странное? Вы правы, — задумчиво протянул Люпен. — И никто не знает, куда ходит эта женщина?
   — Никто. Она никому не рассказывает. Впрочем, она вообще не болтлива.
   — Вы уверены, что в своем рассказе не отклонились от истины?
   — Совершенно уверен. Да вот вам и подтверждение.
   Дверь, ведущая в комнату швеи, растворилась; девочка лет семи-восьми вошла и остановилась у окна. За ней показалась высокая, еще красивая дама с добрым и печальным лицом. Мать и дочь были готовы; обе одеты просто, но видно было, что мать постаралась придать своему наряду некоторое изящество.
   — Видите, — прошептал я, — они уходят.
   Действительно, дама взяла дочку за руку, и они вышли из комнаты.
   Люпен схватился за шляпу.
   — Идете со мной?
   Меня одолевало такое любопытство, что я и не подумал отказаться. Мы спустились вместе с Люпеном.
   Выйдя на улицу, мы заметили, что моя соседка входит в булочную. Она купила два небольших хлебца, положила их в корзину, которую несла дочь; похоже было, что в этой корзинке уже лежат съестные припасы. Потом они пошли в сторону Больших бульваров и добрались по ним до площади Звезды. Авеню Клебер привела их в Пасси.
   Люпен шагал молча, погруженный в раздумье; я радовался, что мне удалось его заинтересовать. Время от времени он ронял какую-нибудь реплику, позволявшую проследить за ходом его размышлений, и я убеждался, что он так же далек от решения загадки, как и я.
   Тем временем Луиза д'Эрнемон свернула налево, на улицу Ренуара, старинную тихую улочку, где жили Франклин и Бальзак; старые дома и укромные садики придают ей нечто провинциальное. Она расположена на холме, у подножия которого течет Сена, и переулочки сбегают прямо к реке.
   На один из таких переулков, узкий, извилистый и пустынный, вышла моя соседка. Первый дом по правую руку был обращен фасадом на улицу Ренуара, далее тянулась замшелая стена, необычайно высокая, укрепленная контрфорсами и утыканная сверху бутылочным стеклом.
   Посредине в ней была прорублена низкая дверь в форме арки; перед этой дверью Луиза д'Эрнемон остановилась и отворила ее ключом, который показался нам огромным.
   — Во всяком случае, — сказал мне Люпен, — скрывать ей нечего: она ни разу не оглянулась по сторонам.
   Не успел он договорить, как сзади послышались шаги. То были двое нищих, старик и старуха, оборванные, грязные, в лохмотьях. Они прошли мимо, не обращая на нас внимания. Старик вынул из котомки такой же ключ, какой был у моей соседки, и вставил его в скважину. Дверь за ним затворилась.
   И сразу же в конце переулка раздался скрежет автомобильных тормозов… Люпен увлек меня за собой метров на пятьдесят дальше, в нишу, где можно было укрыться от посторонних взглядов. Мы увидели, как из автомобиля вышла молодая женщина с собачкой на руках, очень элегантная, вся в драгоценностях, глаза — неправдоподобно черные, губы неправдоподобно алые, волосы неправдоподобно белокурые. Тот же жест перед дверью, тот же ключ… И барышня с собачкой скрылась с глаз.
   — Это становится забавным, — ухмыльнулся Люпен. — Что общего может быть у всех этих людей?
   Затем перед нами прошествовали две сухопарые дамы преклонных лет, одетые весьма убого и похожие друг на друга, как сестры; затем лакей; затем пехотный капрал; затем толстяк в засаленной и рваной куртке; затем семья рабочих, отец, мать и четверо детей, все четверо бледные, изможденные — видно было, что они живут впроголодь; и у каждого из прибывших была с собой корзинка или кошелка с едой.
   — Это пикник! — воскликнул я.
   — Я все больше удивляюсь, — отозвался Люпен, — и не успокоюсь, пока не выясню, что происходит за этой стеной.
   О том, чтобы перелезть через нее, нечего было и думать. Вдобавок мы обнаружили, что обоими концами стена упирается в дома, в которых не было ни единого окна, выходившего в переулок.
   Мы тщетно пытались изобрести какую-нибудь военную хитрость, как вдруг дверца вновь отворилась и выпустила одного из сыновей рабочего.
   Мальчишка пустился бегом в сторону улицы Ренуара. Несколько минут спустя он вернулся с двумя бутылками воды; поставив их на землю, он полез в карман за ключом.
   Люпен тем временем отошел от меня и неторопливо проследовал вдоль стены, делая вид, будто прогуливается. Как только ребенок вошел в дверь и захлопнул ее за собой, Люпен подскочил и успел вставить в паз замка кончик ножа. Язычок замка не защелкнулся, и теперь достаточно было толкнуть дверь, чтобы она отворилась.
   — Готово, — сказал Люпен.
   Сперва он осторожно заглянул в щель, потом, к моему величайшему изумлению, преспокойно вошел. Последовав его примеру, я убедился, что метрах в десяти от стены посажена густая рощица лавров, позволяющая незаметно подойти поближе.
   Люпен остановился среди кустов. Я приблизился к нему и так же, как он, раздвинул ветви. Моим глазам открылось столь неожиданное зрелище, что я невольно ахнул; Люпен же процедил:
   — Черт побери! До чего занятно!
   В пространстве между двумя домами без окон мы увидели тот самый дворик, что был изображен на старой картине, купленной мною у старьевщика.
   Тот самый дворик! В глубине, у задней стены, виднелась легкая колоннада той самой греческой ротонды. Посредине те самые каменные скамьи на круглой смотровой площадке, от которой четыре ступени вели к бассейну, выложенному замшелыми плитами. Налево высился тот самый колодец с затейливой железной крышей, а рядом — те самые солнечные часы со столбиком и мраморной доской!
   Тот самый дворик! Все это было невероятно странно, тем более что у нас с Люпеном не выходила из головы дата, 15 апреля, указанная в углу картины! Мало того, сегодня 15 апреля, и именно в этот день человек шестнадцать — восемнадцать, столь различного достатка, столь непохожих по манерам, решили собраться в этом заброшенном уголке Парижа.
   В тот миг, когда мы их увидели, все они сидели отдельными кучками, кто на скамьях, кто на ступеньках, и ели. Неподалеку от моей соседки с дочерью расположилась вся семья рабочего и чета нищих; поодаль, выложив ломти ветчины, банки с сардинами и швейцарский сыр, сгрудились лакей, толстяк в засаленной куртке, пехотный капрал и две сестрицы, отличавшиеся худобой.
   Была половина второго. Нищий и толстяк достали трубки. Мужчины курили у ротонды, женщины подошли к ним поближе. Казалось, все здесь друг друга знают.
   Мы находились довольно далеко от них и не слышали, о чем они говорят. Однако заметно было, что у них идет оживленная беседа. Больше всех выделялась барышня с собачкой: окруженная слушателями, она пылко что-то доказывала, подкрепляя свои слова энергичными жестами, тревожившими собачку, которая яростно лаяла.
   Вдруг кто-то вскрикнул, и сразу же зазвучали вопли ярости; все ринулись к колодцу.
   Оттуда в это время вылезал мальчик, сын рабочего. К поясу его был прицеплен железный крюк, от которого тянулась веревка; трое его братьев поднимали его, крутя ворот.
   Капрал оказался расторопнее других: он первым налетел на парнишку, но тут же в него вцепились лакей и толстяк, между тем как нищие и тощие сестрицы вступили врукопашную с родителями мальчика.
   В мгновение ока мальчик остался в одной рубашке. Лакей, завладев его одеждой, пустился наутек, преследуемый капралом, который вырвал у него из рук штаны, но их тут же выхватила у него одна из сестер.
   — Они сошли с ума, — прошептал я, не зная, что и думать.
   — Ничего подобного, — отозвался Люпен.
   — Вот как? Неужели вы понимаете, что происходит?
   Наконец Луизе д'Эрнемон, которая, очевидно, была у них посредницей, удалось восстановить порядок. Все снова уселись, но теперь у отчаявшихся людей наступил упадок сил, они застыли молча, изнуренные усталостью.
   Потянулось время. Наскучив ожиданием и проголодавшись, я сходил на улицу Ренуара и купил кое-какую еду; мы подкрепились, не сводя глаз с непостижимой комедии, которая разыгрывалась перед нами. Казалось, с каждой минутой собравшимися овладевает все большее уныние; спины их гнулись все ниже; они застыли в безнадежных позах, поглощенные думами.
   — Не собираются ли они здесь ночевать? — спросил я, изнемогая от скуки.
   Но около пяти часов толстяк в засаленной куртке вынул часы. Все последовали его примеру: казалось, они мучительно, с часами в руках, ждут, когда же свершится некое, весьма важное для них, событие. Но событие не произошло, и спустя двадцать минут толстяк безнадежно махнул рукой, встал и надел шляпу.
   Послышались сетования. Две тощие сестры и жена рабочего опустились на колени и перекрестились. Барышня с собачкой и нищенка, рыдая, обнялись, и мы видели, как Луиза д'Эрнемон печальным движением притянула к себе дочь.
   — Пойдем отсюда, — сказал Люпен.
   — Вы полагаете, ожидание окончено?
   — Да, и нам самое время удирать.
   Мы беспрепятственно удалились. Люпен свернул налево по улице Ренуара и, оставив меня на тротуаре, зашел в первый дом, соседствовавший с двором, отгороженным стеной.
   Потолковав с привратницей, он вернулся, и мы остановили автомобиль.
   — Туринская улица, тридцать четыре, — бросил Люпен шоферу.
   Первый этаж дома тридцать четыре по этой улице занимала нотариальная контора, и нас почти сразу же пригласили пройти в кабинет мэтра Валандье, приветливого и улыбчивого человека средних лет.
   Люпен назвался капитаном в отставке Жаннио. Он, дескать, хотел бы построить дом по своему вкусу, и ему рассказали о подходящем участке земли рядом с улицей Ренуара.
   — Но этот участок не продается! — воскликнул мэтр Валандье.
   — Вот как? А я слышал, что продается.
   — Отнюдь нет, отнюдь нет…
   Нотариус поднялся, достал из шкафа какой-то предмет и показал его нам. Я был поражен. Это была точь-в-точь такая же картина, как та, что я купил, и как та, что висела у Луизы д'Эрнемон.
   — Вы имеете в виду участок, изображенный на этом холсте, так называемый двор д'Эрнемонов?
   — Именно его.
   — Так вот, — подхватил нотариус, — этот двор был некогда частью обширного сада, принадлежавшего откупщику д'Эрнемону, тому самому, который был казнен во времена террора. Наследники постепенно продали все, что можно было продать. Но этот последний клочок земли остался и впредь будет оставаться в их общем владении до тех пор, пока…
   Нотариус рассмеялся.
   — До каких же пор? — спросил Люпен.
   — О, это целая история, причем весьма любопытная; иногда я для забавы листаю пухлую папку с документами, посвященными этому делу.
   — Можно полюбопытствовать?..
   — Почему бы и нет, — ответил мэтр Валандье, который, судя по всему, был рад рассказать нам эту историю.
   И, не дождавшись уговоров, он приступил к рассказу.
 
   Едва началась революция, Луи Агриппа д'Эрнемон объявил, что уезжает к жене и дочери в Женеву, а сам запер свой особняк в Сен-Жерменском предместье, рассчитал слуг и перебрался вместе с сыном Шарлем в скромный домик в Пасси, где никто его не знал, кроме преданной старой служанки. Там он скрывался три года в надежде, что его убежище не будет обнаружено и впредь, но как-то раз, когда он отдыхал после трапезы, к нему в комнату вбежала служанка. Она заметила в конце улицы вооруженный патруль, который двигался по направлению к их дому. Луи д'Эрнемон проворно вскочил, и в тот миг, когда в дом застучали, проскользнул в дверь, которая вела в сад, испуганно крикнув сыну:
   — Задержи их хотя бы на пять минут!
   Возможно, он хотел бежать, но обнаружил, что у выхода из сада его поджидают. Семь-восемь минут спустя он вернулся, с полным самообладанием ответил на вопросы и, не сопротивляясь, дал себя увести. Его сына Шарля тоже арестовали, хотя ему едва минуло восемнадцать.
   — Когда это произошло?
   — Двадцать шестого жерминаля, на втором году революционного летосчисления, иными словами…
   Мэтр Валандье помедлил, взглянул на календарь, висевший на стене, и воскликнул:
   — Да ведь сегодня как раз годовщина того дня! Арест откупщика произошел именно пятнадцатого апреля.
   — Любопытное совпадение! — заметил Люпен. — Учитывая, какие были времена, надо полагать, этот арест имел для него самые серьезные последствия?
   — Последствия были воистину трагические, — усмехнувшись, ответил нотариус. — Через три месяца, в начале термидора, откупщик взошел на эшафот. Шарль, его сын, остался в тюрьме, а все их имущество было конфисковано.
   — Они были несметно богаты, не так ли? — вставил Люпен.
   — В том-то и дело! Именно в этом вопросе начинается путаница. Все их богатство, впрямь несметное, бесследно исчезло. Оказалось, что особняк в Сен-Жерменском предместье был еще до революции продан какому-то англичанину, равно как и все замки и земли в провинции, драгоценности, коллекции и прочее добро откупщика. По распоряжению конвента, а затем при директории были предприняты тщательные розыски. Но они ни к чему не привели.
   — Во всяком случае, оставался дом в Пасси.
   — Дом в Пасси купил за бесценок некий гражданин Броке, тот самый представитель Коммуны^[1], который арестовал д'Эрнемона. Гражданин Броке заперся там, забаррикадировал двери, укрепил стены, и когда Шарль д'Эрнемон наконец вышел на волю и явился домой, новый обитатель встретил его ружейными выстрелами. Шарль подал на него в суд, проиграл дело, затем предложил продать дом за немалые деньги. Гражданин Броке держался непреклонно. Он купил дом и не желал с ним расставаться; он не расстался бы с ним до самой смерти, если бы Шарль не заручился поддержкой Бонапарта. Двенадцатого февраля тысяча восемьсот третьего года гражданин Броке наконец убрался восвояси, но так велика была радость Шарля и, несомненно, умственные силы его были так подорваны перенесенными невзгодами, что, едва он вступил на порог отвоеванного дома, не успев даже дверь отворить, он пустился петь, плясать — словом, повредился в уме.
   — Гром и молния! — проворчал Люпен. — Что с ним было дальше?
   — Его мать и сестра Полина (которая в Женеве вышла замуж за одного из двоюродных братьев) обе умерли, заботы о больном взяла на себя старая служанка, и они поселились вдвоем в доме в Пасси. Шли годы, и ничего достойного внимания не происходило, как вдруг в тысяча восемьсот двенадцатом году последовала неожиданная развязка. Старуха служанка на смертном одре в присутствии двух специально приглашенных свидетелей сделала поразительнейшие признания. Она объявила, что в начале революции откупщик перевез в дом в Пасси мешки, полные золота и серебра, а за несколько дней до ареста эти мешки исчезли. Если верить тому, что позднее поведал ей Шарль д'Эрнемон со слов отца, сокровища были спрятаны где-то в саду, между ротондой, солнечными часами и колодцем. В подтверждение она показала три картины, или, вернее, три холста, поскольку тогда они еще не были обрамлены, — откупщик написал их в заточении и ухитрился передать ей с наказом отдать их его жене, сыну и дочери. Предвкушая обладание сокровищем, Шарль и старая служанка хранили тайну. Потом был суд, возврат дома, душевное расстройство хозяина, напрасные поиски, предпринятые служанкой, а сокровища по-прежнему находились там, в саду.
   — И они все еще там?
   — Они останутся там навсегда, — воскликнул мэтр Валандье, — если только… если только гражданин Броке, который несомненно что-то учуял, не добрался до них. Но едва ли это так: гражданин Броке кончил жизнь в нищете.
   — А что потом?
   — Потом принялись искать. Приехали из Женевы дети Полины, сестры Шарля. Обнаружилось, что Шарль был тайно женат и у него остался сын. Все эти наследники взвалили на себя бремя поисков.
   — А Шарль?
   — Шарль жил в полном уединении. Он не выходил из своей комнаты.
   — Никогда?
   — Да нет, и это самая необычная, самая таинственная подробность дела. Раз в году Шарль д'Эрнемон, влекомый каким-то бессознательным стремлением, выходил из своего убежища, проделывал тот самый путь, который проделал в свое время его отец, пересекал сад и усаживался то на ступеньки ротонды, изображенной на этой картине, то на край вот этого колодца. В пять часов двадцать семь минут он поднимался и шел домой, и до самой смерти — а умер он в тысяча восемьсот двадцатом году — ни разу не бывало, чтобы он пренебрег этим непостижимым паломничеством. Причем он совершал его всегда пятнадцатого апреля, в годовщину ареста.
   Мэтр Валандье не улыбался больше: таинственная история, которую он нам поведал, взволновала его самого.
   — А после смерти Шарля? — на мгновение задумавшись, спросил Люпен.
   — В тех пор, — подхватил нотариус с торжественностью в голосе, — вот уже скоро сто лет наследники Шарля и Полины д'Эрнемон ежегодно посещают это место пятнадцатого апреля. Первые годы были посвящены усердным поискам. Перерыли каждую пядь земли, перекопали каждый клочок сада. Теперь все кончено. Поиски почти прекращены. Изредка вдруг, ни с того ни с сего, перевернут какой-нибудь валун, пошарят в колодце. Наследники просто рассаживаются на ступенях ротонды, подобно бедному умалишенному, и ждут, точь-в-точь, как ждал он. Видите ли, в этом и кроется их трагедия. Вот уже сто лет, как все отпрыски этой семьи, сменявшие друг друга, утратили — как бы сказать? — волю к жизни. Они лишились отваги, лишились предприимчивости. Они ждут. Ждут пятнадцатого апреля, а когда приходит пятнадцатое апреля, ждут чуда. Все они постепенно впали в нищету. Мои предшественники и я мало-помалу продали сперва дом, на месте которого был выстроен другой, более доходный, затем, один за другим, участки сада и прочее. Но с этим уголком наследники не расстались бы и под страхом смерти. Они единодушны: и Луиза д'Эрнемон, прямая наследница Полины, и нищие, рабочие, лакей, цирковая плясунья и прочие отпрыски несчастного Шарля.
   — А каково ваше мнение обо всем этом, мэтр Валандье? — помолчав с минуту, задал Люпен новый вопрос.
   — По-моему, там ничего нет. Разве можно с доверием относиться к россказням старой, выжившей из ума служанки? Разве можно придавать значение причудам душевнобольного? Кроме того, если бы откупщик и впрямь обратил свое состояние в деньги, не кажется ли вам, что эти деньги уже давно отыскались бы? На таком клочке земли можно спрятать документ, драгоценность, но не мешки с сокровищами.
   — А как же картины?
   — Разумеется, это довод. Но считаться достаточным доказательством он все-таки не может.
   Люпен склонился над картиной, которую нотариус извлек из шкафа, и после долгого осмотра спросил:
   — Вы говорили, картин было три?
   — Да, одна из них здесь, ее вручили моему предшественнику наследники Шарля. Другая принадлежит Луизе д'Эрнемон. Судьба третьей неизвестна.
   — И все три картины были помечены одной и той же датой? — переглянувшись со мной, продолжал Люпен.
   — Да. Ее проставил Шарль д'Эрнемон, когда незадолго до смерти велел вставить в рамы… Это все та же дата, пятнадцать — четыре — два, что означает пятнадцатое апреля второго года по революционному летосчислению, поскольку отца и сына арестовали в апреле тысяча семьсот девяносто четвертого года.
   — Ах, вот как, — протянул Люпен. — Значит, цифра два означает… — Он на несколько мгновений задумался, потом снова заговорил: — Не ответите ли вы мне еще на один вопрос. Не предлагал ли кто-нибудь свои услуги для разрешения этой задачи?
   — О чем вы говорите! — возопил, воздев руки к небу, мэтр Валандье. — Да это бич нашей конторы! С тысяча восемьсот двадцатого по сорок третий год наследники семьи д'Эрнемон восемнадцать раз вызывали в Пасси господина Тюрбона, одного из моих предшественников: всякие обманщики, гадальщики, ясновидящие обещали им отыскать сокровища откупщика. В конце концов было установлено правило: всякое постороннее лицо, желающее предпринять розыск, обязано предварительно внести в контору определенную сумму денег.
   — Какую?
   — Пять тысяч франков. В случае успеха к этому лицу переходит треть сокровищ. В случае неуспеха внесенные деньги достаются наследникам. Так что теперь я живу спокойно.
   — Вот пять тысяч франков.
   — Как! Что вы говорите? — так и подскочил нотариус.
   — Я говорю, — повторил Люпен, доставая из кармана пять купюр и преспокойнейшим образом выкладывая их на стол, — я говорю: вот он, мой взнос в пять тысяч франков. Будьте любезны выдать мне расписку и пригласить всех наследников д'Эрнемона прибыть в Пасси пятнадцатого апреля будущего года.
   Нотариус не мог опомниться от изумления. Да я и сам, как ни приучил меня Люпен ко всяким театральным жестам, был весьма удивлен.
   — Это серьезно? — проговорил мэтр Валандье.
   — Серьезней некуда.
   — Как бы то ни было, мое мнение вам известно. Все эти неправдоподобные россказни ничем не подтверждаются.
   — Я придерживаюсь другой точки зрения, — возразил Люпен.
   Нотариус окинул его таким взглядом, каким смотрят на умалишенных. Потом, решившись, взял перо и по всей форме на гербовой бумаге составил договор, гарантировавший капитану в отставке Жаннио, сделавшему взнос в пять тысяч франков, треть суммы, каковую ему удастся обнаружить.
   — Если вы передумаете, — добавил нотариус, — прошу вас предупредить меня об этом за неделю. Я извещу семью д'Эрнемонов в самый последний момент, чтобы не терзать этих несчастных слишком долгим ожиданием.
   — Можете известить их хоть сегодня, мэтр Валандье. Надежда скрасит им этот год.
   Затем мы откланялись. Едва мы вышли за порог, я вскричал:
   — Так вы что-то знаете?
   — Я? — ответствовал Люпен. — Ровным счетом ничего. Это-то меня и забавляет.
   — Но поиски ведутся уже сто лет!
   — Здесь надо не искать, а размышлять. А у меня впереди триста шестьдесят пять дней на размышления. Это даже чересчур: как бы мне не позабыть об этом деле при всей его занимательности. Вы ведь, мой дорогой, будете столь любезны напомнить мне о нем?
   В последующие месяцы я напоминал ему несколько раз, но он как-то пропускал мои слова мимо ушей. Потом я довольно долго его не видел. Потом узнал, что в то время он ездил в Армению и вел борьбу не на жизнь, а на смерть с султаном, борьбу, завершившуюся падением кровавого деспота.