Леблан Морис. Восемь ударов стенных часов

   Он увлек Гортензию и успокоил ее:
   — Скорей! Надо действовать. Верьте мне.
   Она вздохнула:
   — Я не понимаю… я ничего не понимаю.
   — Я также, — отозвался Ренин. — В этом деле что-то меня заставляет сомневаться. Но я достаточно понимаю, чтобы опасаться непоправимого.
   — Непоправимое — это убийство Розы.
   — Нет, — возразил он, — это действие судебной власти. Это действие я и хочу предупредить.
   Они обошли дом. Затем Ренин остановился перед окном нижнего этажа.
   — Прислушайтесь, — проговорил он, — говорят… вот в той комнате.
   Ему удалось найти в ставнях щель, через которую пробивался свет. При помощи ножа он открыл ставни. Тяжелая драпировка закрывала окно, но вверху она не соединялась.
   — Поднимитесь на подоконник, — прошептала Гортензия.
   — Да! Если потребуется, я наведу свой револьвер на человека, а вы свистнете, чтобы они атаковали дом с другой стороны. Вот вам свисток.
   Он поднялся очень осторожно до того места, где драпировка не была затянута. В одной руке он держал револьвер, в другой — алмаз для разрезания стекла.
   — Вы ее видите? — прошептала Гортензия.
   Он прильнул к стеклу и издал тотчас же звук удивления.
   — А, — сказал он, — это невероятно!
   — Стреляйте, стреляйте! — требовала Гортензия.
   — Да нет же.
   — Нет, нет, напротив!
   Вся дрожа, она при помощи Ренина взобралась на подоконник.
   — Смотрите!
   Она приблизила свое лицо к стеклу.
   — А! — отозвалась она, пораженная.
   — Что вы скажете? Я подозревал нечто, но не это!
   Две лампы и множество свечей освещали роскошную гостиную, украшенную коврами. На низком диване полулежала Роза-Андрэ. На ней было затканное серебром платье, которое она носила, когда участвовала в фильме «Счастливая принцесса». Ее дивные плечи были обнажены, в волосах сияли бриллианты и жемчуга.
   Дальбрек стоял перед ней на коленях. Он был одет в охотничий костюм и смотрел на нее с восхищением. Роза улыбалась, счастливая, довольная, и водила своими белоснежными руками по его волосам. Два раза она поцеловала его в лоб, а затем впилась в его рот жадным поцелуем. Глаза ее выражали истому и страсть.
   Полная сладострастия сцена! Они как бы слились взорами, губами, руками. Их соединяло непреодолимое желание молодости, чувство исключительной и горячей взаимной любви. Ясно было, что в мирной и уединенной обстановке этой комнаты для них, помимо их страсти, их взаимного влечения, их поцелуев и ласк, ничего не существовало.
   Гортензия не могла отвести глаз от этого неожиданного зрелища. Эти ли люди несколько минут назад играли со смертью? Была ли это действительно ее сестра? Она ее не узнавала. Они видели совсем другую женщину, обновленную, преображенную силой своей любви, всю глубину которой Гортензия ощущала всем существом своим.
   — Боже, — прошептала она, — как она любит его! И такое чудовище! Возможно ли это!
   — Надо ее предупредить, — сказал Ренин, — и с ней сговориться.
   — Да, да, — согласилась Гортензия, — нельзя, чтобы она была замешана в скандале и аресте… Пусть она уйдет… Надо, чтобы об этом никто ничего не знал.
   К несчастью, Гортензия была так возбуждена, что поторопилась. Вместо того чтобы тихо постучать в окно, она с силой ударила по раме. Оба влюбленных с испугом вскочили, прислушиваясь. Ренин попытался вырезать стекло, чтобы объяснить им положение, но на это у него не хватило времени. Роза-Андрэ, зная, что полиция ищет ее возлюбленного, и думая, что она в опасности, толкнула его к дверям.
   Дальбрек подчинился. Роза, видимо, хотела, чтобы он спасся бегством через кухню. Оба они исчезли.
   Ренин ясно предвидел, что должно было произойти. Беглец должен был попасть в засаду, которую Ренин же ему устроил. Вероятна борьба, быть может, даже смерть кого-нибудь.
   Он соскочил на землю и бросился вокруг дома. Но путь был длинен, дорога темная, с препятствиями. События развивались стремительно. Не успел он добежать, как услыхал звук выстрела и крик.
   На пороге кухни при свете двух электрических фонариков Ренин нашел Дальбрека с перебитой пулей ногой. Он стонал, и его держали трое полицейских.
   Роза-Андрэ в страшном волнении пыталась что-то объяснить.
   Гортензия привлекла ее к себе и прошептала ей на ухо:
   — Это я… твоя сестра… Я хотела тебя спасти… Ты узнаешь меня?
   Казалось, что Роза ничего не понимала. Ее глаза блуждали, как у безумной.
   Она подошла неровными шагами к полицейским и начала:
   — Это отвратительно… Ведь этот человек ничего не совершил…
   Ренин не колеблясь подхватил ее и, обращаясь с ней, как с больной, увлек ее в соседнюю гостиную, куда прошла и Гортензия.
   Она яростно отбивалась и прерывающимся голосом протестовала:
   — Это же преступление… По какому праву?.. Зачем его арестовывают? Да, я читала об убийстве ювелира Бургэ, но это ложь… Он может доказать свою невиновность.
   Ренин уложил ее на диван и твердо сказал:
   — Будьте спокойны. Не говорите ничего такого, что может вас скомпрометировать… Что вы хотите? Этот человек все же похитил автомобиль и 25000 франков.
   — Мой предполагаемый отъезд в Америку заставил его потерять голову… Но автомобиль ведь нашли… Деньги же будут возвращены… Он их не тронул. Нет, нет, никто не имеет права с ним так поступать. Я здесь по доброй воле. Я люблю его… больше жизни… Так любят лишь раз… Я люблю, люблю его…
   Несчастная не имела сил продолжать. Она говорила, как во сне. Наконец она не выдержала, упала и потеряла сознание.
   Час спустя Дальбрек лежал в отдельной комнате с крепко связанными руками. Доктор, приглашенный из соседнего города, перевязал раненую ногу и предписал своему пациенту полный покой до следующего утра. Морисо и его люди сторожили пленника.
   Ренин же ходил по комнате, заложив руки за спину. У него был веселый вид и временами он с улыбкой поглядывал на обеих сестер, как бы любуясь тем зрелищем, которое они представляли.
   — Что такое? — спросила Гортензия, заметив его настроение.
   Он проговорил, потирая руки:
   — Это смешно!
   — Что именно вам кажется смешным? — с упреком спросила его Гортензия.
   — О, Господи! Ведь все смешно в этом деле! Роза-Андрэ занимается свободным флиртом с этим лесным человеком, обнимает его, покрывает страстными поцелуями, а мы в это время ищем ее в разных пещерах и чуть ли не гробницах. Умора! Возможно, что в первую ночь она действительно была пленницей. Но утро застало ее живехонькой. Одной ночи было достаточно, чтобы Дальбрек приручил ее. Он показался ей принцем из сказки. В одну ночь!.. И они решили, что созданы один для другого, и удалились сюда, чтобы отдаться своей любви. Но этого им показалось мало! Они решились завоевать себе будущее путем кино. И вот происходят репетиции тех фильмов, которые они совместными усилиями создают. Мы с ужасом присутствовали на этих репетициях, думая, что это не игра, а жуткая действительность. Признаться, я кое-что подозревал, кое о чем догадывался, но никогда не думал, что «Счастливая принцесса» предпочла бесчестие смерти.
   Видимо, все это приключение забавляло Ренина. Он продолжал:
   — Все здесь произошло наоборот, не так, как в фильме. Ничего подобного. Роза-Андрэ избирает совсем другой путь и в несколько часов превращается во влюбленную принцессу. Дальбрек, эта каналья, нас ловко провел. Ведь мы думали, судя по фильму, что это грубое животное, человек-зверь. А на деле оказывается, что он Дон Жуан, сердцеед и женский обольститель.
   Ренин опять стал потирать руки. Но он не продолжал, так как заметил, что Гортензия его не слушала. Роза очнулась. Гортензия ее обняла и нежно проговорила:
   — Роза, Роза!.. Это я… Не бойся!
   Она стала тихо ее успокаивать. Но Роза, хотя и стала приходить в себя, оставалась неподвижной и углубилась в свои собственные мысли. Видимо, она бесконечно страдала.
   Ренин понял все ее горе, понял, что это горе надо уважать и бережно с ним обращаться. Он подошел к ней и тихо сказал:
   — Я вам вполне сочувствую. Ваша обязанность, ваш нравственный долг защищать того, кого вы любите, и доказать его невиновность. Но, уверяю вас, не надо торопиться. Пусть лучше думают еще некоторое время, что вы его жертва. Завтра утром я сам дам вам совет, как действовать. А пока идите с сестрой в вашу комнату, соберитесь в дорогу, пересмотрите свои бумаги, чтобы следствие ничего не обнаружило против вас… Доверьтесь мне, право!
   Ренин долго говорил еще, и в конце концов ему удалось убедить молодую женщину. Она согласилась ждать.
   Расположились в усадьбе на ночь. Провизии было достаточно. Один из полицейских приготовил обед.
   Гортензия расположилась в одной комнате со своей сестрой. Морисо и два агента поместились в гостиной. Двое других полицейских остались при раненом.
   Ночь прошла спокойно.
   Рано утром жандармы, предупрежденные Клемоном, прибыли в усадьбу. Было решено, что Дальбрека отвезут в госпиталь местной тюрьмы. Ренин предложил свой автомобиль, который Клемон подал к дому.
   Обе сестры спустились вниз. Роза-Андрэ имела выражение лица человека, готового на все. Гортензия смотрела на нее с некоторым страхом. Ренин казался довольным.
   Все было готово. Оставалось только разбудить Дальбрека и его сторожей.
   Морисо сам отправился к пленнику. Он мог только удостовериться, что оба полицейских крепко спали, а Дальбрек исчез.
   Ни полицейские, ни жандармы этим обстоятельством не смутились. Они были уверены, что раненого с перебитой ногой немедленно найдут. Никого не интересовали подробности этого бегства. Дальбрек, очевидно, спрятался в саду.
   Начались поиски. Результаты этих поисков казались настолько очевидными, что Роза-Андрэ направилась к главному инспектору.
   — Молчите! — шепнул ей Ренин, наблюдавший за ней.
   Она пробормотала:
   — Но его найдут… застрелят…
   — Его не найдут, — проговорил Ренин.
   — Откуда вы знаете?
   — Я сам помог ему при помощи своего шофера сбежать. Я подсыпал наркотик в кофе его сторожей; они ничего и не слыхали.
   Она с удивлением возразила:
   — Но он же ранен… Он умирает…
   — Нет.
   Гортензия слушала, ничего не понимая, но успокоенная и полная веры в Ренина.
   Он продолжал тихим голосом:
   — Обещайте мне, что через два месяца, когда он поправится и вы все уладите с правосудием, вы уедете с ним в Америку.
   — Обещаю.
   — И выйдете за него замуж?
   — И это обещаю.
   — Тогда идем, но ни одного слова удивления, ни одного жеста. Иначе вы все погубите.
   Он позвал Морисо, который начинал впадать в отчаяние, и сказал ему:
   — Господин главный инспектор, мы должны отвезти эту даму в Париж, где она будет окружена необходимым уходом. Но будьте уверены, что по поводу этого дела у вас неприятностей не возникнет. Я сегодня же вечером заеду в префектуру, где у меня хорошие связи.
   Он дал руку Розе-Андрэ и подвел ее к автомобилю. Когда они шли, она вдруг пошатнулась и прошептала:
   — А, Боже мой, он спасен… Я его вижу!
   Вместо Клемона сидел Дальбрек в костюме шофера. Большие очки и опущенный козырек делали его неузнаваемым, но Роза тотчас узнала своего возлюбленного.
   — Садитесь, — сказал Ренин.
   Она села рядом с Дальбреком. Ренин и Гортензия заняли задние места. Сам инспектор полиции с обнаженной головой провожал их.
   Они пустились в путь. Но скоро в лесу им пришлось остановиться. Дальбрек, силой воли превозмогший свои страдания, потерял сознание. Его уложили. На его место сел Ренин, а около последнего Гортензия. Затем новая остановка. Пришлось захватить шофера Клемона, который в костюме Дальбрека шел по дороге.
   Затем в автомобиле водворилось молчание. Гортензия ничего не говорила и не расспрашивала Ренина. Ее даже не интересовал способ, примененный Рениным, чтобы увезти Дальбрека. Она все думала о своей сестре, о ее страстной любви, которая глубоко трогала ее.
   Ренин сказал, когда приближались к Парижу:
   — Я в эту ночь говорил с Дальбреком. Он, конечно, не виноват в убийстве ювелира. Это в общем добрый малый, нежный и преданный Розе-Андрэ. Наружность его обманчива. — И он добавил: — Он прав: надо идти на все для того, кого любишь. Ей, его возлюбленной, надо жертвовать всем, ей надо дать радости жизни и счастья, и если она скучает, то развлечь ее разными приключениями, заставив смеяться… или даже плакать.
   У Гортензии показались на глазах слезы. В первый раз он намекал на сентиментальное приключение, которое их соединило. Узы, которые их связывали и вначале были такие слабые, крепли все больше и больше. В присутствии этого удивительного человека, который подчинял события своей воле и который, казалось, играл с судьбой тех, против кого он боролся или кого защищал, она чувствовала себя слабой и неспокойной. Она его боялась и одновременно ее влекло к нему. Она думала о нем часто, как о своем повелителе, иногда же как о враге, против которого надо было защищаться. Чаще же всего в ее воображении он рисовался в виде нежного, преданного и полного очарования друга.

Случай Жана-Луи

   Это произошло с такой быстротой, так внезапно, что Гортензия была совершенно ошеломлена. Они переходили Сену через мост, как вдруг заметили, что кто-то — силуэт был женский — быстро вскочил на парапет и бросился в воду. Со всех сторон послышались крики. Гортензия схватила Ренина за руку и воскликнула:
   — Что вы делаете?.. Вы же не броситесь в воду!.. Я вам запрещаю это…
   Пиджак ее спутника остался у нее в руках. Ренин перескочил через перила моста… Больше она ничего не видела. Через три минуты, увлеченная людским потоком, она очутилась на берегу реки. Ренин взбирался по лестнице. Он нес молодую женщину с черными волосами, прилипшими к мертвенно-бледному лицу.
   — Она жива, — объявил Ренин, — скорей надо отнести ее в аптеку и оказать первую помощь. Никакой опасности для нее нет.
   Он передал спасенную двум полицейским, пробрался через толпу зевак и репортеров, стремившихся узнать его имя, к автомобилю и усадил в него Гортензию.
   — Ловко! — воскликнул он через мгновение, когда они покатили. — Пришлось выкупаться. Это, дорогой друг, у меня нечто непреоборимое: если кто-либо в моем присутствии бросается в воду, то я должен непременно последовать за ним. Атавизм какой-то!
   Он вернулся к себе и переоделся. Гортензия ожидала его возвращения в автомобиле. Ренин приказал шоферу:
   — Улица Тильзит.
   — Куда мы отправляемся? — спросила Гортензия.
   — Узнать, как себя чувствует молодая особа.
   — У вас есть ее адрес?
   — Да. Я прочитал ее адрес на браслете, а также ее имя — Женевьева Эймар. Итак, мы ее посетим. Конечно, мне ее благодарности не надо. Я просто любопытен. Мне уже удалось спасти около дюжины таких девушек. Всегда одно и то же: разочарование в любви, и обычно в любви самой вульгарной. Вы увидите сами, дорогой друг.
   Когда они вошли в квартиру по улице Тильзит, из комнаты спасенной выходил доктор. По словам прислуги, молодая девушка чувствовала себя хорошо и спала. Ренин сообщил, что он спас тонувшую, передал свою визитную карточку. Из комнаты дочери выбежал отец с протянутыми руками и слезами на глазах.
   Это был почтенного вида человек, слабого сложения, который, не ожидая вопросов, начал взволнованно объяснять:
   — Это уже второй раз! Неделю тому назад мое бедное дитя пыталось отравиться. Какой ужас! Я готов отдать ради нее последнюю каплю крови! «Я не хочу жить, я не хочу жить!» — вот все, что она отвечает на вопросы. Боже, как это ужасно! И почему, по какой причине?
   — Да, почему? — спросил Ренин. — Расстроенный брак?
   — Да, верно!.. Бедная девочка так впечатлительна…
   Ренин прервал его и стал предлагать ему вопросы:
   — Будем методичны. Мадемуазель Женевьева была невестой?
   Господин Эймар не уклонился от ответа и сказал:
   — Да. С весны. В Ницце на Пасху мы познакомились с Жаном-Луи д'Ормивалем. Когда мы вернулись в Париж, этот молодой человек, живущий обычно с матерью и теткой в деревне, приехал сюда и поселился вблизи нас. Обрученные виделись ежедневно. Сознаюсь вам, Жан-Луи Вобуа мне был не очень симпатичен.
   — Простите, — заметил Ренин, — вы называли его сейчас Жаном-Луи д'Ормивалем.
   — Это тоже его фамилия.
   — У него их, значит, две.
   — Я не знаю. Тут какая-то загадка.
   — Под каким именем он вам представился?
   — Жана-Луи д'Ормиваля.
   — А Жан-Луи Вобуа?
   — Так он был представлен моей дочери одним господином, знавшим его. Впрочем, это не так важно — Вобуа или д'Ормиваль! Моя дочь его обожала. Казалось, он также питал к ней пламенную страсть. Этим летом на берегу моря они всегда были вместе. И вот вдруг месяц тому назад, когда Жан-Луи поехал к матери и тетке, моя дочь получила следующее письмо:
   «Женевьева! Непреодолимые препятствия мешают нашему счастью. С полным отчаянием я от него отказываюсь. Я вас так же безумно люблю, как и прежде. Прощайте! Простите меня».
   Через несколько дней после получения этого письма моя дочь совершила первую попытку к самоубийству.
   — Почему этот разрыв? Новая любовь? Старая связь?
   — Нет, не думаю. Но в жизни Жана-Луи какая-то тайна, вернее, целый ряд тайн и загадок, которые его преследуют. Лицо его всегда, даже в минуты любви, выражает грусть, тоску, бесконечную печаль. Точно что-то гложет его сердце.
   — Ваше впечатление нашло подтверждения?.. А по поводу двойной фамилии вы его не расспрашивали?
   — Да, два раза. В первый раз он мне ответил, что тетку его звали Вобуа, а мать д'Ормиваль.
   — А во второй?
   — Противоположное. Он заговорил о своей матери Вобуа и тетке д'Ормиваль. Я сказал об этом. Он покраснел, а я не настаивал.
   — Живет он далеко от Парижа?
   — В Бретани… Замок д'Эльсевен, в восьми километрах от Кархэ.
   Ренин слегка задумался и затем сказал несчастному отцу:
   — Я не хочу беспокоить вашу дочь. Но скажите ей следующее: «Женевьева, тот господин, который спас тебя, ручается честью, что через три дня он приведет твоего жениха. Напиши Жану-Луи несколько слов, которые этот господин ему передаст».
   Старик был ошеломлен. Он пробормотал:
   — Вы могли бы?.. Моя бедная девочка была бы спасена!.. Она была бы так счастлива!
   И он добавил тихим голосом, в котором чувствовался стыд:
   — О! Умоляю, действуйте скорее. Поведение моей дочери заставляет меня предполагать, что она нарушила свою девичью честь…
   — Молчите, — прервал его Ренин, — есть слова, которые не следует говорить.
   …В тот же вечер Ренин и Гортензия поездом отправились в Бретань.
   В десять часов утра они прибыли в Кархэ, откуда отправились дальше автомобилем, который им одолжил один из местных жителей.
   — Вы несколько бледны, дорогой друг, — сказал со смехом Ренин Гортензии, когда они остановились перед парком д'Эльсевена.
   — Признаться, — проговорила она, — эта история и меня сильно взволновала. Девушка, которая два раза покушается на самоубийство… Какая храбрость!.. Я боюсь…
   — Чего вы боитесь?
   — Я боюсь, что вам это дело не удастся. Разве вы не беспокоитесь за его исход?
   — Дорогой друг, — ответил он, — я вас, вероятно, удивлю, если скажу, что мне страшно весело.
   — Почему?
   — Я и сам не знаю. По-моему, вся эта история, которая вас так волнует, имеет комический характер. Д'Ормиваль… Вобуа!.. Пахнет стариной. Будьте покойны.
   Они прошли через главный вход. Там стояли две башенки, одна с инициалами госпожи д'Ормиваль, а другая — госпожи Вобуа. От каждой из них шли дорожки направо и налево среди кустарников и буковых деревьев.
   Главная же аллея вела к низкому некрасивому тяжелому зданию. Это здание было снабжено двумя уродливыми флигелями, к которым вели каждая из упомянутых дорожек. Налево жила, очевидно, госпожа д'Ормиваль, а правое крыло занимала госпожа Вобуа.
   Звук голосов остановил Гортензию и Ренина. Они стали прислушиваться. Из окна нижнего этажа, по стенам которого вились дикий виноград и розы, доносились резкие, неприятные крики спорящих.
   — Нам идти дальше нельзя, — сказала Гортензия, — это будет неловко.
   — Напротив, — прошептал Ренин, — в подобных случаях нескромность является обязанностью. Мы же ведь явились сюда, чтобы кое-что узнать. Пойдемте прямо, тогда спорящие нас не заметят.
   Спор разгорался. Когда они приблизились к окну, они увидели двух старых дам, которые, грозя кулаком, кричали одна на другую.
   Они находились в обширной столовой, где стоял накрытый обеденный стол. За столом сидел с газетой и трубкой в зубах молодой человек, вероятно, Жан-Луи, не обращавший внимания на мегер.
   Одна из них, худая и высокая, была одета в зеленоватое шелковое платье. Ее белокурые локоны не соответствовали старому и увядшему лицу. Другая, еще более тощая, но совсем маленькая, была в пестром ситцевом халате. Ее накрашенное лицо дышало злобой.
   — Тварь вы, вот что! — кричала она. — Вы злюка и еще воровка!
   — Я — воровка? — завопила другая.
   — А история с уткой в десять франков? Это разве не воровство?
   — Молчите, негодяйка! Кто у меня слямзил пятьдесят франков? Господи, и жить с такой мерзавкой!
   Тогда другая вскочила как ужаленная и бросилась к молодому человеку:
   — И ты, Жан, позволяешь этой сволочи д'Ормиваль меня оскорблять?
   На это высокая со злобой возразила:
   — «Сволочь»! Ты слышишь, Луи? Вот тебе твоя Вобуа с лицом и манерами старой кокотки! Да заставь же ее замолчать.
   Вдруг Жан-Луи ударил кулаком по столу и закричал:
   — Оставьте меня в покое, старые дуры!
   Тогда они повернулись к нему и вдвоем принялись осыпать его бранью:
   — Подлец… лицемер… лгун!.. Негодный сын… сын прохвоста и сам прохвост!..
   Оскорбления так и сыпались на молодого человека. Он заткнул пальцами уши и стал обнаруживать признаки явного нетерпения, как человек, доведенный до белого каления.
   Ренин прошептал:
   — Что я вам говорил? В Париже — драма, а здесь — комедия. Войдем.
   — В разгар ссоры? — запротестовала молодая женщина.
   — Именно.
   — Однако…
   — Дорогой друг, мы здесь не для того, чтобы шпионить, но для того, чтобы действовать. Мы сбросим с них маски и лучше узнаем их.
   Решительными шагами он прошел к двери, открыл ее и вошел в комнату в сопровождении Гортензии.
   Их появление произвело целый переполох. Обе женщины замолчали, красные от бешенства. Жан-Луи побледнел и встал.
   Пользуясь общей суматохой, Ренин заговорил:
   — Позвольте представиться: князь Ренин… Госпожа Даниель… мы друзья мадемуазель Женевьевы Эймар и прибыли сюда с поручением от нее… Вот письмо, которое вам адресовано.
   Жан-Луи окончательно смутился, как только было произнесено имя Женевьевы. Не зная, что делать, и желая быть любезным по примеру Ренина, он забормотал:
   — Госпожа д'Ормиваль, моя мать… Госпожа Вобуа, моя мать…
   Последовало довольно продолжительное молчание. Ренин поклонился. Гортензия не знала, которой из матерей протянуть сначала руку. Но обе старухи одновременно попытались схватить письмо, которое держал князь, с возгласами:
   — Мадемуазель Эймар!.. Какая наглая!.. Какая дерзкая!
   Тогда Жан-Луи, к которому вернулось самообладание, схватил одну старуху и выставил ее в левую дверь, а другую — в правую. Потом он вернулся к посетителям, распечатал письмо и вполголоса прочитал: «Жан-Луи, я вас прошу принять подателя этого письма. Имейте к нему доверие. Я люблю вас. Женевьева».
   Это был довольно неуклюжий молодой человек с загорелым лицом, худым и костистым. На этом лице, как отметил отец Женевьевы, действительно отражалось какое-то сильное душевное страдание и отчаяние. Это страдание отражалось в каждой черточке, а особенно в глазах, полных безысходной грусти.
   Он несколько раз повторил имя Женевьевы, рассеянно оглядываясь кругом. Казалось, он не знал, как держать себя. Было видно, что он готов объясниться, но не находил нужных слов. Он был совершенно смущен и выбит, так сказать, из седла.
   Ренин понял, что противник его легко сдается. Он так упорно боролся в течение нескольких месяцев и так, видимо, устал, что неспособен был защищаться. Особенно теперь, когда проникли в его ужасную домашнюю обстановку.
   Ренин с места повел атаку:
   — Уже два раза после вашей размолвки Женевьева Эймар покушалась на самоубийство. Я приехал вас спросить, будет ли ее неизбежная смерть в ближайшем будущем развязкой вашей любви?
   Жан-Луи упал на стул и закрыл лицо руками.
   — О, — воскликнул он, — она хотела покончить с собой… О, возможно ли это!..
   Ренин не дал ему вздохнуть. Ударив его слегка по плечу, он проговорил:
   — Верьте, что в ваших же интересах довериться нам. Мы друзья Женевьевы Эймар. Мы обещали ей нашу помощь. Откройте нам всю правду…
   Молодой человек поднял голову.
   — Вы же сами видите, — сказал он с угнетенным видом, — вы же слышали! Вы уже догадываетесь о том, как я живу. Что же мне еще сказать, чтобы вы мою тайну могли сообщить Женевьеве?.. Ведь жестоко и смешно объяснять ей, почему я не мог к ней вернуться, почему я не имею права это сделать.
   Ренин взглянул на Гортензию. Через двадцать четыре часа после признания отца Женевьевы он получил также признание Жана-Луи.
   Жан-Луи подал стул Гортензии. Все сели, и молодой человек, точно чувствуя потребность высказаться, стал рассказывать:
   — Не удивляйтесь, если свою историю я вам передал в несколько юмористическом виде. Она, право, настолько смешна, что заставит вас смеяться. Часто судьба устраивает нам в жизни совершенно невероятные штуки, точно эти шутки изобрел мозг сумасшедшего или пьяного. Судите сами.