Страница:
Андрей Легостаев
Хонсепсия
«Не нужно делать с большим то, что можно сделать
с меньшим».
Уильям Оккам
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. БЕГЛЕЦ
«Напрасно осыпал я жертвенник цветами,
Напрасно фимиам курил пред алтарями».
Альбий Тибулл
Глава первая
Извилистое ущелье было еще и столь узким, что два всадника с трудом разъехались бы здесь. Многотонные глыбы нависали над головой, грозя сорваться на наглеца, осмелившегося нарушить их предвечерний покой безумным ржанием коня и грохотом копыт. Хотя до полной темноты было еще далеко, здесь, в этом мрачном естественном туннеле, казалось, что уже почти ночь.
Конь хрипел от усталости и страха, но не от ноши — седок, казалось, ничего не весил; он вытянулся вперед, словно желая обогнать собственного коня, лишь опустил ниже лицо, предохраняя единственный глаз от ветвей иногда встречающегося у обочины тропы довольно густого кустарника.
По такой тропе лучше всего идти неспешно, ведя коня за собой и распевая задушевные строфы, а не мчаться, рискуя свернуть шею, словно за тобой гонится сама смерть. Впрочем, так оно и было: за всадником в монашеской одежде гналась погибель в виде отряда хорошо вооруженных, и умеющих пользоваться этим оружием, бойцов.
Дорога неуклонно поднималась все выше и выше, вихляя меж нагромождений валунов, словно уводя всадника к небесам, в гости к самому Богу. Куда на самом деле ведет эта горная дорога, седок не знал. Не к какой-то определенной цели торопил он разгоряченного днем скачки коня — он бежал. Бежал от неминуемой смерти. Когда по твоим следам спущена свора обученных, не привыкших рассуждать убийц, ты обречен. Всадник усмехнулся этой мысли, в очередной раз, поворачивая коня. Он хотел бы мчаться еще быстрее, но боялся, что животное в этом хаосе камней сломает ногу — и тогда он точно сгинет в этих безлюдных горах, куда его загнали охотники, долгое время сжимавшие кольцо, загнавшие его из благословенной Тулузы в это преддверие ада. Но их ловитва не окончится сегодня, нет, не дождетесь!
Ущелье за очередным поворотом резко оборвалось, обессиливающее солнце ударило беглеца по глазам. Повинуясь своему внутреннему, почти звериному чутью, многажды выводившему из всевозможных капканов, он изо всех сил натянул поводья, заваливая коня на бок.
Нет, мчаться по такой дороге может только безумец! Но кто знает, сколько у него осталось времени, может, преследователи в каком-то лье от него и приближаются к мрачному ущелью…
Беглец быстро отскочил от коня, чтобы не придавило. Интуиция вновь не подвела его — тропа резко уходила вправо, серпантином убегая вверх, и теряясь за очередной скалой. Прямо перед ним распростерлась пропасть. Каких-то несколько шагов и он вместе с конем (случайным конем, не своим, но с которым провел целый день безумной скачки) полетел бы вниз. Человек подошел к краю и присвистнул, сбросил ногой несколько камешков — они радостно устремились вниз. Высота обрыва, на котором он стоял, была ярдов пятьдесят, а, может быть, и все сто.
Конь за его спиной с шумом встал, он тяжело дышал. Беглец обернулся, оглядывая склон и дорогу, но снова перевел взгляд на коня. Что-то ему не понравилось в позе животного. Он подошел, проверил: жеребец действительно подвернул переднюю левую ногу и теперь хромал. Беглец сел на ближайший камень и закрыл лицо грязными ладонями, словно не желая видеть окружающий мир, которому не было дела до его напастей.
— Весело! — наконец произнес он окружающим камням, хотя веселья не было и в помине.
Конь хлопал глазами, словно понимая свою вину.
Взгляд беглеца остановился на веревке, притороченной к седлу, раньше он не обращал на нее внимания, не до того было.
Из ущелья, еще издалека, послышался какой-то звук. Преследователи?.. Значит, они подобрались гораздо ближе, чем он ожидал. Разговор будет коротким, им нужно только одно — его смерть. Под монашеской рясой скрывался длинный прочный кинжал, но что он против дюжины мечей?
Решение пришло сразу, и беглец встал, привыкший повиноваться первому порыву, который впоследствии всегда оказывался единственно верным, несмотря на всю кажущуюся поначалу абсурдность. Он отвязал моток веревки от седла, развернул коня к пропасти и, что есть силы, ударил по крупу животного. Раненный, обессиленный конь не желал делать роковой шаг, пришлось подтолкнуть.
Когда громыханье падения и предсмертное ржанье утихли, беглец подошел к краю обрыва, всмотрелся вниз. Он понимал, что каждое мгновение на счету: от всадников не убежишь по этой тропе, а на отвесную скалу, что громоздится шагах в десяти от тропы, не заберешься.
Наконец, он разглядел внизу труп погибшего жеребца. Вернее, из-за камней был виден только живот и задние ноги животного. То, что и необходимо.
Беглец критически осмотрел следы на каменистой тропе и удовлетворенно кивнул. Подумал несколько мгновений и сорвал с головы всем известную красную повязку с толстыми меховыми наушниками по бокам, наглухо закрывавшую раны — уши у него были отрезаны лет десять тому назад. Он разорвал повязку в месте сшива и кинул ее у самого обрыва, чтобы сразу бросалась в глаза.
Затем, не мешкая, бросился вверх по тропе, к притулившемуся на самом краю обрыва ярдах в двенадцати от выхода из ущелья невесть как здесь выросшему ореховому дереву. Споро привязал секретным узлом веревку к дереву у самой земли, второй конец обмотал у себя на поясе. Сбросил вниз веревку и прикрыл камушками узел, чтобы не видно было с дороги. Потом он сел на край обрыва, набрал полную грудь воздуха, словно собирался протаранить многоярдовую толщу морской воды, и быстро стал спускаться вниз.
На вид веревка, которой он вверил свою жизнь, казалась прочной, не менее десятка ярдов длиной, наверняка предназначена для того, чтобы вязать пленных. Стена же обрыва, к вящей досаде беглеца, была гладкой, словно в базилике — ни выступа, ни трещины, куда можно поставить ногу.
Наверху послышались голоса. Человек над пропастью замер, прекратив спуск, хотя веревка в его руках еще не кончилась, спускалась петлей вниз, привязанная к поясу. Там, у выхода из ущелья, всадники спешились. Замерший под обрывом человек напряг слух, но слов разобрать не мог.
Его повязку нашли, разглядели внизу труп лошади. С обрыва полетел вниз камушек, сброшенный ногой одного из преследователей. Они решали, что делать дальше: убираться восвояси, представив в доказательство хозяину повязку, или же поискать спуск, найти труп и отрезать голову для предъявления, как было велено. Нетерпеливо ржали кони. Кто-то пошел вдоль обрыва, насвистывая бравурный мотивчик.
Беглецу хотелось слиться со стеной, временно превратиться в неразличимую фреску на серовато-бурой стене.
— Что ты думаешь, Гюи? — раздался голос над головой висевшего на веревке человека. — Возвращаемся?
— Нет, — после паузы послышался ответ.
Мимо беглеца пролетела сброшенная вниз веточка — «Господи, если ты есть, не дай ему проследить за ней взглядом!»— взмолился повисший на веревке человек. Он взмолился просто так, не обращаясь конкретно ни к какому богу, поскольку знал, что Бог совсем не такой, каким его представляют себе христиане, иудеи или мусульмане. Он знал, что Бог есть, но какой — не ведал. К этому неведомому он и обращался.
Впрочем, без особой страстности — чему быть, того не миновать.
— Возвращаться бессмысленно, не успеем в деревню да темноты, — произнес голос наверху, видимо, старшего отряда. — Да и не все кончилось, это может быть его уловкой… Едем до замка, он мог отправиться туда пешком.
— А в ущелье он не мог притаиться за каким-нибудь валуном?
— Скорее всего, он валяется там, внизу, — голоса стали слышны чуть хуже, видно собеседники отошли от дерева. — Но лучше довести дело до конца и проверить всю дорогу. К тому же, куда приятнее переночевать в замке, а не среди этих скал. По доброму глотку вина, полагаю, мы сегодня заслужили.
— Это уж точно!
— Да и еще… Делать — так делать, отправь четверых солдат во главе с Жераром, пусть прочешут — внимательно прочешут! — все ущелье. Пускай задерживают любого человека и везут в замок. Любого! Говорят, он знает ведийское колдовство и может перевоплощаться в кого угодно, даже в женщину. Задержим также всех, кого встретим одинокого на этой дороге, после разберемся…
— Послушай, а как же Анри может…
О ком это они? Ах да, это одно из его многочисленных имен, половину из которых он сам не вспомнит. Самое смешное, что этим именем — чуть другим, правда, по звучанию — его нарекли младенцем в далеких отсюда суровых и прекрасных краях.
Голоса наверху стали неразличимы. Беглец перевел дух.
Не заметили. Сели на коней и ускакали дальше по дороге к какому-то замку.
Подниматься вверх было смерти подобно. Преследователи могли на всякий случай оставить солдата, а то и двух-трех… Кто знает, что придет в их напуганные головы?
Ведийское колдовство, превращение в женщину… это ж надо, какие о нем слухи ходят. А ведь действительно, собирался в Индию, поучиться у тамошних магов, да так, наверное, теперь и не доведется…
Нет, наверх нельзя — ведь еще и четверо воинов шарят по ущелью, с приказом арестовывать всех, а уж его-то, поди, знают в лицо… Да и обрезанные уши, и вытекший глаз в одночасье не вырастишь, будь хоть трижды ведийским магом.
Где скрыться на этой всеми проклятой дороге, когда выберешься? Идти, в поисках хоть какого-нибудь приюта, к неизвестному, спрятанному в горах замку, где творят свои черные мистерии очередные колдуны, по глупости возомнившие, что общаются с дьяволом? Он насмотрелся подобного в своей жизни до тошноты… А что еще можно ожидать в этом проклятом всеми богами и забытом людьми месте?
Беглец медленно продолжил спуск в надежде, что в стене все ж появится трещина или пусть небольшой выступ, чтобы поставить ноги. Ничего нет — поверхность скалы, словно отшлифована тысячью мастеровых, работавших не за страх, а на совесть.
Он вытравил веревку до конца и повис, отпустил руки. Даже потянулся, разминая затекшие члены, так что соприкоснулись лопатки и, казалось, захрустели мышцы. Веревка, натянувшись, плотнее сжала талию. Его это не взволновало, терпеть любую боль он научился давным-давно.
Зачем он бежал, зачем пытается сохранить свою, никому ни нужную, в том числе и ему самому, жизнь?
Он вытянул из-под рясы кинжал, оценил его приятную тяжесть. Один взмах по веревке — и все. Будет закончен беспутный петляющий путь, хитросплетения которого вряд ли разберет самый кропотливый биограф, если б вдруг кому вздумалось описать его жизнь.
Клинок приятно холодил руку, веревка, натянутая точно тетива, приковала к себе единственный глаз.
Он не боялся смерти, он умирал множество раз. Его пронзали мечами и кинжалами (один раз даже вонзили в спину кухонный нож, какими повара разделывают мясо) и каждый раз он выползал из черноты преисподней, не успев понять: есть ли что там, за гранью? Его дважды топили, причем один раз засунув в вонючий тесный мешок, и его спасение иначе как чудо не расценить. Его травили, подбрасывали ядовитых змей, оставляли связанным посреди раскаленной пустыни. Ему, в битве при Мэссексе, достался по шлему такой молодецкий удар булавой, после какого не выживают, но он отделался лишь тем, что у него вытек глаз. Его бичевали до превращения спины в месиво и бросили в выгребную яму — спина до сих пор больше напоминает взмешенную копытами и подсохшую грязь, чем человеческую плоть. Однажды его пытались сжечь на костре, но рухнувший на землю ливень загасил пламя. Он переболел такими болезнями, о которых страшно и подумать, даже проказа слезла с него, едва лизнув руки своим жутким языком. Он никогда не цеплялся за жизнь, и она оставалась в его безраздельной собственности. А сколько людей умерли преждевременно, и только потому, что чересчур сильно хотели жить! Но и сам он свою смерть никогда не торопил, не позволяя убить себя кому бы то ни было. Он и только он, даже не Господь Бог, может распоряжаться собой.
Он вздохнул и убрал кинжал на место.
Заходящее солнце выкрашивало окрестный пейзаж в фантасмагорические цвета; представляющее зрелище было поистине потрясающим. Но его никогда не интересовали красоты природы — все удивительные земли и места, в которых ему довелось побывать, меркли пред воспоминаниями раннего детства: могучие вековые ели, с огромными пушистыми лапами во все стороны, с трудом удерживающие вес жемчужного снега…
А вот в пропасть падать ему не доводилось… Хотя он встречал в своей жизни человека, который прыгнул примерно с такой же высоты, какая под ним сейчас, и чудом, а вернее возжеланием могущественных сил, которым впоследствии служил и Анри (будем называть его этим именем), выжил, изменившись во внешности так, что его не узнал при встрече родной отец.
Анри закрыл глаза. Он не знал, сколько провисит вот так, болтаясь, словно забытое ведро в колодезе, над этой пропастью. Его это и не волновало. Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Он не собирался умирать — он уже умер, в его душе не осталось ни чего, ради чего стоит жить. Но ему вдруг (впервые?) захотелось вспомнить пройденный путь, разобраться, что за ветры мотали его по многогрешной земле, как беспечную былинку, нигде не давая надолго пустить корни и, в конце концов, подвесив его здесь, словно давая время для осмысления…
Да, ничего не скажешь, подходящее место и время для философских раздумий!
Он еще способен шутить над собой — значит, не все чувства в нем умерли. Значит, можно еще, в очередной раз сменив обличье, осесть в какой-нибудь деревне или городишке, найти крепкую вкусную молодицу и наплодить детей. Можно наняться в какую-нибудь армию и найти себе последнее пристанище в чужих землях, проявив чудеса смелости и ловкости на поле сражения. Можно отправиться в монастырь и создать ученый труд или просто описать свою жизнь, или хотя бы перевести творение человека, почившего тысячу лет назад, благо Анри знает восемь языков и способен читать на пяти, в том числе, на одном ныне мертвом. Можно. Только зачем?
«Не может смоковница приносить маслины или виноградная лоза смоквы. Также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду».
У него всегда была в жизни цель, он всегда чего-то хотел, к чему-то стремился. Память не сохранила, чего он желал, когда жил в родных краях — осталось с той поры лишь несколько картинок. Но когда на их поселение напала ватага степняков и его вместе с матерью увели в полон… он помнит, что желал погибели злютнему хозяину, который издевался над маленьким рабом и заставлял ухаживать за жуткими зверями, прозываемых верблюдами. Этой цели он достиг, как, впрочем, и всех последующих. Но к этой он шел, может быть, дольше всех — почти десять лет, пока из малыша не превратился в юношу. Лютый хозяин погиб не менее лютее — раб заломил ему руки за спину и засунул головой в чан с кипящей похлебкой, удерживая пока изверг не захлебнется. Потом задачей было убежать от преследователей… То была первая в его жизни погоня. Потом в жизни было много погонь и поединков…
Интересно, последняя ли погоня в его жизни сейчас?
И всегда прежде у него было много желаний. Он возжаждал обладать женой арагонского короля, в чьи владения занесли его прихоти судьбы, и добился ее — другой разговор какой ценой. Идеал женственности и красоты оказался такой же шлюхой, что переполняют дешевые кабаки и непотребные дома любого из городов южного побережья. Он хотел славы — его за храбрость, а также за хитрый ум, произвели в рыцари, он стал членом и не последним лицом в могущественном ордене, опутавшем своими крепкими сетями весь христианский мир. Он хотел богатства и добыл его, узнав о древнем кладе в черной земле и предприняв полное опасностей путешествие… «Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью»… Он хотел власти — он обладал ею, к его словам прислушивались бароны, графы, короли и даже папа римский… Когда он стремился к цели, он ее достигал.
Но в один прекрасный миг (как и сейчас он был на дюйм от гибели) он понял, что целей больше нет, как и каких-либо желаний. Тогда и открылась ему истина — все преходяще, все поддается старению, гниению, тлению… Что же вечно? Есть, есть что-то, но что? Битва за идею? Какую? Анри проповедовал веру катар о добром и злом боге, а потом сражался на стороне крестоносцев за Святую Троицу и не верил ни во что, помня, что сотни лет назад миром повелевал всемогущественный Зевс, от всемогущества которого остались лишь мифы да анекдоты.
Анри был посвящен во многое и еще совсем недавно думал, что ему открыто все — он незримо вершил судьбами мира. Сейчас он понимал, что известно ему почти ничего, а его сакральные знания, которые он приобрел таким трудом — лишь маленький фрагмент огромной мозаики, пытаясь представить размеры которой легко потерять рассудок.
Женщины, золото, власть — мишура, ерунда, фетиш для невежественных и возомнивших о собственном величии людишек, решивших, что держат в своих руках весь мир. Внешний круг… Те же, кто удостоились великой чести войти в Круг Внутренний, где и творится большая политика, те не на виду, в скромных одеждах удовлетворяют насущные потребности дешевым вином и пищей без изысков, у них нет плотских желаний.
И он попал в этот круг избранных, он выдержал все испытания, через которые проходит один из дюжины дюжин, да и то не всегда. И он работал, забыв о себе, думая лишь о людях. О людях, которые, тем не менее, превратились для него лишь в пешки на огромной, расчерченной границами королевств, доске мира.
Но потом последовал ряд досадных неудач, происшедших не по его вине (и обстоятельства бывают выше самых высших сил), и он почувствовал, что семь его товарищей вынесли ему смертный приговор. Он не стал дожидаться приведения его в исполнение. Как и сейчас. Он бежал. Бежал из круга вершителей судеб, чтобы прямиком явиться к порогу их хозяина. Впрочем, лица владыки мира, анонимного бога, живущего среди людей, он не увидел — тот всегда ходил в накинутой на лицо, пришитой к никогда не снимаемой шапке меховой маске с прорезями для глаз, и был он немногословен. Он жили вдвоем в горной хижине — не такие там горы как здесь, все залиты солнцем и жизнью, светлые горы. Они питались водой из живительного ручья и скупыми плодами и трофеями, что добывал Анри (тогда его вновь именовали иначе) в пригорных рощицах. И думали — о судьбах мира. К ним изредка являлся один из бывших его семерых товарищей по Внутреннему Кругу (бросил при первой встрече удивленный взгляд на Анри, но ничего не сказал) и делал подробные многочасовые доклады о происходящих в мире событиях.
Иногда, всего несколько раз за годы, проведенные в хижине, Анри встречал в горах чудного монаха в потрепанных и высветленных солнцем одеждах с белым неподвижным лицом и вел с ним непонятные разговоры, не зная ни кто собеседник, ни откуда. И всегда какое-то странное впечатление оставалось у Анри после подобных встреч. Последняя же встреча, происшедшая месяц назад… Монах просто и буднично велел Анри убить человека в меховой маске. Простым равнодушным тоном сказал, — но повелел. И Анри понял, что странный незнакомец имеет право приказывать.
Анри ослушался приказа. Он не пожалел молчаливого старика в маске, нет, сердце его давно забыло такое чувство, как жалость. Он испугался неведомых бездн, которые исторгли странного монаха с бледным неподвижным лицом. Он бежал. Он пробрался в Тулузу, устроился переписчиком при цистерцианском монастыре. И очень срочно почувствовал, что жить ему не дадут. Он приговорен в очередной раз, но теперь вердикт вынесен окончательный и обжалованию не подлежит. Он слишком часто сам выносил подобные приговоры, чтобы знать — малый или большой срок отпущен, но обреченному не жить. Во всяком случае, в христианских странах. Если бежать далеко на юг, за море, за черные земли, и еще дальше, минуя пустыни Магриба, — может туда руки его палачей не дотянуться.
Но его настигли раньше, гораздо раньше.
Впрочем, еще не настигли — он висит над пропастью, но продолжает жить,
Солнце, наконец, оставило этот мир без своего ласкового внимания и на еще серое небо вывались ущербная луна, не обещая много света в предстоящую ночь. Появились первые самые наглые звезды — ходят легенды, что это глаза душ бывших великих завоевателей взирают на своих преемников.
Веревка сползла аж под грудную клетку, затрудняя дыхание и задрав рясу, обнажив перед камнем его волосатые грязные ноги. Вид его был нелеп и смешон, но как часто самые великие бывают нелепы — наедине, когда их никто не видит…
Летняя ночь июня шесть тысяч семьсот тридцать второго года от сотворения мира, или тысяча двести двадцать четвертого от рождества Христова. Или сорок девятого от рождества его, нареченного Андреем. Перелом года, ущербная луна, отроги Пиренейских гор — богом забытое место… Он не заметил, как заснул. Заснул в этом странном и неудобном положении, раскачиваясь над пропастью, на дне которой усыпляюще журчал ручей.
Конь хрипел от усталости и страха, но не от ноши — седок, казалось, ничего не весил; он вытянулся вперед, словно желая обогнать собственного коня, лишь опустил ниже лицо, предохраняя единственный глаз от ветвей иногда встречающегося у обочины тропы довольно густого кустарника.
По такой тропе лучше всего идти неспешно, ведя коня за собой и распевая задушевные строфы, а не мчаться, рискуя свернуть шею, словно за тобой гонится сама смерть. Впрочем, так оно и было: за всадником в монашеской одежде гналась погибель в виде отряда хорошо вооруженных, и умеющих пользоваться этим оружием, бойцов.
Дорога неуклонно поднималась все выше и выше, вихляя меж нагромождений валунов, словно уводя всадника к небесам, в гости к самому Богу. Куда на самом деле ведет эта горная дорога, седок не знал. Не к какой-то определенной цели торопил он разгоряченного днем скачки коня — он бежал. Бежал от неминуемой смерти. Когда по твоим следам спущена свора обученных, не привыкших рассуждать убийц, ты обречен. Всадник усмехнулся этой мысли, в очередной раз, поворачивая коня. Он хотел бы мчаться еще быстрее, но боялся, что животное в этом хаосе камней сломает ногу — и тогда он точно сгинет в этих безлюдных горах, куда его загнали охотники, долгое время сжимавшие кольцо, загнавшие его из благословенной Тулузы в это преддверие ада. Но их ловитва не окончится сегодня, нет, не дождетесь!
Ущелье за очередным поворотом резко оборвалось, обессиливающее солнце ударило беглеца по глазам. Повинуясь своему внутреннему, почти звериному чутью, многажды выводившему из всевозможных капканов, он изо всех сил натянул поводья, заваливая коня на бок.
Нет, мчаться по такой дороге может только безумец! Но кто знает, сколько у него осталось времени, может, преследователи в каком-то лье от него и приближаются к мрачному ущелью…
Беглец быстро отскочил от коня, чтобы не придавило. Интуиция вновь не подвела его — тропа резко уходила вправо, серпантином убегая вверх, и теряясь за очередной скалой. Прямо перед ним распростерлась пропасть. Каких-то несколько шагов и он вместе с конем (случайным конем, не своим, но с которым провел целый день безумной скачки) полетел бы вниз. Человек подошел к краю и присвистнул, сбросил ногой несколько камешков — они радостно устремились вниз. Высота обрыва, на котором он стоял, была ярдов пятьдесят, а, может быть, и все сто.
Конь за его спиной с шумом встал, он тяжело дышал. Беглец обернулся, оглядывая склон и дорогу, но снова перевел взгляд на коня. Что-то ему не понравилось в позе животного. Он подошел, проверил: жеребец действительно подвернул переднюю левую ногу и теперь хромал. Беглец сел на ближайший камень и закрыл лицо грязными ладонями, словно не желая видеть окружающий мир, которому не было дела до его напастей.
— Весело! — наконец произнес он окружающим камням, хотя веселья не было и в помине.
Конь хлопал глазами, словно понимая свою вину.
Взгляд беглеца остановился на веревке, притороченной к седлу, раньше он не обращал на нее внимания, не до того было.
Из ущелья, еще издалека, послышался какой-то звук. Преследователи?.. Значит, они подобрались гораздо ближе, чем он ожидал. Разговор будет коротким, им нужно только одно — его смерть. Под монашеской рясой скрывался длинный прочный кинжал, но что он против дюжины мечей?
Решение пришло сразу, и беглец встал, привыкший повиноваться первому порыву, который впоследствии всегда оказывался единственно верным, несмотря на всю кажущуюся поначалу абсурдность. Он отвязал моток веревки от седла, развернул коня к пропасти и, что есть силы, ударил по крупу животного. Раненный, обессиленный конь не желал делать роковой шаг, пришлось подтолкнуть.
Когда громыханье падения и предсмертное ржанье утихли, беглец подошел к краю обрыва, всмотрелся вниз. Он понимал, что каждое мгновение на счету: от всадников не убежишь по этой тропе, а на отвесную скалу, что громоздится шагах в десяти от тропы, не заберешься.
Наконец, он разглядел внизу труп погибшего жеребца. Вернее, из-за камней был виден только живот и задние ноги животного. То, что и необходимо.
Беглец критически осмотрел следы на каменистой тропе и удовлетворенно кивнул. Подумал несколько мгновений и сорвал с головы всем известную красную повязку с толстыми меховыми наушниками по бокам, наглухо закрывавшую раны — уши у него были отрезаны лет десять тому назад. Он разорвал повязку в месте сшива и кинул ее у самого обрыва, чтобы сразу бросалась в глаза.
Затем, не мешкая, бросился вверх по тропе, к притулившемуся на самом краю обрыва ярдах в двенадцати от выхода из ущелья невесть как здесь выросшему ореховому дереву. Споро привязал секретным узлом веревку к дереву у самой земли, второй конец обмотал у себя на поясе. Сбросил вниз веревку и прикрыл камушками узел, чтобы не видно было с дороги. Потом он сел на край обрыва, набрал полную грудь воздуха, словно собирался протаранить многоярдовую толщу морской воды, и быстро стал спускаться вниз.
На вид веревка, которой он вверил свою жизнь, казалась прочной, не менее десятка ярдов длиной, наверняка предназначена для того, чтобы вязать пленных. Стена же обрыва, к вящей досаде беглеца, была гладкой, словно в базилике — ни выступа, ни трещины, куда можно поставить ногу.
Наверху послышались голоса. Человек над пропастью замер, прекратив спуск, хотя веревка в его руках еще не кончилась, спускалась петлей вниз, привязанная к поясу. Там, у выхода из ущелья, всадники спешились. Замерший под обрывом человек напряг слух, но слов разобрать не мог.
Его повязку нашли, разглядели внизу труп лошади. С обрыва полетел вниз камушек, сброшенный ногой одного из преследователей. Они решали, что делать дальше: убираться восвояси, представив в доказательство хозяину повязку, или же поискать спуск, найти труп и отрезать голову для предъявления, как было велено. Нетерпеливо ржали кони. Кто-то пошел вдоль обрыва, насвистывая бравурный мотивчик.
Беглецу хотелось слиться со стеной, временно превратиться в неразличимую фреску на серовато-бурой стене.
— Что ты думаешь, Гюи? — раздался голос над головой висевшего на веревке человека. — Возвращаемся?
— Нет, — после паузы послышался ответ.
Мимо беглеца пролетела сброшенная вниз веточка — «Господи, если ты есть, не дай ему проследить за ней взглядом!»— взмолился повисший на веревке человек. Он взмолился просто так, не обращаясь конкретно ни к какому богу, поскольку знал, что Бог совсем не такой, каким его представляют себе христиане, иудеи или мусульмане. Он знал, что Бог есть, но какой — не ведал. К этому неведомому он и обращался.
Впрочем, без особой страстности — чему быть, того не миновать.
— Возвращаться бессмысленно, не успеем в деревню да темноты, — произнес голос наверху, видимо, старшего отряда. — Да и не все кончилось, это может быть его уловкой… Едем до замка, он мог отправиться туда пешком.
— А в ущелье он не мог притаиться за каким-нибудь валуном?
— Скорее всего, он валяется там, внизу, — голоса стали слышны чуть хуже, видно собеседники отошли от дерева. — Но лучше довести дело до конца и проверить всю дорогу. К тому же, куда приятнее переночевать в замке, а не среди этих скал. По доброму глотку вина, полагаю, мы сегодня заслужили.
— Это уж точно!
— Да и еще… Делать — так делать, отправь четверых солдат во главе с Жераром, пусть прочешут — внимательно прочешут! — все ущелье. Пускай задерживают любого человека и везут в замок. Любого! Говорят, он знает ведийское колдовство и может перевоплощаться в кого угодно, даже в женщину. Задержим также всех, кого встретим одинокого на этой дороге, после разберемся…
— Послушай, а как же Анри может…
О ком это они? Ах да, это одно из его многочисленных имен, половину из которых он сам не вспомнит. Самое смешное, что этим именем — чуть другим, правда, по звучанию — его нарекли младенцем в далеких отсюда суровых и прекрасных краях.
Голоса наверху стали неразличимы. Беглец перевел дух.
Не заметили. Сели на коней и ускакали дальше по дороге к какому-то замку.
Подниматься вверх было смерти подобно. Преследователи могли на всякий случай оставить солдата, а то и двух-трех… Кто знает, что придет в их напуганные головы?
Ведийское колдовство, превращение в женщину… это ж надо, какие о нем слухи ходят. А ведь действительно, собирался в Индию, поучиться у тамошних магов, да так, наверное, теперь и не доведется…
Нет, наверх нельзя — ведь еще и четверо воинов шарят по ущелью, с приказом арестовывать всех, а уж его-то, поди, знают в лицо… Да и обрезанные уши, и вытекший глаз в одночасье не вырастишь, будь хоть трижды ведийским магом.
Где скрыться на этой всеми проклятой дороге, когда выберешься? Идти, в поисках хоть какого-нибудь приюта, к неизвестному, спрятанному в горах замку, где творят свои черные мистерии очередные колдуны, по глупости возомнившие, что общаются с дьяволом? Он насмотрелся подобного в своей жизни до тошноты… А что еще можно ожидать в этом проклятом всеми богами и забытом людьми месте?
Беглец медленно продолжил спуск в надежде, что в стене все ж появится трещина или пусть небольшой выступ, чтобы поставить ноги. Ничего нет — поверхность скалы, словно отшлифована тысячью мастеровых, работавших не за страх, а на совесть.
Он вытравил веревку до конца и повис, отпустил руки. Даже потянулся, разминая затекшие члены, так что соприкоснулись лопатки и, казалось, захрустели мышцы. Веревка, натянувшись, плотнее сжала талию. Его это не взволновало, терпеть любую боль он научился давным-давно.
Зачем он бежал, зачем пытается сохранить свою, никому ни нужную, в том числе и ему самому, жизнь?
Он вытянул из-под рясы кинжал, оценил его приятную тяжесть. Один взмах по веревке — и все. Будет закончен беспутный петляющий путь, хитросплетения которого вряд ли разберет самый кропотливый биограф, если б вдруг кому вздумалось описать его жизнь.
Клинок приятно холодил руку, веревка, натянутая точно тетива, приковала к себе единственный глаз.
Он не боялся смерти, он умирал множество раз. Его пронзали мечами и кинжалами (один раз даже вонзили в спину кухонный нож, какими повара разделывают мясо) и каждый раз он выползал из черноты преисподней, не успев понять: есть ли что там, за гранью? Его дважды топили, причем один раз засунув в вонючий тесный мешок, и его спасение иначе как чудо не расценить. Его травили, подбрасывали ядовитых змей, оставляли связанным посреди раскаленной пустыни. Ему, в битве при Мэссексе, достался по шлему такой молодецкий удар булавой, после какого не выживают, но он отделался лишь тем, что у него вытек глаз. Его бичевали до превращения спины в месиво и бросили в выгребную яму — спина до сих пор больше напоминает взмешенную копытами и подсохшую грязь, чем человеческую плоть. Однажды его пытались сжечь на костре, но рухнувший на землю ливень загасил пламя. Он переболел такими болезнями, о которых страшно и подумать, даже проказа слезла с него, едва лизнув руки своим жутким языком. Он никогда не цеплялся за жизнь, и она оставалась в его безраздельной собственности. А сколько людей умерли преждевременно, и только потому, что чересчур сильно хотели жить! Но и сам он свою смерть никогда не торопил, не позволяя убить себя кому бы то ни было. Он и только он, даже не Господь Бог, может распоряжаться собой.
Он вздохнул и убрал кинжал на место.
Заходящее солнце выкрашивало окрестный пейзаж в фантасмагорические цвета; представляющее зрелище было поистине потрясающим. Но его никогда не интересовали красоты природы — все удивительные земли и места, в которых ему довелось побывать, меркли пред воспоминаниями раннего детства: могучие вековые ели, с огромными пушистыми лапами во все стороны, с трудом удерживающие вес жемчужного снега…
А вот в пропасть падать ему не доводилось… Хотя он встречал в своей жизни человека, который прыгнул примерно с такой же высоты, какая под ним сейчас, и чудом, а вернее возжеланием могущественных сил, которым впоследствии служил и Анри (будем называть его этим именем), выжил, изменившись во внешности так, что его не узнал при встрече родной отец.
Анри закрыл глаза. Он не знал, сколько провисит вот так, болтаясь, словно забытое ведро в колодезе, над этой пропастью. Его это и не волновало. Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Он не собирался умирать — он уже умер, в его душе не осталось ни чего, ради чего стоит жить. Но ему вдруг (впервые?) захотелось вспомнить пройденный путь, разобраться, что за ветры мотали его по многогрешной земле, как беспечную былинку, нигде не давая надолго пустить корни и, в конце концов, подвесив его здесь, словно давая время для осмысления…
Да, ничего не скажешь, подходящее место и время для философских раздумий!
Он еще способен шутить над собой — значит, не все чувства в нем умерли. Значит, можно еще, в очередной раз сменив обличье, осесть в какой-нибудь деревне или городишке, найти крепкую вкусную молодицу и наплодить детей. Можно наняться в какую-нибудь армию и найти себе последнее пристанище в чужих землях, проявив чудеса смелости и ловкости на поле сражения. Можно отправиться в монастырь и создать ученый труд или просто описать свою жизнь, или хотя бы перевести творение человека, почившего тысячу лет назад, благо Анри знает восемь языков и способен читать на пяти, в том числе, на одном ныне мертвом. Можно. Только зачем?
«Не может смоковница приносить маслины или виноградная лоза смоквы. Также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду».
У него всегда была в жизни цель, он всегда чего-то хотел, к чему-то стремился. Память не сохранила, чего он желал, когда жил в родных краях — осталось с той поры лишь несколько картинок. Но когда на их поселение напала ватага степняков и его вместе с матерью увели в полон… он помнит, что желал погибели злютнему хозяину, который издевался над маленьким рабом и заставлял ухаживать за жуткими зверями, прозываемых верблюдами. Этой цели он достиг, как, впрочем, и всех последующих. Но к этой он шел, может быть, дольше всех — почти десять лет, пока из малыша не превратился в юношу. Лютый хозяин погиб не менее лютее — раб заломил ему руки за спину и засунул головой в чан с кипящей похлебкой, удерживая пока изверг не захлебнется. Потом задачей было убежать от преследователей… То была первая в его жизни погоня. Потом в жизни было много погонь и поединков…
Интересно, последняя ли погоня в его жизни сейчас?
И всегда прежде у него было много желаний. Он возжаждал обладать женой арагонского короля, в чьи владения занесли его прихоти судьбы, и добился ее — другой разговор какой ценой. Идеал женственности и красоты оказался такой же шлюхой, что переполняют дешевые кабаки и непотребные дома любого из городов южного побережья. Он хотел славы — его за храбрость, а также за хитрый ум, произвели в рыцари, он стал членом и не последним лицом в могущественном ордене, опутавшем своими крепкими сетями весь христианский мир. Он хотел богатства и добыл его, узнав о древнем кладе в черной земле и предприняв полное опасностей путешествие… «Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью»… Он хотел власти — он обладал ею, к его словам прислушивались бароны, графы, короли и даже папа римский… Когда он стремился к цели, он ее достигал.
Но в один прекрасный миг (как и сейчас он был на дюйм от гибели) он понял, что целей больше нет, как и каких-либо желаний. Тогда и открылась ему истина — все преходяще, все поддается старению, гниению, тлению… Что же вечно? Есть, есть что-то, но что? Битва за идею? Какую? Анри проповедовал веру катар о добром и злом боге, а потом сражался на стороне крестоносцев за Святую Троицу и не верил ни во что, помня, что сотни лет назад миром повелевал всемогущественный Зевс, от всемогущества которого остались лишь мифы да анекдоты.
Анри был посвящен во многое и еще совсем недавно думал, что ему открыто все — он незримо вершил судьбами мира. Сейчас он понимал, что известно ему почти ничего, а его сакральные знания, которые он приобрел таким трудом — лишь маленький фрагмент огромной мозаики, пытаясь представить размеры которой легко потерять рассудок.
Женщины, золото, власть — мишура, ерунда, фетиш для невежественных и возомнивших о собственном величии людишек, решивших, что держат в своих руках весь мир. Внешний круг… Те же, кто удостоились великой чести войти в Круг Внутренний, где и творится большая политика, те не на виду, в скромных одеждах удовлетворяют насущные потребности дешевым вином и пищей без изысков, у них нет плотских желаний.
И он попал в этот круг избранных, он выдержал все испытания, через которые проходит один из дюжины дюжин, да и то не всегда. И он работал, забыв о себе, думая лишь о людях. О людях, которые, тем не менее, превратились для него лишь в пешки на огромной, расчерченной границами королевств, доске мира.
Но потом последовал ряд досадных неудач, происшедших не по его вине (и обстоятельства бывают выше самых высших сил), и он почувствовал, что семь его товарищей вынесли ему смертный приговор. Он не стал дожидаться приведения его в исполнение. Как и сейчас. Он бежал. Бежал из круга вершителей судеб, чтобы прямиком явиться к порогу их хозяина. Впрочем, лица владыки мира, анонимного бога, живущего среди людей, он не увидел — тот всегда ходил в накинутой на лицо, пришитой к никогда не снимаемой шапке меховой маске с прорезями для глаз, и был он немногословен. Он жили вдвоем в горной хижине — не такие там горы как здесь, все залиты солнцем и жизнью, светлые горы. Они питались водой из живительного ручья и скупыми плодами и трофеями, что добывал Анри (тогда его вновь именовали иначе) в пригорных рощицах. И думали — о судьбах мира. К ним изредка являлся один из бывших его семерых товарищей по Внутреннему Кругу (бросил при первой встрече удивленный взгляд на Анри, но ничего не сказал) и делал подробные многочасовые доклады о происходящих в мире событиях.
Иногда, всего несколько раз за годы, проведенные в хижине, Анри встречал в горах чудного монаха в потрепанных и высветленных солнцем одеждах с белым неподвижным лицом и вел с ним непонятные разговоры, не зная ни кто собеседник, ни откуда. И всегда какое-то странное впечатление оставалось у Анри после подобных встреч. Последняя же встреча, происшедшая месяц назад… Монах просто и буднично велел Анри убить человека в меховой маске. Простым равнодушным тоном сказал, — но повелел. И Анри понял, что странный незнакомец имеет право приказывать.
Анри ослушался приказа. Он не пожалел молчаливого старика в маске, нет, сердце его давно забыло такое чувство, как жалость. Он испугался неведомых бездн, которые исторгли странного монаха с бледным неподвижным лицом. Он бежал. Он пробрался в Тулузу, устроился переписчиком при цистерцианском монастыре. И очень срочно почувствовал, что жить ему не дадут. Он приговорен в очередной раз, но теперь вердикт вынесен окончательный и обжалованию не подлежит. Он слишком часто сам выносил подобные приговоры, чтобы знать — малый или большой срок отпущен, но обреченному не жить. Во всяком случае, в христианских странах. Если бежать далеко на юг, за море, за черные земли, и еще дальше, минуя пустыни Магриба, — может туда руки его палачей не дотянуться.
Но его настигли раньше, гораздо раньше.
Впрочем, еще не настигли — он висит над пропастью, но продолжает жить,
Солнце, наконец, оставило этот мир без своего ласкового внимания и на еще серое небо вывались ущербная луна, не обещая много света в предстоящую ночь. Появились первые самые наглые звезды — ходят легенды, что это глаза душ бывших великих завоевателей взирают на своих преемников.
Веревка сползла аж под грудную клетку, затрудняя дыхание и задрав рясу, обнажив перед камнем его волосатые грязные ноги. Вид его был нелеп и смешон, но как часто самые великие бывают нелепы — наедине, когда их никто не видит…
Летняя ночь июня шесть тысяч семьсот тридцать второго года от сотворения мира, или тысяча двести двадцать четвертого от рождества Христова. Или сорок девятого от рождества его, нареченного Андреем. Перелом года, ущербная луна, отроги Пиренейских гор — богом забытое место… Он не заметил, как заснул. Заснул в этом странном и неудобном положении, раскачиваясь над пропастью, на дне которой усыпляюще журчал ручей.
Глава вторая
Ночью он вздрогнул от приглушенного грохота — будто титанические тараны били в не менее титанические ворота, но очень далеко отсюда. Он мгновенно проснулся, но ничего не мог понять, хотя сразу вспомнил, где он и почему. Где-то далеко-далеко словно рухнули скалы, и лишь приглушенный гул и невнятная дрожь земли докатились до обрыва.
До рассвета было еще далеко, луна, как и ожидалось, не освещала ничего, к тому же небо застлали рваные тучи. Он подумал и решил рискнуть, выбраться наверх и до рассвета покемарить на твердой земле. Неизвестно какой предстоит день, расточать силы неразумно.
Странно, несмотря на усталость подниматься по тонкой веревке показалось легче, чем спускаться. Он закинул ногу на край обрыва, выбрался целиком и прислушался, стоя на четвереньках, подобно хищнику на охоте.
От выхода из ущелья слышался неявный шум — то ли ветер шебуршит, то ли кто-то храпит. Подкравшись чуть ближе, он понял, что это конский храп, смешанный с человечьим дыханием. Наверное, это те четверо, что были посланы обследовать ущелье, не отважились ночью ехать в замок по такой непредсказуемой тропе.
Предательская луна почти ничего не освещала, но единственный глаз Анри неплохо видел в темноте.
Решение пришло как всегда сразу: конь — это путь к спасению. Незначительную преграду в виде четверых бойцов он не брал в расчет, таким вещам обучен. И поделом охотнику нарваться на зубы потенциальной жертвы. Охота, знаете ли, занятие обоюдно опасное…
Люди и кони лежали у насыпи, с противоположной от обрыва стороны тропы. Любая ошибка была смерти подобна, и Анри решил не надеяться на единственный глаз, а выждать до первого света. Чего-чего, а ждать он умел.
Он притаился за валуном, от которого до спящих было около двадцати шагов, и закрыл глаза. Он умел спать, одновременно бодрствуя. Когда ждешь, время ползет, словно улитка по склону, кажется, что эта ночь навсегда. Но Анри давно не обращал на это внимания. Он спал, но знал, что рассвет не пропустит.
Едва мрак ночи стал рассеиваться, так что можно было уже что-то различить, солдат, сдуру легший крайним, расстался с этим миром, не поняв, что произошло. Анри легонько потрепал его по плечу и, едва тот проснулся, вонзил клинок прямо в сердце. Чистая грамотная работа — иного и быть не могло. Но Анри не упивался первой победой, осторожно пробрался к следующему. Его даже не удивляла беспечность этих людей, которым он уготовил смерть, что в незнакомых местах они не оставили часового, чтоб берег покой остальных. Он уже повидал на своем веку множество подобных раззяв, считающих себя неуязвимыми и сильными. Он знал цену человеческой жизни — не дороже комариного звона.
«И никогда не молись ни об одном из них, кто умер, и не стой над его могилой»…
Второй отправился вслед за товарищем на встречу с Богом так же тихо и спокойно. Анри выдернул кинжал.
Всхрапнул во сне почуявший запах крови конь и тот человек, что лежал с противоположного края, поднял голову.
Взгляд вчерашнего преследователя наткнулся на дьявольский огонь единственного взгляда Анри. Какие-то мгновения, представлявшиеся безумно долгими, они смотрели друг на друга. Между ними беззаботно храпел еще один солдат.
Анри вышел из оцепенения первым. Он метнул во врага кинжал, от которого шел пар горячей крови, и выхватил из ножен убитого меч. Кинжал не достиг цели — — клинок вонзился в плечо проснувшегося солдата. От боли или от наконец-то проснувшегося чувства долга, он заорал:
— Тревога! Тревога!
Кому кричать? Двое его уже не услышат, а с ним и с оставшимся солдатом Анри уж как-нибудь разберется.
Произошла заминка: испуганные лошади повскакали, едва не сбив Анри с ног. Но тот среагировал мгновенно, словно пушинка взлетев на первого попавшего коня, и резко развернул его в сторону противников. Третий боец, до которого Анри не успел добраться, пока тот видел сновидения, был зарублен ударом меча наотмашь и повалился под копыта коня. Анри вновь встретился взглядом с тем, что проснулся раньше времени — тот стоял, обнажив меч, из его предплечья торчал кинжал. Испуганные происходящим кони помчались вверх по тропе, лишь Анри гарцевал перед оставшимся преследователем.
Тот, сжимая в руке меч, отступал, совершенно забыв, что за спиной обрыв.
Анри медленно двинул коня ему навстречу. Бывший преследователь, превратившийся в жертву, сделал последний, роковой шаг и с диким воплем полетел вниз. Анри усмехнулся — не пришлось даже руки марать. Хотя, потерянного кинжала жаль, даже очень.
До рассвета было еще далеко, луна, как и ожидалось, не освещала ничего, к тому же небо застлали рваные тучи. Он подумал и решил рискнуть, выбраться наверх и до рассвета покемарить на твердой земле. Неизвестно какой предстоит день, расточать силы неразумно.
Странно, несмотря на усталость подниматься по тонкой веревке показалось легче, чем спускаться. Он закинул ногу на край обрыва, выбрался целиком и прислушался, стоя на четвереньках, подобно хищнику на охоте.
От выхода из ущелья слышался неявный шум — то ли ветер шебуршит, то ли кто-то храпит. Подкравшись чуть ближе, он понял, что это конский храп, смешанный с человечьим дыханием. Наверное, это те четверо, что были посланы обследовать ущелье, не отважились ночью ехать в замок по такой непредсказуемой тропе.
Предательская луна почти ничего не освещала, но единственный глаз Анри неплохо видел в темноте.
Решение пришло как всегда сразу: конь — это путь к спасению. Незначительную преграду в виде четверых бойцов он не брал в расчет, таким вещам обучен. И поделом охотнику нарваться на зубы потенциальной жертвы. Охота, знаете ли, занятие обоюдно опасное…
Люди и кони лежали у насыпи, с противоположной от обрыва стороны тропы. Любая ошибка была смерти подобна, и Анри решил не надеяться на единственный глаз, а выждать до первого света. Чего-чего, а ждать он умел.
Он притаился за валуном, от которого до спящих было около двадцати шагов, и закрыл глаза. Он умел спать, одновременно бодрствуя. Когда ждешь, время ползет, словно улитка по склону, кажется, что эта ночь навсегда. Но Анри давно не обращал на это внимания. Он спал, но знал, что рассвет не пропустит.
Едва мрак ночи стал рассеиваться, так что можно было уже что-то различить, солдат, сдуру легший крайним, расстался с этим миром, не поняв, что произошло. Анри легонько потрепал его по плечу и, едва тот проснулся, вонзил клинок прямо в сердце. Чистая грамотная работа — иного и быть не могло. Но Анри не упивался первой победой, осторожно пробрался к следующему. Его даже не удивляла беспечность этих людей, которым он уготовил смерть, что в незнакомых местах они не оставили часового, чтоб берег покой остальных. Он уже повидал на своем веку множество подобных раззяв, считающих себя неуязвимыми и сильными. Он знал цену человеческой жизни — не дороже комариного звона.
«И никогда не молись ни об одном из них, кто умер, и не стой над его могилой»…
Второй отправился вслед за товарищем на встречу с Богом так же тихо и спокойно. Анри выдернул кинжал.
Всхрапнул во сне почуявший запах крови конь и тот человек, что лежал с противоположного края, поднял голову.
Взгляд вчерашнего преследователя наткнулся на дьявольский огонь единственного взгляда Анри. Какие-то мгновения, представлявшиеся безумно долгими, они смотрели друг на друга. Между ними беззаботно храпел еще один солдат.
Анри вышел из оцепенения первым. Он метнул во врага кинжал, от которого шел пар горячей крови, и выхватил из ножен убитого меч. Кинжал не достиг цели — — клинок вонзился в плечо проснувшегося солдата. От боли или от наконец-то проснувшегося чувства долга, он заорал:
— Тревога! Тревога!
Кому кричать? Двое его уже не услышат, а с ним и с оставшимся солдатом Анри уж как-нибудь разберется.
Произошла заминка: испуганные лошади повскакали, едва не сбив Анри с ног. Но тот среагировал мгновенно, словно пушинка взлетев на первого попавшего коня, и резко развернул его в сторону противников. Третий боец, до которого Анри не успел добраться, пока тот видел сновидения, был зарублен ударом меча наотмашь и повалился под копыта коня. Анри вновь встретился взглядом с тем, что проснулся раньше времени — тот стоял, обнажив меч, из его предплечья торчал кинжал. Испуганные происходящим кони помчались вверх по тропе, лишь Анри гарцевал перед оставшимся преследователем.
Тот, сжимая в руке меч, отступал, совершенно забыв, что за спиной обрыв.
Анри медленно двинул коня ему навстречу. Бывший преследователь, превратившийся в жертву, сделал последний, роковой шаг и с диким воплем полетел вниз. Анри усмехнулся — не пришлось даже руки марать. Хотя, потерянного кинжала жаль, даже очень.