Страница:
– Перестань говорить о воде! – прохрипел Автоматей.
– Мне хотелось лишь подчеркнуть иррациональность твоих побуждений, – ответил Вух. – Я уже ни к чему тебя не склоняю. То есть ни к каким действиям, ибо если ты предпочитаешь умирать медленно или, вернее, не желая вообще ничего делать, идешь на такое умирание, то это следует хорошо продумать. Насколько ложен и неразумен страх смерти – такого состояния, которое заслуживает скорее прославления! Ибо что может сравниться с совершенством небытия? Конечно, предшествующая ему агония сама по себе не является привлекательным явлением, но, с другой стороны, не было еще никого настолько слабого телом или духом, чтобы не выдержал агонии и не смог умереть целиком, без остатка, до самого-самого конца. Так что она не заслуживает особого внимания, раз это сумеет сделать любой заморыш, осел или негодяй. Более того, если она каждому по плечу (ты должен согласиться, что это так; по крайней мере я не слышал ни о ком, у кого не хватило бы сил на агонию), то лучше насладиться мыслью о всемилостивом небытии, которое простирается сразу же за ее порогом. А поскольку после смерти невозможно мыслить, ибо смерть и мышление взаимно исключают друг друга, то когда же, как не при жизни, следует предусмотрительно и подробно представить себе все преимущества, удобства и удовольствия, какие сулит тебе смерть?! Подумай только, прошу тебя: никакой борьбы, тревог и страхов, никаких страданий души и тела, никаких неприятных историй. И пусть все злые силы объединятся и вступят в заговор против тебя – они тебе не страшны! О, поистине несравненна сладчайшая безопасность умершего! А если еще добавить, что безопасность эта не является чем-то мимолетным, нестойким, преходящим, что ее невозможно ни отменить, ни нарушить, тогда величайшее восхищение…
– А, чтоб ты пропал! – донесся до него слабый голос Автоматея, и за этой лаконичной фразой последовало короткое, но выразительное ругательство.
– Как мне жаль, что это невозможно! – немедленно отозвался Вух. – Не только эгоистическое чувство зависти (потому что, как я уже говорил, лучше смерти нет ничего), но и чистейший альтруизм побуждает меня сопровождать тебя в небытие. Но все же это неосуществимо, поскольку мой изобретатель сделал меня неуничтожаемым, очевидно из конструкторского честолюбия. Правда, тоска меня берет, как подумаю, что придется мне торчать внутри твоих заскорузлых от морской соли, высохших останков, распад которых, вероятно, будет происходить медленно, что я буду так вот сидеть и разговаривать с самим собой. А сколько потом придется ожидать, пока прибудет тот, один из четырехсот тысяч, корабль, который, согласно теории вероятности, в конце концов наткнется на этот островок…
– Что?! Ты не погибнешь тут?! – закричал Автоматей, выведенный из отупения этими словами Вуха. – Значит, ты будешь жить, тогда как я… О! Этому не бывать! Никогда! Никогда!! Никогда!!!
И с ужасным криком, вскочив на ноги, Автоматей начал прыгать, трясти головой, изо всех сил ковырять в ухе, делая самые невероятные рывки и броски всем телом, – однако тщетно. Вух все это время пищал, что есть силы:
– Да перестань же! Что ты, уже обезумел? Пожалуй, слишком рано! Осторожнее, ты повредишь себя! Чего доброго, что-нибудь сломаешь или вывихнешь! Побереги шею! Ведь это же бессмысленно! Иное дело, если б ты мог сразу, знаешь… а так ты только покалечишься! Ну, говорю же тебе, я неуничтожаем, и баста, так что зря ты мучаешься. Даже если ты вытряхнешь меня из уха, все равно не сможешь сделать мне ничего дурного, то есть я хотел сказать – хорошего, ибо, согласно с тем, что я тебе подробно объяснил, смерть – это состояние, достойное зависти. Ай! Перестань наконец! Как можно так прыгать!
Однако Автоматей продолжал метаться, ни на что не обращая внимания, и дошел до того, что стал биться головой о камень, на котором ранее сидел. Он молотил головой с искрами в глазах и дымом пороховым в ноздрях, и он сам себя оглушил, а Вух внезапно вылетел из его уха и покатился меж камней, издав слабый возглас облегчения. Автоматей не сразу заметил, что его усилия увенчались успехом. Опустившись на раскаленные солнцем камни, он некоторое время лежал неподвижно; затем, не в силах еще пошевелить рукой или ногой, пробормотал:
– Ничего, это лишь временная слабость. Но уж я тебя вытряхну, уж я тебя трахну каблуком, дорогой ты мой приятель. Слышишь? Слышишь? Эй! Что это?!
Он вдруг сел, ибо почувствовал пустоту в ухе. Осмотрелся еще неверным взором, стал на колени и начал лихорадочно искать Вуха, просеивая мелкий гравий.
– Вух! Ву-у-у-х!!! Где ты? Отзовись! – истошно кричал он.
Однако Вух, то ли из осмотрительности, то ли по какой другой причине, даже не пикнул. Автоматей тогда стал манить его самыми нежными словами, уверял, что переменил уже свое решение, что единственное его желание – последовать доброму совету электродруга и утопиться и он жаждет лишь снова выслушать похвалу смерти. Но и это не дало результата: Вух словно воды в рот набрал. Тогда несчастный робот, проклиная все и вся, начал обшаривать берег дюйм за дюймом. И вдруг, собравшись уже отбросить в сторону очередную горстку гравия, Автоматей поднес ее к глазам и весь злорадно затрясся, ибо среди камешков увидел Вуха, металлическое зернышко, поблескивающее спокойным матовым блеском.
– Ага! Вот ты где, моя козявочка! Вот ты где, мой крошка дружок! Попался, дорогой ты мой, вечный! – зашипел он, бережно сжимая пальцами Вуха, не проронившего ни слова. – Ну, теперь посмотрим, какой ты прочный, сейчас проверим, вечно ли тебе существовать… Получай!
Этим словам сопутствовал мощный удар каблуком; положив электродруга на плоскую скалу, Автоматей прыгнул на него да еще и повернулся на подкованном каблуке так, что скрежет раздался. Вух не отозвался, только камень под ним заскрежетал, словно в него вонзилось стальное сверло. Нагнувшись, Автоматей увидел, что зернышко осталось невредимым, а скала под ним слегка выщербилась и Вух лежал теперь в крошечном углублении.
– Что, такой ты прочный? Сейчас найдем камень потверже! – рявкнул Автоматей и начал бегать по всему островку, собирая самые крепкие обломки
– кремень, базальт, порфирит. Топча Вуха каблуками, Автоматей то обращался к нему с притворным спокойствием, то осыпал оскорблениями, думая, что электродруг ответит и даже станет молить о пощаде. Однако Вух продолжал молчать. Над островком носились лишь звуки тупых ударов, топот, скрежет дробящихся камней и проклятия запыхавшегося Автоматея. Через некоторое время, убедившись, что Вуху в самом деле не причиняют вреда самые страшные удары, разгоряченный и уставший Автоматей снова уселся на берегу, не выпуская электродруга из рук.
– Даже если мне не удастся раздавить тебя, – сказал он, с трудом скрывая душившую его ярость, – то будь спокоен, я позабочусь о тебе, как полагается. Придется тебе долго ждать корабля, мой дорогой, потому что я швырну тебя в море и ты будешь лежать там до скончания века. У тебя будет предостаточно времени для приятных размышлений в полном одиночестве. Нового приятеля ты не найдешь, уж об этом я позабочусь!
– Добряк ты мой! – отозвался внезапно Вух. – Ну, чем же мне повредит пребывание на дне океана? Ты мыслишь категориями, свойственными существу недолговечному, и в этом корень твоих ошибок. Пойми: либо море когда-нибудь высохнет, либо дно его подымется над водой и станет сушей. Через сто тысяч лет это произойдет или через миллионы – значения для меня не имеет. Я не только неистребим, но и бесконечно терпелив, как ты мог заметить хотя бы по спокойствию, с каким я переносил приступы твоего бешенства. Скажу больше: я не отвечал на твои призывы и позволял искать себя, потому что хотел избавить тебя от напрасных трудов. Молчал я и когда ты топтал меня, чтобы неосторожным словом не усилить твою ярость, которая могла повредить тебе.
Задрожал Автоматей, слыша это благородное признание, от вновь вспыхнувшей ярости.
– Раздавлю тебя! В порошок сотру, негодяй! – рявкнул он, и снова начался неистовый танец на камнях, прыжки, удары каблуками.
Но на этот раз его действиям сопутствовало доброжелательное попискивание Вуха:
– Не верю, чтобы тебе удалось, но попробуй. Ну-ка! Еще раз! Да не так, а то скоро устанешь! Ноги вместе! И-и-и гоп! Вверх! И-и-гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля! Подскакивай выше, говорю тебе, и сила удара возрастет. Что, уже не можешь? В самом деле? Что – не выходит? Вот-вот, именно так! Бей сверху камнем! Так! Может, возьмешь другой? Неужели нет побольше? Еще раз! Бах-трах, мой дорогой друг! Как жаль, что я не в состоянии помочь тебе! Что же ты остановился? Неужели так быстро иссякли силы? Ах, как жаль! Ну, ничего… Я подожду, отдохни! Пускай тебя ветерок остудит…
Автоматей с грохотом свалился на камни и с пламенной ненавистью всматривался в лежащее на его ладони металлическое зерно, волей-неволей слушая, как оно говорило:
– Если б я не был твоим электродругом, то сказал бы, что ты ведешь себя недостойно. Корабль затонул из-за бури, ты со мной спасся, и я служил тебе советами, как умел, а когда я не придумал, как спастись, ибо это невозможно, ты за слова чистой правды, за мой искренний совет вбил себе в голову уничтожить меня, единственного своего товарища. Правда, таким образом ты по крайней мере обрел какую-то цель в жизни и хоть за это должен бы меня благодарить. Любопытно, что тебе до такой степени ненавистна мысль о том, что я останусь жить…
– Это мы еще увидим, останешься ли ты! – заскрипел зубами Автоматей. – Последнее слово еще не сказано.
– Нет, ты поистине великолепен! Знаешь что? Попробуй положить меня на пряжку своего пояса. Она сделана из стали, а сталь ведь прочнее камня. Можешь попробовать, хоть я-то лично убежден, что и из этого ничего не выйдет. Но я был бы рад помочь тебе…
Автоматей, поколебавшись, последовал этому совету, но лишь того добился, что поверхность пряжки покрылась маленькими ямками от яростных ударов. Увидев, что даже самые отчаянные удары пропадают впустую, Автоматей впал в черную меланхолию и в бессильном отчаянии тупо смотрел на металлическую дробинку, продолжавшую говорить тонким голосом:
– И это – разумное существо, подумать только! Впадает в бездну отчаяния, ибо не может стереть с лица земли единственное родное существо во всем этом мертвом пространстве. Скажи, Автоматейчик, неужели тебе нисколько не стыдно?
– Замолчи, болтливая дрянь! – прошипел Автоматей.
– Почему это я должен молчать? Видишь ли, если б я желал тебе зла, то давно бы уже умолк, но я все еще твой электродруг. И, как верный товарищ, буду рядом с тобой, когда тебя начнут терзать муки агонии, хоть ты на голову становись, а ты меня в море не бросишь, мой милый, поскольку всегда лучше иметь зрителей. Я буду зрителем твоей агонии, которая поэтому наверняка пройдет лучше, чем в совершенном одиночестве; ведь важны чувства, все равно какие. Ненависть ко мне, твоему истинному другу, поддержит тебя, сделает более мужественным, окрылит твою душу, придаст убедительное и чистое звучание твоим стонам, упорядочит судороги и привнесет порядок в каждую из последних твоих минут, а ведь это немало… Что до меня, обещаю, что говорить буду мало и не стану ничего комментировать; поступая иначе, я мог бы помимо своей воли повредить тебе излишком дружбы, которого бы ты не вынес, так как характер у тебя, по правде говоря, скверный. Однако я и это превозмогу, ибо, отвечая добром на зло, уничтожу тебя и таким образом избавлю тебя от тебя самого – по дружбе, повторяю, а не вследствие ослепления, поскольку симпатия к тебе не мешает мне видеть всю мерзость твоей натуры.
Эти слова были прерваны криком, внезапно вырвавшимся у Автоматея.
– Корабль! Корабль!! Корабль!!! – орал он в беспамятстве и, вскочив, начал метаться по берегу, кидать в воду камни, размахивать изо всех сил руками, а главное, кричать во все горло, пока не охрип. Впрочем, все это было ни к чему – корабль явно держал курс на островок и вскоре выслал спасательную шлюпку.
Как выяснилось позднее, капитан корабля, на котором плыл Автоматей, перед самым крушением успел послать радиограмму с призывом о помощи, благодаря чему всю эту часть моря прочесывали многочисленные корабли, а один из них подошел к самому островку. Когда шлюпка с матросами достигла мелководья, Автоматей хотел было прыгнуть в нее один, но, поразмыслив, бегом вернулся, чтобы прихватить Вуха, так как страшился, что Вух поднимет крик и его услышат прибывшие на лодке, а это могло бы привести к неприятным расспросам, а может, и обвинениям со стороны электродруга. Чтобы избегнуть этого, схватил он Вуха и, не зная, где и как его спрятать, поскорее сунул себе в ухо. Начались бурные сцены приветствия и благодарности, при которых Автоматей старался производить как можно больше шума, боясь, что кто-нибудь из моряков услышит голосок Вуха. Ибо электродруг говорил все время, повторяя:
– Ну-ну, это в самом деле было неожиданно! Один случай из четырехсот тысяч… Ну и счастливец ты! Надеюсь, теперь наши отношения сложатся прекрасно, тем более что в самые трудные минуты я не отказывал тебе ни в чем. Кроме того, я умею держать язык за зубами – что было, то прошло и быльем поросло!
Когда корабль после долгого плавания пристал к берегу, Автоматей несколько удивил окружающих, выразив никому не понятное желание посетить ближайший металлургический завод, где имелся большой паровой молот. Рассказывали, что он во время посещения завода вел себя довольно странно; а именно, подойдя к паровому молоту, начал изо всей силы трясти головой, словно хотел вытряхнуть свой мозг через ухо на подставленную ладонь, и даже подпрыгивал на одной ноге. Присутствовавшие, однако, делали вид, что ничего не замечают, ибо считали: у того, кто побывал недавно в такой ужасной передряге, могут появиться необъяснимые причуды вследствие нарушения душевного равновесия.
Правда, и в дальнейшем Автоматей вел образ жизни, отличный от прежнего, по-видимому, заболев расстройством психики. То он собирал какие-то взрывчатые вещества и даже пробовал устраивать у себя в доме взрывы, чему помешали соседи, обратившиеся с жалобой к властям; вдруг начинал коллекционировать молоты и карборундовые напильники, а знакомым говорил, что собирается создать новый тип машины для чтения мыслей. Потом он сделался отшельником и приобрел привычку разговаривать вслух с самим собой: иногда можно было слышать, как он, бегая по дому, громко произносит монологи и даже выкрикивает слова, похожие на ругательства.
Наконец, много лет спустя, охваченный новой манией, он стал закупать целыми мешками цемент. Затем сделал из него огромный шар и, когда шар затвердел, увез его неизвестно куда. Рассказывали, будто он нанялся сторожем на заброшенную шахту и однажды ночью свалил в ствол шахты огромную бетонную глыбу, а потом до конца дней своих бродил по окрестностям, и не было такого хлама, которого бы он не собирал, чтобы швырнуть в глубь старой шахты. Действительно» вел он себя довольно непонятно, но большая часть этих слухов, пожалуй, не заслуживает доверия. Ибо трудно поверить, чтобы все эти годы Автоматей продолжал таить в своем сердце обиду на электродруга, которому столь многим был обязан.
Король Глобарес и мудрецы
– Мне хотелось лишь подчеркнуть иррациональность твоих побуждений, – ответил Вух. – Я уже ни к чему тебя не склоняю. То есть ни к каким действиям, ибо если ты предпочитаешь умирать медленно или, вернее, не желая вообще ничего делать, идешь на такое умирание, то это следует хорошо продумать. Насколько ложен и неразумен страх смерти – такого состояния, которое заслуживает скорее прославления! Ибо что может сравниться с совершенством небытия? Конечно, предшествующая ему агония сама по себе не является привлекательным явлением, но, с другой стороны, не было еще никого настолько слабого телом или духом, чтобы не выдержал агонии и не смог умереть целиком, без остатка, до самого-самого конца. Так что она не заслуживает особого внимания, раз это сумеет сделать любой заморыш, осел или негодяй. Более того, если она каждому по плечу (ты должен согласиться, что это так; по крайней мере я не слышал ни о ком, у кого не хватило бы сил на агонию), то лучше насладиться мыслью о всемилостивом небытии, которое простирается сразу же за ее порогом. А поскольку после смерти невозможно мыслить, ибо смерть и мышление взаимно исключают друг друга, то когда же, как не при жизни, следует предусмотрительно и подробно представить себе все преимущества, удобства и удовольствия, какие сулит тебе смерть?! Подумай только, прошу тебя: никакой борьбы, тревог и страхов, никаких страданий души и тела, никаких неприятных историй. И пусть все злые силы объединятся и вступят в заговор против тебя – они тебе не страшны! О, поистине несравненна сладчайшая безопасность умершего! А если еще добавить, что безопасность эта не является чем-то мимолетным, нестойким, преходящим, что ее невозможно ни отменить, ни нарушить, тогда величайшее восхищение…
– А, чтоб ты пропал! – донесся до него слабый голос Автоматея, и за этой лаконичной фразой последовало короткое, но выразительное ругательство.
– Как мне жаль, что это невозможно! – немедленно отозвался Вух. – Не только эгоистическое чувство зависти (потому что, как я уже говорил, лучше смерти нет ничего), но и чистейший альтруизм побуждает меня сопровождать тебя в небытие. Но все же это неосуществимо, поскольку мой изобретатель сделал меня неуничтожаемым, очевидно из конструкторского честолюбия. Правда, тоска меня берет, как подумаю, что придется мне торчать внутри твоих заскорузлых от морской соли, высохших останков, распад которых, вероятно, будет происходить медленно, что я буду так вот сидеть и разговаривать с самим собой. А сколько потом придется ожидать, пока прибудет тот, один из четырехсот тысяч, корабль, который, согласно теории вероятности, в конце концов наткнется на этот островок…
– Что?! Ты не погибнешь тут?! – закричал Автоматей, выведенный из отупения этими словами Вуха. – Значит, ты будешь жить, тогда как я… О! Этому не бывать! Никогда! Никогда!! Никогда!!!
И с ужасным криком, вскочив на ноги, Автоматей начал прыгать, трясти головой, изо всех сил ковырять в ухе, делая самые невероятные рывки и броски всем телом, – однако тщетно. Вух все это время пищал, что есть силы:
– Да перестань же! Что ты, уже обезумел? Пожалуй, слишком рано! Осторожнее, ты повредишь себя! Чего доброго, что-нибудь сломаешь или вывихнешь! Побереги шею! Ведь это же бессмысленно! Иное дело, если б ты мог сразу, знаешь… а так ты только покалечишься! Ну, говорю же тебе, я неуничтожаем, и баста, так что зря ты мучаешься. Даже если ты вытряхнешь меня из уха, все равно не сможешь сделать мне ничего дурного, то есть я хотел сказать – хорошего, ибо, согласно с тем, что я тебе подробно объяснил, смерть – это состояние, достойное зависти. Ай! Перестань наконец! Как можно так прыгать!
Однако Автоматей продолжал метаться, ни на что не обращая внимания, и дошел до того, что стал биться головой о камень, на котором ранее сидел. Он молотил головой с искрами в глазах и дымом пороховым в ноздрях, и он сам себя оглушил, а Вух внезапно вылетел из его уха и покатился меж камней, издав слабый возглас облегчения. Автоматей не сразу заметил, что его усилия увенчались успехом. Опустившись на раскаленные солнцем камни, он некоторое время лежал неподвижно; затем, не в силах еще пошевелить рукой или ногой, пробормотал:
– Ничего, это лишь временная слабость. Но уж я тебя вытряхну, уж я тебя трахну каблуком, дорогой ты мой приятель. Слышишь? Слышишь? Эй! Что это?!
Он вдруг сел, ибо почувствовал пустоту в ухе. Осмотрелся еще неверным взором, стал на колени и начал лихорадочно искать Вуха, просеивая мелкий гравий.
– Вух! Ву-у-у-х!!! Где ты? Отзовись! – истошно кричал он.
Однако Вух, то ли из осмотрительности, то ли по какой другой причине, даже не пикнул. Автоматей тогда стал манить его самыми нежными словами, уверял, что переменил уже свое решение, что единственное его желание – последовать доброму совету электродруга и утопиться и он жаждет лишь снова выслушать похвалу смерти. Но и это не дало результата: Вух словно воды в рот набрал. Тогда несчастный робот, проклиная все и вся, начал обшаривать берег дюйм за дюймом. И вдруг, собравшись уже отбросить в сторону очередную горстку гравия, Автоматей поднес ее к глазам и весь злорадно затрясся, ибо среди камешков увидел Вуха, металлическое зернышко, поблескивающее спокойным матовым блеском.
– Ага! Вот ты где, моя козявочка! Вот ты где, мой крошка дружок! Попался, дорогой ты мой, вечный! – зашипел он, бережно сжимая пальцами Вуха, не проронившего ни слова. – Ну, теперь посмотрим, какой ты прочный, сейчас проверим, вечно ли тебе существовать… Получай!
Этим словам сопутствовал мощный удар каблуком; положив электродруга на плоскую скалу, Автоматей прыгнул на него да еще и повернулся на подкованном каблуке так, что скрежет раздался. Вух не отозвался, только камень под ним заскрежетал, словно в него вонзилось стальное сверло. Нагнувшись, Автоматей увидел, что зернышко осталось невредимым, а скала под ним слегка выщербилась и Вух лежал теперь в крошечном углублении.
– Что, такой ты прочный? Сейчас найдем камень потверже! – рявкнул Автоматей и начал бегать по всему островку, собирая самые крепкие обломки
– кремень, базальт, порфирит. Топча Вуха каблуками, Автоматей то обращался к нему с притворным спокойствием, то осыпал оскорблениями, думая, что электродруг ответит и даже станет молить о пощаде. Однако Вух продолжал молчать. Над островком носились лишь звуки тупых ударов, топот, скрежет дробящихся камней и проклятия запыхавшегося Автоматея. Через некоторое время, убедившись, что Вуху в самом деле не причиняют вреда самые страшные удары, разгоряченный и уставший Автоматей снова уселся на берегу, не выпуская электродруга из рук.
– Даже если мне не удастся раздавить тебя, – сказал он, с трудом скрывая душившую его ярость, – то будь спокоен, я позабочусь о тебе, как полагается. Придется тебе долго ждать корабля, мой дорогой, потому что я швырну тебя в море и ты будешь лежать там до скончания века. У тебя будет предостаточно времени для приятных размышлений в полном одиночестве. Нового приятеля ты не найдешь, уж об этом я позабочусь!
– Добряк ты мой! – отозвался внезапно Вух. – Ну, чем же мне повредит пребывание на дне океана? Ты мыслишь категориями, свойственными существу недолговечному, и в этом корень твоих ошибок. Пойми: либо море когда-нибудь высохнет, либо дно его подымется над водой и станет сушей. Через сто тысяч лет это произойдет или через миллионы – значения для меня не имеет. Я не только неистребим, но и бесконечно терпелив, как ты мог заметить хотя бы по спокойствию, с каким я переносил приступы твоего бешенства. Скажу больше: я не отвечал на твои призывы и позволял искать себя, потому что хотел избавить тебя от напрасных трудов. Молчал я и когда ты топтал меня, чтобы неосторожным словом не усилить твою ярость, которая могла повредить тебе.
Задрожал Автоматей, слыша это благородное признание, от вновь вспыхнувшей ярости.
– Раздавлю тебя! В порошок сотру, негодяй! – рявкнул он, и снова начался неистовый танец на камнях, прыжки, удары каблуками.
Но на этот раз его действиям сопутствовало доброжелательное попискивание Вуха:
– Не верю, чтобы тебе удалось, но попробуй. Ну-ка! Еще раз! Да не так, а то скоро устанешь! Ноги вместе! И-и-и гоп! Вверх! И-и-гоп-ля-ля! Гоп-ля-ля! Подскакивай выше, говорю тебе, и сила удара возрастет. Что, уже не можешь? В самом деле? Что – не выходит? Вот-вот, именно так! Бей сверху камнем! Так! Может, возьмешь другой? Неужели нет побольше? Еще раз! Бах-трах, мой дорогой друг! Как жаль, что я не в состоянии помочь тебе! Что же ты остановился? Неужели так быстро иссякли силы? Ах, как жаль! Ну, ничего… Я подожду, отдохни! Пускай тебя ветерок остудит…
Автоматей с грохотом свалился на камни и с пламенной ненавистью всматривался в лежащее на его ладони металлическое зерно, волей-неволей слушая, как оно говорило:
– Если б я не был твоим электродругом, то сказал бы, что ты ведешь себя недостойно. Корабль затонул из-за бури, ты со мной спасся, и я служил тебе советами, как умел, а когда я не придумал, как спастись, ибо это невозможно, ты за слова чистой правды, за мой искренний совет вбил себе в голову уничтожить меня, единственного своего товарища. Правда, таким образом ты по крайней мере обрел какую-то цель в жизни и хоть за это должен бы меня благодарить. Любопытно, что тебе до такой степени ненавистна мысль о том, что я останусь жить…
– Это мы еще увидим, останешься ли ты! – заскрипел зубами Автоматей. – Последнее слово еще не сказано.
– Нет, ты поистине великолепен! Знаешь что? Попробуй положить меня на пряжку своего пояса. Она сделана из стали, а сталь ведь прочнее камня. Можешь попробовать, хоть я-то лично убежден, что и из этого ничего не выйдет. Но я был бы рад помочь тебе…
Автоматей, поколебавшись, последовал этому совету, но лишь того добился, что поверхность пряжки покрылась маленькими ямками от яростных ударов. Увидев, что даже самые отчаянные удары пропадают впустую, Автоматей впал в черную меланхолию и в бессильном отчаянии тупо смотрел на металлическую дробинку, продолжавшую говорить тонким голосом:
– И это – разумное существо, подумать только! Впадает в бездну отчаяния, ибо не может стереть с лица земли единственное родное существо во всем этом мертвом пространстве. Скажи, Автоматейчик, неужели тебе нисколько не стыдно?
– Замолчи, болтливая дрянь! – прошипел Автоматей.
– Почему это я должен молчать? Видишь ли, если б я желал тебе зла, то давно бы уже умолк, но я все еще твой электродруг. И, как верный товарищ, буду рядом с тобой, когда тебя начнут терзать муки агонии, хоть ты на голову становись, а ты меня в море не бросишь, мой милый, поскольку всегда лучше иметь зрителей. Я буду зрителем твоей агонии, которая поэтому наверняка пройдет лучше, чем в совершенном одиночестве; ведь важны чувства, все равно какие. Ненависть ко мне, твоему истинному другу, поддержит тебя, сделает более мужественным, окрылит твою душу, придаст убедительное и чистое звучание твоим стонам, упорядочит судороги и привнесет порядок в каждую из последних твоих минут, а ведь это немало… Что до меня, обещаю, что говорить буду мало и не стану ничего комментировать; поступая иначе, я мог бы помимо своей воли повредить тебе излишком дружбы, которого бы ты не вынес, так как характер у тебя, по правде говоря, скверный. Однако я и это превозмогу, ибо, отвечая добром на зло, уничтожу тебя и таким образом избавлю тебя от тебя самого – по дружбе, повторяю, а не вследствие ослепления, поскольку симпатия к тебе не мешает мне видеть всю мерзость твоей натуры.
Эти слова были прерваны криком, внезапно вырвавшимся у Автоматея.
– Корабль! Корабль!! Корабль!!! – орал он в беспамятстве и, вскочив, начал метаться по берегу, кидать в воду камни, размахивать изо всех сил руками, а главное, кричать во все горло, пока не охрип. Впрочем, все это было ни к чему – корабль явно держал курс на островок и вскоре выслал спасательную шлюпку.
Как выяснилось позднее, капитан корабля, на котором плыл Автоматей, перед самым крушением успел послать радиограмму с призывом о помощи, благодаря чему всю эту часть моря прочесывали многочисленные корабли, а один из них подошел к самому островку. Когда шлюпка с матросами достигла мелководья, Автоматей хотел было прыгнуть в нее один, но, поразмыслив, бегом вернулся, чтобы прихватить Вуха, так как страшился, что Вух поднимет крик и его услышат прибывшие на лодке, а это могло бы привести к неприятным расспросам, а может, и обвинениям со стороны электродруга. Чтобы избегнуть этого, схватил он Вуха и, не зная, где и как его спрятать, поскорее сунул себе в ухо. Начались бурные сцены приветствия и благодарности, при которых Автоматей старался производить как можно больше шума, боясь, что кто-нибудь из моряков услышит голосок Вуха. Ибо электродруг говорил все время, повторяя:
– Ну-ну, это в самом деле было неожиданно! Один случай из четырехсот тысяч… Ну и счастливец ты! Надеюсь, теперь наши отношения сложатся прекрасно, тем более что в самые трудные минуты я не отказывал тебе ни в чем. Кроме того, я умею держать язык за зубами – что было, то прошло и быльем поросло!
Когда корабль после долгого плавания пристал к берегу, Автоматей несколько удивил окружающих, выразив никому не понятное желание посетить ближайший металлургический завод, где имелся большой паровой молот. Рассказывали, что он во время посещения завода вел себя довольно странно; а именно, подойдя к паровому молоту, начал изо всей силы трясти головой, словно хотел вытряхнуть свой мозг через ухо на подставленную ладонь, и даже подпрыгивал на одной ноге. Присутствовавшие, однако, делали вид, что ничего не замечают, ибо считали: у того, кто побывал недавно в такой ужасной передряге, могут появиться необъяснимые причуды вследствие нарушения душевного равновесия.
Правда, и в дальнейшем Автоматей вел образ жизни, отличный от прежнего, по-видимому, заболев расстройством психики. То он собирал какие-то взрывчатые вещества и даже пробовал устраивать у себя в доме взрывы, чему помешали соседи, обратившиеся с жалобой к властям; вдруг начинал коллекционировать молоты и карборундовые напильники, а знакомым говорил, что собирается создать новый тип машины для чтения мыслей. Потом он сделался отшельником и приобрел привычку разговаривать вслух с самим собой: иногда можно было слышать, как он, бегая по дому, громко произносит монологи и даже выкрикивает слова, похожие на ругательства.
Наконец, много лет спустя, охваченный новой манией, он стал закупать целыми мешками цемент. Затем сделал из него огромный шар и, когда шар затвердел, увез его неизвестно куда. Рассказывали, будто он нанялся сторожем на заброшенную шахту и однажды ночью свалил в ствол шахты огромную бетонную глыбу, а потом до конца дней своих бродил по окрестностям, и не было такого хлама, которого бы он не собирал, чтобы швырнуть в глубь старой шахты. Действительно» вел он себя довольно непонятно, но большая часть этих слухов, пожалуй, не заслуживает доверия. Ибо трудно поверить, чтобы все эти годы Автоматей продолжал таить в своем сердце обиду на электродруга, которому столь многим был обязан.
Король Глобарес и мудрецы
Однажды Глобарес, властелин Гепариды, призвал к себе трех мудрецов величайших и сказал им:
– Поистине плачевна судьба короля, который познал все на свете и для которого любая речь звучит пусто, словно кувшин надтреснутый. Я хочу, чтоб меня удивили, а на меня наводят скуку; ищу потрясений, а слышу глупую болтовню; жажду необычайного, а получаю грубую лесть. Знайте же, мудрецы, что нынче велел я казнить всех моих шутов и паяцев вместе с советниками, тайными и явными, и та же судьба ожидает вас, коли не выполните моего повеления. Пусть каждый из вас расскажет самую удивительную историю, какую знает, и ежели не вызовет у меня смех или слезы, не поразит меня или не напугает, не развлечет или не заставит задуматься – не сносить ему головы!
Король подал знак, и мудрецы услышали железную поступь: палачи окружили их у ступеней трона, обнаженные мечи сверкали как пламя. Встревожились мудрецы и давай подталкивать друг друга локтями – кому же хотелось навлечь на себя государев гнев и подставить голову под топор? Наконец заговорил первый:
– Король и господин мой! Без сомненья, всего удивительней в целом Космосе, видимом и невидимом, история звездного племени, именуемого в летописях наоборотами. Уже на заре своей истории наобороты делали все совершенно иначе, нежели прочие разумные существа. Предки их поселились на Урдрурии, планете, знаменитой своими вулканами; каждый год она рождает горные гряды, сотрясаясь в ужасных судорогах, от которых рушится все. И в довершение этих бед заблагорассудилось небесам пересечь орбиту Урдрурии большим Метеоритным Потоком; двести дней в году долбит он планету стаями каменных таранов. Наобороты (которые тогда еще назывались иначе) возводили постройки из закаленной стали, а самих себя обивали многослойным стальным листом, так что подобны были бронированным ходячим холмам. Но земля, разверзаясь при сотрясениях, поглощала стальные их грады, а молоты метеоритов сокрушали их панцири. Всему их народу грозила гибель. Сошлись тогда мудрецы на совет, и сказал первый из них: «Не спастись нам в нынешнем нашем обличье, и нет иного спасения, кроме преображения. Земля разверзается снизу, поэтому, чтобы туда не свалиться, каждый наоборот должен иметь широкое и плоское основание; метеориты же падают сверху, поэтому каждый пусть станет остроконечным. Уподобившись конусу, можем ничего не бояться».
И сказал второй: «Нужно сделать иначе. Если земля разинет свой зев широко, то проглотит и конус, а косо падающий метеорит пробьет его бок. Идеальной будет форма шара. Если земля начнет дрожать и перекатываться волнами, шар откатится сам; а падающий метеорит ударится о его круглый бок и соскользнет по нему; преобразившись так, мы покатимся в лучшее будущее».
И сказал третий: «Шар точно так же может быть сокрушен или проглочен, как любая материальная форма. Нет такого щита, которого не пробьет меч достаточно мощный, и нет меча, который не зазубрится на твердом щите. Материя, братья, это вечные перемены, непостоянство и пертурбации, она непрочна, и не в ней надлежит обитать существам, действительно разумным, но в том, что неизменно, вечно и совершенно, хотя и посюсторонне!»
«А что же это такое?» – спросили прочие мудрецы.
«Отвечу не словами, но делом», – молвил третий мудрец. И у них на глазах принялся раздеваться; снял одеяние верхнее, усыпанное кристаллами, и следующее, златотканое, и исподнее, из серебра, снял крышку черепа и грудь, и чем дальше, тем быстрее и тщательней раздевался, от шарниров перешел к муфтам, от муфт к винтикам, от винтиков к проводочкам, а там и к мельчайшим частицам, пока не дошел до атомов. И начал лущить свои атомы, и лущил их так споро, что не было видно уже ничего, кроме исчезновения да пропадания; но действовал столь искусно и столь проворно, что после раздевания на глазах изумленных сотоварищей остался в виде идеального своего отсутствия, в виде изнанки столь точной, что она обретала новое бытие. Ибо там, где прежде имел он один атом, теперь у него не было одного атома; там, где только что было их шесть, появилась нехватка шести атомов, а вместо винтика возникло отсутствие винтика, зеркально точное и ничем от винтика не отличающееся. Короче, становился он пустотой, упорядоченной точно так же, как прежде была упорядочена его полнота; и было небытие его не омраченным ничем бытием: до того он был проворен и ловок, что ни одна частица, ни один материальный пришелец не осквернили своим вторженьем его идеально отсутствующего присутствия! И прочие видели его как пустоту, сформированную в точности так же, как и он минутою раньше, глаза его узнавали по отсутствию черного цвета, лицо – по отсутствию голубоватого блеска, а члены – по исчезнувшим пальцам, шарнирам и наплечникам. «Вот так, братья, – молвил Сущий Несуществующий, – путем воплощения в небытие обретем мы не только невиданную живучесть, но и бессмертие. Ведь меняется только материя, небытие же не следует за ней по пути постоянной изменчивости, значит, совершенство обитает не в бытии, а в небытии, и второе надлежит предпочесть первому!»
Как решили они, так и сделали. И стали наобороты племенем непобедимым. Жизнью своей обязаны они не тому, что в них есть, ибо в них ничего нет, а лишь тому, что их окружает. И ежели кто-нибудь из них входит в дом, то увидеть его можно как домашнюю неполноту, а ежели вступает в туман – как локальное отсутствие тумана. Изгнав из себя материю, ненадежную и переменчивую, они невозможное учинили возможным…
– А как же они путешествуют в космической пустоте? – спросил Глобарес.
– Только этого они и не могут, государь, ибо внешняя пустота слилась бы с их собственной и они перестали бы существовать как локально упорядоченные несуществования. Потому-то они неустанно оберегают чистоту своего небытия, пустоту своих естеств и в таковом бдении проводят время – а называют их также ничтоками, или небывальцами…
– Мудрец, – молвил король, – твою историю мудрой не назовешь: возможно ли разнообразие материи заменить единообразием небытия? Разве скала подобна дому? А между тем отсутствие скалы может принять такую же форму, что и отсутствие дома, значит, то и другое становится как бы одним и тем же.
– Государь, – защищался мудрец, – имеются разные виды небытия…
– Посмотрим, – сказал король, – что случится, когда я велю отрубить тебе голову: станет ли ее отсутствие присутствием, как ты полагаешь? – Тут премерзко засмеялся монарх и дал знак палачам.
– Государь! – закричал мудрец, схваченный стальными их пальцами. – Ты соблаговолил рассмеяться, значит, моя история возбудила в тебе веселость, и ты по уговору должен меня помиловать.
– Нет, это я сам себя развеселил, – ответил король. – Разве что мы уговоримся вот как: ежели ты добровольно выберешь смерть, твое согласие позабавит меня и я исполню твое желание.
– Согласен! – крикнул мудрец.
– Ну так казните его, коли сам просит! – повелел король.
– Но, государь, я согласился ради того, чтобы ты меня не казнил…
– Раз уж согласился, надо тебя казнить, – пояснил король. – А ежели ты не согласен, значит, не развеселил меня и все равно надо тебя казнить…
– Нет, нет, наоборот! – закричал мудрец. – Если я согласен, ты, развеселившись, должен меня помиловать, а если я не согласен…
– Ну, хватит! – сказал король. – Палач, принимайся за дело!
Сверкнул меч, и отлетела голова мудреца.
Наступила мертвая тишина, а затем отозвался второй мудрец:
– Король и господин мой! Удивительнейшее из всех звездных племен, без сомненья, народ полионтов, или множистов, именуемых также многистами. Каждый из них имеет, правда, одно лишь тело, зато ног тем больше, чем выше он саном. Что же касается голов, то их носят по обстоятельствам: в любую должность у них вступают с приличествующей ей головой; бедные семьи довольствуются одной головой на всех, а богачи собирают в сокровищницах самые разные, для всякой надобности: головы утренние и вечерние, стратегические, на случай войны, и скоростные, если нужно поторопиться, а равно холодно-рассудительные, вспыльчивые, страстные, свадебные, любовные, траурные; короче, они экипированы для любой оказии.
– Это все? – спросил король.
– Нет, государь! – ответил мудрец, видя, что дела его плохи. – Множисты называются так еще и потому, что все до единого подключены к своему властелину и, если большая их часть сочтет его деяния вредными для общего блага, оный владыка теряет устойчивость и рассыпается на кусочки…
– Банальная идея, чтобы не сказать – цареборческая! – хмуро заметил Глобарес. – Коль скоро ты, старче, столько наговорил мне о головах, может, ответишь, казню я тебя или помилую?
«Если я скажу, что казнит, – быстро подумал мудрец, – он так и сделает, поскольку разгневан. Если скажу, что помилует, то удивлю его, а если он удивится, то должен будет сохранить мне жизнь по уговору». И сказал:
– Нет, государь, ты не предашь меня казни.
– Ты ошибся, – молвил король. – Палач, принимайся за дело!
– Но разве я не удивил тебя, государь? – кричал мудрец уже в объятиях палачей. – Разве ты не ожидал скорее услышать, что предашь меня казни?
– Твои слова не удивили меня, – ответил король, – ведь их диктовал страх, что написан у тебя на лице. Довольно! Снимите эту голову с плеч!
И покатилась со звоном по полу еще одна голова. Третий мудрец, самый старший, взирал на все это в полном спокойствии. Когда же король снова потребовал необычайных историй, промолвил:
– Государь! Я бы мог рассказать историю поистине необычайную, да только не стану – мне важнее открыть настоящие твои побуждения, нежели тебя удивить. И я заставлю тебя казнить меня не под жалким предлогом забавы, в которую ты пытаешься обратить смертоубийство, но так, как свойственно твоей природе, которая, хоть и жестока, потрафлять себе отваживается лишь под прикрытием лжи. Ты намерен казнить нас так, чтобы после сказали: король-де казнил глупцов, не по разуму именуемых мудрецами. Я же предпочитаю, чтобы сказали правду, и поэтому буду молчать.
– Поистине плачевна судьба короля, который познал все на свете и для которого любая речь звучит пусто, словно кувшин надтреснутый. Я хочу, чтоб меня удивили, а на меня наводят скуку; ищу потрясений, а слышу глупую болтовню; жажду необычайного, а получаю грубую лесть. Знайте же, мудрецы, что нынче велел я казнить всех моих шутов и паяцев вместе с советниками, тайными и явными, и та же судьба ожидает вас, коли не выполните моего повеления. Пусть каждый из вас расскажет самую удивительную историю, какую знает, и ежели не вызовет у меня смех или слезы, не поразит меня или не напугает, не развлечет или не заставит задуматься – не сносить ему головы!
Король подал знак, и мудрецы услышали железную поступь: палачи окружили их у ступеней трона, обнаженные мечи сверкали как пламя. Встревожились мудрецы и давай подталкивать друг друга локтями – кому же хотелось навлечь на себя государев гнев и подставить голову под топор? Наконец заговорил первый:
– Король и господин мой! Без сомненья, всего удивительней в целом Космосе, видимом и невидимом, история звездного племени, именуемого в летописях наоборотами. Уже на заре своей истории наобороты делали все совершенно иначе, нежели прочие разумные существа. Предки их поселились на Урдрурии, планете, знаменитой своими вулканами; каждый год она рождает горные гряды, сотрясаясь в ужасных судорогах, от которых рушится все. И в довершение этих бед заблагорассудилось небесам пересечь орбиту Урдрурии большим Метеоритным Потоком; двести дней в году долбит он планету стаями каменных таранов. Наобороты (которые тогда еще назывались иначе) возводили постройки из закаленной стали, а самих себя обивали многослойным стальным листом, так что подобны были бронированным ходячим холмам. Но земля, разверзаясь при сотрясениях, поглощала стальные их грады, а молоты метеоритов сокрушали их панцири. Всему их народу грозила гибель. Сошлись тогда мудрецы на совет, и сказал первый из них: «Не спастись нам в нынешнем нашем обличье, и нет иного спасения, кроме преображения. Земля разверзается снизу, поэтому, чтобы туда не свалиться, каждый наоборот должен иметь широкое и плоское основание; метеориты же падают сверху, поэтому каждый пусть станет остроконечным. Уподобившись конусу, можем ничего не бояться».
И сказал второй: «Нужно сделать иначе. Если земля разинет свой зев широко, то проглотит и конус, а косо падающий метеорит пробьет его бок. Идеальной будет форма шара. Если земля начнет дрожать и перекатываться волнами, шар откатится сам; а падающий метеорит ударится о его круглый бок и соскользнет по нему; преобразившись так, мы покатимся в лучшее будущее».
И сказал третий: «Шар точно так же может быть сокрушен или проглочен, как любая материальная форма. Нет такого щита, которого не пробьет меч достаточно мощный, и нет меча, который не зазубрится на твердом щите. Материя, братья, это вечные перемены, непостоянство и пертурбации, она непрочна, и не в ней надлежит обитать существам, действительно разумным, но в том, что неизменно, вечно и совершенно, хотя и посюсторонне!»
«А что же это такое?» – спросили прочие мудрецы.
«Отвечу не словами, но делом», – молвил третий мудрец. И у них на глазах принялся раздеваться; снял одеяние верхнее, усыпанное кристаллами, и следующее, златотканое, и исподнее, из серебра, снял крышку черепа и грудь, и чем дальше, тем быстрее и тщательней раздевался, от шарниров перешел к муфтам, от муфт к винтикам, от винтиков к проводочкам, а там и к мельчайшим частицам, пока не дошел до атомов. И начал лущить свои атомы, и лущил их так споро, что не было видно уже ничего, кроме исчезновения да пропадания; но действовал столь искусно и столь проворно, что после раздевания на глазах изумленных сотоварищей остался в виде идеального своего отсутствия, в виде изнанки столь точной, что она обретала новое бытие. Ибо там, где прежде имел он один атом, теперь у него не было одного атома; там, где только что было их шесть, появилась нехватка шести атомов, а вместо винтика возникло отсутствие винтика, зеркально точное и ничем от винтика не отличающееся. Короче, становился он пустотой, упорядоченной точно так же, как прежде была упорядочена его полнота; и было небытие его не омраченным ничем бытием: до того он был проворен и ловок, что ни одна частица, ни один материальный пришелец не осквернили своим вторженьем его идеально отсутствующего присутствия! И прочие видели его как пустоту, сформированную в точности так же, как и он минутою раньше, глаза его узнавали по отсутствию черного цвета, лицо – по отсутствию голубоватого блеска, а члены – по исчезнувшим пальцам, шарнирам и наплечникам. «Вот так, братья, – молвил Сущий Несуществующий, – путем воплощения в небытие обретем мы не только невиданную живучесть, но и бессмертие. Ведь меняется только материя, небытие же не следует за ней по пути постоянной изменчивости, значит, совершенство обитает не в бытии, а в небытии, и второе надлежит предпочесть первому!»
Как решили они, так и сделали. И стали наобороты племенем непобедимым. Жизнью своей обязаны они не тому, что в них есть, ибо в них ничего нет, а лишь тому, что их окружает. И ежели кто-нибудь из них входит в дом, то увидеть его можно как домашнюю неполноту, а ежели вступает в туман – как локальное отсутствие тумана. Изгнав из себя материю, ненадежную и переменчивую, они невозможное учинили возможным…
– А как же они путешествуют в космической пустоте? – спросил Глобарес.
– Только этого они и не могут, государь, ибо внешняя пустота слилась бы с их собственной и они перестали бы существовать как локально упорядоченные несуществования. Потому-то они неустанно оберегают чистоту своего небытия, пустоту своих естеств и в таковом бдении проводят время – а называют их также ничтоками, или небывальцами…
– Мудрец, – молвил король, – твою историю мудрой не назовешь: возможно ли разнообразие материи заменить единообразием небытия? Разве скала подобна дому? А между тем отсутствие скалы может принять такую же форму, что и отсутствие дома, значит, то и другое становится как бы одним и тем же.
– Государь, – защищался мудрец, – имеются разные виды небытия…
– Посмотрим, – сказал король, – что случится, когда я велю отрубить тебе голову: станет ли ее отсутствие присутствием, как ты полагаешь? – Тут премерзко засмеялся монарх и дал знак палачам.
– Государь! – закричал мудрец, схваченный стальными их пальцами. – Ты соблаговолил рассмеяться, значит, моя история возбудила в тебе веселость, и ты по уговору должен меня помиловать.
– Нет, это я сам себя развеселил, – ответил король. – Разве что мы уговоримся вот как: ежели ты добровольно выберешь смерть, твое согласие позабавит меня и я исполню твое желание.
– Согласен! – крикнул мудрец.
– Ну так казните его, коли сам просит! – повелел король.
– Но, государь, я согласился ради того, чтобы ты меня не казнил…
– Раз уж согласился, надо тебя казнить, – пояснил король. – А ежели ты не согласен, значит, не развеселил меня и все равно надо тебя казнить…
– Нет, нет, наоборот! – закричал мудрец. – Если я согласен, ты, развеселившись, должен меня помиловать, а если я не согласен…
– Ну, хватит! – сказал король. – Палач, принимайся за дело!
Сверкнул меч, и отлетела голова мудреца.
Наступила мертвая тишина, а затем отозвался второй мудрец:
– Король и господин мой! Удивительнейшее из всех звездных племен, без сомненья, народ полионтов, или множистов, именуемых также многистами. Каждый из них имеет, правда, одно лишь тело, зато ног тем больше, чем выше он саном. Что же касается голов, то их носят по обстоятельствам: в любую должность у них вступают с приличествующей ей головой; бедные семьи довольствуются одной головой на всех, а богачи собирают в сокровищницах самые разные, для всякой надобности: головы утренние и вечерние, стратегические, на случай войны, и скоростные, если нужно поторопиться, а равно холодно-рассудительные, вспыльчивые, страстные, свадебные, любовные, траурные; короче, они экипированы для любой оказии.
– Это все? – спросил король.
– Нет, государь! – ответил мудрец, видя, что дела его плохи. – Множисты называются так еще и потому, что все до единого подключены к своему властелину и, если большая их часть сочтет его деяния вредными для общего блага, оный владыка теряет устойчивость и рассыпается на кусочки…
– Банальная идея, чтобы не сказать – цареборческая! – хмуро заметил Глобарес. – Коль скоро ты, старче, столько наговорил мне о головах, может, ответишь, казню я тебя или помилую?
«Если я скажу, что казнит, – быстро подумал мудрец, – он так и сделает, поскольку разгневан. Если скажу, что помилует, то удивлю его, а если он удивится, то должен будет сохранить мне жизнь по уговору». И сказал:
– Нет, государь, ты не предашь меня казни.
– Ты ошибся, – молвил король. – Палач, принимайся за дело!
– Но разве я не удивил тебя, государь? – кричал мудрец уже в объятиях палачей. – Разве ты не ожидал скорее услышать, что предашь меня казни?
– Твои слова не удивили меня, – ответил король, – ведь их диктовал страх, что написан у тебя на лице. Довольно! Снимите эту голову с плеч!
И покатилась со звоном по полу еще одна голова. Третий мудрец, самый старший, взирал на все это в полном спокойствии. Когда же король снова потребовал необычайных историй, промолвил:
– Государь! Я бы мог рассказать историю поистине необычайную, да только не стану – мне важнее открыть настоящие твои побуждения, нежели тебя удивить. И я заставлю тебя казнить меня не под жалким предлогом забавы, в которую ты пытаешься обратить смертоубийство, но так, как свойственно твоей природе, которая, хоть и жестока, потрафлять себе отваживается лишь под прикрытием лжи. Ты намерен казнить нас так, чтобы после сказали: король-де казнил глупцов, не по разуму именуемых мудрецами. Я же предпочитаю, чтобы сказали правду, и поэтому буду молчать.