Леонид Николаевич Андреев. Милые призраки

   Монастырский. Погоди, Гаврюша: он и тебя выведет.
   Прелестнов. Меня? (Несколько опешив.) Но с какой же стати? Надеюсь, – не для обличения? Конечно, ежели в благородном виде как жертву семейных обстоятельств… нет, ты шутишь, Егор!
 
   Все смеются, даже Таня.
 
   Монастырский (серьезно). Татьяна Тимофеевна, хотел я вас спросить: гости сегодня у Михаила не бывали?
   Таня (удивленно). Какие гости? У него, кроме вас, никто не бывает. Но… Неужели?! Егор Иваныч, они?
   Монастырский (несколько смущенно). Дач;. Генеральша Тугаринова с дочерью Раисой. Встретили меня третьего дня на улице, мы с капитаном шли, и хотя сперва отвернулись весьма презрительно, – уж очень оборван я! – но потом соблаговолили вступить в беседу и спросили адрес.
   Таня (всплескивая руками). И вы дали? Ах, Егор Иваныч, что же вы сделали! Он их видеть не хочет, слышать о них…
   Монастырский (пожимая плечами). Что ж поделаешь – родственники.
   Прелестнов (вставая). И весьма важные, должен засвидетельствовать. А дочь красавица, и если бы Михаил Федорович господин Таежников был не таким беспочвенным идеалистом…
   Монастырский. Гавриил!
   Прелестнов. Кес-ке-се? Же компран^[7], не беспокойся. Но Егор прав: такими родственниками пренебрегать нельзя, и засим… чрезвычайно жаль прерывать столь интересную беседу, но в «Палермо» у меня назначено рандеву… с одним мошенником! как он разбивает прирамидку! – на два слова, Егор.
   Паулина. Я тоже ухожу с вами. Мне пора. (Нежно целуется, прощаясь, с Таней, что-то шепчет ей успокоительное.)
 
   Капитан отвел в сторону Монастырского.
 
   Прелестнов (душевно). Ты же приходи, Егор! Я без тебя вроде бездыханного трупа. Понимаешь: хранилища пусты, как… Сыграем, выпьем! Я сегодня в таком ударе!..
   Монастырский. Хорошо, приду. Честное слово, приду. Ты пока закажи там графинчик…
   Прелестнов. Егор, ты и сам не подозреваешь, до чего ты прекрасен!.. Татьяна Тимофеевна, позвольте пожелать…
   Паулина. Прощайте, Егор Иваныч.
 
   Уходят. Капитан вежливо открывает даме дверь. Здесь недолгое молчание и возмущенное восклицание Тани.
 
   Таня. Как вы могли сделать это, Егор Иваныч? Они злые люди. И Раиса Филипповна – злая и вредная. (Горько.) Конечно, красавица!..
   Монастырский. Не столько злые, сколько надменные и непонимающие.
   Таня. Они оскорбили Михаила Федоровича!
   Монастырский. Тем, что на конце стола-то посадили как бедного родственника и унизили перед гостями? Не в этом дело, Татьяна Тимофеевна, это только предлог.
   Таня. А в чем? Она его не любит, она лжет про свою любовь.
   Монастырский. Кто знает!
   Таня. И Михаил Федорович не любит ее, он сам мне сказывал. Это она хочет, чтоб он покорился ее красоте, а он никогда не покорится, никогда!
   Монастырский (мягко). Кто знает!
   Таня. Она как рабу бросает ему свою любовь, а он никогда не был рабом и не будет! Видно, вы плохо его знаете, Егор Иваныч!
   Монастырский. Это его слова про «раба»? Узнаю Мишу по его стилю… не ваш это стиль, Татьяна Тимофеевна. И скажу вам серьезно: кто мы такие, чтобы вмешиваться во все это и решать по-нашему?
   Таня. Дальше. Вы его друг, а я?..
   Монастырский. Кто мы такие, чтобы в столь важный и таинственный вопрос, как любовь двух молодых и прекрасных людей – правда, быть может, излишне гордых – вводить наши маленькие соображения?.. Что вы, Татьяна Тимофеевна?
   Таня (бледная, улыбаясь искаженной улыбкой). Я? Ничего. Вы напрасно стесняетесь, Егор Иваныч, и зовете меня по отчеству: на Гороховой меня просто кличут Танькой…
   Монастырский. Татьяна Тимофеевна!
   Таня. С гулящими девушками не стесняются, Егор Иваныч. Кто вы сами такой, чтоб в этом разбираться: и почему я на улицу пошла, и куда моя красота девалась, и на чей хлеб мои позорные деньги идут… вы не Бог, чтобы судить и вмешиваться! Если вы и гулять меня с собой позовете, так и тогда я не имею права обижаться, а вы: Татьяна Тимофеевна!.. Просто Танька, Егор Иваныч.
   Монастырский. Как вам не совестно! Как вам не совестно! Как вам не… совестно!
 
   Мальчишески всхлипывает и отходит в угол, стоит, отвернувшись. Таня молча плачет. На улице еще светло, но в комнате потемнело, в углы набивается мрак. Молчание.
 
   Таня (тихо). Христа ради… простите меня, Егор Иваныч.
   Монастырский. Ничего. (Подходит.) Сестричка вы моя…
 
   Обнимает ее, приглаживает волосы. Так некоторое время тихо сидят.
 
   Таня (тихо). Неужели я так погибла… скажите, Егор Иваныч?
   Монастырский. Не погибла, не погибла – зачем погибать? Эх, нищета проклятая, и кто тебя выдумал! Погодите, Танечка, погодите, не век же мы с Мишей будем нищенствовать… вон, говорят, у меня голос хороший, недавно один купец внимание обратил. Погодите, еще так заживем… (Угрюмо.) Если только сам до того времени не сопьюсь, не погублю души в зелене-вине. Эх… одна дорога торная открыта к кабаку!^[8]
   Таня. Не пейте, Егор Иваныч.
   Монастырский. Нищие мы, оттого я так и говорил давеча… вредны мы для Миши. Нищие мы и горькие, и нельзя ему нас любить… что ему дадим? Мы, нищие Да убогие, как трясина бездонная, по которой броду нет: или по краюшку ходи, или засосем до самой смерти, тут ему и погибель…
 
   Молчание. За стеною продолжительный кашель Елизаветы Семеновны, здесь такой же продолжительный и тяжелый вздох Тани.
 
   Таня (тихо). А Христос любил. «Прийдите ко мне все, труждающиеся и обремененные»^[9]…
   Монастырский. Христос! Так есть ли на свете муки, горше Христовых? И можно ли человека обрекать на такие страдания – подумайте, Танечка!..
 
   Молчание.
 
   Таня. Я очень хочу, чтобы Раиса Филипповна была хорошая… она такая красавица. А вы?
   Монастырский. Я тоже хочу.
 
   Молчание. Перед дверью шаги, кто-то в темноте нащупывает ручку.
 
   Это Михаил! Вы же ничего не говорите, Таня.
 
   Входит Таежников, не замечая сидящих, проходит к себе. По привычке, сперва зажигает лампочку, потом сбрасывает на постель плащ и шляпу и туда же кидает возвращенную рукопись. Таня тихонько выскальзывает в соседнюю комнату. Таежников вздрагивает и невольно прикрывает рукопись концом плаща. Он бледен, утомлен, бородка углем чернеет на исхудалом лице.
 
   Таежников. Кто тут? Вы – Таня?
   Монастырский (выходя). Нет, это я. Здравствуй, Миша. Ну, как, брат, дела?
   Таежников (сухо). Хороши.
   Монастырский (как бы не замечая рукописи, кончик которой торчит). В редакцию захаживал?
   Таежников. В редакцию. А что?
   Монастырский. Да ничего, так спрашиваю. Тут капитан был, да не дождался тебя, ушел. Долго ты что-то!
   Таежников. Гулял.
   Монастырский. Вечер действительно… Миша, может быть, мне лучше завтра зайти?
   Таежников. Да, это лучше будет. Завтра зайди.
 
   Молчание. Таежников упорно смотрит в стену.
 
   Монастырский. Миша, пойдем в «Палермо»!
   Таежников. Нет.
   Монастырский. Посидим, графинчик раздавим… закусим. У них орган хороший, музыку послушаем. Я сегодня за двое похорон пять серебром схапал. Пойдем, тебя капитан очень звал… знаешь, у него новая теория, что хлеб, воздух и спиртные напитки должны принадлежать всем.
 
   Молчание. Монастырский встает и покашливает.
 
   Ну, Бог с тобой. Значит, завтра зайду… прощай, Мишук.
   Таежников. Прощай. – Егор.
   Монастырский. Что, голубчик?
   Таежников. Надсадил голос?
   Монастырский. Кха… вчера, выпивши, многолетие возглашал и вот, того… да у меня голос крепкий, выдержит.
   Таежников. Рассчитываешь? Брось, Монастырский, ты уже пропил его наполовину. (Усмехаясь.) А дела хочешь – возьми фомку и иди с капитаном на Невский, банкирскую контору взломай. Вернее будет.
   Монастырский. Оно вернее, да… кха… полиции боюсь, Миша. Так не пойдешь? Ну ладно, до завтраго, значит. (Уходит.)
 
   Таежников один, кладет голову на руки и застывает в неподвижности. В соседнюю комнату давно вошла Таня, прислушивается к движениям студента. При наступившей тишине вздрагивает, как от холода, и нерешительно окликает: «Михаил Федорович!»
 
   Таежников. Таня… ну что? Да войдите сюда. Ну что? – садитесь.
   Таня. Отец не пришел.
   Таежников. А!.. Глаза заплаканы. Так. Что ж, будем воевать, веревок только припасите. И значит: не бывать бы счастью, да несчастье помогло – не работаете сегодня? Ночь-то, я говорю, дома, у семейного очага?
   Таня. Дома. У Сенички жар, бредит.
 
   Молчание. Недалеко, на пустыре, поют пьяные фабричные.
 
   Таежников. Фабричные гуляют. Весело!
   Таня (вставая). Я вам не мешаю, Михаил Федорович?
   Таежников. Сидите. (Хмуро.) И что у вас за рабья привычка, Таня, всегда спрашивать, не мешаете ли вы! Кому и чему вы можете помешать? Вы тихи, как мышка…
   Таня (улыбаясь). Не все любят мышей, я сама их боюсь…
   Таежников (морщась). Ах, какой вздор! Вы ужасный, вы мучительный человек, Таня, и я вас покорнейше прошу обратить на это внимание. Что вы улыбаетесь? И неужели у вас нет другой улыбки?.. Вы не ангел, Таня, и вы даже не святая, чтобы так улыбаться, – вы…
   Таня (поспешно). Да, я знаю… не надо, Михаил Федорович. А рукопись вернули?
   Таежников. Вернули.
 
   Молчание.
 
   Таня. Не надо отчаиваться, Михаил Федорович. Я бы на вашем месте села и дальше писала, вы такой… способный!
   Таежников (сухо). Я не отчаиваюсь. Таня, послушайте… как-то так случилось, что я вас еще ни разу не видал за… работой, то есть на улице – вы понимаете? Скажите, пожалуйста: вы и там такая же? И как они, кого они больше предпочитают, таких вот покорных и безгласных или дерзких, нарумяненных? Да, разные вкусы, конечно. А водку вы также пьете?
   Таня. Пью немного… Без водки страшно.
   Таежников. Ну, еще бы! Для того она и существует, чтобы рабам и подлецам не так страшно было. Без водочки-то совсем бы плохо, Таня, а? Без водочки, пожалуй, скорее бы в Неву, нежели… а?
   Таня. Зачем вы мучаете меня, Михаил Федорович!
   Таежников. Вас? (Усмехаясь.) Вы полагаете, что я вас мучаю? Нет, это я черта вызываю… это вроде заклинаний для черта, как у древних алхимиков.
   Таня. Вы не верите в черта.
   Таежников. Как же я могу не верить, когда я только сегодня его видел? Ну да – сегодня в редакции меня черт принимал: попервоначалу я обманулся, думал, что настоящий редактор, а потом вгляделся, батюшки: хвост!
   Таня. Хвост?
   Таежников. Да-с, хвост. И это пустяки, что черт любит тьму: он больше всего любит наши белые ночи. Он и сам, как белая ночь… этакая бесцветная каналья! Мы с ним потом долго гуляли. На мосту стояли. В Неву глядели. (Усмехаясь.) Да-с, и в Неву глядели. Ну – что?
   Таня (робко). У вас такие глаза…
   Таежников (хмуро и сердито). Извините, Татьяна Тимофеевна, но терпеть не могу, когда говорят про мои глаза, вам это известно. Что, опять мучаю? Тогда вот что: я нынче как-то не успел того… забежать поесть, так если у вас найдется…
   Таня (радостно). Я сейчас. Вы такой хороший, Михаил Федорович!.. (Быстро выходит.)
 
   Таежников усмехается, потом снова впадает в глубокую задумчивость. Таня приносит на тарелке ломоть хлеба и котлетку: последнюю Таежников откладывает в сторону.
 
   Таня. Сеничке, кажется, лучше, дышит спокойнее. А что же котлетку, Михаил Федорович? Вы только затем кушаете, чтобы мне приятно было.