Страница:
Придворная капелла открывала перед Сковородой большие возможности. Вспомним хотя бы то, как простой парубок из села Лемеши Олекса Розум, впоследствии ставший графом Алексеем Разумовским и фаворитом императрицы Елизаветы, начинал свою карьеру именно в придворной капелле. Недаром когда-то говорили, что только в Российской империи XVIII столетия и еще, может быть, в императорском Риме человек имел просто сказочную возможность мигом взлететь с самого дна к высочайшим вершинам славы и богатства. Кроме того, в Санкт-Петербурге у Сковороды был очень влиятельный родственник (дядя или двоюродный брат) – камер-фурьер императорского двора Гнат Полтавец. Только вряд ли все это хоть сколько-нибудь привлекало юношу.
Так или иначе, в конце лета 1744 года, прибыв в Киев в составе пышной свиты императрицы Елизаветы, Сковорода уволился из капеллы в чине «придворного уставщика», то есть регента, и возобновил свое обучение в классе философии Киевской академии. Однако спустя ровно год генерал-майор Федор Вишневский, тот самый, который когда-то заприметил и привез в Санкт-Петербург Олексу Розума, предложил Сковороде, как человеку, хорошо разбирающемуся в музыке и знающему иностранные языки, отправиться вместе с ним в Венгрию. Возглавляемая генералом Токайская комиссия имела целью прежде всего закупку вина для императорского стола, и Вишневский хотел поставить это дело на широкую ногу: арендовать большой участок земли, разбить виноградники, нанять людей, чтобы наладить собственное производство вина. В этом путешествии Сковорода был то ли компаньоном Федора Вишневского, то ли учителем его сына Гавриила. Так или иначе, в течение следующих пяти лет Григорию довелось побывать и в Австрии, и в Словакии, и в Польше, и, вероятно, в Италии (в своих произведениях философ, вспоминал в частности Венецию и Флоренцию), Чехии и Германии. Михаил Ковалинский утверждал, что в Будапеште, Вене, Братиславе и других городах философ продолжал свое обучение, общаясь со многими образованными людьми. В целом, правда, об этом путешествии Сковороды дорогами Европы трудно сказать что-то определенное. Конечно, можно пересказать какие-то легенды, например, историю о том, как Сковорода слушал лекции прославленного философа-рационалиста Христиана Вольфа в университете Галле. Именно об этом писал еще в 1875 году неизвестный автор статьи о Сковороде, помещенной в четырнадцатом томе знаменитого энциклопедического словаря Пьера Лярусса. Якобы из Пешта Сковорода «отправился в Галле, где в то время своего наивысшего расцвета достигла наука Вольфа. Три года Сковорода изучал здесь метафизику и богословие, а также перевел в это время проповеди святого Иоанна Златоуста и написал поучительные басни, которые до сих пор бытуют среди жителей Украины». Естественно, что это легенда – уже хотя бы потому, что в то время, когда Сковорода путешествовал дорогами Европы и мог посетить Галле, Вольфа там давно не было: еще в 1723 году местные «пиетисты», обвинив философа в атеизме, добились его увольнения из университета. Можно даже попробовать предположить, какие книги модных в то время авторов Сковорода мог читать. Например, вслед за немецким славистом Эдвардом Винтером утверждать, что, находясь в Вене, Сковорода читал, кроме всего прочего, работы Геллерта и Готшеда. А можно и пофантазировать, как это делал еще в начале XIX столетия ученик Моцарта, профессор Харьковского университета Густав Гесс де Кальве, описывая вероятное посещение Сковородой Рима: «С благоговением шел он по этой классической земле, которая когда-то носила на себе Цицерона, Сенеку и Катона; триумфальная арка Траяна, обелиски на площади святого Петра, руины терм Каракаллы, словом, все наследие этого властелина мира, такое не похожее на нынешние сооружения местных монахов, шутов, ловкачей, производителей макарон и сыра, произвело на нашего киника незабываемое впечатление. Он увидел, что не только у нас, но и повсюду богатому кланяются, а бедным пренебрегают, видел, как люди прогуливаются, выставляя напоказ свои драгоценности, как глупость побеждает разум, как шутов награждают, а честные люди вынуждены жить на милостыню, как распущенность нежится на мягких перинах, а невинность гниет в сумрачных темницах. Одним словом, он видел все то, что можно каждый день видеть на нашей земле».
А уже значительно позднее, в 1946 году, когда Европа лежала в руинах после безумия Второй мировой войны, Юрий Косач, вероятно вспоминая свои собственные вынужденные и трагические странствия по Европе, пытается представить себе дороги «искателя созвездий» Сковороды в поэзии «Регенсбургская встреча», которая заканчивается такими строчками:
В завершение этой истории следует сказать, что в споре Сковороды с переяславльским владыкой правда все же была на стороне нашего философа. Дальнейшее развитие поэзии пойдет путем ее «раскрепощения» в духе Сковороды. Со времен Тараса Шевченко и «мужские», и неточные рифмы становятся обычным делом в украинской литературе. Хотя и сила традиции была заметной. Например, российской поэзии понадобились гении Александра Блока и Владимира Маяковского, чтобы «нечистые», то есть неточные, рифмы наконец-то завоевали себе место под солнцем.
После увольнения из Переяславльского коллегиума Сковорода оказался в крайне бедственном положении. В то время из имущества у него не было ничего, если не считать двух старых сорочек, камлотового кафтана, пары башмаков и пары черных гарусовых чулок. Во всяком случае, осенью того же года Сковорода снова возвращается в свою alma mater и начинает слушать курс «Православное христианское богословие» у префекта академии Георгия Конисского – известного поэта, философа и богослова, который мог с одинаковым блеском написать и чудесное набожное стихотворение, и направленный против Вольтера полемический трактат, и игривую интермедию, и религиозную драму. Этот курс включал догматику, моральное богословие, историю Церкви, каноническое право, Святое Писание, древнееврейский язык с элементами арабского и сирийского. Впрочем, обучение в классе богословия Сковорода не завершил: где-то осенью 1753 года по рекомендации киевского митрополита Тимофея Щербацкого он становится воспитателем Василия Томары – старшего сына богатого помещика Степана Томары, и отправляется в село Каврай, за 36 верст от Переяславля.
Рассказывают, что мальчонка был крайне избалован матерью – дочкой полтавского полковника Василия Кочубея и Анастасии Апостол Анной. Очевидно, высокомерная пани позволяла своему первенцу делать все, что душа пожелает. К учителю она отнеслась очень холодно. Впрочем, еще более холодно отнесся к нему сам хозяин – человек умный, образованный, но без меры гордившийся своим благородным происхождением и богатством. Взять хотя бы то, что даже спустя год после того как Сковорода начал учить его сына, он упорно делал вид, что учитель для него – пустое место. Томара не соизволил перемолвиться с ним словечком, хотя каждый Божий день встречался с ним за одним столом. Нетрудно представить, насколько болезненным было такое поведение хозяина для Сковороды, у которого всегда хватало чувства собственного достоинства, а порой и гонора. Но в любом случае философ добросовестно выполнял предусмотренные контрактом обязанности. Он уже успел полюбить своего непослушного воспитанника, который оказался одаренным, сообразительным и бойким. Вот какие стихи Сковорода написал тогда, когда Василию исполнилось двенадцать лет:
Таким образом Сковорода снова остался, как напишет впоследствии Михаил Ковалинский, «без места, без пропитания, без одежды, но не без надежды». Как раз в это же время давний приятель Сковороды иеромонах Владимир Калиграф (Василий Крыжановский) был назначен на должность префекта Московской славяно-греко-латинской академии. Он отправлялся в Москву в первых числах января 1755 года и пригласил в путешествие в столицу империи и Сковороду. Философ принял предложение. Правда, в самой Москве он надолго не задержался, а пошел в Троице-Сергиеву лавру, настоятелем которой в то время был Кирилл (Федор) Ляшевецкий. Он с радостью принял Сковороду как своего близкого друга – тихая келья, прекрасная библиотека, где можно было читать труды и святых отцов, и греческих и римских классиков, дружеские беседы о поэзии, философии, о смысле жизни. Характер их отношений раскрывает письмо Сковороды Ляшевецкому, когда Кирилл уже был возведен в сан епископа Воронежского.
«Друг, очаровательный Кирилл! – пишет в нем Сковорода. – Мы послали тебе одно вслед за другим три письмеца, в которых не было, как говорится, ничего священного, кроме обычных пустяков, кроме ничтожных безделиц. Чего иного должен ты ожидать от того, кто всего себя навсегда посвятил музам, как не то, что имеет отношение исключительно к совершенству души?» Наверное, уже в стенах Троице-Сергиевой лавры Сковорода высказывал пожелание «навеки посвятить всего себя музам». По крайней мере, когда Кирилл предложил ему остаться в обители монахом, Сковорода отказался. И не только потому, что очень любил свой родной край и не хотел оставаться на чужбине. Вероятно, уже тогда Сковорода примерялся к роли одинокого странника, ноги которого ходят по земле, а сердце пребывает на небесах. «Ты говоришь, что я обещаю чудесное. Так оно и есть, мой друг, если ты посмотришь на мою душу и желания, хотя не всегда желаемое осуществляется. Что касается меня, то пусть другие заботятся о золоте, о почестях, о сарданапаловых пирах и низменных наслаждениях; пусть ищут они народного расположения, славы, благоволения вельмож; пусть получат они эти, как они думают, сокровища, я им не завидую, лишь бы у меня были духовные богатства, и тот хлеб духовный, и та одежда, без которой нельзя войти в весьма украшенный чертог жениха. Все мои силы, всю свою волю я сюда направляю: да удалится всякая плоть!»
Вот они – размышления об ангельской «бесплотности», об отказе от мирского, то есть от низменных страстей, о небесной чистоте, которая важнее всего на свете. А далее появляется еще один чрезвычайно важный сюжет – Сковорода едва ли не впервые в жизни начинает говорить о себе как о «любителе священной Библии» и ее толкователе. «Но ты желаешь, чтоб я яснее показал свою душу? Изволь: я все оставляю и оставил, имея в виду в течение всей своей жизни делать только одно: понять, что такое смерть Христа, что означает воскресение. Ибо никто не может воскреснуть с Христом, если прежде не умрет с ним. Ты скажешь: подлинно ты медлителен, если ты до сих пор не знаешь, что такое воскресение и смерть Господа, тогда как это известно женщинам, детям, всем и каждому. Конечно, это так, мой Кирилл: я медлителен и вял вместе с Павлом, который поет: «Я все претерпел, чтобы познать Его, силу Его воскресения, и удел Его страданий…» О, жалкая тупость наша! Мы воображаем, что находимся в крепости Священного Писания, и, может быть, не знаем, что такое быть крещеным, что значит вкушать от священной трапезы. Если это по своему буквальному смыслу, как обычно думают, понятно, то к чему было говорить о таинствах?» Нет и еще раз нет – в Священном Писании «разум Божий скрывается, закрыт, недоступен, запечатлен. И кто же снимет печать?»
Так или иначе, в конце лета 1744 года, прибыв в Киев в составе пышной свиты императрицы Елизаветы, Сковорода уволился из капеллы в чине «придворного уставщика», то есть регента, и возобновил свое обучение в классе философии Киевской академии. Однако спустя ровно год генерал-майор Федор Вишневский, тот самый, который когда-то заприметил и привез в Санкт-Петербург Олексу Розума, предложил Сковороде, как человеку, хорошо разбирающемуся в музыке и знающему иностранные языки, отправиться вместе с ним в Венгрию. Возглавляемая генералом Токайская комиссия имела целью прежде всего закупку вина для императорского стола, и Вишневский хотел поставить это дело на широкую ногу: арендовать большой участок земли, разбить виноградники, нанять людей, чтобы наладить собственное производство вина. В этом путешествии Сковорода был то ли компаньоном Федора Вишневского, то ли учителем его сына Гавриила. Так или иначе, в течение следующих пяти лет Григорию довелось побывать и в Австрии, и в Словакии, и в Польше, и, вероятно, в Италии (в своих произведениях философ, вспоминал в частности Венецию и Флоренцию), Чехии и Германии. Михаил Ковалинский утверждал, что в Будапеште, Вене, Братиславе и других городах философ продолжал свое обучение, общаясь со многими образованными людьми. В целом, правда, об этом путешествии Сковороды дорогами Европы трудно сказать что-то определенное. Конечно, можно пересказать какие-то легенды, например, историю о том, как Сковорода слушал лекции прославленного философа-рационалиста Христиана Вольфа в университете Галле. Именно об этом писал еще в 1875 году неизвестный автор статьи о Сковороде, помещенной в четырнадцатом томе знаменитого энциклопедического словаря Пьера Лярусса. Якобы из Пешта Сковорода «отправился в Галле, где в то время своего наивысшего расцвета достигла наука Вольфа. Три года Сковорода изучал здесь метафизику и богословие, а также перевел в это время проповеди святого Иоанна Златоуста и написал поучительные басни, которые до сих пор бытуют среди жителей Украины». Естественно, что это легенда – уже хотя бы потому, что в то время, когда Сковорода путешествовал дорогами Европы и мог посетить Галле, Вольфа там давно не было: еще в 1723 году местные «пиетисты», обвинив философа в атеизме, добились его увольнения из университета. Можно даже попробовать предположить, какие книги модных в то время авторов Сковорода мог читать. Например, вслед за немецким славистом Эдвардом Винтером утверждать, что, находясь в Вене, Сковорода читал, кроме всего прочего, работы Геллерта и Готшеда. А можно и пофантазировать, как это делал еще в начале XIX столетия ученик Моцарта, профессор Харьковского университета Густав Гесс де Кальве, описывая вероятное посещение Сковородой Рима: «С благоговением шел он по этой классической земле, которая когда-то носила на себе Цицерона, Сенеку и Катона; триумфальная арка Траяна, обелиски на площади святого Петра, руины терм Каракаллы, словом, все наследие этого властелина мира, такое не похожее на нынешние сооружения местных монахов, шутов, ловкачей, производителей макарон и сыра, произвело на нашего киника незабываемое впечатление. Он увидел, что не только у нас, но и повсюду богатому кланяются, а бедным пренебрегают, видел, как люди прогуливаются, выставляя напоказ свои драгоценности, как глупость побеждает разум, как шутов награждают, а честные люди вынуждены жить на милостыню, как распущенность нежится на мягких перинах, а невинность гниет в сумрачных темницах. Одним словом, он видел все то, что можно каждый день видеть на нашей земле».
А уже значительно позднее, в 1946 году, когда Европа лежала в руинах после безумия Второй мировой войны, Юрий Косач, вероятно вспоминая свои собственные вынужденные и трагические странствия по Европе, пытается представить себе дороги «искателя созвездий» Сковороды в поэзии «Регенсбургская встреча», которая заканчивается такими строчками:
Наконец, в октябре 1750 года, переполненный новыми впечатлениями, но без копейки за душой, Сковорода возвращается на родину. Какое-то время он жил у своих приятелей и знакомых, пока в конце 1750-го или в начале 1751 года переяславльский епископ Никодим Сребницкий не пригласил его на должность учителя поэтики в местный коллегиум. Сковорода с радостью согласился, поскольку любил и поэзию, и преподавательскую работу. Он подготовил курс лекций под названием «Рассуждение о поэзии» и подал его на суд начальства. Но здесь его ждало горькое разочарование. Его понимание поэтического творчества не удовлетворило владыку, поскольку, скорее всего, слишком уж сильно отличалось от устоявшихся в старой украинской школе основ поэтики. Трудно сказать однозначно, о чем именно шла речь – «Рассуждение о поэзии» не сохранилось, – но в собственных стихотворениях Сковороды можно увидеть по крайней мере две черты, которые могли сбить с толку Никодима Сребницкого. Во-первых, Сковорода часто употребляет так называемые «мужские» рифмы, то есть такое созвучие строк, при котором под ударение попадают их последние слоги. В то время школьная украинская традиция признавала правильными только «женские» рифмы, когда под ударением стояли предпоследние слоги строки. Во-вторых, Сковорода очень часто пользовался неточными рифмами, которые не раз приобретали характер обычных аллитераций. Это значительно расширяло возможности поэтического слова, но точно так же было нарушением традиционной нормы, которая признавала только точные рифмы. Возможно, Сковорода как раз и попытался теоретически обосновать, кроме прочего, то, что нормативность «женской» рифмы в украинской поэзии вовсе не является обязательной, ведь украинский язык, в отличие от польского, в котором слова имеют фиксированное ударение на предпоследнем слоге (мода на «женские» рифмы пришла в Украину как раз из польской поэзии), вполне позволяет применять различные типы рифм. Одним словом, епископ через консисторский суд потребовал от Сковороды, чтобы тот преподавал по-старому. Сковорода не согласился. Он ответил, что его понимание поэзии абсолютно правильное, поскольку отвечает природе вещей, и еще добавил при этом крылатую фразу: «Alia res sceptrum, alia plectrum», – то есть «Одно дело скипетр, а другое – плектр». Именно так, согласно легенде, ответил некий музыкант царю Птолемею, когда тот во время разговора о музыке стал настаивать на собственном мнении. Естественно, епископ оскорбился и тут же, собравшись с силами, собственноручно написал на консисторском докладе не менее изысканную фразу: «Не живяше посреди дому моего творяй гордыню». Это был седьмой стих сотого псалма Давида, и понимать его следовало очень просто: хочешь быть гордым – иди прочь! После такого обмена «любезностями» Сковороде уже нечего было делать в стенах Переяславльского коллегиума. Как напишет впоследствии Михаил Ковалинский: «Это был первый опыт твердости духа его». Да и сам Сковорода еще долго помнил об этой досадной истории. Спустя много лет он расскажет тому же Ковалинскому как однажды встретился с монахом, который был очень мрачен, да еще и суеверен. Этого человека мучил «демон печали». «Я, – писал философ, – начал его утешать, пригласил к себе, предлагал вино – он отказался. В поисках темы для разговора я стал жаловаться на докуку от мышей: они прогрызли верхний пол и проникли в мою комнату. «О, это очень плохое предзнаменование», – сказал он. Словом, своим разговором он передал мне большую часть своего демона… Таким образом, демон печали стал поразительно меня мучить то страхом смерти, то страхом предстоящих несчастий. Я прямо стал гадать таким образом: переяславские мыши были причиной того, что я был выброшен с большими неприятностями из семинарии, следовательно, и т. д. Так было в доме того-то и того-то (он представил бесчисленное множество примеров), и незадолго тот и тот умер. Таким образом, очаровательнейший Михаил, весь день этот софист-демон меня мучил, и я на это намекал тебе вчера, сказав: мне немного печально было. Ты спросил как? "Было, – ответил я, – немного"».
I покрикувать знов вартовим на запилених, тихих заставах,
пропускаючи юрби й карети, лiниво: passieren[2],
i роман, i барвiнок цвiте на дунайських отавах,
а вiн все мандрує, мандрує, шукальник сузiр'ïв.
В завершение этой истории следует сказать, что в споре Сковороды с переяславльским владыкой правда все же была на стороне нашего философа. Дальнейшее развитие поэзии пойдет путем ее «раскрепощения» в духе Сковороды. Со времен Тараса Шевченко и «мужские», и неточные рифмы становятся обычным делом в украинской литературе. Хотя и сила традиции была заметной. Например, российской поэзии понадобились гении Александра Блока и Владимира Маяковского, чтобы «нечистые», то есть неточные, рифмы наконец-то завоевали себе место под солнцем.
После увольнения из Переяславльского коллегиума Сковорода оказался в крайне бедственном положении. В то время из имущества у него не было ничего, если не считать двух старых сорочек, камлотового кафтана, пары башмаков и пары черных гарусовых чулок. Во всяком случае, осенью того же года Сковорода снова возвращается в свою alma mater и начинает слушать курс «Православное христианское богословие» у префекта академии Георгия Конисского – известного поэта, философа и богослова, который мог с одинаковым блеском написать и чудесное набожное стихотворение, и направленный против Вольтера полемический трактат, и игривую интермедию, и религиозную драму. Этот курс включал догматику, моральное богословие, историю Церкви, каноническое право, Святое Писание, древнееврейский язык с элементами арабского и сирийского. Впрочем, обучение в классе богословия Сковорода не завершил: где-то осенью 1753 года по рекомендации киевского митрополита Тимофея Щербацкого он становится воспитателем Василия Томары – старшего сына богатого помещика Степана Томары, и отправляется в село Каврай, за 36 верст от Переяславля.
Рассказывают, что мальчонка был крайне избалован матерью – дочкой полтавского полковника Василия Кочубея и Анастасии Апостол Анной. Очевидно, высокомерная пани позволяла своему первенцу делать все, что душа пожелает. К учителю она отнеслась очень холодно. Впрочем, еще более холодно отнесся к нему сам хозяин – человек умный, образованный, но без меры гордившийся своим благородным происхождением и богатством. Взять хотя бы то, что даже спустя год после того как Сковорода начал учить его сына, он упорно делал вид, что учитель для него – пустое место. Томара не соизволил перемолвиться с ним словечком, хотя каждый Божий день встречался с ним за одним столом. Нетрудно представить, насколько болезненным было такое поведение хозяина для Сковороды, у которого всегда хватало чувства собственного достоинства, а порой и гонора. Но в любом случае философ добросовестно выполнял предусмотренные контрактом обязанности. Он уже успел полюбить своего непослушного воспитанника, который оказался одаренным, сообразительным и бойким. Вот какие стихи Сковорода написал тогда, когда Василию исполнилось двенадцать лет:
Мальчик тоже полюбил своего учителя, хотя тот ему никогда не потворствовал, а иногда даже позволял себе колкое словечко. Например, однажды юный Томара что-то некстати ответил на вопрос Сковороды. Приговор учителя не заставил себя долго ждать: «Друг мой, так думать может только свиная голова». Юный барин, очевидно, покраснел как маков цвет, да и только, однако слуги тут же донесли об этом своей госпоже. Анна просто вскипела от возмущения, когда узнала, что ее благородного сыночка окрестили «свиной головой», и тотчас пошла к мужу, требовать, чтобы тот наказал учителя за такую неслыханную наглость. И хотя Томаре очень не хотелось этого делать, поскольку он уже успел оценить учителя, но отказать своей супруге не посмел. Он уволил Сковороду, а прощаясь, впервые обратился к нему со словами: «Прости, государь мой, – сказал Томара, – мне жаль тебя!».
Кончился круг годовой, чтобы снова начаться,
Первый сегодня уж день, нового года почин.
Выпало счастье тебе, мой талантливый мальчик Василий,
В день сей явиться на свет – добрая весть от судьбы.
Первым ты пагоном, милый, в мир от родителей послан, —
И добродетелью первым, первым и славою будь,
Первым и разумом быстрым, первым тем даром природы,
Коего будет достойно крепкое тело твое.
К первенцам склонна природа, им все дары посылает,
А вот для младших детей вроде бы мечеха есть.
Так и Строитель вселенной создал вначале Адама,
Еву же создал потом, меньше ей благ уделив.
Рад я поздравить тебя, которого участь завидна:
Вдоволь на долю твою Бог милосердный дает.
Знай только, мой дорогой: ежели много дается,
Позже премудрый Творец много захочет и взять.
Значит, берись за науку, значит, берись за работу,
И коль зовешься Василий, будь по делам базилевс.[3]
Таким образом Сковорода снова остался, как напишет впоследствии Михаил Ковалинский, «без места, без пропитания, без одежды, но не без надежды». Как раз в это же время давний приятель Сковороды иеромонах Владимир Калиграф (Василий Крыжановский) был назначен на должность префекта Московской славяно-греко-латинской академии. Он отправлялся в Москву в первых числах января 1755 года и пригласил в путешествие в столицу империи и Сковороду. Философ принял предложение. Правда, в самой Москве он надолго не задержался, а пошел в Троице-Сергиеву лавру, настоятелем которой в то время был Кирилл (Федор) Ляшевецкий. Он с радостью принял Сковороду как своего близкого друга – тихая келья, прекрасная библиотека, где можно было читать труды и святых отцов, и греческих и римских классиков, дружеские беседы о поэзии, философии, о смысле жизни. Характер их отношений раскрывает письмо Сковороды Ляшевецкому, когда Кирилл уже был возведен в сан епископа Воронежского.
«Друг, очаровательный Кирилл! – пишет в нем Сковорода. – Мы послали тебе одно вслед за другим три письмеца, в которых не было, как говорится, ничего священного, кроме обычных пустяков, кроме ничтожных безделиц. Чего иного должен ты ожидать от того, кто всего себя навсегда посвятил музам, как не то, что имеет отношение исключительно к совершенству души?» Наверное, уже в стенах Троице-Сергиевой лавры Сковорода высказывал пожелание «навеки посвятить всего себя музам». По крайней мере, когда Кирилл предложил ему остаться в обители монахом, Сковорода отказался. И не только потому, что очень любил свой родной край и не хотел оставаться на чужбине. Вероятно, уже тогда Сковорода примерялся к роли одинокого странника, ноги которого ходят по земле, а сердце пребывает на небесах. «Ты говоришь, что я обещаю чудесное. Так оно и есть, мой друг, если ты посмотришь на мою душу и желания, хотя не всегда желаемое осуществляется. Что касается меня, то пусть другие заботятся о золоте, о почестях, о сарданапаловых пирах и низменных наслаждениях; пусть ищут они народного расположения, славы, благоволения вельмож; пусть получат они эти, как они думают, сокровища, я им не завидую, лишь бы у меня были духовные богатства, и тот хлеб духовный, и та одежда, без которой нельзя войти в весьма украшенный чертог жениха. Все мои силы, всю свою волю я сюда направляю: да удалится всякая плоть!»
Вот они – размышления об ангельской «бесплотности», об отказе от мирского, то есть от низменных страстей, о небесной чистоте, которая важнее всего на свете. А далее появляется еще один чрезвычайно важный сюжет – Сковорода едва ли не впервые в жизни начинает говорить о себе как о «любителе священной Библии» и ее толкователе. «Но ты желаешь, чтоб я яснее показал свою душу? Изволь: я все оставляю и оставил, имея в виду в течение всей своей жизни делать только одно: понять, что такое смерть Христа, что означает воскресение. Ибо никто не может воскреснуть с Христом, если прежде не умрет с ним. Ты скажешь: подлинно ты медлителен, если ты до сих пор не знаешь, что такое воскресение и смерть Господа, тогда как это известно женщинам, детям, всем и каждому. Конечно, это так, мой Кирилл: я медлителен и вял вместе с Павлом, который поет: «Я все претерпел, чтобы познать Его, силу Его воскресения, и удел Его страданий…» О, жалкая тупость наша! Мы воображаем, что находимся в крепости Священного Писания, и, может быть, не знаем, что такое быть крещеным, что значит вкушать от священной трапезы. Если это по своему буквальному смыслу, как обычно думают, понятно, то к чему было говорить о таинствах?» Нет и еще раз нет – в Священном Писании «разум Божий скрывается, закрыт, недоступен, запечатлен. И кто же снимет печать?»
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента