Страница:
Плешивый римлянин (вздохнув). Сколько золота уйдет, пошли Небо ему долгих лет жизни.
Полный римлянин. Для такого цезаря ничего не жаль!
В толпе показывается Клодий.
Глашатай. Вчера вечером цезарь опубликовал новый список запрещенных книг. Список вывешивается во всех кварталах. Согласно повелению цезаря, книги подлежат сожжению, а авторы – изгнанию из пределов Империи.
Плешивый римлянин. Давно пора! Цезарь и так уж был слишком терпелив.
Полный римлянин (негромко). Только начать этот список следовало бы с Диона.
Глашатай. И наконец – внимание, внимание! Сенат на своем заседании утвердил новое обращение к цезарю. Отныне императора Домициана надлежит именовать «Государь и бог». Цезарь сообщил, что он принимает решение сената. На этом я заканчиваю, сограждане. В добрый час!
Негромко обсуждая известия, римляне расходятся небольшими группами. Появляется возбужденный Дион.
Клодий. Дион, ты опоздал услышать славные новости.
Дион (весело). Новости нужно не слушать, а переживать.
Клодий. Я только что видел тебя рядом с Лоллией. Сдается мне, что ты потерял разум.
Дион. Что за женщина, Клодий! Чистейшая жемчужина, или я парфянский осел и ничего больше. Сколько в ней глубины, понимания, а какое сердце!
Клодий. Дион, император вывесил новый список запрещенных книг.
Дион (не слушая). Друг мой, Месса – добрая женщина, но она умеет только ворчать на меня. Ты представляешь, каждое утро и каждую ночь – слышать одни жалобы, одни упреки! Можешь поверить, она была бы счастлива, если б я торговал тканями на Большом Рынке. Мне кажется порой, что в жизни моей так и не было любви, той, от которой перехватывает дыхание.
Клодий. Книги будут сожжены, а авторов отправят в изгнание. Завтра это может коснуться тебя.
Дион. «Завтра»! Что мне думать о «завтра»?!
Клодий. Боже, как глупеют величайшие умы, когда рядом оказывается женщина.
Дион (смеясь). Как они расцветают, Клодий!
Клодий. Ты слышал, что цезарь велел называть себя богом?!
Дион. Что мне бог, если я нашел человека!
Клодий (озираясь). Тише ты… Парфянский осел!
Дион (обнимает его). Я нашел человека! Я нашел человека!
Занавес.
2
Варшавская мелодия
Действующие лица
Часть первая
Полный римлянин. Для такого цезаря ничего не жаль!
В толпе показывается Клодий.
Глашатай. Вчера вечером цезарь опубликовал новый список запрещенных книг. Список вывешивается во всех кварталах. Согласно повелению цезаря, книги подлежат сожжению, а авторы – изгнанию из пределов Империи.
Плешивый римлянин. Давно пора! Цезарь и так уж был слишком терпелив.
Полный римлянин (негромко). Только начать этот список следовало бы с Диона.
Глашатай. И наконец – внимание, внимание! Сенат на своем заседании утвердил новое обращение к цезарю. Отныне императора Домициана надлежит именовать «Государь и бог». Цезарь сообщил, что он принимает решение сената. На этом я заканчиваю, сограждане. В добрый час!
Негромко обсуждая известия, римляне расходятся небольшими группами. Появляется возбужденный Дион.
Клодий. Дион, ты опоздал услышать славные новости.
Дион (весело). Новости нужно не слушать, а переживать.
Клодий. Я только что видел тебя рядом с Лоллией. Сдается мне, что ты потерял разум.
Дион. Что за женщина, Клодий! Чистейшая жемчужина, или я парфянский осел и ничего больше. Сколько в ней глубины, понимания, а какое сердце!
Клодий. Дион, император вывесил новый список запрещенных книг.
Дион (не слушая). Друг мой, Месса – добрая женщина, но она умеет только ворчать на меня. Ты представляешь, каждое утро и каждую ночь – слышать одни жалобы, одни упреки! Можешь поверить, она была бы счастлива, если б я торговал тканями на Большом Рынке. Мне кажется порой, что в жизни моей так и не было любви, той, от которой перехватывает дыхание.
Клодий. Книги будут сожжены, а авторов отправят в изгнание. Завтра это может коснуться тебя.
Дион. «Завтра»! Что мне думать о «завтра»?!
Клодий. Боже, как глупеют величайшие умы, когда рядом оказывается женщина.
Дион (смеясь). Как они расцветают, Клодий!
Клодий. Ты слышал, что цезарь велел называть себя богом?!
Дион. Что мне бог, если я нашел человека!
Клодий (озираясь). Тише ты… Парфянский осел!
Дион (обнимает его). Я нашел человека! Я нашел человека!
Занавес.
2
Торжественный вечер у Домициана. Небольшими группами стоят гости. Негромкий взволнованный разговор.
– Вы в этом уверены?
– Самые точные сведения.
– Откуда же?
Собеседник молча показывает пальцем на потолок.
– Тогда – другое дело.
– Источник надежный, не сомневайтесь.
– Молчу, молчу. Бедняга Дион…
– Император в ярости.
Афраний. Я и сам в ярости.
Полный римлянин. Я это предвидел. Это не могло длиться до бесконечности.
Плешивый римлянин. Дион – неблагодарнейшая скотина, вот что я вам скажу. Будь я на его месте, цезарь не разочаровался бы в людях.
– Он здесь?
– И он и Мессалина…
– Поделом ему! Не ценил такого отношения!
– Друзья мои, здесь Сервилий!
– Невероятно! Он осмелился?
– Значит, воля цезаря была такова.
– Разумеется, его позвал император.
– В конце концов, он прав, Сервилий – полезный человек.
– Однако он писал Луцию хвалебные песни.
Афраний. Да, но ведь это его профессия…
Полный римлянин. В самом деле, каждый делает что может. – Тише… Вот он и сам…
Появляются Сервилий и Фульвия. Их радушно приветствуют.
Афраний. Привет, Сервилий, привет, Фульвия. До чего нам всем приятно вас видеть.
Плешивый римлянин. Давненько вас не было. Как здоровье?
Сервилий. Бедняжка Фульвия что-то хворала…
Полный римлянин. Но ничего серьезного, надеюсь?
Сервилий. Нет, чисто женское. Уже все в порядке.
Афраний. Надо отпраздновать ее выздоровление. Завтра вы обедаете у нас.
Полный римлянин. А послезавтра – у меня!
Входит Лоллия.
Лоллия. Фульвия, радость моя, вы уже здоровы?
Фульвия. Лоллия, я стосковалась по вас.
Они бурно целуются. Мужчины окружают Фульвию.
Сервилий (улучив мгновенье, еле слышно обращается к Лоллии). Не знаю, как Фульвии, а мне вас действительно недоставало.
Лоллия. Занятно, – оказывается, я рада вас видеть.
Сервилий. Это правда?
Лоллия. У вас красивая голова, – было б жаль, если б вы ее потеряли.
Сервилий. Представьте, мне тоже. Красивая или нет, я к ней привык. (Еще более понизив голос.) Как поживает мой друг Дион?
Лоллия. Это все, что вы хотели спросить?
Сервилий. Есть еще вопрос, – когда мы увидимся?
Лоллия. Приходите позавтракать со мной, если вам удобно.
Сервилий. Вы – великая женщина, я это знал.
Уходит вместе с Фульвией.
Афраний. Что ни говорите, а без Публия Сервилия Рим не Рим.
Плешивый римлянин. Друг мой, вы даже не предполагаете, как вы правы.
Афраний (самодовольно). Мой ученый секретарь – умнейший из вольноотпущенников, а послушали б вы, сколько раз на дню он говорит, что я прав.
Полный римлянин (прикладывая палец к губам). Мессалина!..
Входит Мессалина. У нее, по обыкновению, растерянный, озабоченный вид.
Привет, достойнейшая!
Мессалина. Бога ради, вы не видели Диона? Я его потеряла.
Плешивый римлянин. Я всегда говорил, что Диона надо держать в руках.
Мессалина. А я всегда говорила, что здесь семейному человеку не место. Слишком много тут потаскух. (Видит Лоллию.) Ах, Лоллия, и вы здесь? Не встречался ли вам мой муж?
Лоллия. Может быть, и встречался, Мессалина, не помню. У меня уже в глазах рябит от чужих мужей.
Обе уходят в разные стороны.
Полный римлянин. Идет Дион, я исчезаю…
Плешивый римлянин. Я с вами, Танузий.
Оба уходят.
Афраний. Гуляй, паршивец, недолго тебе разгуливать. (Уходит.)
Голоса. А он изменился…
– Щек у него совсем не стало…
– Должно быть, он все-таки что-то чувствует…
– Ну вот еще… Он всегда был таким…
Зал заметно опустел. Появившийся Дион подходит к стоящему в дверях Бибулу.
Дион. А, приятель, ты здесь?
Бибул. Я – на дежурстве. Меня сменит третья стража.
Дион. Ну, как служится?
Бибул. Что тебе сказать… Благодаря твоей защите цезарь простил меня за то, что я видел его в тот день. Но похоже, мне в самом деле стоило покинуть Рим.
Дион. Ты так думаешь?
Бибул. Да и тебе со мной вместе.
Дион. Почему же?
Бибул. Он так смотрит на меня, что я тревожусь о тебе.
Дион. Не волнуйся, ничто мне не угрожает. (Живо.) Прошу тебя, стань-ка за дверь, приятель.
Бибул выходит. Дион стремительно бросается к показавшейся Лоллии.
Я вас не вижу какой уж день…
Лоллия. Это вы?! Вы меня испугали…
Дион. Простите… но стоит мне прийти к вам, и я узнаю, что вас нет дома.
Лоллия. Мой дорогой, у меня много дел, вам-то это известно. Слава богу, мужа у меня нет, и я могу себе это позволить.
Дион. Лоллия, не пытайтесь казаться такой несокрушимой. Я знаю вас лучше, чем вы себя сами. Вы – беззащитное существо.
Лоллия (ошеломлена). Мой друг, вы все-таки ненормальны.
Дион. Может быть, поэтому я вижу то, чего не видят другие. За вашей деловитостью кроется усталость, за общительностью – одиночество. Вас окружает мир, мечтающий вас проглотить, ведь красота не вызывает здесь иных желаний. Вы беззащитны, Лоллия, и я призван вас защитить.
Лоллия (холодно). Подумайте, как защитить себя, смешной человек. Сдается мне, самое время об этом подумать. (Уходит.)
Дион. Я ее обидел… но чем? (Задумывается.)
Входит Клодий.
Похоже, она меня не любит.
Клодий. Он тебя не любит, это важней.
Дион. Кто?
Клодий. Домициан.
Дион. Неужели и ты считаешь, что любовь господина важнее любви подруги?
Клодий. Чудак, твоя жизнь в опасности. Об этом шушукаются все гости.
Дион. Вот как?
Клодий. Каждая сплетница в городе это знает. Только ты глух и слеп.
Дион. Так ты предупредил меня? Спасибо.
Клодий. Я не понимаю твоей усмешки.
Дион. Ты очень достойный человек, Клодий, ведь у тебя нет желания творить зло. Ты очень честный человек, Клодий, когда тебе не хочется произнести правду – ты молчишь. Ты очень умный человек, Клодий, – ты не станешь биться за безнадежное дело. Ты очень счастливый человек, Клодий, – проживешь сто лет и умрешь с гордо поднятой головой. Спасибо тебе – и прощай.
Клодий. Ты несправедлив, не я тебя предал, а Домициан.
Дион. Домициан не вечен.
Клодий (махнув рукой). Ах, Дион, уходят тираны, а тирании остаются.
Дион. Рухнут и тирании.
Клодий. Ты все еще веришь в это?
Дион. Иначе не стоило бы родиться на свет. А ведь все-таки это великая удача – родиться.
Клодий. Дион, пока не поздно – уйди.
Дион (взорвавшись). Удивительный человек, ему лишь бы уйти! Не видишь ты, что ли, – Рим выжил из ума. Что ни день, все те же бодрящие новости: кого-то судили, кого-то казнили; что ни день – что-нибудь запрещается: сегодня говорить, завтра – думать, послезавтра – дышать. Мало того, к границам двинулись легионы, в любой миг мы можем оказаться «воюющей стороной». Об этом сумасшествии ты уже слышал? С песнями и плясками мы идем в бездну! Словом, отвали, мне нужен Домициан.
Клодий. А ты ему – нет. Он беседует с мошенником Сервилием, за которого ты же хлопотал.
Дион. Гуманнейший, ты меня осуждаешь за это? Я не просил цезаря венчать его новыми лаврами, но у меня есть слабость – терпеть не могу, когда рубят головы.
Клодий. Тогда позаботься о своей. Прощай.
Хочет идти, но в этот миг, сопровождаемый всеми присутствующими, в зал входит Домициан.
Домициан. Ну, милые мои подданные, недаром я вас сегодня собрал. День, безусловно, торжественный, исторический, можно сказать, день. Потому что сейчас, пока мы с вами тут веселимся, наслаждаясь избранным обществом, к легату Саллюстию скачет гонец с приказом обрушиться на сарматов, а заодно и на свевов, естественно во имя достоинства и безопасности Рима. Что говорить, проявили мы немало терпения, однако и терпению приходит конец.
Гости. Слава цезарю!
– Слава воинам!
– Слава тебе, Государь и Бог!
Домициан. Чем вот прекрасны такие часы? А тем, что хоть и не очень как будто люди похожи друг на друга, а тут все различия исчезают, и остается только любовь к отечеству. Большое дело эта любовь, священное, можно сказать, чувство. Взгляните на какого-нибудь простодушного менялу, – немало я их встречал в скромной своей юности, на Гранатовой улице, – что, казалось бы, может его волновать, кроме драхм и сестерциев? А услышит он, например, о победе бодрых наших солдат, и плясать готов добряк от радости, и вина выдувает неимоверное количество, и кричит во всю мочь патриотические речи, – словом, становится другим человеком.
Афраний. Истинно так, цезарь! Золотые слова!..
Домициан. Потому-то войны и необходимы, преданные вы мои… Они напоминают нации, что она – нация, а не сброд. Они молодят общественную кровь, не говоря уж о прямых выгодах, которые несут. Одним словом, с этого часа должны быть едины все мои римляне и мои поэты в том числе. Ведь поэзия – это как-никак голос народа. Так, друзья мои, или не так?
Гости. Все верно, цезарь!
– Лучше не скажешь!
Домициан. Вот среди нас – наш Публий Сервилий, можно сказать, испытанный мастер. Что говорить, люди здесь все свои, есть за ним один грешок, какой – мы знаем… Но ведь он поэт, в нем божественная искра, жалко гасить ее раньше срока. Я и сам в молодые, трудные свои годы писал, как говорят, недурные стихи, и, должен сказать, не такое уж это простое дело. Так вот, проступочек этот мы, конечно, запомним, но все же пусть уж наш Сервилий творит. Так говорю я, широкие вы мои, или не так?
Гости. Так, цезарь!
– Так, золотое сердце!
Полный римлянин. Выше неба твоя доброта!
Домициан. Ну-ка, Сервилий, какие стихи посвятил ты нашим солдатикам?
Сервилий. Государь и Бог! Я посвящу им еще много стихов, а покамест позволь прочесть несколько строк, сложенных тут же, в горячке, по следам событий. Искренность, единственное мое свойство, пусть оправдает несовершенство.
Домициан. Валяй.
Сервилий (читает).
– Слава цезарю!
Домициан (треплет Сервилия по голове). Сервилий, такую голову надо беречь.
Сервилий. Понимаю, божественный…
Дион. Разреши и мне, цезарь.
Домициан. Вижу я, Дион, разогрел тебя наш Сервилий. Ну что же, порадуй нас и ты.
Гости перешептываются. Домициан поднимает руку.
Тишина.
Дион (читает).
Афраний. Неслыханно!
Полный римлянин. В час общей радости!
Плешивый римлянин. Цезарь, он оскорбил всех!
Гости, угрожающе крича, подступают к Диону.
Домициан. Тихо!
Все смолкают.
Оставьте нас вдвоем.
Возбужденно переговариваясь, гости покидают зал. Последней выходит Мессалина. Домициан и Дион остаются одни.
Ну что нам с тобой делать?
Дион. К чему спрашивать, когда ты уже решил?
Домициан. Зачем тебе это понадобилось, можешь ты мне сказать? Ты что, серьезно думаешь, что меня остановит выкрик? Пора бы тебе понять, слово – это всего-навсего звук.
Дион. Да, пока его не подхватят.
Домициан. Перестань изображать из себя оракула, олух. И не смей путаться у меня под ногами.
Дион. Буду путаться. Я человек честный. Не хочу вводить тебя в заблуждение.
Домициан. Да на что мне твоя честность?! Весталка ты, что ли? По мне, бесчестье лучше твоей честности.
Дион. Потому ты и завел одних лизоблюдов?
Домициан. Помолчи, выскочка. Что ты в этом понимаешь? Пороки нужны не меньше добродетелей.
Дион. Подведет тебя эта мудрость под чей-нибудь кинжал!
Домициан. Не каркай, белая ты ворона, не твоя печаль. Чего ты добиваешься, в конце концов?!
Дион. Домициан, перестань убивать. Убивают в походах, убивают по подозрению, убивают книги, потом – их создателей. Рим стал какой-то огромной бойней. Не видишь ты, что каждый уже и тени своей боится?
Домициан. Боится – повинуется. Мне уговаривать некогда. Задачи мои велики, а жизнь коротка. (Кивая на Диона.) Чего ради я должен терпеть крикунов, которые мне мешают?
Дион. А поэты всегда кому-то мешают. Упраздни их – это единственный выход.
Домициан. Плевать я хотел на твоих поэтов. Накормлю их сытней, и они успокоятся. Тоже мне герои, пачкуны несчастные… А уж сатирики, те вовсе отпетая публика. (Многозначительно глядя на Диона.) Характеры мерзкие, сердца как ледышки. Их-то я хорошо изучил.
Дион. Плохо ты их изучил, император. Самые нежные люди – это сатирические поэты. Почему, по-твоему, негодовал Гораций? Слишком он был добр, чтоб прощать несправедливость!
Домициан. Все поэты – мерзавцы! До одного!
Дион. Но не тогда, когда они тебе кадят?
Домициан. Ну, что же ты хочешь, я все-таки человек!
Дион. Наконец Бог вспомнил, что он человек!
Домициан. Богом я стал в силу государственной необходимости. Не можешь ты понять: людям льстит, что не смертный ими правит, а Бог.
Дион. Поймешь тебя! Это, знаешь, не так просто. Я и не надеялся спасти Сервилия, а это оказалось легче легкого. А из-за честного Бибула я унижался перед тобою полдня.
Домициан. Так бы и сказал, что завидуешь Сервилию. Все вы на один лад!
Дион (укоризненно). Домициан!.. Надо все-таки совесть иметь.
Домициан. Ты что ж, так и не сварил, почему я его простил и возвысил? А еще обижаешься, что я скромного мнения о твоих мозгах.
Дион. Но не мог же ты не раскусить его после всего?!
Домициан. Давным-давно я его раскусил, успокойся. И само собой, я его презираю и, наоборот, как это ни глупо, уважаю тебя. Но зато этот прохвост, в свою очередь, уважает начальство, чего о тебе уж никак не скажешь. В этом его преимущество перед тобой.
Дион. О чем ты говоришь? Разбудите меня, люди! А кто прославлял Луция Антония?
Домициан. Он. Он. Потому что Луций показался ему начальством. Если хочешь, его измена была доказательством его благонамеренности, его предательство – залог его верности мне. Разумеется, только покуда я император, но если я перестану им быть, то, сам посуди, на что мне Сервилий? Ну что же, ясно тебе теперь?
Дион (рассеянно). Еще бы не ясно.
Домициан. Наконец ты задумался. Думать надо было раньше.
Дион. Думать, цезарь, всегда полезно. А сейчас я думаю, как правнуки будут смеяться. Просто покатываться со смеху они будут. «Ну и мир это был, – скажут они, – поразительный, непостижимый мир!»
Домициан. Больше всего они будут смеяться над тем, что говорил ты это – мне.
Дион. «И подумать! – скажут они еще. – Все это было на девяностом году нашей эры!»
Домициан. Заладил! Ну и унылый ты тип, прости тебя Боже. И надоел же ты всем с этой «нашей эрой»! Слишком много придаешь ты значения словам, вся беда твоя именно в этом. Чтобы быть великим, нужно больше рассудка.
Дион (качая головой). Как можно меньше, Домициан!
Домициан. Так или иначе, не состоялось наше содружество. Грустно мне, приятель, а не сошлись мы характерами. Надеюсь, ты сам это понял…
Дион. Вполне.
Домициан хлопает в ладоши. Зал наполняется людьми.
Домициан. Хочу объявить вам, лояльные вы мои, печальную новость. Друг наш Дион по собственной воле покидает Рим. Этакая нелепость, – вреден наш климат для его здоровья. А здоровье, как говорится, прежде всего. Ни к чему тебе денежки, почет, ни даже, стыдно сказать, утехи любви, если нет у тебя здоровья.
Дион. Прощай, цезарь.
Домициан молча ему кивает.
Мессалина. Ну и слава богу, цезарь прав, вдали от Рима ты всегда чувствуешь себя лучше.
Гости смеются.
И нечего гоготать, это сущая правда. Может, для вас он трибун, громовержец, бич пороков, а для меня – пожилой человек со многими хворями, за которыми нужно следить и следить, чтоб он, не дай боже, не занемог. И надо ему настоем из трав растирать на ночь ключицы, и пускать иной раз кровь, и выгонять желчь. А лучше меня с этим никто не справится. Идем, Дион.
Дион. Идем, Месса. (Глядя на Лоллию.) Рим не стоит тебя.
Лоллия отворачивается.
(Он тихо произносит.) Сколько глупцов она еще погубит, и – боже мой! – как я завидую им!
Гости стараются его не замечать. Только Сервилий с веселой улыбкой напутственно машет рукой.
Клодий (тихо, так, чтобы слышал один Дион). Выздоравливай, друг.
Дион (усмехнувшись). Ты добр, Клодий, ты очень добр. (Смотрит на Бибула, замершего в дверях.) Прощай, Бибул. Сдается мне, не ходить тебе в центурионах.
Бибул. Мне что? Я – солдат… Вот младшего жаль… Того, что учится у кифариста. Говорят, у мальчишки большие способности.
Дион. Тогда он не пропадет.
Домициан. Музыки!
Звучит музыка. Бледный юноша, неотступно следивший за Дионом, приближается к нему.
Юноша. Я с вами, учитель.
Дион. Фу, как ты ко мне обращаешься? Словно мы с тобой трагические герои. Мы персонажи римской комедии, сынок, только и всего.
Юноша. Я не шучу, учитель. Я с вами. Пусть трусы отворачиваются, я считаю за честь стоять рядом. Признаюсь, я тоже пишу сатиры, уж очень мне хочется улучшить мир.
Дион. Ты славный парнишка, как твое имя?
Юноша. Децим Юний Ювенал.
Дион (мягко треплет его волосы). В добрый путь, мальчик! Ничего они с нами не сделают.
Звучит музыка. Гости танцуют. Весело глядя вокруг, Дион, сопровождаемый женой и Ювеналом, идет к выходу.
Занавес.
КОНЕЦ
– Вы в этом уверены?
– Самые точные сведения.
– Откуда же?
Собеседник молча показывает пальцем на потолок.
– Тогда – другое дело.
– Источник надежный, не сомневайтесь.
– Молчу, молчу. Бедняга Дион…
– Император в ярости.
Афраний. Я и сам в ярости.
Полный римлянин. Я это предвидел. Это не могло длиться до бесконечности.
Плешивый римлянин. Дион – неблагодарнейшая скотина, вот что я вам скажу. Будь я на его месте, цезарь не разочаровался бы в людях.
– Он здесь?
– И он и Мессалина…
– Поделом ему! Не ценил такого отношения!
– Друзья мои, здесь Сервилий!
– Невероятно! Он осмелился?
– Значит, воля цезаря была такова.
– Разумеется, его позвал император.
– В конце концов, он прав, Сервилий – полезный человек.
– Однако он писал Луцию хвалебные песни.
Афраний. Да, но ведь это его профессия…
Полный римлянин. В самом деле, каждый делает что может. – Тише… Вот он и сам…
Появляются Сервилий и Фульвия. Их радушно приветствуют.
Афраний. Привет, Сервилий, привет, Фульвия. До чего нам всем приятно вас видеть.
Плешивый римлянин. Давненько вас не было. Как здоровье?
Сервилий. Бедняжка Фульвия что-то хворала…
Полный римлянин. Но ничего серьезного, надеюсь?
Сервилий. Нет, чисто женское. Уже все в порядке.
Афраний. Надо отпраздновать ее выздоровление. Завтра вы обедаете у нас.
Полный римлянин. А послезавтра – у меня!
Входит Лоллия.
Лоллия. Фульвия, радость моя, вы уже здоровы?
Фульвия. Лоллия, я стосковалась по вас.
Они бурно целуются. Мужчины окружают Фульвию.
Сервилий (улучив мгновенье, еле слышно обращается к Лоллии). Не знаю, как Фульвии, а мне вас действительно недоставало.
Лоллия. Занятно, – оказывается, я рада вас видеть.
Сервилий. Это правда?
Лоллия. У вас красивая голова, – было б жаль, если б вы ее потеряли.
Сервилий. Представьте, мне тоже. Красивая или нет, я к ней привык. (Еще более понизив голос.) Как поживает мой друг Дион?
Лоллия. Это все, что вы хотели спросить?
Сервилий. Есть еще вопрос, – когда мы увидимся?
Лоллия. Приходите позавтракать со мной, если вам удобно.
Сервилий. Вы – великая женщина, я это знал.
Уходит вместе с Фульвией.
Афраний. Что ни говорите, а без Публия Сервилия Рим не Рим.
Плешивый римлянин. Друг мой, вы даже не предполагаете, как вы правы.
Афраний (самодовольно). Мой ученый секретарь – умнейший из вольноотпущенников, а послушали б вы, сколько раз на дню он говорит, что я прав.
Полный римлянин (прикладывая палец к губам). Мессалина!..
Входит Мессалина. У нее, по обыкновению, растерянный, озабоченный вид.
Привет, достойнейшая!
Мессалина. Бога ради, вы не видели Диона? Я его потеряла.
Плешивый римлянин. Я всегда говорил, что Диона надо держать в руках.
Мессалина. А я всегда говорила, что здесь семейному человеку не место. Слишком много тут потаскух. (Видит Лоллию.) Ах, Лоллия, и вы здесь? Не встречался ли вам мой муж?
Лоллия. Может быть, и встречался, Мессалина, не помню. У меня уже в глазах рябит от чужих мужей.
Обе уходят в разные стороны.
Полный римлянин. Идет Дион, я исчезаю…
Плешивый римлянин. Я с вами, Танузий.
Оба уходят.
Афраний. Гуляй, паршивец, недолго тебе разгуливать. (Уходит.)
Голоса. А он изменился…
– Щек у него совсем не стало…
– Должно быть, он все-таки что-то чувствует…
– Ну вот еще… Он всегда был таким…
Зал заметно опустел. Появившийся Дион подходит к стоящему в дверях Бибулу.
Дион. А, приятель, ты здесь?
Бибул. Я – на дежурстве. Меня сменит третья стража.
Дион. Ну, как служится?
Бибул. Что тебе сказать… Благодаря твоей защите цезарь простил меня за то, что я видел его в тот день. Но похоже, мне в самом деле стоило покинуть Рим.
Дион. Ты так думаешь?
Бибул. Да и тебе со мной вместе.
Дион. Почему же?
Бибул. Он так смотрит на меня, что я тревожусь о тебе.
Дион. Не волнуйся, ничто мне не угрожает. (Живо.) Прошу тебя, стань-ка за дверь, приятель.
Бибул выходит. Дион стремительно бросается к показавшейся Лоллии.
Я вас не вижу какой уж день…
Лоллия. Это вы?! Вы меня испугали…
Дион. Простите… но стоит мне прийти к вам, и я узнаю, что вас нет дома.
Лоллия. Мой дорогой, у меня много дел, вам-то это известно. Слава богу, мужа у меня нет, и я могу себе это позволить.
Дион. Лоллия, не пытайтесь казаться такой несокрушимой. Я знаю вас лучше, чем вы себя сами. Вы – беззащитное существо.
Лоллия (ошеломлена). Мой друг, вы все-таки ненормальны.
Дион. Может быть, поэтому я вижу то, чего не видят другие. За вашей деловитостью кроется усталость, за общительностью – одиночество. Вас окружает мир, мечтающий вас проглотить, ведь красота не вызывает здесь иных желаний. Вы беззащитны, Лоллия, и я призван вас защитить.
Лоллия (холодно). Подумайте, как защитить себя, смешной человек. Сдается мне, самое время об этом подумать. (Уходит.)
Дион. Я ее обидел… но чем? (Задумывается.)
Входит Клодий.
Похоже, она меня не любит.
Клодий. Он тебя не любит, это важней.
Дион. Кто?
Клодий. Домициан.
Дион. Неужели и ты считаешь, что любовь господина важнее любви подруги?
Клодий. Чудак, твоя жизнь в опасности. Об этом шушукаются все гости.
Дион. Вот как?
Клодий. Каждая сплетница в городе это знает. Только ты глух и слеп.
Дион. Так ты предупредил меня? Спасибо.
Клодий. Я не понимаю твоей усмешки.
Дион. Ты очень достойный человек, Клодий, ведь у тебя нет желания творить зло. Ты очень честный человек, Клодий, когда тебе не хочется произнести правду – ты молчишь. Ты очень умный человек, Клодий, – ты не станешь биться за безнадежное дело. Ты очень счастливый человек, Клодий, – проживешь сто лет и умрешь с гордо поднятой головой. Спасибо тебе – и прощай.
Клодий. Ты несправедлив, не я тебя предал, а Домициан.
Дион. Домициан не вечен.
Клодий (махнув рукой). Ах, Дион, уходят тираны, а тирании остаются.
Дион. Рухнут и тирании.
Клодий. Ты все еще веришь в это?
Дион. Иначе не стоило бы родиться на свет. А ведь все-таки это великая удача – родиться.
Клодий. Дион, пока не поздно – уйди.
Дион (взорвавшись). Удивительный человек, ему лишь бы уйти! Не видишь ты, что ли, – Рим выжил из ума. Что ни день, все те же бодрящие новости: кого-то судили, кого-то казнили; что ни день – что-нибудь запрещается: сегодня говорить, завтра – думать, послезавтра – дышать. Мало того, к границам двинулись легионы, в любой миг мы можем оказаться «воюющей стороной». Об этом сумасшествии ты уже слышал? С песнями и плясками мы идем в бездну! Словом, отвали, мне нужен Домициан.
Клодий. А ты ему – нет. Он беседует с мошенником Сервилием, за которого ты же хлопотал.
Дион. Гуманнейший, ты меня осуждаешь за это? Я не просил цезаря венчать его новыми лаврами, но у меня есть слабость – терпеть не могу, когда рубят головы.
Клодий. Тогда позаботься о своей. Прощай.
Хочет идти, но в этот миг, сопровождаемый всеми присутствующими, в зал входит Домициан.
Домициан. Ну, милые мои подданные, недаром я вас сегодня собрал. День, безусловно, торжественный, исторический, можно сказать, день. Потому что сейчас, пока мы с вами тут веселимся, наслаждаясь избранным обществом, к легату Саллюстию скачет гонец с приказом обрушиться на сарматов, а заодно и на свевов, естественно во имя достоинства и безопасности Рима. Что говорить, проявили мы немало терпения, однако и терпению приходит конец.
Гости. Слава цезарю!
– Слава воинам!
– Слава тебе, Государь и Бог!
Домициан. Чем вот прекрасны такие часы? А тем, что хоть и не очень как будто люди похожи друг на друга, а тут все различия исчезают, и остается только любовь к отечеству. Большое дело эта любовь, священное, можно сказать, чувство. Взгляните на какого-нибудь простодушного менялу, – немало я их встречал в скромной своей юности, на Гранатовой улице, – что, казалось бы, может его волновать, кроме драхм и сестерциев? А услышит он, например, о победе бодрых наших солдат, и плясать готов добряк от радости, и вина выдувает неимоверное количество, и кричит во всю мочь патриотические речи, – словом, становится другим человеком.
Афраний. Истинно так, цезарь! Золотые слова!..
Домициан. Потому-то войны и необходимы, преданные вы мои… Они напоминают нации, что она – нация, а не сброд. Они молодят общественную кровь, не говоря уж о прямых выгодах, которые несут. Одним словом, с этого часа должны быть едины все мои римляне и мои поэты в том числе. Ведь поэзия – это как-никак голос народа. Так, друзья мои, или не так?
Гости. Все верно, цезарь!
– Лучше не скажешь!
Домициан. Вот среди нас – наш Публий Сервилий, можно сказать, испытанный мастер. Что говорить, люди здесь все свои, есть за ним один грешок, какой – мы знаем… Но ведь он поэт, в нем божественная искра, жалко гасить ее раньше срока. Я и сам в молодые, трудные свои годы писал, как говорят, недурные стихи, и, должен сказать, не такое уж это простое дело. Так вот, проступочек этот мы, конечно, запомним, но все же пусть уж наш Сервилий творит. Так говорю я, широкие вы мои, или не так?
Гости. Так, цезарь!
– Так, золотое сердце!
Полный римлянин. Выше неба твоя доброта!
Домициан. Ну-ка, Сервилий, какие стихи посвятил ты нашим солдатикам?
Сервилий. Государь и Бог! Я посвящу им еще много стихов, а покамест позволь прочесть несколько строк, сложенных тут же, в горячке, по следам событий. Искренность, единственное мое свойство, пусть оправдает несовершенство.
Домициан. Валяй.
Сервилий (читает).
Гости (единодушно). Слава лавроносному Сервилию!
Снова готовится Рим торжество триумфатора видеть,
Снова наш цезарь стремит в бой белогривых коней.
Скоро узнают сарматы, а с ними надменные свевы:
Римлянин лучше умрет, чем посрамит свою честь,
Высшее счастье отдать свою жизнь за Домициана,
Домициан это Рим, Рим это Домициан.
– Слава цезарю!
Домициан (треплет Сервилия по голове). Сервилий, такую голову надо беречь.
Сервилий. Понимаю, божественный…
Дион. Разреши и мне, цезарь.
Домициан. Вижу я, Дион, разогрел тебя наш Сервилий. Ну что же, порадуй нас и ты.
Гости перешептываются. Домициан поднимает руку.
Тишина.
Дион (читает).
Тяжелое молчание.
Снова трубят трубачи, созывая в поход легионы,
Юность, рожденную жить, ждет уж довольная смерть.
Снова – печаль в городах, виноградники вновь опустели,
По разоренной земле грустно бредет нищета…
…Друг мой, ответь, наконец, будет ли разум в почете,
Будет в соседе сосед видеть не только врага?
Будет ли слово «свобода» не только ругательным словом?
Будут ли в мире царить честь, справедливость, закон?
Афраний. Неслыханно!
Полный римлянин. В час общей радости!
Плешивый римлянин. Цезарь, он оскорбил всех!
Гости, угрожающе крича, подступают к Диону.
Домициан. Тихо!
Все смолкают.
Оставьте нас вдвоем.
Возбужденно переговариваясь, гости покидают зал. Последней выходит Мессалина. Домициан и Дион остаются одни.
Ну что нам с тобой делать?
Дион. К чему спрашивать, когда ты уже решил?
Домициан. Зачем тебе это понадобилось, можешь ты мне сказать? Ты что, серьезно думаешь, что меня остановит выкрик? Пора бы тебе понять, слово – это всего-навсего звук.
Дион. Да, пока его не подхватят.
Домициан. Перестань изображать из себя оракула, олух. И не смей путаться у меня под ногами.
Дион. Буду путаться. Я человек честный. Не хочу вводить тебя в заблуждение.
Домициан. Да на что мне твоя честность?! Весталка ты, что ли? По мне, бесчестье лучше твоей честности.
Дион. Потому ты и завел одних лизоблюдов?
Домициан. Помолчи, выскочка. Что ты в этом понимаешь? Пороки нужны не меньше добродетелей.
Дион. Подведет тебя эта мудрость под чей-нибудь кинжал!
Домициан. Не каркай, белая ты ворона, не твоя печаль. Чего ты добиваешься, в конце концов?!
Дион. Домициан, перестань убивать. Убивают в походах, убивают по подозрению, убивают книги, потом – их создателей. Рим стал какой-то огромной бойней. Не видишь ты, что каждый уже и тени своей боится?
Домициан. Боится – повинуется. Мне уговаривать некогда. Задачи мои велики, а жизнь коротка. (Кивая на Диона.) Чего ради я должен терпеть крикунов, которые мне мешают?
Дион. А поэты всегда кому-то мешают. Упраздни их – это единственный выход.
Домициан. Плевать я хотел на твоих поэтов. Накормлю их сытней, и они успокоятся. Тоже мне герои, пачкуны несчастные… А уж сатирики, те вовсе отпетая публика. (Многозначительно глядя на Диона.) Характеры мерзкие, сердца как ледышки. Их-то я хорошо изучил.
Дион. Плохо ты их изучил, император. Самые нежные люди – это сатирические поэты. Почему, по-твоему, негодовал Гораций? Слишком он был добр, чтоб прощать несправедливость!
Домициан. Все поэты – мерзавцы! До одного!
Дион. Но не тогда, когда они тебе кадят?
Домициан. Ну, что же ты хочешь, я все-таки человек!
Дион. Наконец Бог вспомнил, что он человек!
Домициан. Богом я стал в силу государственной необходимости. Не можешь ты понять: людям льстит, что не смертный ими правит, а Бог.
Дион. Поймешь тебя! Это, знаешь, не так просто. Я и не надеялся спасти Сервилия, а это оказалось легче легкого. А из-за честного Бибула я унижался перед тобою полдня.
Домициан. Так бы и сказал, что завидуешь Сервилию. Все вы на один лад!
Дион (укоризненно). Домициан!.. Надо все-таки совесть иметь.
Домициан. Ты что ж, так и не сварил, почему я его простил и возвысил? А еще обижаешься, что я скромного мнения о твоих мозгах.
Дион. Но не мог же ты не раскусить его после всего?!
Домициан. Давным-давно я его раскусил, успокойся. И само собой, я его презираю и, наоборот, как это ни глупо, уважаю тебя. Но зато этот прохвост, в свою очередь, уважает начальство, чего о тебе уж никак не скажешь. В этом его преимущество перед тобой.
Дион. О чем ты говоришь? Разбудите меня, люди! А кто прославлял Луция Антония?
Домициан. Он. Он. Потому что Луций показался ему начальством. Если хочешь, его измена была доказательством его благонамеренности, его предательство – залог его верности мне. Разумеется, только покуда я император, но если я перестану им быть, то, сам посуди, на что мне Сервилий? Ну что же, ясно тебе теперь?
Дион (рассеянно). Еще бы не ясно.
Домициан. Наконец ты задумался. Думать надо было раньше.
Дион. Думать, цезарь, всегда полезно. А сейчас я думаю, как правнуки будут смеяться. Просто покатываться со смеху они будут. «Ну и мир это был, – скажут они, – поразительный, непостижимый мир!»
Домициан. Больше всего они будут смеяться над тем, что говорил ты это – мне.
Дион. «И подумать! – скажут они еще. – Все это было на девяностом году нашей эры!»
Домициан. Заладил! Ну и унылый ты тип, прости тебя Боже. И надоел же ты всем с этой «нашей эрой»! Слишком много придаешь ты значения словам, вся беда твоя именно в этом. Чтобы быть великим, нужно больше рассудка.
Дион (качая головой). Как можно меньше, Домициан!
Домициан. Так или иначе, не состоялось наше содружество. Грустно мне, приятель, а не сошлись мы характерами. Надеюсь, ты сам это понял…
Дион. Вполне.
Домициан хлопает в ладоши. Зал наполняется людьми.
Домициан. Хочу объявить вам, лояльные вы мои, печальную новость. Друг наш Дион по собственной воле покидает Рим. Этакая нелепость, – вреден наш климат для его здоровья. А здоровье, как говорится, прежде всего. Ни к чему тебе денежки, почет, ни даже, стыдно сказать, утехи любви, если нет у тебя здоровья.
Дион. Прощай, цезарь.
Домициан молча ему кивает.
Мессалина. Ну и слава богу, цезарь прав, вдали от Рима ты всегда чувствуешь себя лучше.
Гости смеются.
И нечего гоготать, это сущая правда. Может, для вас он трибун, громовержец, бич пороков, а для меня – пожилой человек со многими хворями, за которыми нужно следить и следить, чтоб он, не дай боже, не занемог. И надо ему настоем из трав растирать на ночь ключицы, и пускать иной раз кровь, и выгонять желчь. А лучше меня с этим никто не справится. Идем, Дион.
Дион. Идем, Месса. (Глядя на Лоллию.) Рим не стоит тебя.
Лоллия отворачивается.
(Он тихо произносит.) Сколько глупцов она еще погубит, и – боже мой! – как я завидую им!
Гости стараются его не замечать. Только Сервилий с веселой улыбкой напутственно машет рукой.
Клодий (тихо, так, чтобы слышал один Дион). Выздоравливай, друг.
Дион (усмехнувшись). Ты добр, Клодий, ты очень добр. (Смотрит на Бибула, замершего в дверях.) Прощай, Бибул. Сдается мне, не ходить тебе в центурионах.
Бибул. Мне что? Я – солдат… Вот младшего жаль… Того, что учится у кифариста. Говорят, у мальчишки большие способности.
Дион. Тогда он не пропадет.
Домициан. Музыки!
Звучит музыка. Бледный юноша, неотступно следивший за Дионом, приближается к нему.
Юноша. Я с вами, учитель.
Дион. Фу, как ты ко мне обращаешься? Словно мы с тобой трагические герои. Мы персонажи римской комедии, сынок, только и всего.
Юноша. Я не шучу, учитель. Я с вами. Пусть трусы отворачиваются, я считаю за честь стоять рядом. Признаюсь, я тоже пишу сатиры, уж очень мне хочется улучшить мир.
Дион. Ты славный парнишка, как твое имя?
Юноша. Децим Юний Ювенал.
Дион (мягко треплет его волосы). В добрый путь, мальчик! Ничего они с нами не сделают.
Звучит музыка. Гости танцуют. Весело глядя вокруг, Дион, сопровождаемый женой и Ювеналом, идет к выходу.
Занавес.
КОНЕЦ
1964
Варшавская мелодия
Драма в двух частях
Действующие лица
Гелена.
Виктор.
Виктор.
Часть первая
Прежде чем вспыхивает свет и начинается действие, мы слышим слегка измененный записью голос Виктора.
– В Москве, в сорок шестом, декабрь был мягкий, пушистый. Воздух был свежий, хрустящий на зубах. По вечерам на улицах было шумно, людям, должно быть, не сиделось дома. Мне, во всяком случае, не сиделось. А таких, как я, было много.
Свет. Большой зал консерватории. Где-то высоко, у барьера, сидит Геля. Появляется Виктор. Садится рядом.
Геля (мягкий акцент придает ее интонации некоторую небрежность). Молодой человек, место занято.
Виктор. То есть как это – занято? Кто смел его занять?
Геля. Здесь будет сидеть моя подруга.
Виктор. Не будет здесь сидеть ваша подруга.
Геля. Молодой человек, это есть невежливость. Вы не находите?
Виктор. Нет, не нахожу. У меня билет. Этот ряд и это место.
Геля. Ах, наверное, это там… (Жест вниз.)
Виктор. Как же там… Именно тут.
Геля. Но это есть анекдот, комизм. Я сама доставала билеты.
Виктор. Я тоже сам достал. (Протягивает ей билет.) Смотрите.
Геля (смотрит). Вы купили на руках?
Виктор. Вы хотите сказать – с рук?
Геля. О, пожалуйста, – пусть будет с рук. У брюнетки в рыжем пальто?
Виктор. Вот теперь все верно. Чу́дная девушка.
Геля. Не хвалите ее, пожалуйста. Я не хочу о ней слышать.
Виктор. Что-то, видно, произошло. Она страшно спешила.
Геля. Так, так… Я знаю, куда она спешила.
Виктор. А вокруг все спрашивают билетика. Представляете, какая удача?
Геля (небрежно). Вы часто бываете в консерватории?
Виктор. Первый раз. А что?
Геля. О, ничего…
Виктор. Иду себе – вижу: толпа на квартал. Значит, дело стоящее, все ясно. Бросаюсь в кассу – дудки, закрыто. Администратор меня отшил. Что за черт, думаю, – чтоб я да не прорвался? Такого все же еще не бывало. И тут эта ваша, в рыжем пальто… А что сегодня будет?
Геля. Если вы не возражаете – будет Шопен.
Шум, аплодисменты.
Виктор. Шопен так Шопен. У вас есть программа?
Геля. Пожалуйста, тихо. Теперь – надо тихо.
Свет гаснет. Музыка.
Свет снова вспыхивает в антракте между первым и вторым отделением.
Геля. Почему вы не идете в фойе? Там можно прогуливаться.
Виктор (не сразу). Что-то не хочется. Шум, толкотня…
Геля. Вы не любите шума?
Виктор. Смотря когда. Сейчас – нет.
Геля. Вы любите музыку?
Виктор. Выходит – люблю.
Геля. Стоило прийти, чтоб сделать такое открытие.
Виктор. Глупо, что я сюда не ходил. Честное слово.
Геля. О, я вам верю без честного слова.
Виктор. А вы – из Прибалтики?
Геля. Нет, не из Прибалтики.
Виктор. Но ведь вы не русская.
Геля. Я богатая дама, совершающая кругосветный тур.
Виктор. Ваша подруга в рыжем пальто тоже путешествует вокруг света?
Геля. Моя подруга… Не будем говорить про мою подругу. Она – легкомысленное существо.
Виктор. Все-таки скажите, вы – откуда?
Геля. Не верите, что я богатая дама?
Виктор. Не знаю. Я никогда их не видел.
Геля. Я из братской Польши.
Виктор. Вот это похоже. Я так и подумал, что вы не наша. То есть я хотел сказать – не советская. То есть я другое хотел сказать…
Геля. Я понимаю, что вы хотите сказать.
Звонки.
Антракт оканчивается.
Виктор. А что вы делаете у нас?
Геля. Я у вас учусь.
Виктор. В каком это смысле?
Геля. В консерватории, если вы ничего не имеете против. И моя подруга тоже в ней учится. Но она – ваша… То есть я хотела сказать – советская. То есть я хочу сказать – мы живем в одном общежитии.
Виктор. Спасибо, я понял.
Геля. В одном обществе и в одном общежитии. Она тоже будущий музыкант. И между тем продала свой билет.
Виктор. Для вас, наверное, большая скидка. Я даже не думал – довольно дешево.
Геля. Еще не хватало, чтобы она, как это… немножко спе-ку-ли-ровала. Довольно того, что она решила пойти слушать молодого человека, а не Шопена.
– В Москве, в сорок шестом, декабрь был мягкий, пушистый. Воздух был свежий, хрустящий на зубах. По вечерам на улицах было шумно, людям, должно быть, не сиделось дома. Мне, во всяком случае, не сиделось. А таких, как я, было много.
Свет. Большой зал консерватории. Где-то высоко, у барьера, сидит Геля. Появляется Виктор. Садится рядом.
Геля (мягкий акцент придает ее интонации некоторую небрежность). Молодой человек, место занято.
Виктор. То есть как это – занято? Кто смел его занять?
Геля. Здесь будет сидеть моя подруга.
Виктор. Не будет здесь сидеть ваша подруга.
Геля. Молодой человек, это есть невежливость. Вы не находите?
Виктор. Нет, не нахожу. У меня билет. Этот ряд и это место.
Геля. Ах, наверное, это там… (Жест вниз.)
Виктор. Как же там… Именно тут.
Геля. Но это есть анекдот, комизм. Я сама доставала билеты.
Виктор. Я тоже сам достал. (Протягивает ей билет.) Смотрите.
Геля (смотрит). Вы купили на руках?
Виктор. Вы хотите сказать – с рук?
Геля. О, пожалуйста, – пусть будет с рук. У брюнетки в рыжем пальто?
Виктор. Вот теперь все верно. Чу́дная девушка.
Геля. Не хвалите ее, пожалуйста. Я не хочу о ней слышать.
Виктор. Что-то, видно, произошло. Она страшно спешила.
Геля. Так, так… Я знаю, куда она спешила.
Виктор. А вокруг все спрашивают билетика. Представляете, какая удача?
Геля (небрежно). Вы часто бываете в консерватории?
Виктор. Первый раз. А что?
Геля. О, ничего…
Виктор. Иду себе – вижу: толпа на квартал. Значит, дело стоящее, все ясно. Бросаюсь в кассу – дудки, закрыто. Администратор меня отшил. Что за черт, думаю, – чтоб я да не прорвался? Такого все же еще не бывало. И тут эта ваша, в рыжем пальто… А что сегодня будет?
Геля. Если вы не возражаете – будет Шопен.
Шум, аплодисменты.
Виктор. Шопен так Шопен. У вас есть программа?
Геля. Пожалуйста, тихо. Теперь – надо тихо.
Свет гаснет. Музыка.
Свет снова вспыхивает в антракте между первым и вторым отделением.
Геля. Почему вы не идете в фойе? Там можно прогуливаться.
Виктор (не сразу). Что-то не хочется. Шум, толкотня…
Геля. Вы не любите шума?
Виктор. Смотря когда. Сейчас – нет.
Геля. Вы любите музыку?
Виктор. Выходит – люблю.
Геля. Стоило прийти, чтоб сделать такое открытие.
Виктор. Глупо, что я сюда не ходил. Честное слово.
Геля. О, я вам верю без честного слова.
Виктор. А вы – из Прибалтики?
Геля. Нет, не из Прибалтики.
Виктор. Но ведь вы не русская.
Геля. Я богатая дама, совершающая кругосветный тур.
Виктор. Ваша подруга в рыжем пальто тоже путешествует вокруг света?
Геля. Моя подруга… Не будем говорить про мою подругу. Она – легкомысленное существо.
Виктор. Все-таки скажите, вы – откуда?
Геля. Не верите, что я богатая дама?
Виктор. Не знаю. Я никогда их не видел.
Геля. Я из братской Польши.
Виктор. Вот это похоже. Я так и подумал, что вы не наша. То есть я хотел сказать – не советская. То есть я другое хотел сказать…
Геля. Я понимаю, что вы хотите сказать.
Звонки.
Антракт оканчивается.
Виктор. А что вы делаете у нас?
Геля. Я у вас учусь.
Виктор. В каком это смысле?
Геля. В консерватории, если вы ничего не имеете против. И моя подруга тоже в ней учится. Но она – ваша… То есть я хотела сказать – советская. То есть я хочу сказать – мы живем в одном общежитии.
Виктор. Спасибо, я понял.
Геля. В одном обществе и в одном общежитии. Она тоже будущий музыкант. И между тем продала свой билет.
Виктор. Для вас, наверное, большая скидка. Я даже не думал – довольно дешево.
Геля. Еще не хватало, чтобы она, как это… немножко спе-ку-ли-ровала. Довольно того, что она решила пойти слушать молодого человека, а не Шопена.