Лесков Николай Семёнович. Белый орел

   - Надоем, - отвечал Иван Петрович.
   Он ушел, а я пообедал один и прикорнул в кресле, чтобы быть бодрее, но Иван Петрович не дал мне заснуть: он меня скоро и немножко странно потревожил. Вдруг вошел очень спешной походкой, шумно оттолкнул ногою стоявшие посередине комнаты стулья и говорит:
   - Вот можете меня видеть; но только покорно вас благодарю - вы меня сглазили. Я вам за это отомщу.
   Я проснулся, позвонил человека и велел подавать одеваться, и сам себе подивился: как ясно привиделся мне во сне Иван Петрович!
   Приезжаю к губернатору - все освещено, и гостей уже много, но сам губернатор, встречая меня, шепчет:
   - Расстроилась самая лучшая часть программы: картины не могут состояться.
   - А что случилось?
   - Тссс... я не хочу говорить громко, чтобы не портить общего впечатления. Иван Петрович умер.
   - Как!.. Иван Петрович!.. умер?!
   - Да, да, да, - умер.
   - Помилуйте, - он три часа тому назад был у меня, здоров-здоровешенек.
   - Ну и вот, придя от вас, прилег на диван да и умер... И вы знаете... я должен вам сказать на тот случай, чтобы его мать... она в таком безумии, что может прибежать к вам... Она, несчастная, убеждена, что вы и есть виновник смерти сына.
   - Каким образом? Отравили его у меня, что ли?
   - Этого она не говорит.
   - Что же она говорит?
   - Что вы Ивана Петровича сглазили!
   - Позвольте... - говорю, - что за пустяки!
   - Да, да, да, - отвечает губернатор, - все это, разумеется, глупости, но ведь здесь провинция - здесь глупостям охотнее верят, чем умностям. Разумеется, не стоит обращать внимания.
   В это время губернаторша предложила мне карту.
   Я сел, но что я только выносил за этою мучительною игрою - и сказать вам не могу. Во-первых, мучит сознание, что этот милый молодой человек, которым я так любовался, лежит теперь на столе, а во-вторых, мне беспрестанно кажется, что все о нем шепчут и на меня указывают: "сглазил", даже слышу это глупое слово "сглазил, сглазил", а в-третьих, позвольте вам за истину сказать - я вижу везде самого Ивана Петровича!.. Так глаз, что ли, наметался - куда ни взгляну - все Иван Петрович... То он ходит, прогуливается по пустой зале, в которую открыты двери; то стоят двое разговаривают - и он возле них, слушает. Потом вдруг около самого меня является и в карты смотрит... Тут я, разумеется, и понесу с рук что попало, а мой vis-a-vis обижается. Наконец даже другие стали это замечать, и губернатор шепнул мне на ухо:
   - Это вам Иван Петрович портит: он вам мстит за себя.
   - Да, - говорю, - я действительно расстроен, и мне очень нездоровится. Я прошу позволения расписать игру и меня уволить.
   Это одолжение мне сделали, и я сейчас же поехал домой. Но я еду на санях, и Иван Петрович со мною - то рядом сидит, то на облучке с кучером явится, а лицом ко мне.
   Думаю: не горячка ли у меня начинается?
   Приехал домой - еще хуже. Чуть лег в постель и погасил огонь, - Иван Петрович сидит на краю кровати и даже говорит:
   - Вы, - говорит, - меня ведь в самом деле сглазили, я и умер, а мне никакой надобности не было так рано умирать. В том-то и дело!.. Меня все так любили, и тоже матушка, и Танюша - она еще недоучена. Какое им от этого ужасное горе!
   Я позвал человека и, как это ни было неловко, велел ему лечь у себя на ковре, но Иван Петрович не боится; куда ни оборочусь - он торчит передо мною, да и баста.
   Насилу я утра дождался и первым делом послал одного из своих чиновников к матери покойного, чтобы отвез и как можно деликатнее передал ей триста рублей на похороны.
   Тот возвращается и привозит деньги назад: говорит - не приняли.
   - Что же, - спрашиваю, - сказали?
   - Сказали, что "не надо: его добрые люди похоронят". Я, значит, был на счету злых.
   А Иван-то Петрович, как только я про него вспомню, сейчас тут и есть.
   В сумерки не мог оставаться спокойно: взял извозчика и сам поехал, чтобы взглянуть на Ивана Петровича и поклониться. Это ведь в обычае, и я думал, что никого не обеспокою. А в карман взял все, что мог, - семьсот рублей, чтобы упросить их принять хоть для Тани.
   ГГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Видел Ивана Петровича: лежит "Белый орел" как подстреленный.
   Таня тут же ходит. Такая, действительно, черномазенькая, лет пятнадцати, в коленкоровом трауре и все покойника оправляет. По голове его поправит и поцелует.
   Какое терзание это видеть!
   Попросил ее: нельзя ли мне поговорить с матерью Ивана Петровича.
   Девушка отвечала: "хорошо" и пошла в другую комнату, а через минуту отворяет дверь и приглашает взойти, но только что я вошел в комнату, где сидела старушка, та сейчас встала и извиняется:
   - Нет, простите меня, - я напрасно на себя понадеялась, я не могу вас видеть, - и с этим ушла.
   Я был не обижен и не сконфужен, а просто подавлен, и обратился к Тане:
   - Ну, хоть вы, молодое существо, может быть, вы можете быть ко мне добрее. Ведь я же, поверьте, не желал и не имел причины желать Ивану Петровичу какого-нибудь несчастия, а тем меньше смерти.
   - Верю, - уронила она. - Ему никто не мог желать ничего дурного - его все любили.
   - Поверьте, что в два-три дня, которые я его видел, и я полюбил его.
   - Да, да, - сказала она. - О, эти ужасные "два-три дня" - зачем они были? Но тетя это в горе так обошлась с вами; а мне вас жалко.
   И она протянула мне обе ручки. Я взял их и сказал:
   - Благодарю вас, милое дитя, за эти чувства; они делают честь и вашему сердцу и благоразумию. Нельзя же, в самом деле, верить такому вздору, будто я его сглазил!
   - Знаю, - отвечала она.
   - Так явите же мне ласку... сделайте мне одолжение во имя его!
   - Какое одолжение?
   - Возьмите вот этот конверт... тут немножко денег... это на домашние надобности... для тети.
   - Она не примет.
   - Ну, для вас... для вашего образования, о котором заботился Иван Петрович. Я глубоко уверен, что он бы это оправдал.
   - Нет; благодарю вас, я не возьму. Он никогда ни у кого ничего не брал даром. Он был очень, очень благородный.
   - Но вы меня этим огорчаете... вы, значит, на меня сердитесь.
   - Нет, не сержусь. Я вам дам доказательство.
   Она раскрыла лежавший на столе французский учебник Олендорфа, торопливо достала лежавшую там между страниц фотографическую карточку Ивана Петровича и, подавая ее мне, сказала:
   - Вот это он положил. До сих пор мы вчера доучились. Возьмите это от меня на память.
   Тем свидание и кончилось. На другой день Ивана Петровича хоронили, а потом я еще дней восемь оставался в городе, и все в той же мучительности. Ночью нет сна; прислушиваюсь к каждому шороху; открываю фортки в окнах, чтобы хоть с улицы долетал какой-нибудь свежий человеческий голос. Но мало пользы: идут два человека, разговаривают, - прислушиваюсь, - про Ивана Петровича и про меня.
   Поет кто-то, возвращаясь в тишине ночи домой: слышу, как у него снег под ногами хрустит, разбираю слова: "Ах, бывал я удал", - жду, когда певец поравняется с моим окном, - гляжу - это сам Иван Петрович. А тут еще и отец протоиерей жалует и шепчет:
   - Сглаз и приурок есть, да ведь это цыплят глазят, а Ивана Петровича отравили...
   Мучительно!
   - Для чего и кто мог его отравить?
   - Опасались, чтобы он вам всего не рассказал... Его бы непременно надо было распотрошить. Жаль, что не распотрошили. Яд бы нашли.
   Господи! избавь меня хотя от этой подозрительности!
   Наконец вдруг совершенно неожиданно получаю конфиденциальное письмо от директора канцелярии, что граф предписывает мне ограничиться тем, что я успел сделать, и нимало не медля вернуться в Петербург.
   Я был очень этому рад, в два дня собрался и уехал.
   Дорогою Иван Петрович не отставал - нет, нет, да и покажется, но теперь, от перемены ли места или оттого, что человек ко всему привыкает, я осмелел и даже привык к нему. Мотается он у меня в глазах, а я уже ничего; даже иногда в дремоте как будто друг с другом шутим. Он грозится:
   - Пробрал я тебя! А я отвечаю:
   - А ты все-таки по-французски не выучился! А он отвечает:
   - На что мне учиться: я теперь отлично самоучкой жарю,
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   В Петербурге я почувствовал, что мною не то что недовольны, а хуже, как-то сожалительно, как-то странно на меня смотрят.
   Сам Виктор Никитич видел меня всего одну минуту и не сказал ни слова, но директору, который был женат на моей родственнице, он говорил, что ему кажется, будто я нездоров...
   Разъяснений не было. Через неделю подошло Рождество, а потом Новый год. Разумеется, праздничная сутолока - ожидание наград. Меня это не сильно озабочивало, тем более что я знал мою награду - "Белый орел". Родственница моя, что за директором, еще накануне мне и орден с лентой в подарок прислала, и я положил в бюро и орден, и конверт с ста рублями для курьеров, которые принесут приказ.
   Но ночью вдруг толк меня в бок Иван Петрович и под самый под нос мне шиш. При жизни он был гораздо деликатнее, и это совсем не отвечало его гармонической натуре, а теперь, как сорванец, ткнул шиш и говорит:
   - С тебя пока вот этого довольно. Мне надо к бедной Тане, - и сник.
   Встаю утром. - Курьеров с приказом нет. Спешу к зятю узнать: что это значит?
   - Ума, - говорит, - не приложу. Было, стояло, и вдруг точно в печати выпало. Граф вычеркнул и сказал, что это он лично доложит... Тебе, знаешь, вредит какая-то история... Какой-то чиновник, выйдя от тебя, как-то подозрительно умер... Что это такое было?
   - Оставь, - говорю, - сделай милость.
   - Нет, в самом деле... граф даже не раз спрашивал: как ты в своем здоровье... Оттуда разные лица писали, и в том числе общий духовник, протопоп... Как ты мог позволить вмешать себя в такое странное дело!
   Я слушаю, а сам, - как Иван Петрович из-за могилы стал делать, чувствую одно желание ему язык или шиш показать.
   А Иван Петрович, по награждении меня шишом вместо "Белого орла", исчез и не показывался ровно три года, когда сделал мне заключительный и притом всех более осязательный визит.
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   Было опять Рождество и Новый год и также ожидались награды. Меня уже давно обходили, и я об этом не заботился. Не дают, и не надо. Встречали Новый год у сестры, - очень весело, - гостей много. Здоровые люди ужинали, а я перед ужином посматриваю, как бы улизнуть, и подвигаюсь к двери, но вдруг слышу в общем говоре такие слова:
   - Теперь мои скитальчества кончены: мама со мною. Танюша устроена за хорошего человека; последнюю шутку сделаю и же ман вэ! - И потом вдруг протяжно запел:
   Прощай, моя родная,
   Прощай, моя земля.
   "Эге, - думаю, - опять показался, да еще и французить начал... Ну, я лучше кого-нибудь подожду, один по лестнице не пойду".
   А он мимо меня изволит проходить, все в том же виц-мундире с пышным гранатного цвета галстухом, и только минул, вдруг парадная дверь так хлопнула, что весь дом затрясся.
   Хозяин и люди бросились посмотреть, не добрался ли кто до гостиных шуб, но все было на месте, и дверь на ключе... Я молчал, чтобы опять не сказали "галюцинат" и не стали осведомляться о здоровье. Хлопнуло, и шабаш, - мало ли что может хлопать...
   Я досидел случая, чтобы не одному идти, и благополучно возвращаюсь домой. Человек у меня был уже не тот, который со мною ездил и которому Иван Петрович пропилейные уроки давал, а другой; встречает он меня немножко заспан и светит. Проходим мимо конторки, и я вижу, что-то лежит белой бумагой прикрыто... Смотрю, мой орден Белого орла, который тогда, помните, сестра подарила... Он всегда заперт был. Как он мог взяться! Конечно, скажут: "сам, верно, в забывчивости вынул". Так не стану об этом спорить, но а вот это что такое: на столике у моего изголовья небольшой конвертик на мое имя, и рука как будто знакомая... Та самая рука, которою было написано "жизнь на радость нам дана".
   - Кто принес? - спрашиваю.
   А человек прямо показывает мне на фотографию Ивана Петровича, которую я берегу, память от Танюши, и говорит:
   - Вот этот господин.
   - Ты, верно, ошибся.
   - Никак нет, - говорит, - я его с первого взгляда узнал.
   В конверте оказался на почтовой бумажке экземпляр приказа: мне дали "Белого орла". И что еще лучше, всю остальную ночь я спал, хотя слышал, как что-то где-то пело самые глупые слова: "До свиданс, до свиданс, - же але о контраданс".
   По преподанной мне Иван Петровичем опытности в жизни духов, я понимал, что это Иван Петрович "по-французски жарит самоучкою", отлетая, и что он больше меня уже никогда не побеспокоит. Так и вышло: он мне отмстил и помиловал. Это понятно. А вот почему у них в мире духов все так спутано и смешано, что жизнь человеческая, которая всего дороже стоит, отомщевается пустым пуганьем да орденом, а прилет из высших сфер сопровождается глупейшим пением "до свиданс, же але о контраданс", этого я не понимаю.
   ПРИМЕЧАНИЯ
   Впервые - газета "Новое время", 1880, от 25 декабря, с подзаголовком "Святочный рассказ".
   По словам А. Н. Лескова, рассказ соотносится "с чем-то может быть частично и происшедшим когда-то в Пензе, в годы подвигов там пресловутого губернатора Панчулидзева и его достойного соратника, губернского предводителя дворянства А. А. Арапова" (А. Лесков. Жизнь Николая Лескова. М., 1984, т. 2, стр. 137 - 138).
   Александр Алексеевич Панчулидзев (1789 - 1867), пензенский губернатор с 1831 по 1859 г., был вынужден выйти в отставку после ревизии, произведенной сенатором С. В. Сафоновым. Лесков жил в Пензенской губернии в 1857 - 1860 гг. - в последние годы губернаторства Панчулидзева. Без сомнения, он много слышал тогда о губернаторе, которому современник дает такую характеристику: "Пензенской губернией управляет губернатор Панчулидзев, которого мало назвать мошенником, но преступник, у которого на душе много злодейств, отрав и разных смертоубийств; который царствует в губернии 25 лет, считаясь примерным губернатором; которому праздновался юбилей двадцатипятилетнего его управления губернией; которому император прислал в подарок табакерку со своим портретом, украшенным бриллиантами; он - тайный советник, украшенный орденом Александра Невского, и не хочет никуда идти с места губернатора" (Запись рассказов П. А. Бахметьева в книге Л. М. Жемчужникова "Мои воспоминания из прошлого", вып. 2, М., 1927, с. 202). Непосредственным толчком к написанию рассказа могли послужить "Записки дворянина-помещика, бывшего в должности предводителя, судьи и председателя палаты" И. В. Селиванова, печатавшиеся в 1880 г. в "Русской старине". Они открываются очерком о Панчулидзеве "Один из губернаторов в старину", помещенным в июньской книжке журнала. В характеристике "губернатора П-ва" в рассказе Лескова имеются детали, близкие к описанию Селиванова (собственноручные избиения, ограбление кассы приказа общественного призрения, меломания, характеристика оркестра и пр.).
   Эпиграф к рассказу взят из 21-й идиллии Феокрита ("Рыбаки") в переводе Л. А. Мея.
   Стр. 441. "Есть вещи на свете". - "Есть вещи на свете, которые не снились мудрецам" - цитата из "Гамлета" (д. I, явл. 5).
   ...два-три года тому назад, когда мы, умаляясь до детства, начали играть в духовидство... - В 70-е годы в некоторых кругах русской дворянской интеллигенции распространилось увлечение "общением с духами" - главным образом посредством спиритических сеансов. В 80-е годы вера в "явление духов", разоблаченная наукой (Д. И. Менделеев и др.), заметно ослабела.
   Консервировать - здесь в смысле: стремиться затормозить прогресс, защищать консервативные взгляды.
   Стр. 442. Храмоздатель - строитель церквей.
   Сын "человека" - то есть слуги.
   Кондуит - журнал сведений о поведении учащихся; здесь в значении: послужной список.
   Панин, Виктор Никитич (1801 - 1874), граф, с 1841 по 1862 г. был министром юстиции.
   Стр. 443. Такой же долгий, как его усопший патрон, граф Виктор Никитич... - В. Н. Панин отличался исключительно высоким ростом.
   Стр. 445. "Белый орел". - Орден Белого орла - один из высших орденов в царской России.
   Стр. 446. Папошник, или папушник - домашний пшеничный хлеб.
   Тальони, Мария (1804 - 1884) - знаменитая парижская балерина, гастролировавшая в Петербурге в конце 30-х и начале 40-х годов.
   Бозио, Анджелина (1824 - 1859) - знаменитая итальянская певица. В 1856
   Стр. 447. Экзекутор - чиновник, ведавший хозяйственными делами, ответственный за порядок в канцелярии
   Стр. 448. Аквиляльбов. - Фамилия образована от латинского aquila alba белый орел.
   ...настоящий "Белый орел"... как его изображают на полных парадных приемах у Зевса. - Орел, несущий молнии, обычно изображался рядом с Зевсом-громовержцем.
   Стр. 450. Это наш студент, артист, хорист, но только не аферист. -Имеется в виду водевиль Ф. А. Кони "Студент - артист, хорист и аферист" (1838).
   Поликрат (VI в. до н. э.) - тиран самосский. По преданию, был всегда удачлив во всех своих делах и опасался, что заплатит в конце концов несчастьем за постоянные удачи. Был предательски убит своим союзником, персидским сатрапом.
   Аллегри - лотерея с немедленной выдачей выигрышей.
   Стр. 451. Картины представляют "Саула у волшебницы андорской". - Саул согласно Библии первый царь Израиля, помазанный на царство пророком Самуилом. Когда после смерти Самуила на страну напали филистимляне, Саул разыскал в Аэндоре волшебницу и тайно, ночью, переодетый в простое платье, пришел к ней. По его просьбе она вызвала тень Самуила, перед которой Саул пал ниц и просил о помощи. Но Самуил ему отказал, так как Бог отступился от Саула.
   Рамена - плечи.
   Этот мог "повелеть царю явиться и в Вефиле и в Галгалах". - Помазав Саула на царство, Самуил послал его в Вефиль, где Саулу должно было быть знамение, и в Галгал, где Саул должен был семь дней ждать прибытия Самуила для принесения жертвоприношений перед началом освободительной войны.
   ...то, что не снилось мудрецам... - см. прим. к стр. 441.
   Стр. 452. ...из колокольных дворян... - из духовенства.
   ...полковые выходили... - то есть офицеры покидали город в связи с перемещением полка.
   Стр. 453. ...я пропилеи делаю. - Пропилеи - галерея или колоннада перед входом в здание; здесь переосмыслено как существительное от глагола "пропилить".
   Стр. 457. Приурок - "порча" от сглаза, зависти, тайного недоброжелательства.
   Стр. 458. ...же ман вэ! (франц. je m'en vais) - я ухожу.
   Стр. 459. "До свиданс, до свиданс, - же але о контраданс" - смесь искаженных русских и французских слов со значением "До свиданья, до свиданья, я иду на контраданс". Контраданс (вернее, контрданс) - старинный танец типа кадрили.