Лесков Николай Семёнович. Чёртовы куклы

   - Вы дерзки.
   - Хотите дуэль?
   - Очень хотел бы, но, к сожалению, я теперь не могу принять дуэли.
   - Почему?
   - Конечно, не потому, что я не желаю вас убить или страшусь быть убитым, но потому, что я состою в свите такого лица, путешествие которого не должно сопровождаться никакими скандалами.
   - Хорошо, не нужно дуэли, но я вам предлагаю пари.
   - Какое? в чём оно состоит?
   - Оно состоит вот в чём: мне кажется, будто я знаю вашего герцога больше, чем вы.
   - Это интересно.
   - Да, и я это утверждаю и держу пари, что если вы передадите ему то, что я вам сказал, то он останется здесь ещё на день.
   - Ни за что на свете!
   - Вы ошибаетесь.
   - Оставим этот разговор.
   - А я вам ручаюсь, что я не ошибаюсь; он чудесно прождёт до послезавтра, и я вам советую принять пари, которое я предлагаю.
   - Я желал бы знать, в чём же будет заключаться самое пари?
   - В том, что если ваш повелитель останется здесь на три дня, то вы без всяких отговорок должны исполнить то, что я закажу вам; а если он не останется, то я исполню любое приказание, какое вы мне дадите. Наши шансы равны, и даже, если хотите знать, я рискую больше, чем вы.
   - Чем?
   - Я не буду знать, точно ли вы передадите мои слова.
   - Я передам их в точности, но, в свою очередь, я могу принять ваше условие только в том случае, если в заказе, который вы мне намерены сделать в случае моего проигрыша, не будет ничего унизительного для моей чести.
   - Без сомнения.
   - В таком случае...
   - Вы принимаете моё пари?
   - Да.
   - Это прелестно: мы заключаем пари на герцога.
   - Мне неприятно, что вы над этим смеетесь.
   - Я не буду смеяться. Пари идёт?
   - Извольте.
   - Я подаю вам мою руку с самыми серьёзными намерениями.
   - Я с такими же её принимаю.
   Молодые люди ударили по рукам, и офицер откланялся и ушёл, а Фебуфис, проводив его, отправился в кафе, где провёл несколько часов с своими знакомыми и весело шутил с красивыми служанками, а когда возвратился вечером домой, то нашёл у себя записку, в которой было написано:
   "Он остается здесь с тем, чтобы быть у вас в студии послезавтра".
   Фебуфис небрежно смял записку и, улыбнувшись, написал и послал такой же короткий ответ. В ответе этом значилось следующее:
   "Он пробудет здесь три дня".
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   Следующий день Фебуфис провёл, по обыкновению, за работой и принимал несколько иностранцев, которые внимательно осматривали его талантливые работы, а втайне всего более заглядывали на Messaline dans la loge de Lisisca, которая занимала большое и видное место. Картина во весь день не была задёрнута гобеленом, и её видели все, кто посетил студию.
   Потом Фебуфис был во всех тех местах, которые имел в обычае посещать ежедневно, но вернулся домой несколько ранее и, запершись дома с слугою, занялся приведением своей мастерской в большой порядок.
   Семейство желчного, больного скульптора, обитавшее в нижнем жилье, которое находилось под ателье Фебуфиса, очень долго слышало шум и возню от передвигания тяжёлых мольбертов. Можно было думать, что художник наскучил старым расположением своей мастерской или ему, может быть, пришла фантазия исполнить какую-нибудь новую затею с Messaline dans la loge de Lisisca.
   Это так и было.
   На следующий день догадки нижнего семейства подтвердились и разъяснились: тотчас после ранней сиесты мастерскую Фебуфиса посетил именитый путешественник в сопровождении двух лиц из своей свиты.
   Один из них был престарелый, но молодящийся сановник, во фраке и с значительным количеством звёзд. Он был первый советник герцога по всем делам, касающимся иностранных сношений, и занимал должность начальника этого ведомства. В числе звёзд, украшавших его лацкана, были и такие, которых никто другой, кроме его, не имел. Старец носил превосходно взбитый на голове парик, блистал белейшими зубами и был подрисован и зашнурован в корсет. Лета его были неизвестны, но он держался бодро, хотя и вздрагивал точно под ударами вольтова столба. Чтобы маскировать это непроизвольное движение, он от времени до времени делал то же самое нарочно. В существе это была дипломатическая хартия, вся уже выцветшая, но ещё кое-как разбираемая при случае. В нём была смесь джентльмена, маркиза и дворецкого, но утверждали, будто в делах он ловок и очень находчив. Другой при герцоге был тот самый молодой адъютант, с которым Фебуфис держал своё пари о "завтра и послезавтра".
   Сам герцог и оба его провожатые были в обыкновенном партикулярном платье, в котором, впрочем, герцог держался совсем по-военному. Он был представительный и даже красивый мужчина, имел очень широкие манеры и глядел как человек, который не боится, что его кто-нибудь остановит; он поводил плечами, как будто на нём были эполеты, и шёл легко, словно только лишь из милости касался ногами земли.
   Взойдя в atelier {мастерскую - франц.}, герцог окинул всё помещение глазами и удивился. Он как будто увидал совсем не то, что думал найти, и остановился посреди комнаты, насупив брови, и, оборотясь к адъютанту, сказал:
   - Это не то.
   Адъютант покраснел.
   - Это не то, - повторил громко герцог и, сделав шаг вперед, подал художнику руку.
   Фебуфис ему поклонился.
   - А где же это?
   Фебуфис смотрел с недоумением то на герцога, то на его провожатых.
   - Я спрашиваю это... то, что у вас есть...
   - Здесь решительно всё, что может быть достойно вашего внимания.
   - Но было ещё что-то?
   - Кое-какой хлам... пустяки, недостойные вашего внимания.
   - Прекрасно... благодарю, но я не хочу, чтобы вы со мною чинились: не обращайте внимания, что я здесь, и продолжайте работать, - я хочу не спеша осмотреть всё, что есть у вас в atelier.
   И он начал скоро ходить взад и вперёд и вдруг опять сказал:
   - Да где же, наконец, то?
   - Что вы желаете видеть? - спросил Фебуфис.
   - Что?
   Герцог гневно метнул глазами и не отвечал, а его адъютант стоял переконфуженный, но статский сановник шепнул:
   - Герцог хочет видеть ту картину... ту вашу картину... о которой все говорят.
   - Ах, я догадываюсь, - отвечал Фебуфис и откатил подставку, на которой стояло обёрнутое лицом к стене полотно с новым многоличным историческим сюжетом.
   - Не то! - вскричал герцог. - Что изображает эта картина?
   - Она изображает знаменитого в шестнадцатом веке живописца Луку Кранаха.
   - Ну?
   - Он, как известно, был почтён большою дружбой Иоанна Великодушного.
   - А что далее?
   - Художник умел быть благороднее всех высокорожденных льстецов и царедворцев, окружавших Иоанна, и когда печальная судьба обрекла его покровителя на заточение, его все бросили, кроме Луки Кранаха.
   - Очень благородно, но... что ещё?
   - Лука Кранах один добровольно разделял неволю с Иоанном в течение пяти лет и поддерживал в нём душевную бодрость.
   - Хорошо!
   - Да, они не только не унывали в заточении, но даже успели многому научиться и ещё более возбудить свои душевные силы. Я на своей картине представил, как они проводили своё время: вы видите здесь...
   - Да, я вижу, прекрасно вижу.
   - Иоанн Великодушный читает вслух книгу, а Лука Кранах слушает чтение и сам пишет этюд нынешней знаменитой венской картины "Поцелуй Иуды"...
   - Ага! намек предателям!
   - Да, вокруг узников мир и творческая тишина, можно думать, что книга историческая и, может быть, говорит о нравах царедворцев.
   - Дрянь! - оторвал герцог. - Вы прекрасно будете поступать, если будете всегда карать эти нравы.
   Фебуфис продолжал указывать муштабелем на изображение Кранаха и говорил с оживлением.
   - Я хотел выразить в лице Кранаха, что он старается проникнуть характер предателя и проникает его... Он изображает Иуду не злым, не скупцом, продающим друга за ничтожную цену, а только узким, раздражённым человеком.
   - Вот, вот, вот! Это прекрасно!
   - Это человек, который не может снести широты и смелости Христа, вдохновлённого мыслью о любви ко всем людям без различия их породы и веры. С этой картины Кранах начал ставить внизу монограммою сухого, тощего дракона в пятой манере.
   - Помню: сухой и тощий дракон.
   - Есть предание, будто он растирал для этого краску с настоящею драконовою кровью...
   - Да... Но всё это не то! - перебил его герцог - Где же то?! Я хочу видеть вашу голую женщину!
   - Голую женщину?
   - Ну да, голую женщину! - подсказал ему старый сановник.
   - Ту голую женщину, которая вчера была на этом мольберте, - подсказал с другой стороны адъютант.
   - Ах, вы это называете то?..
   - Ну да!
   - Да, да.
   - Но вы ошибаетесь, полковник, это ведь было не вчера, а позавчера.
   - Оставьте спор и покажите мне, где голая женщина? - молвил герцог.
   - Я думал, что она не стоит вашего внимания, ваша светлость, и убрал её.
   - Достаньте.
   - Она вынесена далеко и завалена хламом.
   - Для чего же вы это сделали?
   Фебуфис улыбнулся и сказал:
   - Я могу быть откровенен?
   - Конечно!
   - Я так много слышал о вашей строгости, что проработал всю ночь за перестановкою моей мастерской, чтобы только убрать нескромную картину в недоступное место.
   - Ненаходчиво. Впрочем, меня любят представлять зверем, но... я не таков.
   Фебуфис поклонился.
   - Я хочу видеть вашу картину.
   - Чтобы доставить вам удовольствие, я готов проработать другую ночь, но едва могу её достать разве только к завтрашнему дню.
   Посетителю понравилась весёлая откровенность Фебуфиса, а также и то, что он его будто боялся. Лицо герцога приняло смягченное выражение.
   - Хорошо, - сказал он, - достаньте. Я остаюсь здесь ещё до завтра.
   Он не стал ничего больше рассматривать и уехал с своими провожатыми, а Фебуфис обернул опять лицом к стене полотна с Сатаной и Кранахом, а Пандору поставил на мольберт и закрыл гобеленом, подвижно ходившим на вздержковых кольцах.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Устроив у себя в мастерской всё опять как было, по-старому, Фебуфис пошёл, по обыкновению, вечером в кафе, где сходились художники, и застал там в числе прочих скульптора, занимавшего помещение под его мастерскою. Они повидались дружески, как всегда было прежде, но скульптор скоро начал подшучивать над демократическими убеждениями Фебуфиса и рассказал о возне, которую он слышал у него в мастерской.
   - Я не мог этого понять до тех пор, - говорил скульптор, - пока не увидал сегодня входившего к тебе герцога.
   - Да, и когда ты его увидал, ты тоже ничего не понял.
   - Я понял, что ты тоже не прочь подделываться.
   - К кому?
   - К великим мира.
   - Ну!
   - В самом деле! Да ещё к таким, как этот герцог, который, говорят, рычит, а не разговаривает с людьми по-человечески.
   - Это неправда.
   - Ты за него заступаешься!
   - А отчего бы нет?
   - Он тебя причаровал.
   - Он держал себя со мною как бравый малый... немножко по-солдатски, но... он мне понравился, и я даже не хотел бы, чтобы о нём говорили неосновательно.
   - Он купил чем-то твоё расположение.
   Фебуфис вспыхнул. Его горячий и вспыльчивый нрав не дозволил ему ни отшутиться, ни разъяснить своего поведения, - он увидел в намеке скульптора нестерпимое оскорбление и в безумной запальчивости ответил ему ещё большим оскорблением. Завязался спор и дошёл до того, что Фебуфис схватился за стилет. Скульптор сделал то же, и они мгновенно напали один на другого. Их розняли, но Фебуфис, однако, успел нанести скульптору лёгкую царапину и сам получил довольно серьёзный укол в правую руку.
   В дело сейчас же вмешалась полиция, - римские власти обрадовались случаю наказать художника, оскорбившего своею нескромною картиной кардинала. Фебуфис, как зачинщик схватки, ночью же получил извещение, что он должен оставить Рим до истечения трех суток.
   Гнев овладел Фебуфисом в такой степени, что он не заботился о последствиях и сидел в своей мастерской, когда к нему опять вошли герцог-incognito с его молодым провожатым и старцем со звездою.
   Фебуфис привстал при их входе и, держа правую руку на перевязи, левою открыл картину.
   Высокий гость сразу обнял взглядом "Пандору", прищурил левый глаз и расхохотался - столько было в ней нескромного и в нескромном смешного. Картина, видимо, доставляла зрителям величайшее наслаждение и привела герцога в самое доброе расположение. Он протянул художнику руку. Тот извинился, что подаёт левую руку.
   - Принимаю её, - отвечал гость, - она ближе к сердцу. А кстати, я слышал, с вами случилась неприятность?
   - Я не обращаю на это внимания, ваша светлость.
   - Однако вас высылают из папских владений?
   - Да.
   - В этой истории я оказываюсь немножко причинен... Я был бы очень рад быть вам полезен.
   - Я на это не рассчитывал; но вы были мой гость, и я не хотел, чтобы о вас говорили неуважительно.
   - Вы поступили очень благородно. Сколько стоит "Кранах"?
   Фебуфис сказал цену.
   - Это дёшево. Я её покупаю и плачу вдвое.
   - Это сверх меры, и я...
   - Ничего не сверх меры: благородная идея дорого стоит. И, кроме того, во всяком случае, я ещё ваш должник. Скажите мне, куда вы теперь намерены уехать и что намерены делать?
   - Я застигнут врасплох и ничего не знаю,
   - Обдумайтесь скорее. Вы ведь не в ладах с вашим государем.
   - Да, ваша светлость.
   - Это нехорошо. Я могу просить за вас.
   - Покорно вас благодарю. Я не желаю прощения.
   - Дурно. Впрочем, все вы, художники, всегда с фантазиями, но я хотя и не художник, а мне тоже иногда приходят фантазии: не хотите ли вы ехать со мною?
   - Как с вами? Куда?
   - Куда бог понесёт. Со мною вы можете уехать ранее, чем вам назначено, и мы посетим много любопытных мест... Кстати, вы мне можете пригодиться при посещении галерей; а я вам покажу дикие местности и дикий воинственный народ, быт которого может представить много интересного для вашего искусства... Другими никакими соображениями не стесняйтесь - это всё дело товарища, который вас с собой приглашает.
   Фебуфис стоял молча.
   - Значит, едем? - продолжал гость. - Сделаем вместе путешествие, а потом вы свободны. Рука ваша пройдёт, и вы опять будете в состоянии взяться за кисти и за палитру. Мы расстанемся там, где вы захотите меня оставить.
   - Вы так ко мне милостивы, - перебил Фебуфис, - я опасаюсь, как бы мысль о разлуке не пришла очень поздно.
   Гость улыбнулся.
   - Вы "опасаетесь", вы думаете, что можете пожелать расстаться со мною, когда будет "поздно"?
   Фебуфис сконфузился своей неясно выраженной мысли.
   - Ничего, ничего! Я люблю чистосердечие... Всё, что чистосердечно, то всё мне нравится. Я приглашаю вас быть моим товарищем в путешествии, и если вы запоздаете расстаться со мною на дороге, то я приглашаю вас к себе и ручаюсь, что вам у меня будет не худо. Вы найдёте у меня много дела, которое может дать простор вашей кисти, а я подыщу вам невесту, которая будет достойна вас умом и красотою и даст вам невозмутимое домашнее счастье. Наши женщины прекрасны.
   - Я это знаю, - отвечал Фебуфис.
   - Только они прекрасные жены, но позировать в натуре не пойдут. Так это решено: вы мой товарищ?
   - Я ваш покорнейший слуга.
   - Прекрасно! И вы с этой же секунды увидите, что это довольно удобно: берите шляпу и садитесь со мною. Распоряжения и сборы об устройстве вашей студии не должны вас волновать. При ране, хотя бы и не опасной, это вредно... Доверьте это ему.
   Гость показал глазами на своего адъютанта и, оборотясь слегка в его сторону, добавил:
   - Сказать в посольстве, что они отвечают за всякую мелочь, которая здесь есть. Всё уложить и переслать на мой счёт, куда потребуется. Положитесь на него и берите вашу шляпу.
   Фебуфис протянул руку провожатому и сказал:
   - Мы квиты.
   Тот вспыхнул.
   Герцог посмотрел на молодых людей и произнес:
   - Что между вами было?
   - Пари, - ответил Фебуфис и коротко добавил, что граф ему проиграл маленькую услугу и теперешние его заботы он принимает за сквитку.
   - И прекрасно! Честный человек всегда платит свои долги! А в чём было пари?
   Фебуфис опять взглянул в лицо адъютанта, и ему показалось, что этот человек умрёт сию минуту.
   - Извините, ваша светлость, - сказал Фебуфис, - в это замешано имя третьего лица.
   - Ах, тайна! Что есть тайна, то и должно оставаться тайною. Я не хочу знать о вашем пари. Едем.
   Фебуфис вышел вместе с герцогом и с ним же вместе уехал в роскошное помещение его посла.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   Известие о том, что Фебуфис так спешно покидает Рим, и притом в сообществе могущественного лица, мгновенно облетело все художественные кружки. Фебуфис теперь не удалялся из Рима как изгнанник, а он выступал как человек, который одержал блистательную победу над своими врагами. Никто не сомневался, что Фебуфис не испугался бы изгнания из Рима и, может быть, вышел бы отсюда ещё с какою-нибудь новою дерзостью, но выйти так величественно, как он теперь выходит с могущественным покровителем, который добровольно назвался его "товарищем", - это было настоящее торжество. Все говорили: "А герцог-то, значит, совсем не такой грубый человек, как о нём рассказывают. Вон он как прост и как приветлив! Что ни говори, а он достоин симпатий!"
   И вот молодые художники - все, кто знал Фебуфиса, побросали работы и весёлою гурьбой отправились на первую станцию, где надлежало переменять лошадей в экипажи путешественника и его свиты. Все они хотели проводить товарища и даже приветствовать его великодушного покровителя. В числе провожатых находились и Пик и Мак.
   Здесь были цветы, вино, песни и даже было сочинено наскоро величанье "покровителю художников".
   Герцог был очень доволен сюрпризом: он не спешил прерывать прощание товарищей и даже сам поднял бокал за "товарищей" и за процветание "всего изящного и благородного в мире".
   Это возбудило такой всеобщий восторг, что герцог уехал, сопровождаемый долго не умолкавшими кликами самого непритворного и горячего восторга.
   Экипаж, в котором ехали Фебуфис и адъютант, с разрешения герцога остался здесь до утра, когда оба путешественника были уложены в коляску и, удаляясь, должны были долго слышать вслед за собою нетрезвые крики друзей, смешивавших имена Луки Кранаха с именем Фебуфиса и имя герцога с именем Иоанна Великодушного. Более всех шумел Пик.
   - Нет, каков герцог! Каков этот суровый, страшный герцог! - кричал он весь в поту, с раскрасневшимся лицом.
   - Смотри, будь счастлив, Фебуфис!- вторили Пику другие.
   - О, он будет счастлив! Он должен быть счастлив с таким покровителем!
   - Ещё бы! такое покровительство хоть кого выведет к всемирной славе, тем более Фебуфиса. Но как он это обделал!
   - А это штука, но что бы кто ни говорил, я ручаюсь за одно, что Фебуфис не дозволил себе ничего такого, что бы могло бросить тень униженного искательства на его поведение!
   - Конечно, конечно!
   - Я там не был, но я это чувствую... и я за это ручаюсь, - настаивал Пик.
   - Конечно, конечно!.. Из нас никто там не был, но мы все ручаемся, что Фебуфис не сказал ни одного унизительного слова, что он не сделал перед герцогом ни одного поклона ниже, чем следует, и вообще... он... вообще...
   - Да, вообще... вообще Фебуфис - благородный малый, и если скульптор имеет об этом иное мнение, то он может потребовать от каждого из нас отдельных доказательств в зале фехтовальных уроков, а Фебуфису мы пошлём общее письмо, в котором напишем, как мы ему верим, как возлагаем на него самые лучшие наши надежды и клянёмся ему в товарищеской любви и преданности до гроба.
   - До гроба! до гроба!
   Но в это время кто-то крикнул:
   - Вы поклянитесь на своих мечах!
   Все обернулись туда, откуда шёл этот голос, и увидали Мака.
   Один Мак до сих пор упорно молчал, и это обижало Пика; теперь же, когда он прервал своё молчание фразой из Гамлета, Пик обиделся ещё более.
   - Я не ожидал этого от тебя, Мак, - сказал он и затем вспрыгнул на стол и, сняв с себя шляпу, вскричал:
   - Друзья, здесь шутки Мака неуместны! Восторг не должно опошлять! Восходит солнце, я гляжу в его огненное лицо: я вижу восходящее светило, я кладу мою руку на моё сердце, в которое я уместил мою горячую любовь к Фебуфису. Я призываю тебя, великий в дружбе Кранах!.. Кладите, друзья, свои руки не на мечи, а на ваши сердца, и поклянёмся доказать нашу дружбу Фебуфису всем и всегда... и всегда... и всегда... да... да... да!
   У пришедшего в восторг Пика стало истерически дергать горло, и все его поняли, схватили его со стола, подняли его, и все поклялись в чём-то на своих сердцах.
   И затем опять пили и пели все, кроме Мака, который тихо встал и, выйдя в сад, нашёл скрывавшуюся в густой куртине молодую женщину. Это была Марчелла. Она стояла одиноко у дерева, как бы в окаменении. Мак тронул её за плечо и сказал ей:
   - Тебе пора домой, Марчелла. Пойдём, я провожу тебя.
   - Благодарю, - отвечала Марчелла и пошла с ним рядом, но, пройдя недалеко по каменистой дороге, остановилась и сказала:
   - Меня покидают силы.
   - Отдохнём.
   Они сели. До них долетали звуки пьяных песен.
   - Как они противно поют! - уронила Марчелла.
   - Да, - отвечал Мак.
   - Он пропадёт?
   - Не знаю, да и ты не можешь этого знать.
   - Моё сердце это знает.
   - Твоё сердце и здесь его не спасало.
   - Ах да, добрый Мак, не спасало.
   - Что же будем делать?
   - Жалей его вместе со мною!
   И она братски поцеловала Мака.
   А там все ещё пели.
   Такого взрыва восторженных чувств друзья не видали давно, и, что всего лучше, их пированье, начатое с аффектацией и поддержанное вином, не минуло бесследно. Художники на другой день не только послали Фебуфису общее и всеми ими подписанное письмо, но продолжали интересоваться его судьбою, а его многообещавшая судьба и сама скоро начала усугублять их внимание и сразу же обещала сделаться интересною, да и в самом деле скоро таковою сделалась в действительности.
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Фебуфис вскоре же прислал первые письма на имя Пика. Как в жизни и в искусстве, так и в письмах своих он стремился быть более красивым, чем натуральным и искренним, но тем не менее письма его чрезвычайно нравились Пику и тем из их товарищей, которые имели сродные свойства самодовлеющих художественных натур воспоминаемого времени. Стоило молодой буфетчице кафе, куда адресовалась корреспонденция маленького Пика, показать конверт, надписанный на его имя, как все вскричали:
   - Не от Фебуфиса ли? Письмо от Фебуфиса!
   И если письмо было действительно от Фебуфиса, то Пик кивал утвердительно головою, и все вдруг кричали:
   - Друзья, письмо от Фебуфиса! Радость и внимание! Пишет товарищ и друг венценосца! Читай, Пик!
   Пик подчинялся общему желанию, раскрывал письмо, запечатанное всем знакомою камеей Фебуфиса, и читал. Тот описывал виденные им местности, музеи, дворцы и палаты, а также свои личные впечатления и особенно характер своего великодушного покровителя и свои взаимные с ним отношения. По правде сказать, это особенно всех интересовало. Их отношения часто приводили художников в такой восторг, что они все чувствовали себя как бы объединёнными с высоким лицом чрез Фебуфиса. В их дружеском круге не упоминалось более официальное величание этой особы, а вместо всего громкого титула ему дали от сердца исшедшее имя: "великодушный товарищ".
   Иначе его не называл никто, кроме Мака, который, впрочем, имел от природы недоверчивый характер и был наклонен к насмешке над всякими шумными и надутыми чувствами и восторгами, но на него не обращали много внимания: он в самом деле был ворчун и, может быть, портил прямую линию самодовлеющему искусству, наклоняя его к "еретическому культу служения идеям".
   По поводу путевых впечатлений Фебуфиса Мак не ликовал: он не только не интересовался ими, но даже был резок и удивлялся: что в них может интересовать других? Когда все слушали, что описывает Фебуфис, Мак или лениво зевал, или следил глазами по печатным строчкам газеты, ища встретить имя Джузеппе Гарибальди, тогда ещё известное очень немногим, в числе которых, впрочем, были Марчелла и Мак (Пик звал их: "организмы из уксусного гнезда". Уксусное гнездо тогда было в заводе). Понятно, что человеку такого духа было мало нужды до "путешествия с герцогом".
   По взглядам Мака, Фебуфис был талантливый человек, который пошёл по
   - Ты - "чёрный ворон", Мак, - говорил ему с обидою в голосе Пик. Завещай нам, чтобы мы из тебя сделали пугало.
   - А ты, мой милый Пик, настоящий телёнок, и из тебя без всякого твоего завещания когда-нибудь приготовят такой же шнель-клёпс, как из твоего Фебуфиса.
   - А из Фебуфиса уже готовят шнель-клёпс?
   - Ну, конечно.
   После таких перемолвок Пик давал себе слово ничего не говорить о Фебуфисе в присутствии Мака, но, однако, не выдерживал и при всяком новом известии спешил возвестить его при Маке. Да и трудно было удержаться, потому что известия приходили одно другого эффектнее. На шнель-клёпс не было ничего похожего, - напротив, между Фебуфисом и его покровителем образовалась такая настоящая, товарищеская дружба, что можно было опасаться: нет ли тут преувеличений?
   - Шнель-клёпса не будет! - говорил Пик, похлопывая Мака.
   Но Мак отвечал:
   - Будет!
   И вдруг в самом деле запахло шнель-клёпсом: пришло письмо, в котором Фебуфис описывал, как они сделали большой переезд верхами по горам, обитаемым диким, воинственным племенем. Прекрасно были описаны виды неприступных скал, падение гремящих потоков и удивительное освещение высей и дымящихся в тумане ущелий и долин; потом описывались живописные одежды горцев, их воинственный вид, мужество, отвага и простота их патриархальных обычаев, при которой сохранилось полное равенство и в то же время дружественность и гостеприимство с ласковостью, доходящею до готовности сделать приятное гостю даже с риском собственной жизни.