Лесков Николай Семёнович. Фигура

   "Ну, - думаю, - тут будет развязка". И сон прошел.
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   В кабинете у него большая икона в дорогой ризе, на особом возвышении, и трисоставная лампада в три огня горит.
   Сакен прежде всего подошел к иконе, перекрестился и поклонился в землю, а потом обернулся ко мне и говорит:
   - Ваш полковой командир за вас заступается. Он вас даже хвалит говорит, что вы были хороший офицер, но я не могу, чтобы вас оставить на службе!
   Я отвечаю, что я об этом и не прошу.
   - Не просите! Почему же не просите?
   - Я знаю, что это нельзя, и не прошу о невозможном.
   - Вы горды!
   - Никак нет.
   - Почему же вы так говорите - "о невозможном"? Французский дух! гордость! У бога все возможно! Гордость!
   - Во мне нет гордости.
   - Вздор!.. Я вижу. Все французская болезнь!.. своеволие!.. Хотите все по-своему сделать!.. Но вас я действительно оставить не могу. Надо мною тоже выше начальство есть... Эта ваша вольнодумная выходка может дойти до государя... Что это вам пришла за фантазия!..
   - Казак, - говорю, - по дурному примеру напился пьян до безумия и ударил меня без всякого сознания.
   - А вы ему это простили?
   - Да, я не мог не простить!..
   - На каком же основании?
   - Так, по влиянию сердца.
   - Гм!.. Сердце!.. На службе прежде всего долг службы, а не сердце... Вы по крайней мере раскаиваетесь?
   - Я не мог иначе.
   - Значит, даже и не каетесь?
   - Нет.
   - И не жалеете?
   - О нем я жалею, а о себе нет.
   - И еще бы во второй раз, пожалуй, простили?
   - Во второй раз, я думаю, даже легче будет.
   - Вон как!.. вон как у нас!.. солдат его по одной щеке ударил, а он еще другую готов подставить.
   Я подумал: "Цыц! не смей этим шутить!" - и молча посмотрел на него с таковым выражением.
   Он как бы смутился, но опять по-генеральски напе-тушился и задает:
   - А где же у вас гордость?
   - Я сейчас имел честь вам доложить, что у меня нет гордости.
   - Вы дворянин?
   - Я из дворян.
   - И что же, этой... noblesse oblige [Благородное происхождение обязывает (франц.)]... дворянской гордости у вас тоже нет?
   - Тоже нет.
   - Дворянин без всякой гордости? Я молчал, а сам думал:
   "Ну да, ну да: дворянин, и без всякой гордости, - ну что же ты со мной поделаешь?" А он не отстает - говорит:
   - Что же вы молчите? Я вас спрашиваю об этой - о благородной гордости?
   Я опять промолчал, но он еще повторяет:
   - Я вас спрашиваю о благородной гордости, которая возвышает человека. Сирах велел "пещись об имени своем"...
   Тогда я, чувствуя себя уже как бы отставным и потому человеком свободным, ответил, что я ни про какую благородную гордость ничего в евангелии не встречал, а читал про одну только гордость сатаны, которая противна богу.
   Сакен вдруг отступил и говорит:
   - Перекреститесь!.. Слышите: я вам приказываю, сейчас перекреститесь!
   Я перекрестился.
   - Еще раз!
   Я опять перекрестился. - И еще... до трех раз! Я и в третий раз перекрестился.
   Тогда он подошел ко мне и сам меня перекрестил и прошептал:
   - Не надо про сатану! Вы ведь православный?
   - Православный.
   - За вас восприемники у купели отреклись от сатаны... и от гордыни и от всех дел его и на него плюнули. Он бунтовщик и отец лжи. Плюньте сейчас.
   Я плюнул.
   - И еще!
   Я еще плюнул.
   - Хорошенько!.. До трех раз на него плюньте!
   Я плюнул, и Сакен сам плюнул и ногою растер. Всего сатану мы оплевали.
   - Вот так!.. А теперь... скажите, того... Что же вы будете с собой делать в отставке?
   - Не знаю еще.
   - У вас есть состояние? ч
   - Нет.
   - Нехорошо! Родственники со связями есть?
   - Тоже нет.
   - Скверно! На кого же вы надеетесь?
   - Не на князей и не на сынов человеческих: воробей не пропадает у бога, и я не пропаду.
   - Ого-го, - как вы, однако, начитаны!.. Хотите в монахи?
   - Никак нет - не хочу.
   - Отчего? Я могу написать Иннокентию.
   - Я не чувствую призвания в монахи.
   - Чего же вы хотите?
   - Я хочу только того, чтобы вы не думали, что я умолчал о полученном мною ударе из-за того, чтобы остаться на службе: я это сделал просто...
   - Спасти свою душу! Понимаю вас, понимаю! я вам потому и говорю: идите в монахи.
   - Нет, я в монахи не могу и спасать свою душу не думал, а просто я пожалел другого человека, чтобы его не били насмерть палками.
   - Наказание бывает человеку в пользу. "Любяй на-казует". Вы не дочитали... А впрочем, мне вас все-таки жалко. Вы пострадали!.. Хотите в комиссариатскую комиссию?
   - Нет, благодарю покорно.
   - Это отчего?
   - Я не знаю, право, как вам об этом правдивее доложить... я туда неспособен.
   - Ну, в провианты?
   - Тоже не гожусь.
   - Ну, в цейхвартеры! - там, случается, бывают люди и честные.
   Так он меня этим своим разговором отяготил, что я просто будто замагнитизировался и спать хочу до самой невозможности.
   А Сакен стоит передо мною - и мерно, в такт головою покачивает и, загиная одною рукою пальцы другой руки, вычисляет:
   - В писании начитан; благородной гордости не имеет; по лицу бит; в комиссариат не хочет; в провиантские не хочет и в монахи не хочет! Но я, кажется, понял вас, почему вы не хотите в монахи: вы влюблены?
   А мне только спать хочется.
   - Никак нет, - говорю, - я ни в кого не влюблен. - Жениться не намерены?
   - Нет.
   - Отчего?
   - У меня слабый характер.
   - Это видно! Это сразу видно! Но что же вы застенчивы, - вы боитесь женщин... да?
   - Некоторых боюсь.
   - И хорошо делаете! Женщины суетны и... есть очень злые, но ведь не все женщины злы и не все обманывают.
   - Я сам боюсь быть обманщиком.
   - То есть... Как?.. Для чего?
   - Я не надеюсь сделать женщину счастливой.
   - Почему? Боитесь несходства характеров?
   - Да, - говорю, - женщина может не одобрять то, что я считаю за хорошее, и наоборот.
   - А вы ей докажите.
   - Доказать все можно, но от этого выходят только споры и человек делается хуже, а не лучше.
   - А вы и споров не любите?
   - Терпеть не могу.
   - Так ступайте же, мой милый, в монахи! Что же вам такое?! Ведь вам в монахах отлично будет с вашим настроением.
   - Не думаю.
   - Почему? Почему не думаете-то? Почему?
   - Призвания нет.
   - А вот вы и ошибаетесь - прощать обиды, безбрачная жизнь... это и есть монастырское призвание. А дальше что же еще остается трудное? - мяса не есть. Этого, что ли, вы боитесь? Но ведь это не так строго...
   - Я мяса совсем никогда не ем.
   - А зато у них прекрасные рыбы.
   - Я и рыбы не ем.
   - Как, и рыб не едите? Отчего?
   - Мне неприятно.
   - Отчего же это может быть неприятно - рыб есть?
   - Должно быть, врожденное - моя мать не ела тел убитых животных и рыб тоже не ела.
   - Как странно! Значит, вы так и едите одно грибное да зелень?
   - Да, и молоко и яйца. Мало ли еще что можно есть!
   - Ну так вы и сами себя не знаете: вы природный монах, вам даже схиму дадут. Очень рад! очень рад! Я вам сейчас дам письмо к Иннокентию!
   - Да я, ваше сиятельство, не пойду в монахи!
   - Нет, пойдете, - таких, которые и рыб не едят, очень мало! Вы схимник! Я сейчас напишу.
   - Не извольте писать: я в монастырь жить не пойду. - Я желаю есть свой трудовой хлеб в поте своего лица.
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   Сакен наморщился..
   - Это, - говорит, - вы библии начитались, - а вы библии-то не читайте. Это англичанам идет: они недоверки и кривотолки. Библия опасна это мирская книга. Человек с аскетическим основанием должен ее избегать.
   "Фу ты господи! - думаю. - Что же это за мучитель такой!"
   И говорю ему:
   - Ваше сиятельство! я уже вам доложил: во мне нет никаких аскетических оснований.
   - Ничего, идите и без оснований! Основания после придут; всего дороже, что у вас это врожденное: не только мяса, а и рыбы не едите. Чего вам еще!
   Умолкаю! Решительно умолкаю и думаю только о том: когда же он меня от себя выпустит, чтобы я мог спать.
   А он возлагает мне руки на плечи, смотрит долго в глаза и говорит:
   - Милый друг! вы уже призваны, но только вам это еще непонятно!..
   - Да, - отвечаю, - непонятно!
   Чувствую, что мне теперь все равно, - что я вот-вот сейчас тут же, стоя, усну, - и потому инстинктивно ответил:
   - Непонятно.
   - Ну так помолимся, - говорит, - вместе поусерднее вот перед этим ликом. Этот образ был со мною во Франции, в Персии и на Дунае... Много раз я перед ним упадал в недоумении и когда вставал - мне было все ясно. Становитесь на ковре на колени и земной поклон... Я начинаю.
   Я стал на колени и поклонился, а он зачитал умиленным голосом: "Совет превечный открывая тебе"...
   А дальше я уже ничего не слыхал, а только почудилось мне, что я как дошел лбом до ковра, - так и пошел свайкой спускаться вниз, куда-то все глубже, к самому центру земли.
   Чувствую что-то не то, что нужно: мне бы нужно куда-то легким пером вверх, а я иду свайкой вниз, туда, где, по словам Гете, "первообразы кипят, - клокочут зиждящие силы". А потом и не помню уже ничего.
   Возвращаюсь опять от центра к поверхности не скоро и ничего не узнаю: трисоставная лампада горит, в окнах темно, впереди меня на том же ковре какой-то генерал, клубочком свернувшись, спит.
   Что это такое за место? - заспал и запамятовал.
   Потихонечку поднимаюсь, сажусь и думаю: "Где я? Что это, генерал в самом деле или так кажется..." Потрогал его... ничего - парной, теплый, и смотрю - и он просыпается и шевелится... И тоже сел на ковре и на меня смотрит... Потом говорит:
   - Что вижу?.. Фигура! Я отвечаю:
   - Точно так.
   Он перекрестился и мне велел:
   - Перекрестись! Я перекрестился.
   - Это мы с вами вместе были?
   - Да-с.
   - Каково!
   Я промолчал.
   - Какое блаженство!
   Не понимаю, в чем дело, но, к счастью, он продолжает:
   - Видели, какая святыня!
   - Где?
   - В раю!
   - В раю? Нет, - говорю, - я в раю не был и ничего не видал.
   - Как не видал! Ведь мы вместе летали... Туда... вверх!
   Я отвечаю, что я летать летал, но только не вверх, а вниз.
   - Как вниз!
   - Точно так.
   - Вниз?
   - Точно так.
   - Внизу ад!
   - Не видал.
   - И ада не видал?
   - Не видал.
   - Так какой же дурак тебя сюда пустил?
   - Граф Остен-Сакен.
   - Это я граф Остен-Сакен.
   - Теперь, - говорю, - вижу.
   - А до сих пор и этого не видал?
   - Прошу прощения, - говорю, - мне кажется, будто я спал.
   - Ты спал!
   - Точно так.
   - Ну так пошел вон!
   - Слушаю, - говорю, - но только здесь темно - я не знаю, как выйти.
   Сакен поднялся, сам открыл мне дверь и сам сказал:
   - Zum Teufel! [К черту! (нем.)]
   Так мы с ним и простились, хотя несколько сухо, но его ко мне милости этим не кончились.
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   Я был совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже - это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, - и я знал, где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб, ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и без всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он должен вперед не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обещать не могу, да и не смею и не должен, потому что суббота для человека, а не человек для субботы... Сердце сжалится, и я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою... я изменю субботе. На службе надо иметь клятвенную твердость и уметь самого себя заговаривать, а у меня этого дарования нет. Мне надо что-нибудь самое простое... Перебирал я, перебирал, - что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.
   Но меня, однако, ждала еще награда и по службе.
   Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:
   - Вы не без пользы для себя с Дмитрием Ерофеичем повидались. Он. тогда был с утра прекрасно намолившись и еще с вами, кажется, молился?
   - Как же, - отвечаю, - мы молились.
   - Вместе в блаженные селения парили?..
   - То есть... как это вам доложить...
   - Да, вы - большой политик! Знаете, вы и достигли, - вы ему очень понравились; он вам велел сказать, что особым путем вам пенсию выпросит.
   - Я, - говорю, - пенсию не выслужил.
   - Ну, уж это теперь расчислять поздно, - уж от него пошло представление, а ему не откажут.
   Вышла мне пенсия по тридцати шеста рублей в год, и я ее до сих пор по этому случаю получаю. Солдаты со мною тоже хорошо простились.
   - Ничего, - говорили, - мы, ваше благородие, вами довольны и не плачемся. Нам все равно, где служить. А вам бы, ваше благородие, мы желали, чтобы к нам в попы достигнуть и благословлять на поле сражения.
   Тоже доброжелатели!
   А я вместо этого ихнего доброжелания вот эту гос-подку купил... Невелика господка, да добра... Може, и Катря еще на ней буде с мужем господуроваты... Бидна Катруся! Я ее с матерью под тополями Подолинского сада нашел... Мать хотела ее на чужие руки кинуть, а сама к какой-нибудь пани в мамки идти. А я вызверыв-ся да говорю ей:
   - Чи ты с самого роду так дурна, чи ты сумасшедшая! Що тоби такэ поднялось, щоб свою дытыну покинуты, а паньских своим молоком годувати! Нехай их яка пани породыла, та сама и годует: так от бога показано, - а ты ходы впрост до менэ та пильнуй свою дытыну.
   Она встала - подобрала Катрю в тряпочки и пи-шла - каже:
   - Пиду, куды минэ доля моя ведэ!
   Так вот и живем, и поле орем, и сием, а чого нэма, о том не скучаем бо все люди просты: мать сирота, дочка мала, а я битый офицер, да еще и без усякой благородной гордости. Тпфу, яка пропаща фигура!
   По моим сведениям, Фигура умер в конце пятидесятых или в самом начале шестидесятых годов. О нем я не встречал в литературе никаких упоминаний.