Страница:
Николай Семенович Лесков
КУВЫРКОВ
Совершенно невероятное событие
I
Мне сказывал один известный психиатр, что одна дама в самое короткое время схоронила обожаемого мужа и шестерых детей и после всех этих потерь оставалась в своем разуме, а потом вдруг дворник как-то ее коту хвост отрубил — она этим так огорчилась, что с горя потеряла рассудок, начала кусаться, и ее свезли в сумасшедший дом. «Это бывает, — продолжал психиатр. — Люди иной раз черт знает что переносят, а на пустяках спотыкнутся и сажай их в матрацы, чтоб головы себе не разбили».Одно из событий подобного свойства составляет предмет моей истории, которую я мог бы сейчас же и начать рассказывать, если бы мне не было настоятельнейшей необходимости убедить моих читателей, что невероятное событие, которое я буду описывать, не выдумано мною и не сочинено, а действительно было, несмотря на всю свою невероятность. Для этого я должен обратиться к истории о том, как иногда пишутся истории. Это будет отступление весьма короткое, но столь внушительное, что после того исторического факта, который я сейчас приведу, читателю уже будет гораздо легче верить, что могло в действительности происходить все то, что я расскажу далее.
II
В Германии был один ученый профессор, человек необыкновенно серьезный. (Это я не сочиняю, а рассказываю с книжки.) Целый свой век этот профессор занимался памятниками древности: осматривал их, изучал, описывал, выводил о них очень глубокомысленные заключения и наконец предавал все это тиснению. В то время, к которому относится начало этого вступительного рассказа, у немецкого ученого уже было очень большое имя. Старик мог совершенно удовольствоваться этим именем, но у него был червяк, не дававший ему никакого покоя. Профессор всегда завидовал Ньютону и Кювье; он спал и видел восстановить по крошечному, так сказать микроскопическому следу важный исторический факт, не попавший еще на страницы истории. Это была его задача, от которой он ни на минуту не мог отрешиться. Полный таких забот и размышлений он однажды гулял по родному полю и мало-помалу зашел очень далеко, почувствовал усталость и сел. Ему показалось очень жестко сидеть, он ткнул палкой в землю и услышал звук как бы от удара в твердое тело. Начал копать и вершка на три под землею нашел камень, а на камне высеченную готическую букву t. Три ночи профессор собственными руками откапывал дорогую находку и за то был щедро вознагражден. На камне, кроме буквы t, стояли еще r, i, g, о, потом маленький пробел, а за ним буква р, затем опять пробел и опять буквы о, r, d, t, е, r, t, i — и только.Много времени, труда и денег истратил профессор прежде чем перевез к себе тайно ночью замечательный камень; зато через полгода в Мюнхене (это так написано в книжке) вышел первый том исследования об исчезнувшей династии царственного дома Тригопордов. После вступления, окончившегося в половине первого тома, начиналась история царствования Тригопорда I (Храброго), в половине второго тома Тригопорд I умирал в сражении на берегу Рейна, неподалеку от нынешних виноградников князя Меттерниха, и передавал корону сыну своему Тригопорду II (Мудрому), а в пятом томе, где оканчивалось исчисление деяний этого монарха, Тригопорд II умирал, произнося очень умное поучение окружавшим его царедворцам. Затем он остывающею рукою вручил бразды правления своему наследнику, который при этом случае сделался Тригопордом III. Государь этот был особенно замечателен тем, что он всячески поддерживал высшие фамилии в государстве и утвердил за ними многие исключительные права и привилегии, за что благодарный народ назвал его Тригопордом Справедливым. Все это было подробно описано с хронологическими датами и напечатано в пяти томах in octavo. Книжка рассказывает, что все немецкие университеты прислали профессору, отыскавшему династию Тригопордов, адресы, в которых слагали ученому панегирики, а одна академия сообщила ему патент на звание ее члена.
Нашлись было дерзкие люди, решавшиеся оспаривать существование Тригопордов, что, конечно, было очень неприятно профессору, но он не терялся и храбро стоял за храброго Тригопорда. Все обстояло благополучно, и Тригопорды могли надеяться, что память их не исчезнет в потомстве. Но кто может предвидеть непредвидимое? Один раз, когда все рассказанное уже было сделано, экономка профессора подала ему его утренний кофе с сдобной булкой и сухой немецкой газетой. Профессор прочитал газету и, не доев своей булки, сошел с ума. Пришли ученые люди, исследовали профессора и его недопитый кофе. Оказалось, что профессор несет дичь, а кофе не имеет никакой вредной примеси. Профессора хотели раздеть и положить в постель, но он этому жестоко противился и наконец, когда его стали раздевать насильно, выхватил из своего кармана газетный листок и съел его. Это окончательно убедило всех окружавших в вредном сумасшествии профессора, и его свезли в сумасшедший дом, где он тотчас же провозгласил себя Тригопордом IV. Здесь он по распоряжению местной полиции во избежание всякого политического скандала подвергнут строгому одиночному заключению и навсегда погиб для немецкой нации и всего просвещенного человечества.
А сограждане сумасшедшего профессора очень покойно читали в этот день листок своей газеты, в котором, между прочим, значилось: «При поверке полевых меж близ деревни Стумдорф оказалось, что один межевой камень выкопан с своего места каким-то злонамеренным человеком и похищен. Вследствие сего каждый благомыслящий гражданин приглашается сообщить правительству имя преступника, похитившего упомянутый межевой камень, дабы правительство имело возможность подвергнуть этого злоумышленного человека строгому наказанию по законам о повреждении межевых знаков. На похищенном камне было иссечено: Trigo. p. ord. teri., что в сокращении значит: trigonometricum punctum ordinis terri». [1]
Вот вам и Тригопорды и вся их династия! Профессор не мог сделать ничего достойнее, как сойти с ума при таком страшном скандале; он это и сделал.
«Sic transit gloria mundi». [2]
III
Лет не более как пять или шесть тому назад жил в Петербурге статский советник и кавалер Алексей Кирилыч Кувырков. Он проходил свое полезное служение сначала где-то в Западном крае, а потом для пользы службы был переведен в Петербург и занимал здесь очень солидную должность. Из западных провинций Кувырков захватил с собою в Петербург свое высокомерное обхождение с младшими, самоуничтожение перед старшими и экономку Кордулию Адальбертовну. После одного незначительного столкновения из рода тех, которые признаются особенно полезными для зазнающихся людей, Кувырков нашел неудобным высокомерное обращение с младшими и более не стучал кулаками, не ругался и не бросал под стол докладов. Но самоуничтожение перед старшими он не хотел оставить, а Кордулию Адальбертовну он не мог оставить, ибо имел полнейшие основания бояться, что она ему сделала бы самый крупный скандал; а Алексей Кирилович, как человек делавший карьеру, терпеть не мог скандалов. Он был воплощенное приличие и сделался жертвою беспредельного почтения к приличию.Статский советник Кувырков ничем не известен в русской литературе. Алексей Кирилович не был ни литературным деятелем, ни литературным приставником; но хотя на его прямых обязанностях не лежало исправление авторских мыслей, он, однако, усердно наблюдал за журналистикою, аккуратно отмечал красным карандашиком все вольнодумные места, все неблагопристойные мысли и низводил на эти места внимание влиятельных людей. Все это чиновник Кувырков делал con amore, [3]просто потому, что любил приличие, много соболезновал о зловредном направлении литературы и стремился ко введению единомыслия в России. Подозрительность статского советника Кувыркова разрослась до того, что он всех людей стал считать существами, окончательно развращенными и в высшей степени опасными для нравственности и для государства.
В целом подлунном мире у него оставался на хорошем счету только один стрыечный брат Кордулии Адальбертовны Бонавентура Каетанович Хржонжчковский, у которого был врожденный польский талант снискивать себе всеобщее расположение.
— Это не то, — говорил себе, глядя на Хржонжчковского Кувырков, — ни материализма, ни нигилизма: тих, набожен, почтителен и скромен. Сына бы себе такого даже желал.
И вдруг этот самый Бонавентура Каетанович Хржонжчковский сыграл с Кувырковым самую мерзостную штуку.
IV
Был у Алексея Кириловича подчиненный, надворный советник Бухвостов. Жил этот чиновник на Песках, в собственном доме. Он имел жену, свояченицу, двух сыновей и четыре дочери, из которых самой старшей было осьмнадцать лет, а самой младшей четыре года. Эта четырехлетняя m-lle Бухвостова имела счастие быть воспринятою от купели самим Кувырковым и вследствие того каждое пятое число сентября г. Бухвостов делал вечеринку, на которую всегда, как самого почетного гостя, приглашал крестного отца именинницы. (В экономических видах песковые барышни назывались: Вера, Надежда, Любовь и Софья, чтобы именины их могли праздноваться разом.) Сказано уже, что Кувырков на этих празднествах был первым лицом. Хозяин для него подбирал два сорта гостей. Первый сорт состоял из особ, с которыми высокий гость мог садиться за пульку, не компрометируя своего звания, а ко второму принадлежали люди, обязанные в благоговенном молчании слушать все, что будет сказано устами статского советника, если он солидничает и дерет зоб кверху, и смотреть ему в рот и заливаться хохотом, если Кувырков начинает склабиться и забавляться.Кувырков был доволен умением Бухвостова составлять общество.
В четвертое тезоименитство своей крестницы Алексей Кирилович отправился к Бухвостову в сопровождении Бонавентуры Каетановича, которого Бухвостов, дороживший расположенностью Кордулии Адальбертовны, тоже пригласил на свое празднество, и тут-то произошел скандал неожиданный, невероятный и стоивший Алексею Кувыркову всего, чем он в чине своем мог гордиться.
V
Приятнее всего было, что весь вечер, на который прибыли Хржонжчковский и Кувырков, прошел прекрасно. Алексей Кирилович окончил пульку с выигрышем рубля осьмидесяти копеек и был очень доволен судьбою и партнерами. Перед ужином он уселся на диван, говорил очень много умных вещей против современного напряженного состояния умов, говорил, что люди и так очень счастливы и что человека, который никому на ноги не наступает, никто и по затылку не треснет.Несколько голосов из раболепной толпы слушателей, выслушав эти речи, произнесли: «Это, ваше превосходительство, точно, это ваше превосходительство, действительно».
Кувырков был совсем в ударе; он всеми был доволен. Давно и очень давно никто не помнил его в таком приятном расположении духа.
Подали ужин. Алексей Кирилович кушал и шутил, шутил и кушал.
— Приятно, — говорил он, обращаясь к хозяину, — преприятно я провел время в вашем обществе: все умно, все почтительно, все прилично, ни задора, из всех этих бредень, одним словом, прелестно.
Ужин окончился, подали шампанское, Кувырков поднял бокал и возгласил: «Здоровье именинниц!» Гости начали кланяться именинницам и тут заметили, что их налицо только трое, а не четверо. Самой старшей не было за столом.
— Где же Вера Дмитриевна? — спросил Алексей Кирилович хозяина.
— Она, ваше пшество, не здорова!
Бухвостов в своем доме говорил Алексею Кириловичу «ваше пшество».
Много не рассуждали и выпили за здоровье больной и трех здоровых и опять присели. Произошла приятная пауза, которой воспользовался искательный Бонавентура Каетанович и с нежным участием спросил хозяйку:
— Что же такое с Верой Дмитриевной? Крепко она больна?
— Не то, чтобы очень больна, а ходить ей не велено.
— Отчего же это?
Гости считали долгом оказывать напряженное внимание к этому разговору.
— Да пустяки с нею, — отвечала мать, — но она вчера походила, и хуже ей сделалось, у нее безобразная опухоль.
— В самой вещи? — с соболезнованием спросил Бонавентура Каетанович.
Алексея Кириловича хватило как ножом и бросило из белого цвета в красный. Он нашел в вопросе Хржонжчковского нечто ужасное, — остолбенел и тем привел всех в неизъяснимое смущение. Бонавентура же Каетанович в недоумении смотрел на пораженное общество и подумал, что здесь все с ума сошли.
VI
Между тем Алексей Кирилович очнулся, отер салфеткою лоб, медленно поднялся с кресел и солидною поступью подошел к недоумевающему г. Хржонжчковскому.— Что ты сказал? — спросил он его, дернув за плечо.
— Я ничего не сказал; решительно ничего не сказал, — отвечал Хржонжчковский. — Но если, как чувствую, я как поляк здесь почтенной русской компании напршикшил…
— Каналья! — вскрикнул вторично уязвленный Кувырков и, бросясь стремительно в переднюю, быстро оделся и, ничего не слушая, уехал.
Вечер у г. Бухвостова был расстроен. Г. Хржонжчковский, узнав от одного помощника столоначальника, в чем могло заключаться дело, хотя и рассыпался в извинениях и доказал, что он поляк, что у него вместо «в самом деле» говорят «w samej rzeczi», что в буквальном переводе значит «в самой вещи», a naprzykrzy? значит «надоесть» и ничего более, — но все дело уже было погублено.
VII
Алексей же Кирилович Кувырков даже не слыхал и этих разъяснений и потому имел повод еще более оставаться в азарте. Иваном Грозным он приехал домой, обругал отпиравшую ему дверь кухарку и позвал Кордулию Адальбертовну.— Бывают у вас в Польше опухоли? — спросил он экономку, крепко схватя ее за руку.
— Что вы гармидер ночью поднимаете? — отвечала спросонья недовольная полька.
— Опухоли у вас бывают? — громовым голосом закричал Алексей Кирилович.
— Ну бывают.
— В самой вещи?
— В самой вещи.
— Чудесно! Я не знал этого, однако.
— Ну то знайте.
— Ага!.. Да, да, я буду знать. А напшикшить поляк русской компании может?
— Ну может.
— Может!
— Ну может же, может.
Алексей Кирилович повернул экономку, толкнул ее за двери и, позвав кухарку, настрого приказал ей не пускать на порог Бонавентуру Каетановича и затем лег в постель, недовольный, взволнованный, раздраженный.
VIII
В доме все пошло другим порядком. Бонавентура Каетанович приходил к Кордулии Адальбертовне только после ухода Алексея Кириловича в должность и скрывался за час до его возвращения. Алексей Кирилович и слышать не мог о Хржонжчковском. Других людей он тоже не допускал к разговорам с собою, потому что после разочарования в Хржонжчковском он уже не верил ни в чью благопристойность.— Лучше, — думал он, — я стану читать. Поздно, да ничего, начну.
И вот всех живых мучителей для него теперь заменили ему газеты: он возмущался, читая свободомысленные осуждения действий широко расставленных людей; жаловался на это, подавал записки и, не находя себе ни в ком должной энергической поддержки, решил избавиться и от этих врагов. Кувырков решил изгнать из своего дома и газеты с их направлениями.
Кордулия Адальбертовна только этого и дожидалась. Воспользовавшись этою порою общего разочарования статского советника, она сказала ему:
— О, то же то и есть: Хржонжчковский завсегда говорил, что в оныих российских денниках [4]ничего больше, як свиньство.
— Ну уж, пожалуйста! Хорош ваш и Хржонжчковский, который всем пршикшит.
— Але же, Боже, как то есть со стороны вашей глупо! — отвечала Кордулия. — Что то есть такого напршикшить? Да вы ведь сто тысяч раз сами…
— Что? Что такое я сам? — закричал, подскочив, Кувырков.
— Пршикшили и напршикшили.
— Я!.. я?.. я пршикшил и напршикшил?
— Ну да, вы, вы, вы. Чего вы очами-то так лупаете? — Вы.
— Я очами лупаю? Я напршикшил?.. Позвольте же мне вас спросить: кому я когда-нибудь напршикшил?
— Кому? Да мне сто р?зы, як не больше, аж даже жизни своей не рада была.
Кувырков вдруг встал и перекрестил Кордулию.
— Нечего, нечего меня крестить, меня уже ксендз крестил, — отвечала Кордулия.
— Нет, он вас плохо крестил, — я вас перекрещу. Разве вы можете это сказать, чтобы я, я напршикшил? Вы после этого пустая женщина.
Кордулия Адальбертовна расхохоталась и разъяснила Кувыркову, в чем дело.
Статский советник сконфузился, понял, что всю историю на именинном вечере, как и эту нынешнюю претензию свою, поднял не из-за чего, и, чтобы утешить фаворитку, пожелал примириться с Хржонжчковским.
И Хржонжчковский снова стал его другом и убедил его, что в родном языке Алексея Кириловича еще больше непристойностей, и спел ему песенку: «Куманечек, побывай, животочек, побывай».
— Довольно, — сказал Кувырков и добавил: — в самом деле, это черт знает что такое!
Чтобы подслужиться фаворитке, статский советник решил, что вперед зато ничего не будет читать по-русски, и прожил спокойно целые пять лет, но вдруг потом взял да и подписался на «Полицейские ведомости».
— Тут, — рассуждал он, — по крайней мере меня нечему будет тревожить.
И!.. о ужас, «Полицейские ведомости» нанесли Кувыркову еще более неожиданный и еще более несносный удар, чем благонравный поляк Хржонжчковский.
Месяца три Алексей Кирилович читал полицейскую газету и каждый день оставался ею совершенно доволен. Только объявления о молодых особах, желающих поступить к взрослым детям, да рекламы вдов, набивающихся угождать одинокому, немного смущали статского советника, и он собирался подать об этом записочку, но не подал ее потому, что прежде чем Алексей Кирилович привел этот план в исполнение, для него настал день, который он кончил так, как он не кончал еще ни одного дня своей жизни.
IX
В десять часов утром этого рокового дня Кордулия Адальбертовна поставила на столике перед кроватью Кувыркова стакан кофе и положила листок «Полицейской газеты». Пропустив несколько глотков кофе, Алексей Кирилович принялся за чтение. На этот раз на целом листе газеты ни одна молодая особа не просилась к взрослым детям и ни одна молодая вдова не набивалась угождать одиноким. Кач тоже из своей неприкосновенной рамки не выскакивает: «добились, говорит, англичане, как угождать женскому полу», ну да что ж, с англичан нечего взять, а свои зато отлично молчат и хвост поджали.— Что? Вот вам лысого беса здесь будет расписывать! — думает Кувырков.
Алексей Кирилович входил в приятное расположение духа. Он уже прочел, где продаются подержанные шубы, лошади, дома, скрипки, и совсем хотел сложить прочитанный листок, как вспомнил, что не просмотрел еще списка особам, прибывшим в столицу. Список был довольно велик.
— Эк их нанесло! — подумал Алексей Кирилович. — Таксы теперь нет, гляди еще говядина вздорожает. Ведь эти провинциалы жрут как черти.
А приезжих было множество со всех концов России, от запада и севера, и моря, из Астрахани, Архангельска, Минска, Тамбова, Пирятина, Орла, Харькова и Бог весть откуда. «Из Астрахани приехал некто Севрюгин, остановился у Рыбного рынка», — вычитал Алексей Кирилович и улыбнулся. «Капитан Ветров, у Пустого рынка». Экий прохвост, какую фамилию себе приспособил! Да еще с ветром-то жмется к пустоте… «Ветров у Пустого рынка». — «Однако это иногда выходит пресмешно!» — подумал Кувырков и пожелал продолжать делать свои сопоставления. «Из Харькова генерал Жеребцов и из Тамбова действительная статская советница Кобылина — остановились в Конюшенной», — вычитал он еще дальше и задумался.
— Что ж это такое? — подумал Алексей Кирилович. — Генерал Жеребцов ехал из Харькова, а г-жа Кобылина из Тамбова, и теперь вместе стоят в Конюшенной. Странно это что-то!
Начал Алексей Кирилович кидать это дело так и сяк, и вышло оно у него делом неладным. Он ходил, ходил по своему покою и наконец воскликнул:
— Да нет-с, позвольте: это даже совсем странно! Жеребцов с Кобылиной в Конюшенной!.. А позвать-ка ко мне Хржонжчковского.
— Слушай, — начал Алексей Кирилович, когда перед ним предстал Хржонжчковский — Кордулия говорит, что ты все можешь понимать?
— Все могу понимать, — отвечал поляк.
— Ну так вот, возьми же, когда ты ловок, раскуси!
И Кувырков передал ему полицейскую газету.
— Вот видишь, вот эти вот строки раскуси.
— Что ето такое?.. А, «Жеребцов с Кобылиной остановились в Конюшенной»? Самое ето?
— Да.
— Простейшее дело.
— Это разврат?
— И совсем же не разврат, а то: ето просто есть «русское направление».
— Что-о-о? — возразил удивленный Кувырков, никогда не слыхавший про такое новое направление бесполезных умов.
— «Русское направление» — это ж, можете видеть: больших чинов особы в лошадиных фамилиях поставлены в Конюшенной. Насмешки над особами… К социялистскому нигилизму все.
— М-м-м! — протянул, нечто смекнув, Кувырков.
— А то ж, что еще? — хладнокровно говорил Хржонжчковский.
— М-м-м-м! Так вот оно что! Да, ты прав, — проговорил Кувырков и крикнул: — Манишку! Скорей мне манишку!
— Эге-ге-ге! Так это вот это нынче каким путем проводится, — еще раз прошептал Кувырков и стал торопливо одеваться. По мере того, как Кордулия Адальбертовна привязывала к нему манишку, галстук и рукавчики, его как будто разбирало; он нетерпеливо вырвался из ее рук и, схватив листок газеты, побежал на Литейную к своему начальнику.
— Что с вами? — спросил начальник, увидя встревоженное лицо Алексея Кириловича.
— Вещи, ваше превосходительство, нешуточные, которых терпеть часа нельзя!
— Боже мой! Еще что такое? Чего еще нельзя терпеть?
— Жить нельзя.
— Кому?
— Никому скоро нельзя будет жить, ваше превосходительство!
— Отчего? Что вы такое говорите?
— От безнравственности, от разврата открытого, от литературного вольнодумства, которые ныне закрываются опаснейшею маскою опаснейшего, ваше превосходительство, нового направления.
— Ничего не понимаю! — пожав плечами, отвечал начальник. — У нас, конечно, есть еще это русское направление; но с ним пока еще нельзя кончить сразу: говорят, дух времени; что сделаете — национальность-с. Я говорил лет пять назад: Гарибальди положит у нас начало беспокойств, — душите Гарибальди, — не надо нам его национальных идей, — по-своему хотели, ну вот теперь и возитесь с национальным духом!
— А впрочем, — добавил он, — будем надеяться. У нас есть еще кому с этим переведаться. Но публичные канканы у нас запрещены; нумеров аршинными цифрами, вместо вывесок, на домах не пишут: что же вас смущает?
— Изволите говорить, русское направление есть и его должно терпеть, — да-с, есть, ваше превосходительство, есть. И угодно вам его терпеть — извольте терпеть. В этом направлении отлично все идет. Вот не угодно ли прочесть, ваше превосходительство, — отвечал Кувырков, подавая злосчастную газету.
— Где? Здесь, что ли, о приехавших?
— Точно так, ваше превосходительство!
— М-м-м-м-м-м-м, — и начальник, дочитав до конца список особам, приехавшим в столицу, спросил: — Что же тут такое?
— Как, ваше превосходительство! Сами не изволите видеть, замечать не изволите?
— Да я спрашиваю вас, что же тут такое замечать?
— Помилуйте, ваше превосходительство, просто в глаза бросается.
— Да что?
— О! Ваше превосходительство, да вы взгляните!
Кувырков указал пальцем на строки и начал читать: «Жеребцов приехал из Харькова, Кобылина из Тамбова, и обои (обои, ваше превосходительство, вместе) остановились на Конюшенной». Как же это можно, ваше превосходительство, публично такой скандал сделать и еще разглашать его, ваше превосходительство, посредством печати. Ведь это на иностранные языки могут перевести, ваше превосходительство, и в каком виде тогда нас это европейским державам представит? Что же мы лошади, в самом деле, что ли? Все-то мы разве лошади, ваше превосходительство? Разве ваше превосходительство лошадьми изволите править, а не нацией? Лошадьми, ваше превосходительство, кучера правят, а у нас есть начальство, у нас есть просвещенное начальство, благонамеренное, ваше превосходительство, начальство, которое… которое я… которое всякий обязан чтить… которое в Европе каждого человека знают!
Алексей Кирилович все это говорил с задушевным чувством, и к концу речи глаза его заблестели алмазною слезою.
— Благодарю вас, благодарю за вашу искреннюю любовь к начальству, которую я читаю в вашем сердце.
— Ваше превосходительство, позвольте, — перебил Кувырков. — Вы изволите благодарить, но за что же, когда это, можно сказать, долг и природа! Кого же еще и любить!
— Что-с?
— Я говорю, кого же еще, ваше превосходительство, любить, если не начальство.
— Да, — пропустил сквозь зубы начальник, не разделявший мыслей Кувыркова по отношению к тем, кто его выше, — да; но тут я, собственно говоря, могу сказать, ничего дурного не вижу.
— В чем это, ваше превосходительство?
— Да в статье, которую вы показываете, — отвечал начальник нервично.
— Помилуйте, ваше превосходительство, как же ничего дурного? Ведь это за три дня перед революцией разве можно позволить! Жеребцов будет публично стоять с Кобылиной в Конюшенной, и это в газету записано, и ничего дурного?
— Да ведь это фамилии такие. Что же делать, если есть такие фамилии. Теперь это уж поздно переделывать.
— Пусть по крайней мере они порознь стоят, ваше превосходительство! Пусть в разных улицах станут. Ведь есть Кирочная, Фурштадская, — мало ли где можно стоять. Там ничего и с лошадиной фамилией. Пусть, ваше превосходительство, их разгонят.