Но Голован улыбнулся и заговорил было:
   - С какой стати это Фотей! - но в эту же самую минуту Фотей вырвал у него пирог, а другою рукою дал ему оглушительную пощечину и крикнул:
   - Не бреши лишнего! - и с этим сел за столы, а Голован стерпел и ни слова ему не сказал. Все поняли, что, верно, это так надобно, очевидно, исцеленный юродует, а Голован знает, что это надо сносить. Но только "в каком расчислении стоил Голован такого обращения?" Это была загадка, которая продолжалась многие годы и установила такое мнение, что в Головане скрывается что-нибудь очень бедовое, потому что он Фотея боится.
   И впрямь тут было что-то загадочное. Фотей, скоро павший в всеобщем мнении до того, что вслед ему кричали: "У святого кисть украл и в кабаке пропил", - с Голованом обходился чрезвычайно дерзко.
   Встречая Голована где бы то ни было, Фотей заступал ему дорогу и кричал: "Долг подавай". И Голован, нимало ему не возражая, лез за пазуху и доставал оттуда медную гривну. Если же у него не случалось с собою гривны, а было менее, то Фотей, которого за пестроту его лохмотьев прозвали Горностаем, швырял Головану недостаточную дачу назад, плевал на него и даже бил его, швырял камнями, грязью или снегом.
   Я сам помню, как однажды в сумерки, когда отец мой со священником Петром сидели у окна в кабинете, а Голован стоял под окном и все они втроем вели свой разговор, в открытые на этот случай ворота вбежал ободранный Горностай и с криком: "Забыл, подлец!" - при всех ударил Голована по лицу, а тот, тихонько его отстранив, дал ему из-за пазухи медных денег и повел его за ворота.
   Такие поступки были никому не в редкость, и объяснение, что Горностай что-нибудь за Голованом знает, было, конечно, весьма естественно. Понятно, что это возбуждало у многих и любопытство, которое, как вскоре увидим, имело верное основание.
   11
   Мне было около семи лет, когда мы оставили Орел и переехали на постоянное житье в деревню. С тех пор я уже не видал Голована. Потом наступило время учиться, и оригинальный мужик с большой головою пропал у меня из вида. И слышал я о нем только раз, во время "большого пожара". Тогда погибло не только много строений и движимости, но сгорело и много людей - в числе последних называли Голована. Рассказывали, что он упал в какую-то яму, которой не видно было под пеплом, и "сварился". О семейных, которые его пережили, я не справлялся. После этого я вскоре уехал в Киев и побывал в родимые места уже через десять лет. Было новое царствование, начинались новые порядки; веяло радостной свежестью, - ожидали освобождения крестьян и даже поговаривали уже о гласном судопроизводстве. Все новое: сердца горели. Непримиримых еще не было, но уже обозначались нетерпеливцы и выжидатели.
   На пути к бабушке я остановился на несколько дней в Орле, где тогда служил совестным судьею (*34) мой дядя, который оставил по себе память честного человека. Он имел много прекрасных сторон, внушавших к нему почтение даже в тех людях, которые не разделяли его взглядов и симпатий: он был в молодости щеголь, гусар, потом садовод и художник-дилетант с замечательными способностями; благородный, прямой, дворянин, и "дворянин au bout des ongles" [до кончика ногтей (франц.)]. Понимая по-своему обязательство этого звания, он, разумеется, покорствовал новизне, но желал критически относиться к эмансипации и представлял из себя охранителя. Эмансипации хотел только такой, как в Остзейском крае (*35). Молодых людей он привечал и ласкал, но их вера, что спасение находится в правильном движении вперед, а не назад, - казалась ему ошибкой. Дядя любил меня и знал, что я его люблю и уважаю, но во мнениях об эмансипации и других тогдашних вопросах мы с ним не сходились. В Орле он делал из меня по этому поводу очистительную жертву, и хотя я тщательно старался избегать этих разговоров, однако он на них направлял и очень любил меня "поражать".
   Дяде всего более нравилось подводить меня к казусам, в которых его судейская практика обнаруживала "народную глупость".
   Помню роскошный, теплый вечер, который мы провели с дядею в орловском "губернаторском" саду, занимаясь, признаться сказать, уже значительно утомившим меня спором о свойствах и качествах русского народа. Я несправедливо утверждал, что народ _очень_ умен, а дядя, может быть, еще несправедливее настаивал, что народ _очень_ глуп, что он совершенно не имеет понятий о законе, о собственности и вообще народ _азият_, который может удивить кого угодно своею дикостью.
   - И вот, - говорит, - тебе, милостивый государь, подтверждение: если память твоя сохранила ситуацию города, то ты должен помнить, что у нас есть буераки, слободы и слободки, которые черт знает кто межевал и кому отводил под постройки. Все это в несколько приемов убрал огонь, и на месте старых лачуг построились такие же новые, а теперь никто не может узнать, кто здесь по какому праву сидит?
   Дело было в том, что, когда отдохнувший от пожаров город стал устраиваться и некоторые люди стали покупать участки в кварталах за церковью Василия Великого, оказалось, что у продавцов не только не было никаких документов, но что и сами эти владельцы и их предки считали всякие документы совершенно лишними. Домик и местишко до этой поры переходили из рук в руки без всякого заявления властям и без всяких даней и пошлин в казну, а все это, говорят, писалось у них в какую-то "китрать", но "китрать" эта в один из бесчисленных пожаров сгорела, и тот, кто вел ее, умер; а с тем и все следы их владенных прав покончились. Правда, что никаких споров по праву владения не было, но все это не имело законной силы, а держалось на том, что если Протасов говорит, что его отец купил домишко от покойного деда Тарасовых, то Тарасовы не оспаривали владенных прав Протасовых; но как теперь требовались _права_, то прав нет, и совестному судье воочию предлежало решать вопрос: преступление ли вызвало закон или закон создал преступление?
   - А зачем все это они так делали? - говорил дядя. - Потому-с, что это не обыкновенный народ, для которого хороши и нужны обеспечивающие право государственные учреждения, а это _номады, орда_ (*36), осевшая, но еще сама себя не сознающая.
   С тем мы заснули, выспались, - рано утром я сходил на Орлик, выкупался, посмотрел на старые места, вспомнил Голованов домик и, возвращаясь, нахожу дядю в беседе с тремя неизвестными мне "милостивыми государями". Все они были купеческой конструкции - двое сердовые (*37) в сюртуках с крючками, а один совершенно белый (*38), в ситцевой рубахе навыпуск, в чуйке и в крестьянской шляпе "гречником".
   Дядя показал мне на них рукою и говорит:
   - Вот это иллюстрация ко вчерашнему сюжету. Эти господа рассказывают мне свое дело: войди в наше совещание.
   Затем он обратился к предстоящим с очевидною для меня, но для них, конечно, с непонятною шуткою и добавил:
   - Это мой родственник, молодой прокурор из Киева, - к министру в Петербург едет и может ему объяснить ваше дело.
   Те поклонились.
   - Из них, - видишь ли, - продолжал дядя, - вот этот, господин Протасов, желает купить дом и место вот этого, Тарасова; но у Тарасова нет никаких бумаг. Понимаешь: _никаких_! Он только помнит, что его отец купил домик у Власова, а вот этот, третий, - есть сын господина Власова, ему, как видишь, тоже уже немало лет.
   - Семьдесят, - коротко заметил старик.
   - Да, семьдесят, и у него тоже нет и не было никаких бумаг.
   - Никогда не было, - опять вставил старик.
   - Он пришел удостоверить, что это так именно было и что он ни в какие права не вступается.
   - Не вступаемся - отцы продали.
   - Да; но кто его "отцам" продал - тех уже нет.
   - Нет; они за веру на Кавказ усланы.
   - Их можно разыскать, - сказал я.
   - Нечего искать, там им вода нехороша, - воды не снесли, - все покончились.
   - Как же вы, - говорю, - это так странно поступали?
   - Поступали, как мощно было. Приказный был лют, даней с малых дворов давать было нечего, а была у Ивана Ивановича китрать, в нее и писали. А допреж его, еще не за моей памяти, Гапеев купец был, у него была китрать, а после всех Головану китрать дали, а Голован в поганой яме сварился, и китрати сгорели.
   - Это Голован, выходит, был у вас что-то вроде нотариуса? - спросил дядя (который не был орловским старожилом).
   Старик улыбнулся и тихо молвил:
   - Из-за чего же мотариус! - Голован был справедливый человек.
   - Как же ему все так и верили?
   - А как такому человеку не верить: он свою плоть за людей с живых костей резал.
   - Вот и легенда! - тихо молвил дядя, но старик вслушался и отвечал:
   - Нет, сударь, Голован не лыгенда, а правда, и память его будь с похвалою.
   Дядя пошутил: и с путаницей. И он не знал, как он этим верно отвечал на всю массу воспрянувших во мне в это время воспоминаний, к которым при тогдашнем моем любопытстве мне страстно хотелось подыскать ключ.
   А ключ ждал меня, сохраняясь у моей бабушки.
   12
   Два слова о бабушке: она происходила из московского купеческого рода Колобовых и была взята в замужество в дворянский род "не за богатство, а за красоту". Но лучшее ее свойство было - душевная красота и светлый разум, в котором всегда сохранялся простонародный склад. Войдя в дворянский круг, она уступила многим его требованиям и даже позволяла звать себя Александрой Васильевной, тогда как ее настоящее имя было Акилина, но думала всегда простонародно и даже без намерения, конечно, удержала некоторую простонародность в речи. Она говорила "ехтот" вместо "этот", считала слово "мораль" оскорбительным и никак не могла выговорить "бухгалтер". Зато она не позволила никаким модным давлениям поколебать в себе веру в народный смысл и сама не расставалась с этим смыслом. Была хорошая женщина и настоящая русская барыня; превосходно вела дом и умела принять всякого, начиная с императора Александра I и до Ивана Ивановича Андросова. Читать ничего не читала, кроме детских писем, но любила обновление ума в беседах, и для того "требовала людей к разговору". В этом роде собеседником ее был бурмистр Михаиле Лебедев, буфетчик Василий, старший повар Клим или ключница Маланья. Разговоры всегда были не пустые, а к делу и к пользе, - разбиралось, отчего на девку Феклушку мораль пущена или зачем мальчик Гришка мачехой недоволен. Вслед за таким разговором шли свои меры, как помочь Феклуше покрыть косу и что сделать, чтобы мальчик Гришка не был мачехой недоволен.
   Для нее все это было полно живого интереса, может быть совершенно непонятного ее внучкам.
   В Орле, когда бабушка приезжала к нам, дружбой ее пользовались соборный отец Петр, купец Андросов и Голован, которых для нее и "призывали к разговору".
   Разговоры, надо полагать, и здесь были не пустые, не для одного препровождения времени, а, вероятно, тоже про какие-нибудь деда, вроде падавшей на кого-нибудь морали или неудовольствий мальчика с мачехой.
   У нее поэтому могли быть ключи от многих тайностей, для нас, пожалуй, мелких, но для своей среды весьма значительных.
   Теперь, в это последнее мое свидание с бабушкой, она была уж очень стара, но сохраняла в совершенной свежести свой ум, память и глаза. Она еще шила.
   И в этот раз я застал ее у того же рабочего столика с верхней паркетной дощечкой, изображавшей арфу, поддерживаемую двумя амурами.
   Бабушка спросила меня: заезжал ли я на отцову могилу, кого видел из родных в Орле и что поделывает там дядя? Я ответил на все ее вопросы и распространился о дяде, рассказав, как он разбирается со старыми "лыгендами".
   Бабушка остановилась и подняла на лоб очки. Слово "лыгенда" ей очень понравилось: она услыхала в нем наивную переделку в народном духе и рассмеялась.
   - Это, - говорит, - старик чудесно сказал про лыгенду.
   А я говорю:
   - А мне, бабушка, очень бы хотелось знать, как это происходило на самом деле, не по лыгенде.
   - Про что же тебе именно хотелось бы знать?
   - Да вот про все это: какой был этот Голован? Я его ведь чуть-чуть помню, и то все с какими-то, как старик говорит, лыгендами, а ведь, конечно же, дело было просто...
   - Ну, разумеется, просто, но отчего вас это удивляет, что наши люди тогда купчих крепостей избегали, а просто продажи в тетрадки писали? Этого еще и впереди много откроется. Приказных боялись, а своим людям верили, и все тут.
   - Но чем, - говорю, - Голован мог заслужить такое доверие? Мне он, по правде сказать, иногда представляется как будто немножко... шарлатаном.
   - Почему же это?
   - А что такое, например, я помню, говорили, будто он какой-то волшебный камень имел и своею кровью или телом, которое в реку бросил, чуму остановил? За что его "несмертельным" звали?
   - Про волшебный камень - вздор. Это люди так присочинили, и Голован тому не виноват, а "несмертельным" его прозвали потому, что в этаком ужасе, когда над землей смертные фимиазмы стояли и все оробели, он один бесстрашный был, и его смерть не брала.
   - А зачем же, - говорю, - он себе ногу резал?
   - Икру себе отрезал.
   - Для чего?
   - А для того, что у него тоже прыщ чумной сел, Он знал, что от этого спасенья нет, взял поскорее косу, да всю икру и отрезал.
   - Может ли, - говорю, - это быть!
   - Конечно, это так было.
   - А что, - говорю, - надо думать о женщине Павле?
   Бабушка на меня взглянула и отвечает:
   - Что же такое? Женщина Павла была Фрапошкина жена; была она очень горестная, и Голован ее приютил.
   - А ее, однако, называли "Головановым грехом".
   - Всяк по себе судит и называет; не было у него такого греха.
   - Но, бабушка, разве вы, милая, этому верите?
   - Не только верю, но я это _знаю_.
   - Но как можно это _знать_?
   - Очень просто.
   Бабушка обратилась к работавшей с нею девочке и послала ее в сад набрать малины, а когда та вышла, она значительно взглянула мне в глаза и проговорила:
   - Голован был _девственник_!
   - От кого вы это знаете?
   - От отца Петра.
   И бабушка мне рассказала, как отец Петр незадолго перед своей кончиною говорил ей, какие люди на Руси бывают неимоверные и что покойный Голован был девственник.
   Коснувшись этой истории, бабушка вошла в маленькие подробности и припомнила свою беседу с отцом Петром.
   - Отец Петр, - говорит, - сначала и сам усумнился и стал его подробнее спрашивать и даже намекнул на Павлу. "Нехорошо, говорит, это: ты не каешься, а соблазняешь. Не достойно тебе держать у себя сию Павлу. Отпусти ее с богом". А Голован ответил: "Напрасно это вы, батюшка, говорите: пусть лучше она живет у меня с богом, - нельзя, чтобы я ее отпустил". - "А почему?" - "А потому, что ей головы приклонить негде..." - "Ну так, говорит, женись на ней!" - "А это, отвечает, невозможно", - а почему невозможно, не сказал, и отец Петр долго насчет этого сомневался; но Павла ведь была чахоточная и недолго жила, и перед смертью, когда к ней пришел отец Петр, то она ему открыла всю причину.
   - Какая же, бабушка, была эта причина?
   - Они жили по любви _совершенной_.
   - То есть как это?
   - Ангельски.
   - Но, позвольте, для чего же это? Ведь муж Павлы пропал, а есть закон, что после пяти лет можно выйти замуж. Неужто они это не знали?
   - Нет, я думаю, знали, но они еще кое-что больше этого знали.
   - Например, что?
   - А например, то, что муж Павлы всех их пережил и никогда не пропадал.
   - А где же он был?
   - В Орле!
   - Милая, вы шутите?
   - Ни крошечки.
   - И кому же это было известно?
   - Им троим: Головану, Павле да самому этому негодивцу. Ты можешь вспомнить Фотея?
   - Исцеленного?
   - Да как хочешь его называй, только теперь, когда все они перемерли, я могу сказать, что он совсем был не Фотей, а беглый солдат Фрапошка.
   - Как! это был Павлы муж?
   - Именно.
   - Отчего же?.. - начал было я, но устыдился своей мысли и замолчал, но бабушка поняла меня и договорила:
   - Верно, хочешь спросить: отчего его никто другой не узнал, а Павла с Голованом его не выдали? Это очень просто: другие его не узнали потому, что он был не городской, да постарел, волосами зарос, а Павла его не выдала жалеючи, а Голован ее любячи.
   - Но ведь юридически, по закону, Фрапошка не существовал, и они могли ожениться.
   - Могли - по юридическому закону могли, да по закону своей совести не могли.
   - За что же Фрапошка Голована преследовал?
   - Негодяй был покойник, - разумел о них как прочие.
   - А ведь они из-за него все счастие у себя и отняли!
   - Да ведь в чем счастье полагать: есть счастье праведное, есть счастье грешное. Праведное ни через кого не переступит, а грешное все перешагнет. Они же первое возлюбили паче последнего...
   - Бабушка, - воскликнул я, - ведь это удивительные люди!
   - Праведные, мой друг, - отвечала старушка.
   Но я все-таки хочу добавить - и удивительные и даже невероятные. Они невероятны, пока их окружает легендарный вымысел, и становятся еще более невероятными, когда удается снять с них этот налет и увидать их во всей их святой простоте. Одна одушевлявшая их _совершенная_ любовь поставляла их выше всех страхов и даже подчинила им природу, не побуждая их ни закапываться в землю, ни бороться с видениями, терзавшими св.Антония (*39).
   1880
   ПРИМЕЧАНИЯ
   16 октября 1880 года Лесков пишет в редакцию "Исторического вестника" С.Н.Шубинскому: "Голован" весь написан вдоль, но теперь надо его пройти "поперек". В конце письма - снова тревожные ноты: "Голован" ...вышел слабее других (рассказов о праведниках. - Л.К.). Надо бы его хорошенько постругать. Не торопите до последней возможности" (т. 10, с. 472-473).
   1. Неточная цитата из стихотворения Державина "Памятник".
   2. Молокане - религиозная секта в России, придерживавшаяся аскетических правил жизни и не признававшая обрядов официальной церкви.
   3. "Прохладный вертоград" - лечебный справочник, переведенный с греческого Симеоном Полоцким для царевны Софьи в XVII веке.
   4. Веред - чирей, нарыв.
   5. Во удесех - в членах.
   6. Сафонова жила - жила между большим и указательным пальцами.
   7. Спатика - жила на правой стороне тела.
   8. Базика - жила на левой стороне тела.
   9. Дондеже - пока.
   10. Антель - проскурняк (лечебная трава).
   11. Водка буглосовая - настоянная на траве буглос (воловий язык).
   12. Митридат - по имени врача Митридата Эвпатора (132-63 до н.э.) универсальное лечебное средство из пятидесяти четырех элементов.
   13. Сворбориновый уксус - настоянный на шиповнике.
   14. Оленьи слезы или безоар-камень - камень из желудка козы, ламы, используемый как народное лекарство.
   15. Егорий Светлохрабрый - день Егория Храброго 23 апреля.
   16. Никодим - орловский епископ в 1828-1839 годах.
   17. Иметь еще одну кавалерию - стать кавалером ордена еще раз.
   18. Аполлос (1745-1801) - орловский епископ с 1788 по 1798 год (гражданская фамилия Байбаков).
   19. Юрьева роса - роса в Юрьев день (23 апреля).
   20. С Ивана до полу-Петра - с 8 мая до 30 июня.
   21. Федосеевцы - старообрядческая секта, выделившаяся из беспоповцев в начале XVIII века; проповедовали безбрачие, не признавали молитвы за царя. Пилиппоны (филипповцы) - старообрядческая секта, проповедовавшая культ самосожжения; отделилась от беспоповпев в 30-х годах XVIII века. Перекрещиванцы (анабаптисты) - религиозная секта, в которой обряд крещения производился над взрослыми людьми, с целью "сознательного" приобщения их к вере. Хлысты - религиозная секта, возникшая в России в XVII веке; "радения" сопровождались ударами хлыстом, исступленными песнопениями, прыжками.
   22. Зодия - одна из двенадцати частей Зодиака (греч.) - солнечного пояса, древнего астрономического указателя. Каждая из двенадцати частей круга (равная одному месяцу) носила имена тех созвездий, в которых пребывало солнце при своем годичном движении (например, март назывался и обозначался знаком Овна и т.д.).
   23. Плезирная трубка - подзорная труба.
   24. Краевич Константин Дмитриевич, (1833-1892) - русский ученый и педагог.
   25. Т.е. не распространял на Россию библейское пророчество Даниила о пришествии мессии через 70x7 лет ("седьмины").
   26. Поппе (Поп А.) (1688-1744) - английский поэт, автор поэмы "Опыт о человеке".
   27. Ермолов Алексей Петрович (1772-1861) - русский генерал, соратник Суворова и Кутузова.
   28. По-видимому, речь идет о мощах воронежского епископа Тихона Задонского, открытых в августе 1861 года.
   29. Девясил - растение, используемое в народе для лечения грудных болезней.
   30. Надхождение стени (древнеслав.) - приступ боли (стенаний).
   31. Корчемство - торговля спиртными напитками (корчма - кабак), независимая от государственной.
   32. Описано Лесковым в "Заметке", опубликованной в "Русской жизни", 1894, N 83, а также в не изданной при его жизни статье "Где добывают поддельные мощи".
   33. Архитриклин (греч.) - старейшина, хозяин.
   34. Совестный суд - учреждение в старой России, где спорные дела решались не по закону, а по совести судей.
   35. То есть освобождение крестьян без земли.
   36. Номады (греч.) - кочевники.
   37. Сердовые - средних лет люди.
   38. Белый - старый (человек).
   39. Святой Антоний (III в. до н.э.), согласно преданиям, многие годы боролся с искушениями и видениями.