Страница:
Лесков Николай Семенович
Вдохновенные бродяги
Лесков Николай Семенович
Вдохновенные бродяги
(Удалецкие "скаски")
"Величие народа в том,
Что носит в сердце он своём".
Ап. Майков.
"И ложные слухи в народе
показывают стремление этого
народа к известной цели".
Еписк. Порфирий Успенский
(См. "Книга бытия моего",
т. 1, стр. 357)
I
"Скасками" назывались в России сообщения, которые "бывалые" люди, по возвращении из своих удалых прогулок, подавали своим милостивцам или правителям, а иногда и самим государям. В "скасках" удальцы обыкновенно повествовали о своих странствиях и приключениях, об удали в боях и о страданиях в плену у чужеземцев, которые всегда старались наших удальцов отклонить от любви к родине и привлечь богатыми дарами в своё подданство; но только наши люди обыкновенно оставались непоколебимо верны своему царю и отечеству и все соблазны чужих людей отвергали и постыждали, а потом этим вдохновенно хвастались. Более или менее интересное сочетание былей с небылицами в этом роде составляет главное содержание всех "скасок", а характерные черты их бродяжных героев - это отвага, терпенье и верность. За эти добродетели скасочники просили себе награды, и "скаска" затем и подавалась. "Скаскам", которые сочиняли о себе вдохновенные бродяги, у нас легко верили, их читали заместо путешествий, и они доставляли удовольствие высоким лицам, которые не читали ничего лучшего, а составители "скасок" получали через это славу от соотчичей и награды за удальство от правителей и государей.
Разумеется, до полных результатов в этом роде достигали не все "скаски", а только такие, которые были сложены особенно хорошо, то есть любопытно и "лестно" в патриотическом смысле. Таким милостивцы давали "высший ход" и сочинения эти доходили до царских палат и теремов, откуда вдохновенным сочинителям исходило "царское жалованье". И кроме того, после к ним уже никто не смел вязаться с требованием ответа за "шатательство" и за какие бы то ни было старые неисправности, так как "кого царь пожаловал, того и бог простил".
При императоре Петре I, с изменением, происшедшим в понимании русских людей, "скаски" вдохновенных бродяг потеряли своё значение в обществе: невежественные люди ими ещё интересовались, но петровские грамотеи, ознакомившиеся с лучшими произведениями, перестали интересоваться "бродяжными баснями". А главное, деловитый царь не любил потворствовать глупостям, и "скасочников" прямо стали называть неучтиво "бродягами" и бить батогами.
Такая суровость не давала вдохновению бродяг простора, и "скаски" их было перевелись или оставались только в сфере преданий, живших в "местах заключения". Это была устная, "острожная словесность", но нынче вспомнили и о "скасках" и дали недавно русскому обществу любопытный и будто бы последний образчик такого произведения, которое очень понравилось самой сильной современной русской газете, которая указала на это, как на прекрасную и достойную внимания вещь. Но на самом деле "скаски" в добросовестной литературе не могут получить похвалы, а должны получить прежде всего разъяснение их достоинств.
Настоящий очерк должен быть опытом в этом роде.
II
В истекающем 1894 году, в "Чтениях Моск<овского> Общ<ества> Ист<ории> и Древн<остей> России" напечатаны две челобитные со "скасками", поданные в 1643 г. царю Михаилу Феодоровичу "турскими полонениками", калужским стрельцом Иваном Семёновым Мошкиным и московским посадским человеком Якимом Васильевичем Быковым.
Редакция большой и самой влиятельной теперь петербургской газеты заинтересовалась этим документом и воспроизвела "скаску" с полным доверием ко всему, что там сказано. Она прямо назвала "скаску" Мошкина и Быкова "Достоверным источником, который обстоятельно рисует быт чужих стран и предприимчивость, бескорыстие и патриотизм русских людей".
Думается, что если бы газета знала, какими людьми и с какими целями составлялись такие "челобитные со скасками", то она наверно предпочла бы просто перепечатать "скаску", как любопытный образчик этого рода письменности, и не стала бы заверять "достоверность этого источника", явная лживость которого до того очевидна, что несмотря на давность событий и отдалённость места описанных происшествий, а также на полное отсутствие проверочных сведений - лживость "скаски" всё-таки легко доказать из неё же самой, что мы сейчас же и попробуем сделать.
Главным сюжетом "скаски", приведённой в "Чтении Общества Истории и Древностей", служит отважный побег некоего Мошкина, вместе с 280 русских "полоняников" томившихся более семи лет на турецкой каторге. Побег был устроен из Царьграда по заранее обдуманному плану с судна "каторги", которое принадлежало Апты-паше Марьеву.
На судне, по словам Мошкина, было "250" турок и "280" русских невольников, - значит, почти на каждого русского невольника приходилось по одному турку. Пропорция ужасная для устройства побега, но тем занимательнее: как это сделается.
Мошкин под Азовом украл у турок сорок фунтов пороху и спрятал их у себя на "каторге", где их содержали так слабо и доверчиво, что они никому не попались с своей кражей. Мошкин решился взорвать "каторгу" в море и, когда произойдёт взрыв, уйти с судна со всеми своими товарищами, 280 русскими полоняниками. С этою целью один раз ночью Мошкин пробрался в капитанскую каюту, захватив с собою весь украденный пуд пороха, и заложил весь этот заряд целиком около того места, где спал Апты-паша, и подстроил под порох горящую головню; порох вспыхнул и произошёл взрыв, и "двадцать турок побросало в море"; но и сам Мошкин "обгорел по пояс". Паша, однако, остался невредим, так как он спал на "упокойном месте", и, проснувшись, поднял тревогу. Мошкин "учал ему говорить спорно", а потом бросился на пашу и проколол ему "брюхо". Началась схватка, после которой 210 турок были побиты, а 40 живых закованы в железо, а из русских 20 ранены и 1 убит.
Турок было всего 250 человек. Из них сброшено в море 20, побито 210 и осталось 40 человек, что составляет всего 270 человек. Значит, после катастрофы на двадцать человек стало больше. Газета даже и этого не заметила. (Прим. автора.)
Сам Мошкин был ранен стрелой в голову, правую руку и саблею - в голову и брюхо. После победы русские под предводительством Мошкина "пошли на судне". Идучи Средиземным морем, они побывали в "7 землях" и в Россию вернулись через Рим, Венецию, Вену и Варшаву. Они приставали и высаживались во многих городах и везде обращали на себя внимание и зависть иностранцев: везде "королевские ближние люди перезывали их в свои земли на службу и многие гроши давали". Такие богатые делали им предложения, каких, они знали, что в родной земле им ожидать себе невозможно, но они все не соблазнялись и плыли, и, заболтавшись по морю, попали в испанский город Мессину, где испанский генерал увидел Мошкина и стал предлагать ему "по 20 р. в месяц", а всем прочим "давал гроши и платья, и жалованья". Но Мошкин и все другие русские люди не польстились на выгодные предложения чужих правительств и "не подумали остаться в Европе".
Воздержались они от этого соблазна, "помня бога, православную веру, свою русскую природу и государеву милость".
III
Испанский генерал и прочие вельможи, увидав, что русские люди так верны, что не приняли сделанных им выгодных предложений, рассердились на них и переменили с ними обхождение, и вместо прежних ласк и соблазнов начали их донимать утеснением и скорбями. Начали они это с того, что, по приказанию своего воеводы, "отняли каторгу (судно), со всеми животы" (т. е. имуществом), а также отняли у них и сорок человек турок, которых освободившиеся русские сами содержали теперь у себя в плену и надеялись притащить их взаперти к себе "ко дворам" или продать где-нибудь в неволю, а при опасности, конечно, не затруднились бы сбросить и за борт. Но испанцы досмотрели, что везли на судне, и все это дело расстроили: они не только отобрали турок и выпустили их на свободу, но ещё из самих русских взяли семь человек под арест, вероятно для того, чтобы узнать, что они за люди и по какому праву держали у себя запертыми на "каторге" турецких людей. В "скаске" ничего не говорится о причине, для чего их придержали, но видно, что произошло что-то серьёзное, после чего русские пошли от испанцев "наги, босы и голодны". И такое бедствие они терпели до самого Рима. В Риме один из товарищей Мошкина, воронежский крестьянин Григорий Кареев, заболел и лежал при смерти 2 месяца. А болезнь ему приключилась от ран, полученных на "каторге" (т. е. при стычке с турками); в Риме и "копье (т. е. наконечник стрелы) вынули у него из раны у папы римского". "У папы они приймали сакрамент" (против этого места в скаске думный дьяк Иван Гавренев сделал помету: "отослать их подначало к патриарху для исправления"). Из Рима удальцы пошли на Венецию, Вену и Варшаву (sic) и везде "разговаривали с цезарями" и "все им были рады" и все их звали к себе на службу, но Мошкин и его товарищи чужим цезарям служить не захотели.
Итак, во всех тяжёлых и соблазнительных положениях своего плена, Мошкин показал себя человеком мужественным, неподкупным и беззаветно преданным православной вере и русскому царю. Таким он, нимало не обинуясь выставляет себя сам в челобитной со скаскою, и так же представляют его личность современные комментаторы челобитной; но я опять говорю, что человек, сохраняющий в себе здравый смысл, не может принять всё рассказанное в этой "скаске".
Обратим внимание на явные очевидности, которые кидаются в глаза и говорят, что в "скаске" Мошкина есть много неправды, после чего трудно верить и остальному.
IV
1) Возможно ли, чтобы судно, при взрыве на нём целого пуда пороха, встряхнулось так, что некоторых неподходящих людей скинуло в воду, а затем все свои люди уцелели и самое судно сейчас же было годно для дальнейшего плавания?
Нам думается, что это невозможно и что невозможность эта очевидна.
2) Вероятно ли, что Мошкин, опалённый огнем до пояса, сейчас же мог ещё "спорно" разговаривать и, вставши, биться на саблях и проколоть брюхо совершенно здоровому паше?
По-нашему, это невероятно.
3) Отчего из 250 человек турок, которые плыли на судне, после взрыва насчитывается 270 турок? (20 сброшено в море, 210 убито русскими и 40 осталось у них, итого 270)?
Если это ошибка, то не странно ли, что она не замечена ни дьяком Гавреневым, ни Московским Обществом Истор<ии> и Древн<остей> ни редакциею газеты, которая нашла весь этот рассказ "достоверным и обстоятельным"?
4) Как могло быть, что Мошкин, раненный в голову и в живот, сейчас же мог принять команду судном и повёл его далее?
5) Как могло случиться, что крестьянин Григорий Кареев, получивший тяжёлые раны при взрыве судна, продолжал длинное путешествие морями и сушей и удальцы из-за него нигде не останавливались, а когда они уже много спустя плыли из Испании, после того, как у них там отобрали полонённых турок, то этот Григорий Кареев стал болеть от ран, полученных в начале их одиссеи; а когда они пришли в Рим, то Кареев у них так разболелся, что они дальше не могли плыть и простояли тут ради Кареева целые два месяца, и тогда только "вынули из него копье"? Неужто им не проще было поместить больного в госпиталь, а самим идти далее, а не харчиться в чужом месте, да ещё вдобавок в католической столице, где их могла настичь и действительно настигла напасть духовная? Пока один больной исцелялся телом, все ожидавшие его выздоровления захирели духом и "приняли католицкий сакрамент"?
Что довело этих православных людей до такого поступка? Или они не знали постановления, что лучше умереть без всякого "сакрамента", чем принять его из руки инославной, или не влекла ли их к этому надежда на папу, что он заступится за них, если они будут католики, и повелит испанцам возвратить им отобранных у них мусульманских невольников?
Вообще, какой интерес могли иметь иностранцы в том, чтобы им заманивать к себе простых, ничему не наученных и ни в чём не искусных русских людей, когда по сведениям, бывшим уже тогда в России, "в чужих землях было весьма многолюдно, а хлеба не обильно". Что могли отнимать у невольников испанцы? Неужто кому-нибудь нужны были их невольничьи лохмотья?
Нет! Все это не могло быть так, как писано в скаске, а не проще ли думать, что сами русские пришли в Рим о чём-то стараться, и, усердно стараючись, "приняли и римский сакрамент", но ошиблись в соображениях и это им не помогло в том, чего они добивались. Тогда они увидали свою ошибку и разорение и поняли, что они в чужих краях никому не надобны. Это сознание, без сомнения, и привело их на родину, где Мошкин вдохновился и, приложив к былям без счёта небылиц, сочинил свою "скаску" и подал её царю с просьбою: "пожалуй меня, холопа своего, с моими товарищи, за наши службишки и за
Так это делалось в 1643 году, при царе Михаиле Феодоровиче, и тогда, судя по помете дьяка Гавренева, вся эта несуразная "скаска" была принята за серьёзное дело. По крайней мере ей поверили в том, что Мошкин говори о сакраменте, и за это его наказали. Затем, через двести пятьдесят лет, редакция современной русской газеты любуется этим документом и, нимало не стесняясь помещёнными в ней нелепостями, называет всю эту чепуху "достоверным источником, обстоятельно рисующим быт чужих стран и предприимчивость, бескорыстие и патриотизм русских людей". Тысячи читателей газеты не замечают, какую им предлагают глупость, и многие из них верят, что "скаски" составляли справедливые и отважные патриоты, которым надо верить и им подражать.
Но, может быть, указанное стремление газеты внушить обществу неверное понятие об одном из видов нашей "письменности" происходит от того, что редакция, воспроизведшая "скаску" Мошкина, не знает, что есть "скаска", точно такого же "сложения", сочинённая сто лет позже, именно в 1794 году, и достопримечательная тем, что она получила народную оценку, а сочинитель её признан бродягою.
Пусть посмотрят, как это разбирает народ.
V
В последней четверти восемнадцатого столетия проживал в Нижнем Новгороде мещанин Василий Баранщиков. Он был человек маленький, но предприимчивый, и трудиться не любил, а желал разбогатеть как-нибудь сразу. На несчастье это Баранщикову не удавалось: он запутался в долги разным частным людям и накопил на себе недоимку в общественных платежах. Дело было худо, но Баранщиков не сробел и с весёлым духом переписался из мещан в купцы, чтобы ему более верили; набрал у людей в долг кожевенного товара, выправил в январе 1780 года из нижегородского городового магистрата паспорт и уехал на ярмарку, которая собирается на второй неделе Великого поста в Ростове. С этой ярмарки почтенный Баранщиков домой уже не вернулся и оставил там на власть божию и на людское попечение свою купеческую жену и детей без всякого пропитания. И купец, и товар - всё пропало бесследно и в течение целых семи лет не было об этом удальце никаких слухов, как вдруг на восьмой год "нужа пригнала его к луже", и он появился в России, представляясь различным вельможам и всех их прекрасно обманывал, пока попался своим общественным людям, которые сейчас же разобрали дела Баранщикова в тонкость и "Лазарю", которого он распевал, не поверили, а потянули его к расправе. Тогда Баранщиков обратился к старинному средству "снискать себе счастье в особину" и составил о своём бродяжестве скаску с тем, чтобы поднесли её особам и царице в виде печатаной книжки под заглавием: "Несчастные приключения Василия Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в трёх частях
Из этой редкой нынче книжки, представляющей экземпляр "скаски" екатерининского века, мы возьмем только самое существенное, что повествовал о себе Баранщиков. Он продал будто весь "свой товар" в Ростове и выручил за него денег 175 рублей. Из этих денег он хотел заплатить что следовало за товар тем, кто оказал ему доверие, но деньги у него сейчас же украли ростовские мошенники. Баранщиков остался без всяких средств, так что ему не на что было и лошадей покормить. Тогда он, "не желая сидеть без дела, продал в Ростове за 40 рублей двух своих лошадей и отправился попытать счастья в Петербург".
По прибытии в Петербург, он нанялся матросом на корабль генерала Михаила Савича Бороздина и коллежского советника Василия Петровича Головцына с платою по 10 рублей в месяц и в половине сентября вышел в море. Корабль был нагружен мачтовым лесом, а курс они держали "из Кронштадта в Бордо и Гавр-де-Грас". Однако на этом корабле Баранщиков дошёл только до Копенгагена, где он опять сделался жертвою злоумышленников. И отсюда справки о нём уже стали невозможными, а приходилось верить ему во всём на слово. "Скаска" же Баранщикова становится с этого шага всё более интересною и менее вероятною.
VI
Случилось так, что когда корабль Бороздина и Головцына пришёл в Копенгаген, то Баранщиков "был спущен на берег, для покупки нужных припасов, и зашёл в питейный дом, как свойственно русскому человеку, выпить пива". Тут он встретил датчан, которые показались ему очень приветливыми и чрезвычайно ему понравились. "Не понимая их языка, но видя их благорасположение, он знаками показал им, что ему надо спешить на корабль". А датчане тогда "сейчас же догадались, что он русский, и указали ему на водку и пиво".
Баранщиков, "как свойственно русскому человеку", не устоял против водки и пива и обязанности свои отложил, воспользовался приглашением и начал с датчанами пить. "Через полчаса их приятная компания увеличилась и к ним присоединился какой-то "нарядный плут". Этот внёс оживление в беседу тем, что стал объясняться по-русски в таком роде: "здравствуй, брат! здорово ли ты живёшь? откуда и куда плывёте?" Себя же этот "нарядный плут" назвал русским из Риги, приехавшим на галиоте рижского купца Венедикта Ивановича Хватова, и плут угощал компанию водкою и пивом. Пили усердно все четверо, а "нарядный плут" во всё время выхвалял датчан, какие они хорошие люди, и какое у них славное житьё, а потом стал склонять Баранщикова, чтобы он пошёл на датский корабль ночевать. Баранщиков никак не мог придумать: для чего это датчанам хочется, и он сначала ни за что на это не соглашался, но потом, совершенно обласканный внимательными чужестранцами и особенно полагаясь на слова своего земляка, согласился".
И вот Баранщиков не сопротивляется соблазну и прямо из питейного дома идёт с датчанами на пристань, а здесь садятся на лодку и переправляются на датский корабль. Так он избежал объяснений с лицом, которое послало его за покупками, но зато сразу же был удивлен очень неприятною переменою в обращении своих датских друзей: они "тотчас свели гостя в интрюм и приковали за ногу к стене корабля". Тут Баранщиков смекнул, что он обманут, и стал просить датчан "угрозами и ласкою" отпустить его на русский корабль. Но датчане уже не обращали никакого внимания на его просьбы, а только прислали к нему того "нарядного плута", который в кабачке выдавал себя за русского, а теперь успокоивал и "улещал" Баранщикова обещанием, что его скоро раскуют и свезут в Америку, где "житьё доброе и много алмазов и яхонтов". Он, "как свойственно русскому человеку", глупости поверил и перестал хныкать, а датчане, за то, что он утих, принесли французской водки и пуншу, накормили Баранщикова кашею и напоили водкой и пуншем, и oн пришёл в такое расположение, что опять "добровольно захотел остаться на корабле". Кроме Баранщикова, тут точно в таком же положении оказались ещё и другие лица нерусской национальности, а именно один швед и пятеро немцев, и все они были заманены на судно и здесь удержаны и закованы.
Утешительное обещание "нарядного плута Матиаса", что их раскуют, исполнилось верно. Как только датский корабль миновал брант-вахты Гелсин-Норд и Гелсин-Бор, Баранщикова и с ним одного шведа и пятерых немцев датчане сейчас же расковали и велели всем им "одеть матросское платье", и "приставили их к матросскому делу", которое они и исполняли в продолжение пяти месяцев, до прибытия в июне 1781 г. в Америку, на богатый остров св. Фомы. На острове же св. Фомы началось другое: Баранщикова здесь высадили, но сейчас же "поверстали в солдаты" и привели к присяге. Так как он был верен православию и чухонского Евангелия поцеловать не мог, то вместо Евангелия он целовал корабельный флаг Христиана VII с изображением креста господня. Потом ему положили солдатское жалованье, "по 12 штиверов в сутки, т. е. 24 коп., да по фунту печёного хлеба из банана" и дали ему тут новое имя "Мишель Николаев" - так как "слово Василий начальники не могли понять".
VII
Солдат из Баранщикова вышел никуда не годный, и штиверы и бананный хлеб отслуживал он плохо. Он "был непонятен в учении ружьём и не мог приобыкнуть к немецкому языку". Датчане, много с ним побившись, нашли более выгодным исключить его из строя и променять на двух негров. Так и сделали. По промену, Баранщиков достался испанскому генералу с острова Порторико, куда его и отправили. В Порторико Баранщикова привели в присутственное место и "заклеймили на левой руке". Клейм на нём выставили несколько и все очень характерные. На левой руке Баранщикова были воспроизведены нижеследующие изображения: "1) Святая дева Мария, держащая в правой руке розу, а в левой тюльпан; 2) корабль с опущенным якорем на канате в воду; 3) сияющее солнце; 4) северная звезда; 5) полумесяц; 6) четыре маленькие озёрные звезды; 7) на кисти той же левой руки был изображён осьмиугольник, а ещё ниже 8) "1783 год", и ещё ниже 9) буквы "М. Н.", т. е. Мишель Николаев (стр. 16 и 17).
Испанский генерал, выменявший себе Баранщикова за двух негров, определил его к себе на кухню и поручил ему: рубить дрова, чистить кастрюли и котлы, носить воду и исправлять всякие другие кухонные работы.
Обязанности кухонного мужика показались Баранщикову гораздо больше по душе, чем беспокойная солдатская служба, и притом Баранщиков был у генерала "доволен пищею" и обхождением, и он начал стараться, чтобы не попасть куда-нибудь хуже, и скоро выучился "понимать по-испански", и мог уже говорить с генеральшею, которая била очень добра и жалостлива, и вот ей стало жалко Баранщикова, что он оторван от семейства и живёт в неволе, и она через полтора года упросила мужа отпустить Баранщикова на свободу.
Испанский генерал выдал ему печатный испанский паспорт с наименованием его: "Московитин Мишель Николаев", наградил его десятью песодорами (около 13 рублей) и отпустил на волю.
Баранщиков сейчас же стал заботиться, как ему возвратиться на родину, и для этого нанялся матросом на итальянский корабль, который должен был вскоре отойти в Генуа; но в море судно подверглось роковой случайности, которая ещё более отягчила участь Баранщикова.
VIII
Итальянский корабль, шедший в Генуа, в январе 1784 года был захвачен в плен "тунизскими разбойниками или мисирскими турками, живущими в Африке". Баранщиков сделался рабом разбойников, которые без всяких разговоров "обрезали его в магометанскую веру". Было или нет на это собственное согласие Баранщикова, он умалчивает, но известно, что магометане никакого человека без согласия его не обрезывают. Омусульманив Баранщикова, дали ему имя Ислям, а потом стали его клеймить наново, и клеймили его "солнцем" на правой руке и отдали корабельному капитану Магомету. Магомет его полюбил и отвёз его в Вифлеем и там "сделал своим кофешенком", т. е. заставил его варить кофе. Баранщиков жил у Магомета год и восемь месяцев, и житьё ему было не худое, но он очень наскучил своею должностью кофешенка, потому что ему каждый день приходилось варить кофе раз до пятнадцати. Это ему очень надоело. Кроме приготовления кофе, Баранщиков имел только одно развлечение: он развеселял и смешил четырёх Магометовых жён, которым тоже было довольно скучно. Баранщиков развлекал их "скасками" о перенесённых им несчастиях и о своей русской жене и о детях, оставленных в Нижнем Новгороде. Турецкие дамы очень всем интересовались и стали с Баранщиковым "откровенны и жалостливы", а он, "приметя их слабость", придумывал, как бы ещё усерднее их утешать, и затеял показывать им смешное и по их пониманию "чудное", т. е. сверхъестественное дело, которого никто, кроме русского человека, сделать не мог бы.
Это касалось невероятности аппетита и ещё более невероятной силы и крепости желудка.
Однажды, "во небытность Магомета" дома, Баранщиков, оставшийся один при четырёх турецких дамах, "насыпал целый глиняный" горшок сарацинским пшеном и, сварив из этого кашу, положил в неё тюленьего жиру, отчего "каша разопрела и горшок треснул". Смотревшие на всё это турецкие дамы ужаснулись, что это такое состряпано и куда оно годно теперь, после порчи каши отвратительным тюленьим жиром. Тогда Баранщиков, видя их смешной ужас и непонятливость, сказал им: "вот посмотрите, сударыни, как я по-российски стану кушать кашу!" И он преблагополучно съел весь горшок и встал будто голоден.
Турецкие дамы глазам своим не хотели верить, что "Москов всё это съел", и как только муж их возвратился, они все к нему подлетели и наперерыв друг перед дружкою спешили рассказать о каше с тюленьим жиром, от которой горшок лопнул, а брюхо Баранщикова осталось в целости.
Магомет не поверил жёнам, будто человек может съесть такое количество каши с тюленьим жиром и, призвав Баранщикова, стал его допрашивать по-турецки: "Ислям Баша! нероды чок Екмель?" то есть: "как ты кашу ел? Если горшок треснул - отчего твоё брюхо не треснуло?" А Баранщиков, весело отвечал паше: что это неважно, а что он ещё два горшка съест". Магомет совсем изумился и сказал: "Ну, россияне! Вот так народ! Недаром они сожгли в Чесме турецкий флот, разбили корабли и умертвили храбрых турецких витязей! Но скажи, пожалуйста, - отчего вы такие сильные?" На такое любопытство Магомета Баранщиков отвечал "хорошую ложь" (sic). Он сказал так:
Вдохновенные бродяги
(Удалецкие "скаски")
"Величие народа в том,
Что носит в сердце он своём".
Ап. Майков.
"И ложные слухи в народе
показывают стремление этого
народа к известной цели".
Еписк. Порфирий Успенский
(См. "Книга бытия моего",
т. 1, стр. 357)
I
"Скасками" назывались в России сообщения, которые "бывалые" люди, по возвращении из своих удалых прогулок, подавали своим милостивцам или правителям, а иногда и самим государям. В "скасках" удальцы обыкновенно повествовали о своих странствиях и приключениях, об удали в боях и о страданиях в плену у чужеземцев, которые всегда старались наших удальцов отклонить от любви к родине и привлечь богатыми дарами в своё подданство; но только наши люди обыкновенно оставались непоколебимо верны своему царю и отечеству и все соблазны чужих людей отвергали и постыждали, а потом этим вдохновенно хвастались. Более или менее интересное сочетание былей с небылицами в этом роде составляет главное содержание всех "скасок", а характерные черты их бродяжных героев - это отвага, терпенье и верность. За эти добродетели скасочники просили себе награды, и "скаска" затем и подавалась. "Скаскам", которые сочиняли о себе вдохновенные бродяги, у нас легко верили, их читали заместо путешествий, и они доставляли удовольствие высоким лицам, которые не читали ничего лучшего, а составители "скасок" получали через это славу от соотчичей и награды за удальство от правителей и государей.
Разумеется, до полных результатов в этом роде достигали не все "скаски", а только такие, которые были сложены особенно хорошо, то есть любопытно и "лестно" в патриотическом смысле. Таким милостивцы давали "высший ход" и сочинения эти доходили до царских палат и теремов, откуда вдохновенным сочинителям исходило "царское жалованье". И кроме того, после к ним уже никто не смел вязаться с требованием ответа за "шатательство" и за какие бы то ни было старые неисправности, так как "кого царь пожаловал, того и бог простил".
При императоре Петре I, с изменением, происшедшим в понимании русских людей, "скаски" вдохновенных бродяг потеряли своё значение в обществе: невежественные люди ими ещё интересовались, но петровские грамотеи, ознакомившиеся с лучшими произведениями, перестали интересоваться "бродяжными баснями". А главное, деловитый царь не любил потворствовать глупостям, и "скасочников" прямо стали называть неучтиво "бродягами" и бить батогами.
Такая суровость не давала вдохновению бродяг простора, и "скаски" их было перевелись или оставались только в сфере преданий, живших в "местах заключения". Это была устная, "острожная словесность", но нынче вспомнили и о "скасках" и дали недавно русскому обществу любопытный и будто бы последний образчик такого произведения, которое очень понравилось самой сильной современной русской газете, которая указала на это, как на прекрасную и достойную внимания вещь. Но на самом деле "скаски" в добросовестной литературе не могут получить похвалы, а должны получить прежде всего разъяснение их достоинств.
Настоящий очерк должен быть опытом в этом роде.
II
В истекающем 1894 году, в "Чтениях Моск<овского> Общ<ества> Ист<ории> и Древн<остей> России" напечатаны две челобитные со "скасками", поданные в 1643 г. царю Михаилу Феодоровичу "турскими полонениками", калужским стрельцом Иваном Семёновым Мошкиным и московским посадским человеком Якимом Васильевичем Быковым.
Редакция большой и самой влиятельной теперь петербургской газеты заинтересовалась этим документом и воспроизвела "скаску" с полным доверием ко всему, что там сказано. Она прямо назвала "скаску" Мошкина и Быкова "Достоверным источником, который обстоятельно рисует быт чужих стран и предприимчивость, бескорыстие и патриотизм русских людей".
Думается, что если бы газета знала, какими людьми и с какими целями составлялись такие "челобитные со скасками", то она наверно предпочла бы просто перепечатать "скаску", как любопытный образчик этого рода письменности, и не стала бы заверять "достоверность этого источника", явная лживость которого до того очевидна, что несмотря на давность событий и отдалённость места описанных происшествий, а также на полное отсутствие проверочных сведений - лживость "скаски" всё-таки легко доказать из неё же самой, что мы сейчас же и попробуем сделать.
Главным сюжетом "скаски", приведённой в "Чтении Общества Истории и Древностей", служит отважный побег некоего Мошкина, вместе с 280 русских "полоняников" томившихся более семи лет на турецкой каторге. Побег был устроен из Царьграда по заранее обдуманному плану с судна "каторги", которое принадлежало Апты-паше Марьеву.
На судне, по словам Мошкина, было "250" турок и "280" русских невольников, - значит, почти на каждого русского невольника приходилось по одному турку. Пропорция ужасная для устройства побега, но тем занимательнее: как это сделается.
Мошкин под Азовом украл у турок сорок фунтов пороху и спрятал их у себя на "каторге", где их содержали так слабо и доверчиво, что они никому не попались с своей кражей. Мошкин решился взорвать "каторгу" в море и, когда произойдёт взрыв, уйти с судна со всеми своими товарищами, 280 русскими полоняниками. С этою целью один раз ночью Мошкин пробрался в капитанскую каюту, захватив с собою весь украденный пуд пороха, и заложил весь этот заряд целиком около того места, где спал Апты-паша, и подстроил под порох горящую головню; порох вспыхнул и произошёл взрыв, и "двадцать турок побросало в море"; но и сам Мошкин "обгорел по пояс". Паша, однако, остался невредим, так как он спал на "упокойном месте", и, проснувшись, поднял тревогу. Мошкин "учал ему говорить спорно", а потом бросился на пашу и проколол ему "брюхо". Началась схватка, после которой 210 турок были побиты, а 40 живых закованы в железо, а из русских 20 ранены и 1 убит.
Турок было всего 250 человек. Из них сброшено в море 20, побито 210 и осталось 40 человек, что составляет всего 270 человек. Значит, после катастрофы на двадцать человек стало больше. Газета даже и этого не заметила. (Прим. автора.)
Сам Мошкин был ранен стрелой в голову, правую руку и саблею - в голову и брюхо. После победы русские под предводительством Мошкина "пошли на судне". Идучи Средиземным морем, они побывали в "7 землях" и в Россию вернулись через Рим, Венецию, Вену и Варшаву. Они приставали и высаживались во многих городах и везде обращали на себя внимание и зависть иностранцев: везде "королевские ближние люди перезывали их в свои земли на службу и многие гроши давали". Такие богатые делали им предложения, каких, они знали, что в родной земле им ожидать себе невозможно, но они все не соблазнялись и плыли, и, заболтавшись по морю, попали в испанский город Мессину, где испанский генерал увидел Мошкина и стал предлагать ему "по 20 р. в месяц", а всем прочим "давал гроши и платья, и жалованья". Но Мошкин и все другие русские люди не польстились на выгодные предложения чужих правительств и "не подумали остаться в Европе".
Воздержались они от этого соблазна, "помня бога, православную веру, свою русскую природу и государеву милость".
III
Испанский генерал и прочие вельможи, увидав, что русские люди так верны, что не приняли сделанных им выгодных предложений, рассердились на них и переменили с ними обхождение, и вместо прежних ласк и соблазнов начали их донимать утеснением и скорбями. Начали они это с того, что, по приказанию своего воеводы, "отняли каторгу (судно), со всеми животы" (т. е. имуществом), а также отняли у них и сорок человек турок, которых освободившиеся русские сами содержали теперь у себя в плену и надеялись притащить их взаперти к себе "ко дворам" или продать где-нибудь в неволю, а при опасности, конечно, не затруднились бы сбросить и за борт. Но испанцы досмотрели, что везли на судне, и все это дело расстроили: они не только отобрали турок и выпустили их на свободу, но ещё из самих русских взяли семь человек под арест, вероятно для того, чтобы узнать, что они за люди и по какому праву держали у себя запертыми на "каторге" турецких людей. В "скаске" ничего не говорится о причине, для чего их придержали, но видно, что произошло что-то серьёзное, после чего русские пошли от испанцев "наги, босы и голодны". И такое бедствие они терпели до самого Рима. В Риме один из товарищей Мошкина, воронежский крестьянин Григорий Кареев, заболел и лежал при смерти 2 месяца. А болезнь ему приключилась от ран, полученных на "каторге" (т. е. при стычке с турками); в Риме и "копье (т. е. наконечник стрелы) вынули у него из раны у папы римского". "У папы они приймали сакрамент" (против этого места в скаске думный дьяк Иван Гавренев сделал помету: "отослать их подначало к патриарху для исправления"). Из Рима удальцы пошли на Венецию, Вену и Варшаву (sic) и везде "разговаривали с цезарями" и "все им были рады" и все их звали к себе на службу, но Мошкин и его товарищи чужим цезарям служить не захотели.
Итак, во всех тяжёлых и соблазнительных положениях своего плена, Мошкин показал себя человеком мужественным, неподкупным и беззаветно преданным православной вере и русскому царю. Таким он, нимало не обинуясь выставляет себя сам в челобитной со скаскою, и так же представляют его личность современные комментаторы челобитной; но я опять говорю, что человек, сохраняющий в себе здравый смысл, не может принять всё рассказанное в этой "скаске".
Обратим внимание на явные очевидности, которые кидаются в глаза и говорят, что в "скаске" Мошкина есть много неправды, после чего трудно верить и остальному.
IV
1) Возможно ли, чтобы судно, при взрыве на нём целого пуда пороха, встряхнулось так, что некоторых неподходящих людей скинуло в воду, а затем все свои люди уцелели и самое судно сейчас же было годно для дальнейшего плавания?
Нам думается, что это невозможно и что невозможность эта очевидна.
2) Вероятно ли, что Мошкин, опалённый огнем до пояса, сейчас же мог ещё "спорно" разговаривать и, вставши, биться на саблях и проколоть брюхо совершенно здоровому паше?
По-нашему, это невероятно.
3) Отчего из 250 человек турок, которые плыли на судне, после взрыва насчитывается 270 турок? (20 сброшено в море, 210 убито русскими и 40 осталось у них, итого 270)?
Если это ошибка, то не странно ли, что она не замечена ни дьяком Гавреневым, ни Московским Обществом Истор<ии> и Древн<остей> ни редакциею газеты, которая нашла весь этот рассказ "достоверным и обстоятельным"?
4) Как могло быть, что Мошкин, раненный в голову и в живот, сейчас же мог принять команду судном и повёл его далее?
5) Как могло случиться, что крестьянин Григорий Кареев, получивший тяжёлые раны при взрыве судна, продолжал длинное путешествие морями и сушей и удальцы из-за него нигде не останавливались, а когда они уже много спустя плыли из Испании, после того, как у них там отобрали полонённых турок, то этот Григорий Кареев стал болеть от ран, полученных в начале их одиссеи; а когда они пришли в Рим, то Кареев у них так разболелся, что они дальше не могли плыть и простояли тут ради Кареева целые два месяца, и тогда только "вынули из него копье"? Неужто им не проще было поместить больного в госпиталь, а самим идти далее, а не харчиться в чужом месте, да ещё вдобавок в католической столице, где их могла настичь и действительно настигла напасть духовная? Пока один больной исцелялся телом, все ожидавшие его выздоровления захирели духом и "приняли католицкий сакрамент"?
Что довело этих православных людей до такого поступка? Или они не знали постановления, что лучше умереть без всякого "сакрамента", чем принять его из руки инославной, или не влекла ли их к этому надежда на папу, что он заступится за них, если они будут католики, и повелит испанцам возвратить им отобранных у них мусульманских невольников?
Вообще, какой интерес могли иметь иностранцы в том, чтобы им заманивать к себе простых, ничему не наученных и ни в чём не искусных русских людей, когда по сведениям, бывшим уже тогда в России, "в чужих землях было весьма многолюдно, а хлеба не обильно". Что могли отнимать у невольников испанцы? Неужто кому-нибудь нужны были их невольничьи лохмотья?
Нет! Все это не могло быть так, как писано в скаске, а не проще ли думать, что сами русские пришли в Рим о чём-то стараться, и, усердно стараючись, "приняли и римский сакрамент", но ошиблись в соображениях и это им не помогло в том, чего они добивались. Тогда они увидали свою ошибку и разорение и поняли, что они в чужих краях никому не надобны. Это сознание, без сомнения, и привело их на родину, где Мошкин вдохновился и, приложив к былям без счёта небылиц, сочинил свою "скаску" и подал её царю с просьбою: "пожалуй меня, холопа своего, с моими товарищи, за наши службишки и за
Так это делалось в 1643 году, при царе Михаиле Феодоровиче, и тогда, судя по помете дьяка Гавренева, вся эта несуразная "скаска" была принята за серьёзное дело. По крайней мере ей поверили в том, что Мошкин говори о сакраменте, и за это его наказали. Затем, через двести пятьдесят лет, редакция современной русской газеты любуется этим документом и, нимало не стесняясь помещёнными в ней нелепостями, называет всю эту чепуху "достоверным источником, обстоятельно рисующим быт чужих стран и предприимчивость, бескорыстие и патриотизм русских людей". Тысячи читателей газеты не замечают, какую им предлагают глупость, и многие из них верят, что "скаски" составляли справедливые и отважные патриоты, которым надо верить и им подражать.
Но, может быть, указанное стремление газеты внушить обществу неверное понятие об одном из видов нашей "письменности" происходит от того, что редакция, воспроизведшая "скаску" Мошкина, не знает, что есть "скаска", точно такого же "сложения", сочинённая сто лет позже, именно в 1794 году, и достопримечательная тем, что она получила народную оценку, а сочинитель её признан бродягою.
Пусть посмотрят, как это разбирает народ.
V
В последней четверти восемнадцатого столетия проживал в Нижнем Новгороде мещанин Василий Баранщиков. Он был человек маленький, но предприимчивый, и трудиться не любил, а желал разбогатеть как-нибудь сразу. На несчастье это Баранщикову не удавалось: он запутался в долги разным частным людям и накопил на себе недоимку в общественных платежах. Дело было худо, но Баранщиков не сробел и с весёлым духом переписался из мещан в купцы, чтобы ему более верили; набрал у людей в долг кожевенного товара, выправил в январе 1780 года из нижегородского городового магистрата паспорт и уехал на ярмарку, которая собирается на второй неделе Великого поста в Ростове. С этой ярмарки почтенный Баранщиков домой уже не вернулся и оставил там на власть божию и на людское попечение свою купеческую жену и детей без всякого пропитания. И купец, и товар - всё пропало бесследно и в течение целых семи лет не было об этом удальце никаких слухов, как вдруг на восьмой год "нужа пригнала его к луже", и он появился в России, представляясь различным вельможам и всех их прекрасно обманывал, пока попался своим общественным людям, которые сейчас же разобрали дела Баранщикова в тонкость и "Лазарю", которого он распевал, не поверили, а потянули его к расправе. Тогда Баранщиков обратился к старинному средству "снискать себе счастье в особину" и составил о своём бродяжестве скаску с тем, чтобы поднесли её особам и царице в виде печатаной книжки под заглавием: "Несчастные приключения Василия Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в трёх частях
Из этой редкой нынче книжки, представляющей экземпляр "скаски" екатерининского века, мы возьмем только самое существенное, что повествовал о себе Баранщиков. Он продал будто весь "свой товар" в Ростове и выручил за него денег 175 рублей. Из этих денег он хотел заплатить что следовало за товар тем, кто оказал ему доверие, но деньги у него сейчас же украли ростовские мошенники. Баранщиков остался без всяких средств, так что ему не на что было и лошадей покормить. Тогда он, "не желая сидеть без дела, продал в Ростове за 40 рублей двух своих лошадей и отправился попытать счастья в Петербург".
По прибытии в Петербург, он нанялся матросом на корабль генерала Михаила Савича Бороздина и коллежского советника Василия Петровича Головцына с платою по 10 рублей в месяц и в половине сентября вышел в море. Корабль был нагружен мачтовым лесом, а курс они держали "из Кронштадта в Бордо и Гавр-де-Грас". Однако на этом корабле Баранщиков дошёл только до Копенгагена, где он опять сделался жертвою злоумышленников. И отсюда справки о нём уже стали невозможными, а приходилось верить ему во всём на слово. "Скаска" же Баранщикова становится с этого шага всё более интересною и менее вероятною.
VI
Случилось так, что когда корабль Бороздина и Головцына пришёл в Копенгаген, то Баранщиков "был спущен на берег, для покупки нужных припасов, и зашёл в питейный дом, как свойственно русскому человеку, выпить пива". Тут он встретил датчан, которые показались ему очень приветливыми и чрезвычайно ему понравились. "Не понимая их языка, но видя их благорасположение, он знаками показал им, что ему надо спешить на корабль". А датчане тогда "сейчас же догадались, что он русский, и указали ему на водку и пиво".
Баранщиков, "как свойственно русскому человеку", не устоял против водки и пива и обязанности свои отложил, воспользовался приглашением и начал с датчанами пить. "Через полчаса их приятная компания увеличилась и к ним присоединился какой-то "нарядный плут". Этот внёс оживление в беседу тем, что стал объясняться по-русски в таком роде: "здравствуй, брат! здорово ли ты живёшь? откуда и куда плывёте?" Себя же этот "нарядный плут" назвал русским из Риги, приехавшим на галиоте рижского купца Венедикта Ивановича Хватова, и плут угощал компанию водкою и пивом. Пили усердно все четверо, а "нарядный плут" во всё время выхвалял датчан, какие они хорошие люди, и какое у них славное житьё, а потом стал склонять Баранщикова, чтобы он пошёл на датский корабль ночевать. Баранщиков никак не мог придумать: для чего это датчанам хочется, и он сначала ни за что на это не соглашался, но потом, совершенно обласканный внимательными чужестранцами и особенно полагаясь на слова своего земляка, согласился".
И вот Баранщиков не сопротивляется соблазну и прямо из питейного дома идёт с датчанами на пристань, а здесь садятся на лодку и переправляются на датский корабль. Так он избежал объяснений с лицом, которое послало его за покупками, но зато сразу же был удивлен очень неприятною переменою в обращении своих датских друзей: они "тотчас свели гостя в интрюм и приковали за ногу к стене корабля". Тут Баранщиков смекнул, что он обманут, и стал просить датчан "угрозами и ласкою" отпустить его на русский корабль. Но датчане уже не обращали никакого внимания на его просьбы, а только прислали к нему того "нарядного плута", который в кабачке выдавал себя за русского, а теперь успокоивал и "улещал" Баранщикова обещанием, что его скоро раскуют и свезут в Америку, где "житьё доброе и много алмазов и яхонтов". Он, "как свойственно русскому человеку", глупости поверил и перестал хныкать, а датчане, за то, что он утих, принесли французской водки и пуншу, накормили Баранщикова кашею и напоили водкой и пуншем, и oн пришёл в такое расположение, что опять "добровольно захотел остаться на корабле". Кроме Баранщикова, тут точно в таком же положении оказались ещё и другие лица нерусской национальности, а именно один швед и пятеро немцев, и все они были заманены на судно и здесь удержаны и закованы.
Утешительное обещание "нарядного плута Матиаса", что их раскуют, исполнилось верно. Как только датский корабль миновал брант-вахты Гелсин-Норд и Гелсин-Бор, Баранщикова и с ним одного шведа и пятерых немцев датчане сейчас же расковали и велели всем им "одеть матросское платье", и "приставили их к матросскому делу", которое они и исполняли в продолжение пяти месяцев, до прибытия в июне 1781 г. в Америку, на богатый остров св. Фомы. На острове же св. Фомы началось другое: Баранщикова здесь высадили, но сейчас же "поверстали в солдаты" и привели к присяге. Так как он был верен православию и чухонского Евангелия поцеловать не мог, то вместо Евангелия он целовал корабельный флаг Христиана VII с изображением креста господня. Потом ему положили солдатское жалованье, "по 12 штиверов в сутки, т. е. 24 коп., да по фунту печёного хлеба из банана" и дали ему тут новое имя "Мишель Николаев" - так как "слово Василий начальники не могли понять".
VII
Солдат из Баранщикова вышел никуда не годный, и штиверы и бананный хлеб отслуживал он плохо. Он "был непонятен в учении ружьём и не мог приобыкнуть к немецкому языку". Датчане, много с ним побившись, нашли более выгодным исключить его из строя и променять на двух негров. Так и сделали. По промену, Баранщиков достался испанскому генералу с острова Порторико, куда его и отправили. В Порторико Баранщикова привели в присутственное место и "заклеймили на левой руке". Клейм на нём выставили несколько и все очень характерные. На левой руке Баранщикова были воспроизведены нижеследующие изображения: "1) Святая дева Мария, держащая в правой руке розу, а в левой тюльпан; 2) корабль с опущенным якорем на канате в воду; 3) сияющее солнце; 4) северная звезда; 5) полумесяц; 6) четыре маленькие озёрные звезды; 7) на кисти той же левой руки был изображён осьмиугольник, а ещё ниже 8) "1783 год", и ещё ниже 9) буквы "М. Н.", т. е. Мишель Николаев (стр. 16 и 17).
Испанский генерал, выменявший себе Баранщикова за двух негров, определил его к себе на кухню и поручил ему: рубить дрова, чистить кастрюли и котлы, носить воду и исправлять всякие другие кухонные работы.
Обязанности кухонного мужика показались Баранщикову гораздо больше по душе, чем беспокойная солдатская служба, и притом Баранщиков был у генерала "доволен пищею" и обхождением, и он начал стараться, чтобы не попасть куда-нибудь хуже, и скоро выучился "понимать по-испански", и мог уже говорить с генеральшею, которая била очень добра и жалостлива, и вот ей стало жалко Баранщикова, что он оторван от семейства и живёт в неволе, и она через полтора года упросила мужа отпустить Баранщикова на свободу.
Испанский генерал выдал ему печатный испанский паспорт с наименованием его: "Московитин Мишель Николаев", наградил его десятью песодорами (около 13 рублей) и отпустил на волю.
Баранщиков сейчас же стал заботиться, как ему возвратиться на родину, и для этого нанялся матросом на итальянский корабль, который должен был вскоре отойти в Генуа; но в море судно подверглось роковой случайности, которая ещё более отягчила участь Баранщикова.
VIII
Итальянский корабль, шедший в Генуа, в январе 1784 года был захвачен в плен "тунизскими разбойниками или мисирскими турками, живущими в Африке". Баранщиков сделался рабом разбойников, которые без всяких разговоров "обрезали его в магометанскую веру". Было или нет на это собственное согласие Баранщикова, он умалчивает, но известно, что магометане никакого человека без согласия его не обрезывают. Омусульманив Баранщикова, дали ему имя Ислям, а потом стали его клеймить наново, и клеймили его "солнцем" на правой руке и отдали корабельному капитану Магомету. Магомет его полюбил и отвёз его в Вифлеем и там "сделал своим кофешенком", т. е. заставил его варить кофе. Баранщиков жил у Магомета год и восемь месяцев, и житьё ему было не худое, но он очень наскучил своею должностью кофешенка, потому что ему каждый день приходилось варить кофе раз до пятнадцати. Это ему очень надоело. Кроме приготовления кофе, Баранщиков имел только одно развлечение: он развеселял и смешил четырёх Магометовых жён, которым тоже было довольно скучно. Баранщиков развлекал их "скасками" о перенесённых им несчастиях и о своей русской жене и о детях, оставленных в Нижнем Новгороде. Турецкие дамы очень всем интересовались и стали с Баранщиковым "откровенны и жалостливы", а он, "приметя их слабость", придумывал, как бы ещё усерднее их утешать, и затеял показывать им смешное и по их пониманию "чудное", т. е. сверхъестественное дело, которого никто, кроме русского человека, сделать не мог бы.
Это касалось невероятности аппетита и ещё более невероятной силы и крепости желудка.
Однажды, "во небытность Магомета" дома, Баранщиков, оставшийся один при четырёх турецких дамах, "насыпал целый глиняный" горшок сарацинским пшеном и, сварив из этого кашу, положил в неё тюленьего жиру, отчего "каша разопрела и горшок треснул". Смотревшие на всё это турецкие дамы ужаснулись, что это такое состряпано и куда оно годно теперь, после порчи каши отвратительным тюленьим жиром. Тогда Баранщиков, видя их смешной ужас и непонятливость, сказал им: "вот посмотрите, сударыни, как я по-российски стану кушать кашу!" И он преблагополучно съел весь горшок и встал будто голоден.
Турецкие дамы глазам своим не хотели верить, что "Москов всё это съел", и как только муж их возвратился, они все к нему подлетели и наперерыв друг перед дружкою спешили рассказать о каше с тюленьим жиром, от которой горшок лопнул, а брюхо Баранщикова осталось в целости.
Магомет не поверил жёнам, будто человек может съесть такое количество каши с тюленьим жиром и, призвав Баранщикова, стал его допрашивать по-турецки: "Ислям Баша! нероды чок Екмель?" то есть: "как ты кашу ел? Если горшок треснул - отчего твоё брюхо не треснуло?" А Баранщиков, весело отвечал паше: что это неважно, а что он ещё два горшка съест". Магомет совсем изумился и сказал: "Ну, россияне! Вот так народ! Недаром они сожгли в Чесме турецкий флот, разбили корабли и умертвили храбрых турецких витязей! Но скажи, пожалуйста, - отчего вы такие сильные?" На такое любопытство Магомета Баранщиков отвечал "хорошую ложь" (sic). Он сказал так: