Страница:
II. ДЕМОКРАТИЯ И ФАШИЗМ
XI пленум ИККИ признал необходимым покончить с теми ошибочными воззрениями, которые опираются на «либеральную конструкцию противоречия между фашизмом и буржуазной демократией, как и между парламентскими формами диктатуры буржуазии и открыто фашистскими формами»… Суть этой сталинской философии очень проста: из марксистского отрицания абсолютного противоречия она выводит отрицание противоречия вообще, хотя бы и относительного. Это типичная ошибка вульгарного радикализма. Но если между демократией и фашизмом нет никакого противоречия, даже в области форм господства буржуазии, то эти два режима должны попросту совпадать. Отсюда вывод: социал-демократия = фашизм. Почему-то, однако, социал-демократию называют социал-фашизм. Что, собственно, означает в этой связи «социал», нам до сих пор так и не объяснили [2].
Однако, природа вещей не меняется решениями пленумов ИККИ. Между демократией и фашизмом есть противоречие. Оно совсем не «абсолютно» или, говоря языком марксизма, совсем не означает господства двух непримиримых классов. Но оно означает разные системы господства одного и того же класса. Эти две системы: парламентски-демократическая и фашистская, опираются на разные комбинации угнетенных и эксплуатируемых классов и неминуемо приходят в острое столкновение друг с другом.
Социал-демократия, ныне главная представительница парламентарно-буржуазного режима, опирается на рабочих. Фашизм опирается на мелкую буржуазию. Социал-демократия не может иметь влияния без массовых рабочих организаций. Фашизм не может утвердить свою власть иначе, как разгромив рабочие организации. Основной ареной социал-демократии является парламент. Система фашизма основана на разрушении парламентаризма. Для монополистской буржуазии парламентский и фашистский режимы представляют только разные орудия ее господства: они прибегают к тому или другому, в зависимости от исторических условий. Но для социал-демократии, как и для фашизма, выбор того или другого орудия имеет самостоятельное значение, более того, является вопросом их политической жизни и смерти.
Очередь для фашистского режима наступает тогда, когда «нормальных» военно-полицейских средств буржуазной диктатуры, вместе с их парламентским прикрытием, становится недостаточно для удержания общества в равновесии. Через фашистскую агентуру капитал приводит в движение массы ошалевшей мелкой буржуазии, банды деклассированных, деморализованных люмпенов, все те бесчисленные человеческие существования, которые финансовый капитал сам же довел до отчаяния и бешенства. От фашизма буржуазия требует полной работы: раз она допустила методы гражданской войны, она хочет иметь покой на ряд лет. И фашистская агентура, пользуясь мелкой буржуазией, как тараном, и сокрушая все препятствия на пути, доводит работу до конца. Победа фашизма ведет к тому, что финансовый капитал прямо и непосредственно захватывает в стальные клещи все органы и учреждения господства, управления и воспитания: государственный аппарат с армией, муниципалитеты, университеты, школы, печать, профессиональные союзы, кооперативы. Фашизация государства означает не только муссолинизацию форм и приемов управления, – в этой области перемены играют в конце концов второстепенный характер, – но, прежде всего и главным образом, разгром рабочих организаций, приведение пролетариата в аморфное состояние, создание системы глубоко проникающих в массы органов, которые должны препятствовать самостоятельной кристаллизации пролетариата. В этом именно и состоит сущность фашистского режима.
Сказанному нисколько не противоречит тот факт, что между демократической и фашистской системами устанавливается в известный период переходный режим, совмещающий черты той и другой: таков вообще закон смены двух социальных режимов, даже и непримиримо враждебных друг другу. Бывают моменты, когда буржуазия опирается и на социал-демократию и на фашизм, т. е. когда она одновременно пользуется и своей соглашательской и своей террористической агентурой. Таково было, в известном смысле, правительство Керенского в последние месяцы своего существования: оно полуопиралось на Советы и в то же время находилось в заговоре с Корниловым. Таково правительство Брюнинга, пляшущее на канате между двумя непримиримыми лагерями, с шестом исключительных декретов в руках. Но подобное состояние государства и правительства имеет временный характер. Оно знаменует переходный период, когда социал-демократия уже близка к исчерпанию своей миссии, а в то же время ни коммунизм, ни фашизм еще не готовы к захвату власти.
Итальянские коммунисты, давно уже вынужденные заниматься вопросом о фашизме, не раз протестовали против столь распространенного злоупотребления этим понятием. В эпоху VI конгресса Коминтерна Эрколи все еще развивал по вопросу о фашизме взгляды, которые теперь считаются «троцкистскими». Определяя фашизм, как самую последовательную и до конца доведенную систему реакции, Эрколи пояснял: «это утверждение опирается не на жестокие террористические акты, не на большое число убитых рабочих и крестьян, не на свирепость различных родов пыток, широко применявшихся, не на суровости приговоров; оно мотивируется систематическим уничтожением всех и всяких форм самостоятельной организации масс». Эрколи тут совершенно прав: суть и назначение фашизма состоит в полном упразднении рабочих организаций и в противодействии их возрождению. В развитом капиталистическом обществе этой цели нельзя достигнуть одними полицейскими средствами. Единственный путь для этого: противопоставить напору пролетариата – в момент его ослабления – напор отчаявшихся мелкобуржуазных масс. Именно эта особая система капиталистической реакции и вошла в историю под именем фашизма.
«Вопрос об отношениях, существующих между фашизмом и социал-демократией, – писал Эрколи, – принадлежит к той же области (непримиримости фашизма с рабочими организациями). В этом отношении фашизм ярко отличается от всех других реакционных режимов, которые укреплялись до настоящего времени в современном капиталистическом мире. Он отбрасывает всякий компромисс с социал-демократией, он преследовал ее свирепо; он отнял у нее всякую возможность легального существования; он вынудил ее эмигрировать».
Так гласила статья, напечатанная в руководящем органе Коминтерна! После того Мануильский подсказал Молотову великую идею «третьего периода». Франция, Германия и Польша были откомандированы в «первый ряд революционного наступления». Непосредственной задачей было объявлено завоевание власти. А так как перед лицом пролетарского восстания все партии, кроме коммунистической, контрреволюционны, то различать между фашизмом и социал-демократией не было уже больше нужды. Теория социал-фашизма была утверждена. Чиновники Коминтерна перевооружились. Эрколи поспешил доказать, что истина ему дорога, но Молотов дороже, и… написал доклад в защиту теории социал-фашизма. «Итальянская социал-демократия – заявлял он в феврале 1930 года – фашизируется с крайней легкостью». Увы, с еще большей легкостью сервилизируются чиновники официального коммунизма.
Нашу критику теории и практики «третьего периода» объявили, как полагается, контрреволюционной. Жестокий опыт, дорого обошедшийся пролетарскому авангарду, заставил, однако, и в этой области произвести поворот. «Третий период» был уволен в отставку, как и сам Молотов – из Коминтерна. Но теория социал-фашизма осталась, как единственный зрелый плод третьего периода. Здесь перемен не может быть: с третьим периодом связал себя только Молотов; в социал-фашизме запутался сам Сталин.
Эпиграфом для своих исследований о социал-фашизме «Роте Фане» выбирает слова Сталина: «Фашизм есть боевая организация буржуазии, которая опирается на активную поддержку социал-демократии. Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма». Как обычно бывает у Сталина, когда он пытается обобщать, первая фраза противоречит второй. Что буржуазия опирается на социал-демократию и что фашизм есть боевая организация буржуазии, совершенно бесспорно и давно уже сказано. Но из этого вытекает лишь, что социал-демократия, как и фашизм, являются орудиями крупной буржуазии. Каким образом социал-демократия оказывается при этом еще «крылом» фашизма, понять невозможно. Не более глубокомысленно и другое определение того же автора: фашизм и социал-демократия не противники, а близнецы. Близнецы могут быть жестокими противниками; с другой стороны, союзники вовсе не должны родиться в один и тот же день от общей матери. В конструкции Сталина отсутствует даже формальная логика, не говоря о диалектике. Сила этой конструкции в том, что никто не смеет ей возразить.
Между демократией и фашизмом нет различия «в классовом содержании», поучает вслед за Сталиным Вернер Гирш («Die Internationale», январь 1932). Переход от демократии к фашизму может иметь характер «органического процесса», т. е. произойти «постепенно и холодным путем». Это рассуждение звучало бы поразительно, если б эпигонство не отучило нас поражаться.
Между демократией и фашизмом нет «классового различия». Это должно означать, очевидно, что демократия имеет буржуазный характер, как и фашизм. Об этом мы догадывались и до января 1932 года. Но господствующий класс не живет в безвоздушном пространстве. Он стоит в определенных отношениях к другим классам. В «демократическом» режиме развитого капиталистического общества буржуазия опирается прежде всего на прирученный реформистами рабочий класс. Наиболее законченно эта система выражена в Англии, как при лейбористском, так и при консервативном правительстве. В фашистском режиме, по крайней мере, на первой его стадии, капитал опирается на мелкую буржуазию, разрушающую организации пролетариата. Такова Италия! Есть ли разница в «классовом содержании» этих двух режимов? Если ставить вопрос только о господствующем классе, то разницы нет. Если же брать положение и взаимоотношение всех классов под углом зрения пролетариата, то разница оказывается весьма велика.
В течение многих десятилетий рабочие строили внутри буржуазной демократии, используя ее и борясь с нею, свои укрепления, свои базы, свои очаги пролетарской демократии: профсоюзы, партии, образовательные клубы, спортивные организации, кооперативы и пр. Пролетариат может прийти к власти не в формальных рамках буржуазной демократии, а только революционным путем: это одинаково доказано и теорией и опытом. Но именно для революционного пути ему необходимы опорные базы рабочей демократии внутри буржуазного государства. К созданию таких баз и сводилась работа Второго Интернационала в ту эпоху, когда он выполнял еще прогрессивную историческую работу.
Фашизм имеет своим основным и единственным назначением: разрушить до фундамента все учреждения пролетарской демократии. Имеет это для пролетариата «классовое значение» или не имеет? Пусть высокие теоретики поразмыслят над этим. Назвав режим буржуазным, – что бесспорно, – Гирш, как и его учителя, забывают о мелочи: о месте пролетариата в этом режиме. Исторический процесс они подменяют голой социологической абстракцией. Но борьба классов ведется на земле истории, а не в стратосфере социологии. Исходным моментом борьбы с фашизмом является не абстракция демократического государства, а живые организации самого пролетариата, в которых сосредоточен весь его опыт и которые подготовляют его будущее.
Что переход от демократии к фашизму может иметь «органический» и «постепенный» характер, означает, очевидно, ни что иное, как то, что у пролетариата могут отнять не только все его материальные завоевания – известный уровень жизни, социальное законодательство, гражданские и политические права, но и основное орудие этих завоеваний, т. е. его организации, – без потрясений и без боев. Переход к фашизму «на холодном пути» подразумевает, таким образом, самую страшную политическую капитуляцию пролетариата, какую вообще только можно себе представить.
Теоретические рассуждения Вернера Гирша не случайны: развивая далее теоретические вещания Сталина, они обобщают в то же время всю нынешнюю агитацию компартии. Главные ее усилия ведь на то и направлены, чтобы доказать: между режимом Брюнинга и режимом Гитлера разницы нет. В этом Тельман и Реммеле видят сейчас квинтэссенцию большевистской политики.
Дело не ограничивается Германией. Мысль о том, что победа фашистов не внесет ничего нового, усердно пропагандируется теперь во всех секциях Коминтерна. В январской книжке французского журнала «Тетради большевизма» мы читаем: «Троцкисты, действуя на практике, как Брейтшайд, воспринимают знаменитую теорию социал-демократии о меньшем зле, согласно которой Брюнинг не так плох, как Гитлер, согласно которой менее неприятно умереть с голоду под Брюнингом, чем под Гитлером, и бесконечно предпочтительнее быть застреленным Гренером, чем Фриком». Эта цитата – не самая глупая, хотя, надо отдать справедливость, она достаточно глупа. Однако, увы, она выражает самую суть политической философии вождей Коминтерна.
Дело в том, что сталинцы сравнивают два режима под углом зрения вульгарной демократии. Действительно, если подойти к режиму Брюнинга с формальным «демократическим» критерием, то вывод получится бесспорный: от гордой Веймарской конституции остались кости да кожа. Но для нас это еще не решает вопроса. Надо взглянуть на вопрос с точки зрения пролетарской демократии. Это есть единственный надежный критерий также и по вопросу о том, где и когда «нормальная» полицейская реакция загнивающего капитализма сменяется фашистским режимом.
«Лучше» ли Брюнинг Гитлера (симпатичнее, что ли?), этот вопрос нас, признаться, мало занимает. Но стоит обозреть карту рабочих организаций, чтобы сказать: в Германии фашизм еще не победил. Еще гигантские препятствия и силы стоят на пути к его победе.
Нынешний режим Брюнинга есть режим бюрократической диктатуры, точнее: диктатуры буржуазии, осуществляемой военно-полицейскими средствами. Фашистская мелкая буржуазия и пролетарские организации как бы уравновешивают друг друга. Если бы рабочие организации были объединены Советами; если бы заводские комитеты боролись за контроль над производством, – можно было бы говорить о двоевластии. Вследствие расколотости пролетариата и тактической беспомощности его авангарда этого еще нет. Но самый факт существования могущественных рабочих организаций, которые, при известных условиях, способны дать сокрушительный отпор фашизму, не подпускает Гитлера к власти и сообщает известную «независимость» бюрократическому аппарату.
Диктатура Брюнинга является карикатурой на бонапартизм. Эта диктатура неустойчива, ненадежна, недолговечна. Она знаменует не начало нового социального равновесия, а предвещает близкое крушение старого равновесия. Опираясь непосредственно лишь на небольшое буржуазное меньшинство, терпимый социал-демократией против воли рабочих, угрожаемый фашизмом, Брюнинг способен на декретные громы, но не на реальные. Распустить парламент с его собственного согласия, выпустить несколько декретов против рабочих, объявить рождественское перемирие, чтоб под его прикрытием обделать несколько делишек, распустить сотню собраний, закрыть десяток газет, обмениваться с Гитлером письмами, достойными провинциального аптекаря, – вот, на что хватает Брюнинга. Для большего – у него коротки руки.
Брюнинг вынужден терпеть существование рабочих организаций, поскольку не решается еще сегодня передать власть Гитлеру и поскольку самостоятельной силы для ликвидации их у него нет. Брюнинг вынужден терпеть фашистов и покровительствовать им, поскольку смертельно боится победы рабочих. Режим Брюнинга есть переходный, кратковременный режим, предшествующий катастрофе. Нынешнее правительство держится только потому, что главные лагери еще не померялись силами. Настоящий бой еще не завязался. Он еще впереди. Паузу до боя, до открытого соизмерения сил заполняет диктатура бюрократического бессилия.
Мудрецы, которые хвалятся тем, что не признают разницы «между Брюнингом и Гитлером», на самом деле говорят: существуют ли еще наши организации или они уже разгромлены, значения не имеет. Под этим мнимо-радикальным фразерством скрывается самая гнусная пассивность: поражения нам все равно не миновать! Перечитайте внимательно цитату из журнала французских сталинцев: вся проблема сводится к тому, при ком лучше голодать: при Брюнинге или при Гитлере. Мы же ставим вопрос не о том, как и при каких условиях лучше умирать, а о том, как бороться и побеждать. Вывод наш таков: генеральный бой надо дать прежде, чем бюрократическая диктатура Брюнинга заменилась фашистским режимом, т. е. прежде, чем раздавлены рабочие организации. К генеральному бою надо готовиться путем развертывания, расширения, обострения частных боев. Но для этого надо иметь правильную перспективу и, прежде всего, не объявлять победителем врага, которому еще далеко до победы.
Здесь центр вопроса, здесь стратегический ключ к обстановке, здесь исходная позиция для борьбы. Каждый мыслящий рабочий, тем паче каждый коммунист, обязан отдать себе отчет во всей пустоте, во всем ничтожестве, во всей гнилости разговоров сталинской бюрократии о том, что Брюнинг и Гитлер – это одно и то же. Вы путаете! отвечаем мы им. Вы позорно путаете от испуга перед трудностями, от страха перед великими задачами, вы капитулируете до борьбы, вы объявляете, что мы уже потерпели поражение. Вы лжете! Рабочий класс расколот, ослаблен реформистами, дезориентирован шатаниями собственного авангарда, но он еще не разбит, силы его не исчерпаны. Нет, пролетариат Германии могущественен. Самые оптимистические расчеты окажутся неизмеримо превзойдены, когда его революционная энергия проложит себе дорогу на арену действия.
Режим Брюнинга есть подготовительный режим. К чему? Либо к победе фашизма, либо к победе пролетариата. Подготовительным этот режим является потому, что оба лагеря лишь подготовляются к решающему бою. Отождествлять Брюнинга с Гитлером значит отождествлять положение до боя с положением после поражения; значит – заранее признать поражение неизбежным; значит – призвать капитулировать без боя.
Подавляющее большинство рабочих, особенно коммунистов, этого не хочет. Этого не хочет, конечно, и сталинская бюрократия. Но надо брать не добрые намерения, из которых Гитлер будет мостить мостовые в своем аду, а объективный смысл политики, ее направление, ее тенденции. Надо до конца разоблачить пассивный, трусливо-выжидательный, капитулянтский, декламаторский характер политики Сталина-Мануильского-Тельмана-Реммеле. Надо, чтоб революционные рабочие поняли: ключ к позиции у компартии; но этим ключом сталинская бюрократия пытается запереть ворота к революционному действию.
Однако, природа вещей не меняется решениями пленумов ИККИ. Между демократией и фашизмом есть противоречие. Оно совсем не «абсолютно» или, говоря языком марксизма, совсем не означает господства двух непримиримых классов. Но оно означает разные системы господства одного и того же класса. Эти две системы: парламентски-демократическая и фашистская, опираются на разные комбинации угнетенных и эксплуатируемых классов и неминуемо приходят в острое столкновение друг с другом.
Социал-демократия, ныне главная представительница парламентарно-буржуазного режима, опирается на рабочих. Фашизм опирается на мелкую буржуазию. Социал-демократия не может иметь влияния без массовых рабочих организаций. Фашизм не может утвердить свою власть иначе, как разгромив рабочие организации. Основной ареной социал-демократии является парламент. Система фашизма основана на разрушении парламентаризма. Для монополистской буржуазии парламентский и фашистский режимы представляют только разные орудия ее господства: они прибегают к тому или другому, в зависимости от исторических условий. Но для социал-демократии, как и для фашизма, выбор того или другого орудия имеет самостоятельное значение, более того, является вопросом их политической жизни и смерти.
Очередь для фашистского режима наступает тогда, когда «нормальных» военно-полицейских средств буржуазной диктатуры, вместе с их парламентским прикрытием, становится недостаточно для удержания общества в равновесии. Через фашистскую агентуру капитал приводит в движение массы ошалевшей мелкой буржуазии, банды деклассированных, деморализованных люмпенов, все те бесчисленные человеческие существования, которые финансовый капитал сам же довел до отчаяния и бешенства. От фашизма буржуазия требует полной работы: раз она допустила методы гражданской войны, она хочет иметь покой на ряд лет. И фашистская агентура, пользуясь мелкой буржуазией, как тараном, и сокрушая все препятствия на пути, доводит работу до конца. Победа фашизма ведет к тому, что финансовый капитал прямо и непосредственно захватывает в стальные клещи все органы и учреждения господства, управления и воспитания: государственный аппарат с армией, муниципалитеты, университеты, школы, печать, профессиональные союзы, кооперативы. Фашизация государства означает не только муссолинизацию форм и приемов управления, – в этой области перемены играют в конце концов второстепенный характер, – но, прежде всего и главным образом, разгром рабочих организаций, приведение пролетариата в аморфное состояние, создание системы глубоко проникающих в массы органов, которые должны препятствовать самостоятельной кристаллизации пролетариата. В этом именно и состоит сущность фашистского режима.
Сказанному нисколько не противоречит тот факт, что между демократической и фашистской системами устанавливается в известный период переходный режим, совмещающий черты той и другой: таков вообще закон смены двух социальных режимов, даже и непримиримо враждебных друг другу. Бывают моменты, когда буржуазия опирается и на социал-демократию и на фашизм, т. е. когда она одновременно пользуется и своей соглашательской и своей террористической агентурой. Таково было, в известном смысле, правительство Керенского в последние месяцы своего существования: оно полуопиралось на Советы и в то же время находилось в заговоре с Корниловым. Таково правительство Брюнинга, пляшущее на канате между двумя непримиримыми лагерями, с шестом исключительных декретов в руках. Но подобное состояние государства и правительства имеет временный характер. Оно знаменует переходный период, когда социал-демократия уже близка к исчерпанию своей миссии, а в то же время ни коммунизм, ни фашизм еще не готовы к захвату власти.
Итальянские коммунисты, давно уже вынужденные заниматься вопросом о фашизме, не раз протестовали против столь распространенного злоупотребления этим понятием. В эпоху VI конгресса Коминтерна Эрколи все еще развивал по вопросу о фашизме взгляды, которые теперь считаются «троцкистскими». Определяя фашизм, как самую последовательную и до конца доведенную систему реакции, Эрколи пояснял: «это утверждение опирается не на жестокие террористические акты, не на большое число убитых рабочих и крестьян, не на свирепость различных родов пыток, широко применявшихся, не на суровости приговоров; оно мотивируется систематическим уничтожением всех и всяких форм самостоятельной организации масс». Эрколи тут совершенно прав: суть и назначение фашизма состоит в полном упразднении рабочих организаций и в противодействии их возрождению. В развитом капиталистическом обществе этой цели нельзя достигнуть одними полицейскими средствами. Единственный путь для этого: противопоставить напору пролетариата – в момент его ослабления – напор отчаявшихся мелкобуржуазных масс. Именно эта особая система капиталистической реакции и вошла в историю под именем фашизма.
«Вопрос об отношениях, существующих между фашизмом и социал-демократией, – писал Эрколи, – принадлежит к той же области (непримиримости фашизма с рабочими организациями). В этом отношении фашизм ярко отличается от всех других реакционных режимов, которые укреплялись до настоящего времени в современном капиталистическом мире. Он отбрасывает всякий компромисс с социал-демократией, он преследовал ее свирепо; он отнял у нее всякую возможность легального существования; он вынудил ее эмигрировать».
Так гласила статья, напечатанная в руководящем органе Коминтерна! После того Мануильский подсказал Молотову великую идею «третьего периода». Франция, Германия и Польша были откомандированы в «первый ряд революционного наступления». Непосредственной задачей было объявлено завоевание власти. А так как перед лицом пролетарского восстания все партии, кроме коммунистической, контрреволюционны, то различать между фашизмом и социал-демократией не было уже больше нужды. Теория социал-фашизма была утверждена. Чиновники Коминтерна перевооружились. Эрколи поспешил доказать, что истина ему дорога, но Молотов дороже, и… написал доклад в защиту теории социал-фашизма. «Итальянская социал-демократия – заявлял он в феврале 1930 года – фашизируется с крайней легкостью». Увы, с еще большей легкостью сервилизируются чиновники официального коммунизма.
Нашу критику теории и практики «третьего периода» объявили, как полагается, контрреволюционной. Жестокий опыт, дорого обошедшийся пролетарскому авангарду, заставил, однако, и в этой области произвести поворот. «Третий период» был уволен в отставку, как и сам Молотов – из Коминтерна. Но теория социал-фашизма осталась, как единственный зрелый плод третьего периода. Здесь перемен не может быть: с третьим периодом связал себя только Молотов; в социал-фашизме запутался сам Сталин.
Эпиграфом для своих исследований о социал-фашизме «Роте Фане» выбирает слова Сталина: «Фашизм есть боевая организация буржуазии, которая опирается на активную поддержку социал-демократии. Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма». Как обычно бывает у Сталина, когда он пытается обобщать, первая фраза противоречит второй. Что буржуазия опирается на социал-демократию и что фашизм есть боевая организация буржуазии, совершенно бесспорно и давно уже сказано. Но из этого вытекает лишь, что социал-демократия, как и фашизм, являются орудиями крупной буржуазии. Каким образом социал-демократия оказывается при этом еще «крылом» фашизма, понять невозможно. Не более глубокомысленно и другое определение того же автора: фашизм и социал-демократия не противники, а близнецы. Близнецы могут быть жестокими противниками; с другой стороны, союзники вовсе не должны родиться в один и тот же день от общей матери. В конструкции Сталина отсутствует даже формальная логика, не говоря о диалектике. Сила этой конструкции в том, что никто не смеет ей возразить.
Между демократией и фашизмом нет различия «в классовом содержании», поучает вслед за Сталиным Вернер Гирш («Die Internationale», январь 1932). Переход от демократии к фашизму может иметь характер «органического процесса», т. е. произойти «постепенно и холодным путем». Это рассуждение звучало бы поразительно, если б эпигонство не отучило нас поражаться.
Между демократией и фашизмом нет «классового различия». Это должно означать, очевидно, что демократия имеет буржуазный характер, как и фашизм. Об этом мы догадывались и до января 1932 года. Но господствующий класс не живет в безвоздушном пространстве. Он стоит в определенных отношениях к другим классам. В «демократическом» режиме развитого капиталистического общества буржуазия опирается прежде всего на прирученный реформистами рабочий класс. Наиболее законченно эта система выражена в Англии, как при лейбористском, так и при консервативном правительстве. В фашистском режиме, по крайней мере, на первой его стадии, капитал опирается на мелкую буржуазию, разрушающую организации пролетариата. Такова Италия! Есть ли разница в «классовом содержании» этих двух режимов? Если ставить вопрос только о господствующем классе, то разницы нет. Если же брать положение и взаимоотношение всех классов под углом зрения пролетариата, то разница оказывается весьма велика.
В течение многих десятилетий рабочие строили внутри буржуазной демократии, используя ее и борясь с нею, свои укрепления, свои базы, свои очаги пролетарской демократии: профсоюзы, партии, образовательные клубы, спортивные организации, кооперативы и пр. Пролетариат может прийти к власти не в формальных рамках буржуазной демократии, а только революционным путем: это одинаково доказано и теорией и опытом. Но именно для революционного пути ему необходимы опорные базы рабочей демократии внутри буржуазного государства. К созданию таких баз и сводилась работа Второго Интернационала в ту эпоху, когда он выполнял еще прогрессивную историческую работу.
Фашизм имеет своим основным и единственным назначением: разрушить до фундамента все учреждения пролетарской демократии. Имеет это для пролетариата «классовое значение» или не имеет? Пусть высокие теоретики поразмыслят над этим. Назвав режим буржуазным, – что бесспорно, – Гирш, как и его учителя, забывают о мелочи: о месте пролетариата в этом режиме. Исторический процесс они подменяют голой социологической абстракцией. Но борьба классов ведется на земле истории, а не в стратосфере социологии. Исходным моментом борьбы с фашизмом является не абстракция демократического государства, а живые организации самого пролетариата, в которых сосредоточен весь его опыт и которые подготовляют его будущее.
Что переход от демократии к фашизму может иметь «органический» и «постепенный» характер, означает, очевидно, ни что иное, как то, что у пролетариата могут отнять не только все его материальные завоевания – известный уровень жизни, социальное законодательство, гражданские и политические права, но и основное орудие этих завоеваний, т. е. его организации, – без потрясений и без боев. Переход к фашизму «на холодном пути» подразумевает, таким образом, самую страшную политическую капитуляцию пролетариата, какую вообще только можно себе представить.
Теоретические рассуждения Вернера Гирша не случайны: развивая далее теоретические вещания Сталина, они обобщают в то же время всю нынешнюю агитацию компартии. Главные ее усилия ведь на то и направлены, чтобы доказать: между режимом Брюнинга и режимом Гитлера разницы нет. В этом Тельман и Реммеле видят сейчас квинтэссенцию большевистской политики.
Дело не ограничивается Германией. Мысль о том, что победа фашистов не внесет ничего нового, усердно пропагандируется теперь во всех секциях Коминтерна. В январской книжке французского журнала «Тетради большевизма» мы читаем: «Троцкисты, действуя на практике, как Брейтшайд, воспринимают знаменитую теорию социал-демократии о меньшем зле, согласно которой Брюнинг не так плох, как Гитлер, согласно которой менее неприятно умереть с голоду под Брюнингом, чем под Гитлером, и бесконечно предпочтительнее быть застреленным Гренером, чем Фриком». Эта цитата – не самая глупая, хотя, надо отдать справедливость, она достаточно глупа. Однако, увы, она выражает самую суть политической философии вождей Коминтерна.
Дело в том, что сталинцы сравнивают два режима под углом зрения вульгарной демократии. Действительно, если подойти к режиму Брюнинга с формальным «демократическим» критерием, то вывод получится бесспорный: от гордой Веймарской конституции остались кости да кожа. Но для нас это еще не решает вопроса. Надо взглянуть на вопрос с точки зрения пролетарской демократии. Это есть единственный надежный критерий также и по вопросу о том, где и когда «нормальная» полицейская реакция загнивающего капитализма сменяется фашистским режимом.
«Лучше» ли Брюнинг Гитлера (симпатичнее, что ли?), этот вопрос нас, признаться, мало занимает. Но стоит обозреть карту рабочих организаций, чтобы сказать: в Германии фашизм еще не победил. Еще гигантские препятствия и силы стоят на пути к его победе.
Нынешний режим Брюнинга есть режим бюрократической диктатуры, точнее: диктатуры буржуазии, осуществляемой военно-полицейскими средствами. Фашистская мелкая буржуазия и пролетарские организации как бы уравновешивают друг друга. Если бы рабочие организации были объединены Советами; если бы заводские комитеты боролись за контроль над производством, – можно было бы говорить о двоевластии. Вследствие расколотости пролетариата и тактической беспомощности его авангарда этого еще нет. Но самый факт существования могущественных рабочих организаций, которые, при известных условиях, способны дать сокрушительный отпор фашизму, не подпускает Гитлера к власти и сообщает известную «независимость» бюрократическому аппарату.
Диктатура Брюнинга является карикатурой на бонапартизм. Эта диктатура неустойчива, ненадежна, недолговечна. Она знаменует не начало нового социального равновесия, а предвещает близкое крушение старого равновесия. Опираясь непосредственно лишь на небольшое буржуазное меньшинство, терпимый социал-демократией против воли рабочих, угрожаемый фашизмом, Брюнинг способен на декретные громы, но не на реальные. Распустить парламент с его собственного согласия, выпустить несколько декретов против рабочих, объявить рождественское перемирие, чтоб под его прикрытием обделать несколько делишек, распустить сотню собраний, закрыть десяток газет, обмениваться с Гитлером письмами, достойными провинциального аптекаря, – вот, на что хватает Брюнинга. Для большего – у него коротки руки.
Брюнинг вынужден терпеть существование рабочих организаций, поскольку не решается еще сегодня передать власть Гитлеру и поскольку самостоятельной силы для ликвидации их у него нет. Брюнинг вынужден терпеть фашистов и покровительствовать им, поскольку смертельно боится победы рабочих. Режим Брюнинга есть переходный, кратковременный режим, предшествующий катастрофе. Нынешнее правительство держится только потому, что главные лагери еще не померялись силами. Настоящий бой еще не завязался. Он еще впереди. Паузу до боя, до открытого соизмерения сил заполняет диктатура бюрократического бессилия.
Мудрецы, которые хвалятся тем, что не признают разницы «между Брюнингом и Гитлером», на самом деле говорят: существуют ли еще наши организации или они уже разгромлены, значения не имеет. Под этим мнимо-радикальным фразерством скрывается самая гнусная пассивность: поражения нам все равно не миновать! Перечитайте внимательно цитату из журнала французских сталинцев: вся проблема сводится к тому, при ком лучше голодать: при Брюнинге или при Гитлере. Мы же ставим вопрос не о том, как и при каких условиях лучше умирать, а о том, как бороться и побеждать. Вывод наш таков: генеральный бой надо дать прежде, чем бюрократическая диктатура Брюнинга заменилась фашистским режимом, т. е. прежде, чем раздавлены рабочие организации. К генеральному бою надо готовиться путем развертывания, расширения, обострения частных боев. Но для этого надо иметь правильную перспективу и, прежде всего, не объявлять победителем врага, которому еще далеко до победы.
Здесь центр вопроса, здесь стратегический ключ к обстановке, здесь исходная позиция для борьбы. Каждый мыслящий рабочий, тем паче каждый коммунист, обязан отдать себе отчет во всей пустоте, во всем ничтожестве, во всей гнилости разговоров сталинской бюрократии о том, что Брюнинг и Гитлер – это одно и то же. Вы путаете! отвечаем мы им. Вы позорно путаете от испуга перед трудностями, от страха перед великими задачами, вы капитулируете до борьбы, вы объявляете, что мы уже потерпели поражение. Вы лжете! Рабочий класс расколот, ослаблен реформистами, дезориентирован шатаниями собственного авангарда, но он еще не разбит, силы его не исчерпаны. Нет, пролетариат Германии могущественен. Самые оптимистические расчеты окажутся неизмеримо превзойдены, когда его революционная энергия проложит себе дорогу на арену действия.
Режим Брюнинга есть подготовительный режим. К чему? Либо к победе фашизма, либо к победе пролетариата. Подготовительным этот режим является потому, что оба лагеря лишь подготовляются к решающему бою. Отождествлять Брюнинга с Гитлером значит отождествлять положение до боя с положением после поражения; значит – заранее признать поражение неизбежным; значит – призвать капитулировать без боя.
Подавляющее большинство рабочих, особенно коммунистов, этого не хочет. Этого не хочет, конечно, и сталинская бюрократия. Но надо брать не добрые намерения, из которых Гитлер будет мостить мостовые в своем аду, а объективный смысл политики, ее направление, ее тенденции. Надо до конца разоблачить пассивный, трусливо-выжидательный, капитулянтский, декламаторский характер политики Сталина-Мануильского-Тельмана-Реммеле. Надо, чтоб революционные рабочие поняли: ключ к позиции у компартии; но этим ключом сталинская бюрократия пытается запереть ворота к революционному действию.
III. БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ УЛЬТИМАТИЗМ
Когда газеты новой Социалистической рабочей партии (САП) пишут против «партийных эгоизмов» социал-демократии и компартии; когда Зейдевиц заверяет, что для него «классовый интерес стоит над партийным интересом», – то они впадают в политический сентиментализм или, еще хуже, сентиментальными фразами прикрывают интересы собственной партии. Это негодный путь. Когда реакция требует, чтоб интересы «нации» ставились выше классовых интересов, мы, марксисты, разъясняем, что под видом интересов «целого» реакция проводит интересы эксплуататорского класса. Нельзя формулировать интересы нации иначе, как под углом зрения господствующего класса или класса, претендующего на господство. Нельзя формулировать интересы класса иначе, как в виде программы; нельзя защищать программу иначе, как создавая партию.
Класс, взятый сам по себе, есть только материал для эксплуатации. Самостоятельная роль пролетариата начинается там, где он из социального класса в себе становится политическим классом для себя. Это происходит не иначе, как через посредство партии. Партия есть тот исторический орган, через посредство которого класс приходит к самосознанию. Говорить: «класс выше партии» – значит утверждать: сырой класс выше класса, идущего к самосознанию. Это не только неправильно, но и реакционно. Для обоснования необходимости единого фронта в этой обывательской теории нет ни малейшей нужды.
Движение класса к самосознанию, т. е. выработка революционной партии, ведущей за собой пролетариат, есть сложный и противоречивый процесс. Класс не однороден. Разные части его разными путями и в разные сроки приходят к самосознанию. Буржуазия принимает активное участие в этом процессе. Она создает свои органы в рабочем классе или использует существующие, противопоставляя одни слои рабочих другим. В пролетариате действуют одновременно разные партии. Политически он остается, поэтому, расколотым на большей части своего исторического пути. Отсюда и вытекает – в известные периоды с чрезвычайной остротой – проблема единого фронта.
Коммунистическая партия – при правильной политике – выражает исторические интересы пролетариата. Ее задача состоит в том, чтоб завоевать большинство пролетариата: только так и возможен социалистический переворот. Выполнить свою миссию коммунистическая партия может не иначе, как сохраняя полную и безусловную политическую и организационную независимость по отношению ко всем другим партиям и организациям в рабочем классе и вне его. Нарушение этого основного требования марксистской политики есть самое тяжкое из всех преступлений против интересов пролетариата, как класса. Китайская революция 1925 – 27 г. г. была погублена именно потому, что руководимый Сталиным и Бухариным Коминтерн заставил китайскую компартию вступить в Гоминдан, партию китайской буржуазии, и подчиняться ее дисциплине. Опыт сталинской политики по отношению к Гоминдану навсегда войдет в историю, как образец гибельного саботажа революции ее руководителями. Сталинская теория «двухсоставных рабоче-крестьянских партий» для Востока есть обобщение и узаконение практики с Гоминданом; применение этой теории в Японии, Индии, Индонезии, Корее подорвало авторитет коммунизма и задержало революционное развитие пролетариата на ряд лет. Та же, вероломная по существу, политика проводилась, хотя и не столь цинично, в Соединенных Штатах, Англии и во всех странах Европы до 1928 года.
Борьба левой оппозиции за полную и безусловную независимость коммунистической партии и ее политики, при всех и всяких исторических условиях и на всех ступенях развития пролетариата, привела к чрезвычайному обострению отношений между оппозицией и фракцией Сталина в период его блока с Чан-Кай-Ши, Ван-Тин-Веем, Перселем, Радичем, Лафолетом и пр. Незачем напоминать, что как Тельман с Реммеле, так и Брандлер с Тальгеймером были в этой борьбе полностью и целиком на стороне Сталина против большевиков-ленинцев. Не нам, поэтому, учиться у Сталина и Тельмана самостоятельной политике коммунистической партии!
Но пролетариат идет к революционному самосознанию не по школьным ступенькам, а через классовую борьбу, которая не терпит перерывов. Для борьбы пролетариат нуждается в единстве своих рядов. Это одинаково верно и для частных экономических конфликтов, в стенах одного предприятия, и для таких «национальных» политических боев, как отражение фашизма. Тактика единого фронта не есть, следовательно, нечто случайное и искусственное, какой-либо хитрый маневр, – нет, она полностью и целиком вытекает из объективных условий развития пролетариата. Слова Манифеста коммунистической партии о том, что коммунисты не противостоят пролетариату, что у них нет других целей и задач, кроме задач пролетариата, выражают ту мысль, что борьба партии за большинство класса ни в каком случае не должна приходить в противоречие с потребностью рабочих в единстве их боевых рядов.
Класс, взятый сам по себе, есть только материал для эксплуатации. Самостоятельная роль пролетариата начинается там, где он из социального класса в себе становится политическим классом для себя. Это происходит не иначе, как через посредство партии. Партия есть тот исторический орган, через посредство которого класс приходит к самосознанию. Говорить: «класс выше партии» – значит утверждать: сырой класс выше класса, идущего к самосознанию. Это не только неправильно, но и реакционно. Для обоснования необходимости единого фронта в этой обывательской теории нет ни малейшей нужды.
Движение класса к самосознанию, т. е. выработка революционной партии, ведущей за собой пролетариат, есть сложный и противоречивый процесс. Класс не однороден. Разные части его разными путями и в разные сроки приходят к самосознанию. Буржуазия принимает активное участие в этом процессе. Она создает свои органы в рабочем классе или использует существующие, противопоставляя одни слои рабочих другим. В пролетариате действуют одновременно разные партии. Политически он остается, поэтому, расколотым на большей части своего исторического пути. Отсюда и вытекает – в известные периоды с чрезвычайной остротой – проблема единого фронта.
Коммунистическая партия – при правильной политике – выражает исторические интересы пролетариата. Ее задача состоит в том, чтоб завоевать большинство пролетариата: только так и возможен социалистический переворот. Выполнить свою миссию коммунистическая партия может не иначе, как сохраняя полную и безусловную политическую и организационную независимость по отношению ко всем другим партиям и организациям в рабочем классе и вне его. Нарушение этого основного требования марксистской политики есть самое тяжкое из всех преступлений против интересов пролетариата, как класса. Китайская революция 1925 – 27 г. г. была погублена именно потому, что руководимый Сталиным и Бухариным Коминтерн заставил китайскую компартию вступить в Гоминдан, партию китайской буржуазии, и подчиняться ее дисциплине. Опыт сталинской политики по отношению к Гоминдану навсегда войдет в историю, как образец гибельного саботажа революции ее руководителями. Сталинская теория «двухсоставных рабоче-крестьянских партий» для Востока есть обобщение и узаконение практики с Гоминданом; применение этой теории в Японии, Индии, Индонезии, Корее подорвало авторитет коммунизма и задержало революционное развитие пролетариата на ряд лет. Та же, вероломная по существу, политика проводилась, хотя и не столь цинично, в Соединенных Штатах, Англии и во всех странах Европы до 1928 года.
Борьба левой оппозиции за полную и безусловную независимость коммунистической партии и ее политики, при всех и всяких исторических условиях и на всех ступенях развития пролетариата, привела к чрезвычайному обострению отношений между оппозицией и фракцией Сталина в период его блока с Чан-Кай-Ши, Ван-Тин-Веем, Перселем, Радичем, Лафолетом и пр. Незачем напоминать, что как Тельман с Реммеле, так и Брандлер с Тальгеймером были в этой борьбе полностью и целиком на стороне Сталина против большевиков-ленинцев. Не нам, поэтому, учиться у Сталина и Тельмана самостоятельной политике коммунистической партии!
Но пролетариат идет к революционному самосознанию не по школьным ступенькам, а через классовую борьбу, которая не терпит перерывов. Для борьбы пролетариат нуждается в единстве своих рядов. Это одинаково верно и для частных экономических конфликтов, в стенах одного предприятия, и для таких «национальных» политических боев, как отражение фашизма. Тактика единого фронта не есть, следовательно, нечто случайное и искусственное, какой-либо хитрый маневр, – нет, она полностью и целиком вытекает из объективных условий развития пролетариата. Слова Манифеста коммунистической партии о том, что коммунисты не противостоят пролетариату, что у них нет других целей и задач, кроме задач пролетариата, выражают ту мысль, что борьба партии за большинство класса ни в каком случае не должна приходить в противоречие с потребностью рабочих в единстве их боевых рядов.