Левашов Виктор. ЧМО

   КОНОВ. Но маршировать будешь.
   АНДРЕЙ. Не-а.
   Новацкий резко бьет его по лицу. Андрей падает. Конов поднимает его и усаживает на скамейку.
   НОВАЦКИЙ. Доломать нос? Этого хочешь? Так я доломаю!
   КОНОВ. Не горячись. (Андрею.) Повторим. Я сказал: но маршировать будешь. А ты что ответил? Не слышу!
   АНДРЕЙ. Ну, буду.
   КОНОВ. Без «ну»!
   АНДРЕЙ. Буду, буду, чего вам еще надо?
   НОВАЦКИЙ. В общем-то, больше ничего.
   КОНОВ. Нет, еще кое-что. Рядовой Демидов!.. Повторяю: рядовой Демидов!
   Андрей встает.
   КОНОВ. Как нужно стоять?
   Андрей вытягивается по стойке «смирно».
   КОНОВ. Вот теперь все. Вольно. Вопросы есть?
   АНДРЕЙ. В чем же она – ваша демократия?
   КОНОВ. А в самом деле – в чем?
   НОВАЦКИЙ. Пугачеву можешь не любить. Это сколько угодно.
   Новацкий и Конов уходят. К Андрею подходят Пуня, Жердев и Бронин.
   ПУНЯ. Опять схлопотал?.. Слушай, мы вот что хотим тебе сказать: не выступал бы ты, а? А то ведь как все это выглядит со стороны? Ты выступаешь, тебя бьют, а коллектив вроде того что за товарища не вступился. Сам рассуди: мы-то при чем?
   АНДРЕЙ. Могли бы и вступиться.
   БРОНИН. Ты же сам напрашиваешься! Ты выступаешь, ты в порядке, а коллектив за тебя должен морду подставлять? Хорошо жить хочешь! Я, может, тоже кое-чем недоволен, но помалкиваю.
   АНДРЕЙ. Это самое интересное: вы-то все почему помалкиваете?
   ПУНЯ. Почему все? Я не помалкиваю.
   АНДРЕЙ. Глазом дрыгаешь.
   ПУНЯ. И дрыгаю. И никто не может ничего сделать. Потому что глазом дрыгать – не проступок!
   АНДРЕЙ. А когда им надоест и они скажут: проступок? Фигу в кармане будешь крутить? А карман прикажут зашить?
   ПУНЯ. Интеллигентный человек всегда найдет способ выразить свое отношение к происходящему.
   ЖЕРДЕВ. Главное в другом: они правы.
   АНДРЕЙ. Правы?! Тебе же самого…
   ЖЕРДЕВ. Потому и говорю: правы. В самом деле, кто мы такие? Жрем, как взрослые. Равных прав требуем. А как до дела доходит… Почему в комсомоле сплошная трепотня? Потому что рычагов нет. Один кобенится, а все вокруг: ах, Ванечка, ах, Пашечка, почему ты такой несознательный. А так: раз-два – и порядок!
   АНДРЕЙ. Раз-два – по морде?
   ЖЕРДЕВ. А как прикажешь с такими, как ты? Плясать вокруг тебя? Ты выступаешь, они звереют, кому от этого лучше?
   ПУНЯ. Звереют не от сопротивления. Наоборот – от покорности. Я читал. Ничто так не распаляет палача, как покорность жертвы.
   БРОНИН. Ну, поехали! Жертва, палач! Проще надо. Чего вы все усложняете? Ну, погода сейчас такая, чего тут усложнять. Осталось каких-то две недели, потом будет другая.
   ПУНЯ. Погода! А ты гриб?
   ЖЕРДЕВ. Боровик.
   ПУНЯ. Мухомор.
   БРОНИН. Сам ты мухомор!
   ЖЕРДЕВ. Сыроежка. На обед бы тебя. С картошкой, в сметане!
   БРОНИН. Пошел ты! (Отталкивает Жердева, тот падает на Пуню, Куча-мала.)
   Андрей поднимается, подходит к веревке, на которой сушатся рабочие рукавицы, выбирает пару.
   ПУНЯ. Эй, что ты делаешь? Это же рукавицы Конова!.. Слышишь? Это рукавицы Конова!
   Не обращая на него внимания, Андрей уходит.
   ПУНЯ. Видели? Он взял рукавицы Конова! Нужно его вернуть!
   БРОНИН. Не лезь.
   ПУНЯ. Почему?
   БРОНИН. А ты не понял? Он нарочно взял рукавицы Конова!..
   Пауза.
   Появляется СТАРШИНОВ. Он в том состоянии, когда человек ощущает в себе единение со всем миром.
   СТАРШИНОВ. Я – Кант! И что характерно? Две вещи не перестают меня поражать, звездное небо надо мной и нравственный закон внутри меня!..

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

   Острая, ядерной мощности музыка дискотеки. Перед НОВАЦКИМ, КОНОВЫМ, ШАРАПОВЫМ и ЧЕБОТАРЕВЫМ самозабвенно и всяк по-своему отплясывают их бывшие однокурсники. Но никакая музыка не может заглушить для этих четверых то, что навечно в памяти, как ожог: крик матерей в зале суда «Сынок!.. Сыночка!.. Сыночек!..»
 
   Появляется АРБИТР. Дискотека трансформируется в обычную жизнь отряда.
   АРБИТР. «18-е сентября…»

IV

   Конец рабочего дня. В доме собираются члены отряда. Появляются ЧЕБОТАРЕВ и ШАРАПОВ. Они вносят вместительную спортивную сумку, осторожно ставят перед НОВАЦКИМ.
 
   ШАРАПОВ. Вот. Еле добыли. Только маленькие. (Вынимает из сумки четвертинки водки.)
   НОВАЦКИЙ. Сойдет. Кто сдавал деньги, подходите!.. (Делая отметки в блокноте, выдает водку. Чеботареву.) Постой в дверях, как бы Лобзик не наскочил.
   ЧЕБОТАРЕВ. По две маленьких на рыло. Было бы о чем говорить.
   НОВАЦКИЙ. Важен принцип. А то не знаешь. «Как? Водка?» Это – нам… Кто еще не получил? (По списку.) Демидов. (Вынимает из сумки четвертинку.) Последняя. Он же сдавал на поллитру, почему здесь только маленькая?
   ШАРАПОВ. Бабок не хватило.
   НОВАЦКИЙ. Вам же был выдан чирик сверху!
   ШАРАПОВ. Грузчика пришлось забашлять. Ладно, хватит ему и маленькой.
   НОВАЦКИЙ. Это не дело, все должно быть по справедливости. Где Демилдов?
   ПУНЯ. Норму доделывает, сейчас подойдет.
   НОВАЦКИЙ. Вот как сделаем. У него четыре наряда. Спишем за маленькую. И квиты. (Пуни, отдавая бутылку). На, отдашь ему.
   Пуня прячет водку. Врывается КОНОВ. Он волочит за шиворот АНДРЕЯ, выталкивает его на середину.
   КОНОВ. Вот! Видите! Смотрите, что у него на руках!
   НОВАЦКИЙ. Что у него на руках?
   КОНОВ. Рукавицы! Не видишь?
   НОВАЦКИЙ. И что?
   КОНОВ. Вопрос – какие! Какие на нем рукавицы – вот что!
   НОВАЦКИЙ. Ну, рабочие. Разве ношение рабочих рукавиц мы объявляли проступком?
   КОНОВ. Мои рукавицы! (Андрею.) Я тебе уже два раза говорил: с красной меткой – мои! Вот – метка! Красная! Специально предупреждал, по-хорошему! С меткой – не трожь! Нет – пожалуйста! А мне – вот, рвань! (Швыряет старые рукавицы.)
   АНДРЕЙ. Ты же все равно не работаешь, зачем тебе рукавицы?
   КОНОВ. Заткнись! Тебя не спросил, что мне делать!
   АНДРЕЙ. Просто я подумал, что за порядком следить можно и без рукавиц. Или в рваных. А вот работать в рваных…
   ШАРАПОВ. Ты что, не слышал приказа? Тебе сказано: заткнись!
   АНДРЕЙ. Вы сами говорили, что говорить можно о чем угодно.
   КОНОВ. Молчать можно о чем угодно! И то до тех пор, пока не спросят!
   АНДРЕЙ. Быстро же у вас развивается демократия!
   БРОНИН (Пуне и Жердеву). Мотаем отсюда.
   ЖЕРДЕВ. Товарищ полковник, разрешите заняться строевой подготовкой?
   НОВАЦКИЙ. Текст гимна все получили? Выучили? Тренируйтесь. Десять дней до последней линейки. Мы им покажем, что такое настоящий отряд!
   Жердев, Пуня, Бронин и другие члены отряда уходят.
   НОВАЦКИЙ. Слушай, Демидов, почему мы все время натыкаемся на тебя? Почему каждый разговор с тобой кончается мордобоем? С нормальным человеком поговорил – он все понял. Не сразу, так со второго раза. А по морде получил, так и второго раза не нужно. А ты получаешь, получаешь, и все без толку? В чем дело?
   ЧЕБОТАРЕВ. А он просто доцент тупой.
   НОВАЦКИЙ. Я не у тебя спрашиваю. Отвечай, Демидов!
   АНДРЕЙ. Не могу знать.
   НОВАЦКИЙ. Никаких личных счетов у нас с тобой нет. В другое время мы бы сказали тебе: да живи, как хочешь! Но тут ты же мешаешь всем, отряду. Ты провоцируешь других. Вот – рукавицы. Мелочь, казалось бы. Но ты же слышал, что я говорил про это?
   АНДРЕЙ. Слышал.
   НОВАЦКИЙ. Не раз говорил! Не раз?
   АНДРЕЙ. Не раз.
   НОВАЦКИЙ. И все же взял рукавицы.
   КОНОВ. Мои! И тоже не раз!
   НОВАЦКИЙ. Ну вот что прикажешь делать с таким человеком? Я у тебя спрашиваю!
   АНДРЕЙ. Не знаю… Вообще-то есть много способов.
   НОВАЦКИЙ. Каких?
   АНДРЕЙ. Разных. Самый простой – что вы и делаете. По морде. Раз-два, и порядок.
   НОВАЦКИЙ. Мы никого не бьем, чтобы бить! Если бьем, то только в воспитательных целях!
   АНДРЕЙ. Я про это и говорю. Только в воспитательных. Есть и другой способ. Был. Не очень давно. Но он посложней.
   НОВАЦКИЙ. Давай, давай. Мы внимательно слушаем.
   АНДРЕЙ. Ну, для начала людей… таких людей… нужно собрать в одно место. Огородить это место, вышки на углах поставить. С пулеметами…
   НОВАЦКИЙ. Продолжай.
   АНДРЕЙ. А на воротах написать: «Арбайт махт фрай». Это по-немецки: «Работа делает свободным». Можно и по-русски что-нибудь написать. Или даже по-китайски, без разницы.
   ШАРАПОВ. «Работа делает свободным». Вспомнил. Я в кино видел. Там на воротах в Дахау было написано.
   ЧЕБОТАРЕВ. Что такое Дахау?
   КОНОВ. Концлагерь. Немецкий. Вроде Освенцима.
   АНДРЕЙ. А теперь объясни ему, что такое Освенцим.
   НОВАЦКИЙ. Значит, ты считаешь, что мы фашисты?
   АНДРЕЙ (бросается на пол и закрывает голову руками). Только не бейте! Не бейте! Я больше не буду!
   КОНОВ. Встать, гнида! (Пинает Андрея.)
   Появляется АРБИТР. Новацкий, Конов, Шарапов и Чеботарев отступают от Андрея. На заднем плане появляются маршрующие члены отряда.
   ЖЕРДЕВ. Напра-во!.. На месте шагом марш!..
   Отряд слаженно марширует на месте.
   КОНОВ. «Я несколько раз говорил Демидову, чтобы он не брал моих рукавиц, а он продолжал брать. Это привело меня в раздраженное состояние. Но я не хотел его бить. Но он неожиданно упал и стал просить прощения за то, что взял чужие рукавицы. Меня это разозлило, я ударил его ногой в зад, чтобы привести его в чувство. Но он еще больше стал унижаться, и это вывело всех нас из себя…»
   ШАРАПОВ. «Я тоже пнул его, чтобы привести в чувство, потому что смотреть на него было очень противно. Новацкий приказал Демидову встать, но он не вставал, поэтому мы с Чеботаревым подняли его…»
   Чеботарев и Шарапов поднимают Андрея.
   КОНОВ. «Мы сказали ему, что он некрасиво себя ведет, что еще и не такое бывает в жизни и нужно уметь за себя постоять. После этого я приказал Демидову напрячь брюшной пресс и ударил его, чтобы проверить, насколько хорошо он физически подготовлен. (Показывает, как он ударил Андрея в солнечное сплетение.) После этого с ним стал разговаривать Новацкий…»
   НОВАЦКИЙ. «Я попросил Демидова объяснить, почему он считает, что мы фашисты. Я не хотел его бить за эти слова, хотел нормально объяснить, что он не прав. Но Демидов неожиданно оттолкнул Шарапова и Чеботарева, снова упал на пол и стал просить, чтобы мы его не били…»
   АРБИТР закрывает папку с показаниями обвиняемых.
   НОВАЦКИЙ. А ну встань!.. Поднимите этого гада!
   Шарапов и Чеботарев вновь поднимают Андрея.
   НОВАЦКИЙ. Мы – фашисты? (Сбивает Андрея с ног.)
   ЖЕРДЕВ. Отряд, по территории лагеря, с песней, шагом марш! Запевай!
   ОТРЯД (медленно продвигаясь вперед).

 
Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки великая Русь…
 

   АНДРЕЙ. Только не ногами!.. Не в живот!.. Не нужно ногами!..
   ЖЕРДЕВ. Громче! Шире шаг!
   Не переставая петь, отряд продвигается к авансцене, закрывая всех в «штабе». Слышны лишь звуки избиения и голоса.
   Голос НОВАЦКОГО. Мы фашисты?.. Мы фашисты?.. Мы фашисты?..
   Голос КОНОВА. По почкам его!
   Голос ШАРАПОВА. Он меня укусил! Сука!
   Голос ЧЕБОТАРЕВА. Вот тебе Дахау! Хахау!..
   ОТРЯД (маршируя на месте).

 
Славься, Отечество наше свободное,
Дружбы народов надежный оплот!
Партия Ленина, сила народная
Нас к торжеству коммунизма ведет!..
 

   Появляется АНДРЕЙ – держась за бок, кривясь от боли, вытирая разбитый рот. Валится на скамейку.
   ОТРЯД (продолжая маршировать).

 
Сквозь бури сияло нам солнце свободы,
И Ленин великий нам путь озарил,
На правое дело он поднял народы,
На труд и на подвиги их вдохновил!..
 

   Андрей с трудом встает, молча слушает гимн, исполняемый нежными женскими голосами:

 
Славься, Отечество наше свободное,
Дружбы народов надежный оплот!
Партия Ленина, сила народная
Нас к торжеству коммунизма ведет!..
 

V

   Музыка дискотеки негромко звучит из магнитофона в квартире Демидовых. АНДРЕЙ один. Перед ним чемодан с одеждой, он вынимает из него старые рубашки и куртки, критически осматривает. Снимает модную яркую фуфайку, надевает старенькую белую футболку.
 
   Звонок в дверь.
   АНДРЕЙ. Минутку!.. (Выходит, тут же возвращается, пропуская в комнату НОВАЦКОГО.)
   НОВАЦКИЙ. Можно?
   АНДРЕЙ. Уже вошел. (Продолжает переодеваться, снимает кроссовки, надевает старые.)
   НОВАЦКИЙ. В поход, что ли?
   АНДРЕЙ. Вроде того… на два года.
   НОВАЦКИЙ. В армию? Уже с вещами?
   АНДРЕЙ. Уже с вещами.
   НОВАЦКИЙ. А мне… отсрочка получилась… Я искал тебя в городе, в техникум заходил. Ребята сказали, что ты ушел из техникума… Почему?
   Не отвечая, Андрей уносит чемодан. Новацкий терпеливо ждет его возвращения.
   АНДРЕЙ. Если ты хочешь что-то сказать, давай. У меня не так много времени, чтобы тратить его на тебя.
   НОВАЦКИЙ. Понимаю, нужно попрощаться с друзьями.
   АНДРЕЙ. У меня нет друзей. Старые остались в Таежном, а новых завести не успел.
   НОВАЦКИЙ. Вот и у меня тоже… Все отшатнулись. Как от вшивого. По три раза в день в ванне моюсь, а все равно кажется запах от всего – от одежды, от рук… Почему ты не обжаловал решение краевого суда?
   АНДРЕЙ. Сколько ты отсидел?
   НОВАЦКИЙ. Пять месяцев.
   АНДРЕЙ. Хватило?
   НОВАЦКИЙ. Хватило.
   АНДРЕЙ. Я так и подумал, что хватит.
   НОВАЦКИЙ. Что ты этим хочешь сказать?.. Послушай, я чего-то не понимаю. У меня было время подумать. Не могу понять, что произошло. Для всех – ничего особенного. Дело закрыто, и ладно. Я стал бояться себя. Даже улицу перехожу только на переходе и только на зеленый свет!.. Сколько я себя помню, я всегда был нормальным человеком. Ни разу пьяных не чистил или там шапки срывать – никогда. И другим не давал. Спроси у матери – ни разу не пришел домой пьяным. Нет, вру, всего один раз, единственный. Отец ушел, когда мне было десять лет, мать болела, я все делал по дому, можешь спросить. И сейчас делаю. Она уборщица, на двух работах. Через день я в садике убираюсь, по ночам, чтобы никто из ребят не узнал. Я и в техникум пошел, чтобы поскорей начать работать и помогать ей… К чему это я говорю? Чтобы ты понял, что я не подонок. Я всегда управлял ситуацией. И только Таежном почувствовал, что меня ведет. Не туда. Как будто чья-то чужая воля. И я не могу ничего сделать – руль заклинило!.. Я знаю, когда это произошло: когда мы с рукавицами разбирались. Клянусь, я не хотел тебя бить. И никто не хотел. Конов был злой, но и он бы не стал. Потому что нам уже надоело тебя бить!.. Почему же мы накинулись на тебя, как зверье? У меня прямо гвоздем это сидит. Тысячу раз задавал себе этот вопрос!
   АНДРЕЙ. И как ты на него ответил?
   НОВАЦКИЙ. Есть только один ответ. Такой, что я только с тобой могу о нем говорить. Даже с Коновым не могу, он скажет, что я больной… Я вот как рассуждаю. Когда Конов приволок тебя в штаб – ну, с рукавицами, – ты очень боялся, что тебя будут бить. Боялся, я видел, ты был бледный и будто вздрагивал – на каждое наше движение. Боялся – только честно?
   АНДРЕЙ. Боялся.
   НОВАЦКИЙ. Очень?
   АНДРЕЙ. Очень.
   НОВАЦКИЙ. И все же взял рукавицы.
   АНДРЕЙ. Все же взял.
   НОВАЦКИЙ. Зачем?
   АНДРЕЙ. По рассеянности.
   НОВАЦКИЙ. Врешь!
   АНДРЕЙ. А если вру – что?
   НОВАЦКИЙ. Зачем? Зачем ты взял рукавицы, если знал, что тебя за это будут бить?
   АНДРЕЙ. Хороший вопрос. Теперь поищи ответ.
   НОВАЦКИЙ. Ты взял рукавицы Конова, потому что… Потом что хотел, чтобы тебя били? Фигня какая-то. В самом деле – хотел?
   АНДРЕЙ. Это половина ответа.
   НОВАЦКИЙ. Какая вторая половина?
   АНДРЕЙ. Вроде не так давно это было. А кажется – целую жизнь назад. Будто смотришь в перевернутый бинокль: все маленькое-маленькое. И я… Господи, какой маленький, жалкий. Даже не могу представить, что там – я. Он. Такой бедолага. Как же ему хотелось, чтобы его любили – друзья, и те, кого он считал друзьями! Как он позорно лицемерил и подличал, чтобы вызвать к себе интерес!.. А как обомлел, когда увидел, первый раз, что с Наташка – с тобой!.. И как люто завидовал таким, как ты, – победителям, лидерам!.. Я ведь все тогда врал: про Центр международной торговли, про путан – все в газете вычитал. Мы с отцом были в Пушкинском музее, в Третьяковке. В Донском монастыре тоже были. А к Центру международной торговли я только раз вечером подошел, снаружи посмотрел.
   НОВАЦКИЙ. Врал, значит?
   АНДРЕЙ. Конечно! Кто бы меня туда пустил!.. А кент был, случайно познакомились на Пушкинской площади. Центровой такой паренек. Пригласил меня к себе: посидим, новые дискизаписи послушаем. Взяли такси, а было уже второй час ночи, наехали рублей на шесть – какой-то новый район. Посиди, говорит, я схожу за деньгами. Ушел – и с концами. Пришлось мне за такси платить. Представляешь? Он меня таксисту как бы в залог оставил!
   НОВАЦКИЙ. Во, подлюка!
   АНДРЕЙ. И не так денег было жалко, как обидно. Да что же я за барахло такое, что каждый, кому не лень, ноги об меня вытирает?! Вот уж верно: чмо, ни на что не годное!
   НОВАЦКИЙ. И если откровенно, смелостью тоже не отличался.
   АНДРЕЙ. Что ты, не отличался! Трус, да еще какой! От одной только мысли о боли с ума сходил. Даже не от самой боли – от одного лишь страха боли. Цепенел, сам себя ненавидел, а сделать ничего не мог.
   НОВАЦКИЙ. Поэтому мямы и хотели тебе помочь стать настоящим мужчиной.
   АНДРЕЙ. А какой был размазня! Не поверишь: мог целый день валяться на тахте, ну ничего не делать, а к учебнику – ни-ни! Какой-то паралич воли. Я иногда думал: может, я просто больной?.. Теперь-то понимаю, что все это и было – детство. Когда о таком начинаешь думать не со стыдом, а с таким вот… со щемящим чувством печали – значит, все это уже позади. В детстве. С голубого ручейка начинается река. Ну а дружба начинается с улыбки. (Помолчав, буднично.) Пошел вон.
   НОВАЦКИЙ. Что?.. Ты мне сказал…
   АНДРЕЙ. Да, тебе. Выметайся к черту, ты мне надоел.
   НОВАЦКИЙ. Да ты!.. Ты как со мной разговариваешь?!
   АНДРЕЙ. Нам не нравится. Скажите, пожалуйста! Извините, товарищ полковник. Никак нет, товарищ полковник. А ты мне врежь. А? Прямым справа. У тебя же это никогда не ржавело. В воспитательных целях – чтобы сделать из меня настоящего мужчину!
   НОВАЦКИЙ. Кончай нарываться!
   АНДРЕЙ. Не хочешь? В самом деле не хочешь? Или просто боишься, что я заявлю и тебя снова засунут в лагерь – на оставшийся срок? Не заявлю, честное слово. Ну! Не бойся, тебя никто не видел, в доме некого нет, все на работе. Давай!
   НОВАЦКИЙ. Отойди!.. По-хорошему прошу!.. Прошу!
   АНДРЕЙ. А знаешь, что я твердил себе себе – тогда, корчась под вашими каблуками? Я твердил, безумея от боли и страха: «Они хотят меня воспитать! Эти ублюдки, прочитавшие за жизнь по две с половиной книжки, из них две детских, с картинками! Которые не знают, что такое Дахау! Воспитать! Которые за две секунды превращаются в бешеных собак, в скотов! Нет, которых я – я1! – своей волей могу за две секунды превратить в скотов! Они хотят меня воспитать!..» Вот тогда я и понял, что есть кое-что посильнее страха и боли! А теперь спроси меня, что это.
   НОВАЦКИЙ. Что это?
   АНДРЕЙ. Ненависть. К такому говну, как ты. К любому говну, которое считает себя вправе навязывать свою волю мне. Мне, обыкновенному человеку. Бей, ублюдок!
   НОВАЦКИЙ. Нет! Не могу, не буду! Не подходи ко мне!
   АНДРЕЙ. Не будешь? Посмотрим! (Бросается на пол и закрывает голову руками.) Не нужно! Миленькие! Не нужно ногами! Я чмо, чмо, только не бейте! Только не в живот! Миленькие!
   НОВАЦКИЙ. Нет! Кончай! Пожалуйста! Не нужно! (Отворачивается и закрывает уши руками.) Нет! Нет! Нет! Нет!
   АНДРЕЙ (встает и некоторое время слушает крики Новацкого). Смотри-ка! Ты и в самом деле чему-то научился за эти пять месяцев! Надо же, не сработало. Первый раз!.. (Помолчал.) Это и есть вторая половина ответа.
   Пауза.
   НОВАЦКИЙ. Значит, ты… все… и потом, на пароходе – нарочно?!. В чем же она, твоя проклятая правота?! Ты же сам сказал: трус, лентяй, трепло, сам признался! Сам! Сам!
   АНДРЕЙ. Все так, я и не спорю. Но есть одна тонкость. Я имею право быть и трусом, и лентяем, и трепачем. Ты можешь меня за это осуждать, презирать, презирать, даже ненавидеть. Но бить права не имеешь. И никто не имеет. И никогда не будет иметь. Ты так старался сделать из меня настоящего мужчину, что я должен был тебе ответить, отправить тебя туда, где ты увидишь, что такое настоящий мужчина – тот самый, в твоем понимании. Чтобы ты понял это на своей шкуре. Ты так неукротимо меня воспитывал, что и мне пришлось заняться твоим воспитанием.
   НОВАЦКИЙ. В лагере!
   АНДРЕЙ. Та не оставил мне выбора. Я твердо знал только одно. Я знал, что если я этого не сделаю…
   НОВАЦКИЙ. То что?
   АНДРЕЙ. Я не смогу жить.
   Задний план оживляется. Члены отряда собирают и весело волокут из дома рюкзаки, матрацы и прочую утварь. Начинает звучать музыка отъезда: музыка теплохода перед отплатиемотплытием.
   Появляется АРБИТР.
   АРБИТР. 28-го сентября, в день отъезда ребят из Таежного, я получил от сына телеграмму. Он сообщал, что они отплывают на теплоходе «Композитор Калинников» и будут дома первого октября. Андрей просил обязательно встретить его на речном вокзале. Слово «обязательно» он повторил дважды. Я понял, что для него это почему-то очень важно…
   НОВАЦКИЙ. Значит, ты уже тогда знал – все, что будет?
   АНДРЕЙ. Кто мог это знать!
   НОВАЦКИЙ. И готовился! Ждал! Хотел!
   АНДРЕЙ. Хотел? Если бы хоть кто-нибудь знал, как я этого не хотел! Я молился: Господи, если ты есть, сделай так, чтобы ничего не было, сделай так, чтобы все развеялось, как кошмарный сон, чтобы была обычная жизнь, обычная нормальная жизнь, самая обычная, скучная, она же такая прекрасная! Я выл, кулаки кусал: Господи, пусть минует меня чаша сия!
   В музыку теплоходных динамиков врываются как бы визгливые ноты, мелодия становится все разухабистее. Члены отряда, забыв про все, отплясывают ликующий дикарский танец среди опостылевших расладушекраскладушек. Танец переходит в погром: грохот расшибаемых об пол скамеек, треск дерева, звон вылетающих стекол.
   Все стихает.
   АНДРЕЙ. Но я уже знал: не минует…
   На пространстве сцены, усеянной осколками стекла и искареженнымиискореженными раскладушками, появляются ХАЛЯВИН и СТАРШИНОВ.
   ХАЛЯВИН. Нет, вы смотрите, а?.. Ну что вы будете делать, а? Ведь только что были ребята – лучше не бывает, лучший отряд! Ведь как прошли, как отрапортовали! И вот – пожалуйста! И так каждый год. Напоследок – все обязательно разнесут. Вдрызг! А? Вы понимаете, в чем дело?
   СТАРШИНОВ. Понимаю.
   ХАЛЯВИН. А я – я отказываюсь это понимать!..
   Доносится низкий теплоходный гудок.

VI

   В первый день пути еще орали, бесились в злом восторге освобождения, украли в ресторане два ящика куриных яиц, часть выпили сырыми, остальные швыряли, соревнуясь в меткости, по палубным настройкам и друг в друга, пока капитан не пригрозил высадить всех нарушителей святого корабельного на первой жепопавшейся пристани. Конфликт кое-как утрясли, за яйца заплатили, жизнь понемногу установилась.
 
   НОВАЦКИЙ, КОНОВ, ЧЕБОТАРЕВ и ШАРАПОВ вместе с другими членами отряда разместились в шестиместной каюте на корме. Здесь не стихало: галдежь, гитара, взрывы хохота. АНДРЕЙ – на другом конце теплохода, в той же каюте, где и СТАРШИНОВ, от которого Андрей старался не отходить.
   Вдоль реки тянул ледяной ветер. Был удже близок конец пути.
   СТАРШИНОВ. Еще пару недель, и Енисей встанет… Какое сегодня число?
   АНДРЕЙ. Тридцатое сентября.
   СТАРШИНОВ. Надо же, ровно сорок лет назад я попал в эти края. День в день!..
   Появляется ПУНЯ.
   ПУНЯ. Здрасьте, Семен Семеныч. (Андрею.) Тебя в штаб зовут.
   АНДРЕЙ. Зачем?
   ПУНЯ. Не знаю. Какой-то паштет и конфеты Новацкого у тебя в рюкзаке. Они чай собираются кушать.
   Андрей достает из рюкзака консервы и конфеты, отдает Пуне.
   ПУНЯ. Тебе самому велели прийти.
   АНДРЕЙ. Не сейчас… потом.
   Пуня уходит.
   АНДРЕЙ. Вы сказали: сорок лет назад приехали сюда. Откуда?
   СТАРШИНОВ. Не приехал. Попал. На барже… Было нас человек восемьсот. Возле какой-то деревушки выгрузили, построили колонной и погнали в тундру. Идем, последние хибары кончились, лайды пошли, все уже льдом схвачено, кругом ни души. И одна мысль ку всех: на расстрел ведут. Хотя: зачем тогда былао везти? Да и такой статьеи ни у кого не было. Была обычная: пятьдесят восьмая. И срока обычные – от десятки до четвертака, кому как повезло…
   Вновь появляется Пуня.
   ПУНЯ. Они сказали, чтобы ты сам пришел.
   АНДРЕЙ. Но ты же видишь, я с Семеном Семенович разговариваю!
   ПУНЯ. Но… это самое… Я так и скажу?
   АНДРЕЙ. Так и скажи.
   Пуня уходит.
   СТАРШИНОВ. Если тебе нужно уйти…
   АНДРЕЙ. Нет-нет, мне очень интересно то, что вы рассказываете. Вы сказали: на расстрел. И что – расстреляли?
   СТАРШИНОВ (удивленно на него посмотрел). Если расстреляли, то последние сорок лет я живу в раю. Или в аду. На рай, однако, не очень похоже. На ад, впрочем, тоже. Чистилище… Не расстреляли. Привели в район нынешнего соцгорода, построили ограду с колючкой, потом бараки и стали жить… Почему-то мне не нравится то, что происходит. А предчувствия меня редко обманывают.
   АНДРЕЙ. Где происходит?
   СТАРШИНОВ. Вообще. С тобой. Что-то случилось?
   АНДРЕЙ. Нет. Что могло случиться? Ничего не случилось. А за что вы сидели?
   СТАРШИНОВ. За измену Родине.
   АНДРЕЙ. Вы изменили Родине?
   СТАРШИНОВ. Я служил Родине. Верой и правдой. Вера – это всегда поощряется. А насчет правды… История, в общем-то, заурядная по тем временам. Был я тогда года на три старше тебя, учился в МГУ на филфаке. Летом сорок седьмого года поехали в фольклорную экспедицию. Под Рязань. И увидел там нищих старух. Нищих – не в смысле бедных. Нищих – бредущих с котомкой по деревням. С сумой, Христа ради. Нищих русских старух, сыновья которых спасли Россию!.. В Москве рассказал об этом – на факультетском собрании. Остальное было, как говорится, делом техники…