Леви Марк. Где ты?

   Она хихикнула, на мгновение засмущалась, а потом расхохоталась во все горло. И на какое-то мгновение ее смех и восклицания заглушили все вокруг. Я и представить себе не могла, насколько важным может оказаться смех ребенка. В зеркальце заднего вида мне было видно, что она изнемогает от смеха. Неудержимый хохот одолел и Хуана. Я смеялась до слез и всхлипывала, по-моему, отчаянней, чем в тот день, когда ты сжимал меня в объятиях у могилы моих родителей, правда, тогда я рыдала в душе. В грузовичке стало так легко и радостно! Я обернулась, чтобы посмотреть на них, и между взрывами хохота увидела адресованную мне улыбку Хуана. Языковый барьер рухнул… Кстати, ты же свободно говоришь по-испански, вот и расскажи, желательно на этом чудном языке, чем закончился твой ужин после кино, чтобы я немного попрактиковалась…
   Роландо узнал грузовик сразу, как только машина начала взбираться по серпантину вверх, узнал еще внизу, в долине. Оставил работу, уселся на камень и не спускал с машины глаз все пять часов, пока та ползла в гору. Он прождал долгих три месяца. Он постоянно думал, жива ли еще малышка и что несет ему летящая в вышине птица — весть о смерти или же, наоборот, надежду? С течением времени он все чаще превращал самые обыденные вещи в знамения, поддаваясь капризной воле предсказаний, то добрых, то злых, по настроению.
   Сьюзен на каждом повороте трижды нажимала на клаксон. Роландо решил, что это хороший знак, длинный гудок означал бы самое плохое, но три коротких —наверно, это добрая весть. Он достал из-за отворота манжета коричневую пачку «Паладинес». Эти сигареты были намного дороже «Дорадос», которые он обычно курил. Из коричневой пачки обычно он позволял себе в день одну-единственную сигарету, которую выкуривал после ужина. Роландо прикурил. Глубоко затянувшись, он почувствовал, как легкие заполнились дымом и влажным воздухом, напоенным ароматами земли и хвои. В алевшем кончике сигареты едва слышно потрескивал табак. Нынче днем вылетит вся пачка.
   Нужно набраться терпения, ведь они только к вечеру минуют перевал.
   Все жители столпились у дороги на въезде в деревушку. На этот раз никто не осмелился залезть на подножку. Сьюзен притормозила, и люди обступили грузовичок. Девушка выключила двигатель, вылезла из кабины и обвела глазами собравшихся, с достоинством выдерживая направленные на нее взгляды. Хуан держался позади нее и тоже гордо тянул шею, стараясь придать себе значимости. Роландо шел прямо на них. Окурок он отбросил в сторону.
   Сьюзен глубоко вздохнула и направилась к кузову. Толпа замерла, не сводя с нее глаз. Роландо подошел ближе — само спокойствие, ни тени эмоций на неподвижном лице. Сьюзен отдернула полог, Хуан опустил бортик, открыв взору присутствующих девочку, которую они привезли обратно в деревню. Ножка у девочки была одна, но она широко раскинула ручонки навстречу тому, кто спас ей жизнь. Роландо запрыгнул в кузов, поднял ее на руки и что-то прошептал на ушко, вызвав у малышки улыбку. Спустившись, он поставил ее на землю и присел рядом с ней, чтобы она могла опереться ему на плечо. На мгновение повисла тишина, и тут же последовал взрыв эмоций — мужчины, радостно вопя, принялись кидать в воздух шляпы. Сьюзен опустила голову, она не хотела, чтобы кто-то увидел ее лицо сейчас, когда она так уязвима. Хуан схватил ее за руку.
   — Оставь меня, — буркнула она. Но он лишь крепче сжал ее руку.
   — Спасибо тебе за них.
   Роландо передал малышку одной из женщин и подошел к Сьюзен. Протянув руку, он взял ее за подбородок и властно спросил Хуана:
   — Как ее зовут?
   Хуан пристально оглядел статного мужчину и, выдержав паузу, ответил:
   — Внизу, в долине, ее зовут сеньора Бланка.
   Роландо решительным шагом подошел к нему и положил тяжелые руки ему на плечи. Морщины в уголках его глаз стали глубже, а губы раздвинулись в широченной белозубой улыбке.
   — Госпожа Бланка! — воскликнул он. — Роландо
   Альварес будет называть ее госпожой!
   И увлек Хуана за собой по каменистой тропинке, ведущей в деревню. Нынче вечером вся деревня будет пить гуахо.
 

* * *

   Вслед за вторым Рождеством, проведенным друг без друга, пришел январь нового, 1976 года. Сьюзен все праздники вкалывала как проклятая. Филипп, чувствуя себя особенно одиноко, написал ей пять писем за время между Днем Благодарения и новогодней ночью, но не отправил ни одного.
   В ночь на 4 января в Гватемале произошло чудовищное землетрясение, погибло двадцать пять тысяч человек. Сьюзен приложила все старания, чтобы поехать туда с гуманитарной помощью, но ржавые колеса административного аппарата отказались поворачиваться в нужную сторону, и ей пришлось смириться. 25 марта в Аргентине свергли режим Перона, генерал Хорхе Рафаэль Видела арестовал Исабель Перон. У этой части мира появился шанс на лучшее. В Голливуде из гнезда кукушки на плечи Джека Николсона выпал «Оскар». 4 июля Америка дружным хором отпраздновала двухсотлетний юбилей независимости. Через несколько дней в сотнях тысяч километров от Земли «Викинг» сел на Марсе и отправил первые снимки красной планеты. 28 июля еще одно землетрясение зашкалило за 8 баллов по шкале Рихтера. Ровно в 3 часа 45 минут китайский город Таншань был стерт с лица земли. В нем жили миллион шестьсот тысяч человек. В ту же ночь в шахте к югу от Пекина засыпало сорок тысяч шахтеров. На развалинах мегаполиса шесть миллионов жителей, лишившихся в одночасье крова, остались на улице под проливными дождями. Китаю предстояло носить траур по семистам пятидесяти тысячам человек. А на следующий день самолет Сьюзен приземлился в Ньюарке.
   Филипп ушел из агентства пораньше. По дороге он зашел в цветочную лавку и выбрал любимые Сьюзен красные розы и белые лилии. Потом заглянул в бакалею, купил полотняную скатерть, продуктов, чтобы приготовить хороший ужин, шесть маленьких бутылочек кока-колы (Сьюзен не любила пить из больших бутылок), всевозможных сладостей на десерт и большой кулек карамели с клубникой, которую Сью могла поглощать тоннами. Нагруженный по уши, он добрался до мастерской. Выдвинул письменный стол на середину, накрыл его скатертью, расставил тарелки и бокалы, сто раз удостоверившись, что тарелки стоят точно друг напротив друга, приборы лежат симметрично, бокалы выстроены ровно. Он высыпал конфеты в пиалу и поставил их на подоконник. Потом обрезал цветы и составил два букета. Красные розы он поместил в спальне на ночном столике справа от постели. Потом сменил постельное белье, поставил еще один стакан на полочку в крошечной ванной и тщательнейшим образом отмыл все краны, раковину и сам душ. Стояла уже глухая ночь, когда Филипп в последний раз обошел «свои владения», желая удостовериться, что все у него в порядке. Но наведенный порядок показался ему «слишком стерильным», и он стал прикидывать, что и куда передвинуть, чтобы комната казалась жилой. Поужинал он пакетиком чипсов, сжевав их над корзиной для бумаг, умылся в раковине на кухне и улегся спать на диване. Спалось ему плохо, он просыпался каждый час. Едва забрезжил рассвет, он был уже на ногах и спешил на автобус, который должен был довезти его до аэропорта в Ньюарке.
   Девять часов утра. Самолет из Майами приземлится через два часа. В надежде, что Сьюзен прилетит первым рейсом, Филипп приехал заранее, застолбил «их» столик в баре, наклонив к нему стулья, и уселся возле стойки. Со своим нетерпением он пытался справиться, завязав разговор с барменом. Но тот был не из прислуги дорогих отелей, одетой в черные или белые смокинги и привыкшей с вниманием относиться к откровениям своих клиентов, а потому излияния Филиппа он рассеянно слушал в пол-уха. Между десятью и одиннадцатью часами Филипп сто раз порывался пойти встречать Сьюзен у дверей, но всякий раз удерживал себя на месте: она назначила ему свидание здесь, в баре, за этим столиком. В этом была вся Сьюзен, сложная, противоречивая. Она ненавидела напыщенность, но обожала символы. Когда самолет авиакомпании «Истерн Эйрлайнз» пролетел над полем, сердце Филиппа заколотилось, губы пересохли. Самолет приземлился, и он тут же понял, что на этом рейсе ее нет. Сидя у окна, он видел, как по трапу спускаются пассажиры, как они идут вдоль желтой линии к терминалу. Наверняка она прилетит первым рейсом после обеда, «это куда более логично». И тогда, чтобы отвлечься от предстоящего долгого ожидания, он стал рисовать. Прошел час. Сделав на больших листах наброски с семи клиентов, зашедших и вышедших из бара, он захлопнул альбом и подошел к стойке. — Возможно, я покажусь вам странным, но я жду друга, он сегодня должен вылететь из Майами. Следующий самолет прилетит только в семь вечера. Мне предстоит убить еще шесть часов, а у меня закончились грифели.
   Бармен недоуменно взглянул на него, не прекращая протирать стаканы и ставить их на полку. Филипп продолжил свой монолог:
   — Иногда час кажется вечностью! Бывает, день летит, ничего не успеваешь сделать, а бывает, смотришь то и дело на часы, и кажется, что они встали. Не могу ли я помочь вам? Вытирать стаканы или еще что-нибудь делать… Брать заказы у клиентов, к примеру, лишь бы убить время. А то я свихнусь!
   Бармен поставил на место последний стакан, обвел взглядом пустой зал и небрежно поинтересовался, что Филипп желает заказать, придвинув ему какой-то бестселлер, извлеченный из-под стойки. Филипп прочел название: «Пожалуйста, тише… Пожалуйста!» Поблагодарив, он вернулся на свое место. В обед бар заполнился, и Филипп заставил себя заказать еду, скорее чтобы порадовать бармена, чем свой желудок, который ничего не просил. Он взял сэндвич и съел его, не прерывая чтения сборника новелл Реймонда Карве-ра. В два часа, когда заступившая на работу официантка налила ему …надцатую чашку кофе, он заказал кусочек торта, к которому так и не притронулся. Он по-прежнему читал первую новеллу. В три часа он заметил, что перечитывает битых десять минут одну и ту же страницу, в три тридцать — одну и ту же строчку. Тогда он закрыл книжку и вздохнул.
   В «боинге», вылетевшем из Майами в Ньюарк, Сьюзен, прикрыв глаза, мысленно представляла себе оранжевые лампы бара, вспоминала блестящий паркет и дверь с иллюминатором, куда большим, чем тот, возле которого она задремала.
   К четырем часам, восседая на табурете у стойки бара, Филипп уже вытирал стаканы, слушая сменившегося бармена, рассказывающего ему какие-то эпизоды своей бурной жизни. Филипп, вдохновленный испанским акцентом бармена, несколько раз переспросил, откуда тот родом, и тот опять и опять повторял, что родился он в Мексике и никогда не бывал в Гондурасе. В пять часов бар опять заполнился посетителями, и Филипп вернулся к своему столику. Все места были заняты, когда в бар вошла пожилая согбенная дама, на которую никто не обратил внимания. Филипп загородился альбомом, чтобы не встретиться с ней взглядом, но надолго его не хватило, чувство неловкости оказалось сильней. Оставив на столе альбом и всякие мелочи, он встал и подошел к стойке, возле которой стояла старушка. Пожилая леди искренне поблагодарила его и медленно проследовала за ним, чтобы сесть на предложенное место.
   Филипп, слишком взволнованный, чтобы держать себя в руках, настоятельно попросил даму проследить, чтобы его место никто не занял, и отправился за ее заказом к стойке. В течение последующей четверти часа она предприняла попытку завязать вежливую беседу, Филипп не откликнулся. При второй ее попытке он вежливо, но твердо предложил ей пить свою минеральную воду. Лишь через тридцать ужасно медленных минут она наконец поднялась! Кивнув Филиппу, старушка двинулась к выходу. Филипп следил, как она медленно удаляется.
   Глухой рокот моторов над головой вывел его из задумчивости. Он едва не пригнул голову, когда DC3 пролетел над крышей терминала. Летчик, заходя на посадку, наклонил самолет вправо. Потом самолет выровнялся, подбираясь к отведенной ему посадочной полосе. Показались шасси, замерцали огоньки на крыльях. Вскоре большой круглый нос самолета приподнялся, и хвостовое колесо коснулось грунта. Винты пропеллеров постепенно стали видимыми. Возле терминала DC3 развернулся, двигаясь к месту стоянки возле бара. Самолет, на котором прилетела Сьюзен, сел. Филипп сделал знак официанту, чтобы тот вытер столик. Когда первые пассажиры спустились по трапу, Филипп испугался, что интуиция его подвела.
   На Сьюзен были потертые джинсы и мужская рубашка навыпуск. Она похудела, но казалась вполне в форме. Высокие скулы стали еще выше от широкой улыбки, когда она заметила Филиппа за стеклом. Ему понадобилось титаническое усилие, чтобы, исполняя ее волю, оставаться на месте. Как только Сьюзен вошла в помещение терминала, на некоторое время исчезнув из его поля зрения, он отвернулся от окна и заказал два шарика ванильного мороженого, политых жидким шоколадом с миндалем и карамелью.
   Несколько мгновений спустя Сьюзен прижалась лицом к иллюминатору и скорчила рожицу. Как только она вошла, Филипп поднялся. Заметив, что он устроился за тем же столиком, она улыбнулась. При ее кочевой жизни этот крошечный уютный уголок в недрах аэропорта приобретал определенную значимость. Она призналась себе в этом, еще когда летела на маленьком почтовом самолете из Пуэрто-Кортеса в Тегусигальпу.
   Когда она толкнула дверь, Филипп вынудил себя остаться на месте, а не броситься к ней. Сьюзен бы это не понравилось. Миновав третий столик, она скинула свой тяжеленный рюкзак и бегом кинулась к Филиппу, обняла, прижалась лбом к его плечу и вдохнула знакомый запах. Он повернул ее лицо к себе и заглянул в глаза. Оба молчали. Официант, кашлянув, насмешливо поинтересовался у Филиппа:
   — Не желаете добавить сверху капельку взбитых сливок?
   Они сели. Сьюзен поглядела на мороженое, сунула в него палец и слизнула карамель.
   — Я очень по тебе скучал! — сказал Филипп.
   — А я нет! — саркастически бросила она. — Ну рассказывай, как дела?
   — Потом. Дай на тебя наглядеться.
   Она изменилась, возможно, другие ничего бы не заметили, но не Филипп. Щеки впали, а за улыбкой таилась печаль, он чувствовал ее, но не мог объяснить. Словно каждая трагедия, свидетелем которой она оказалась, наложила на нее свой отпечаток.
   — Почему ты так на меня смотришь, Филипп?
   — Потому что ты удивительная.
   Взрыв ее хохота разнесся по всему бару. Двое посетителей обернулись. Сьюзен прижала ладонь ко рту:
   — Прошу прощения!
   — Не извиняйся. Ты такая красивая, когда смеешься. Там тебе доводилось иногда смеяться?
   — Знаешь, самое невероятное, что это «там» только кажется у черта на рогах, а на самом деле это совсем близко. Лучше расскажи мне о себе, о Нью-Йорке.
   Ему нравится жить на Манхэттене. Он получил заказ в рекламном агентстве, сделал свой первый рекламный щит. Эскизы понравились, и его уже пригласили на следующий проект. Особых денег это не приносило, но все-таки уже что-то конкретное. Когда Сьюзен спросила, доволен ли он жизнью, Филипп лишь пожал плечами. Он поинтересовался, довольна ли она приобретенным опытом, нашла ли то, что искала. Она словно бы и не услышала его и продолжала свои расспросы: а родители, как поживают его родители? Родители Филиппа подумывали продать дом в Монтклере и переселиться на западное побережье. Филипп весь год с ними не виделся, только на День Благодарения навещал. Он ночевал тогда в своей бывшей спальне, и ему было грустно. Он почувствовал вдруг, что отдаляется от родителей, впервые увидел, что они стареют, расстояние как будто оборвало нить времени и разрезало жизнь на череду выцветших картинок, где лица от раза к разу все больше менялись под влиянием жизненных перипетий.
   — Когда люди живут вместе, — нарушил Филипп повисшее молчание, — они и не замечают, как меняются, а в конце концов теряют друг друга.
   — Именно это, старичок, я тебе всегда и твердила. Жизнь вдвоем — штука опасная. Как по-твоему, я потолстела?
   — Нет, мне кажется, наоборот. А к чему ты это?
   — К нашему разговору. Я изменилась?
   — Ты просто выглядишь усталой, Сьюзен, только и всего.
   — Значит, изменилась!
   — С каких пор тебя стала волновать твоя внешность?
   — Да всякий раз, как я тебя вижу.
   Она поглядела на остатки мороженого на дне креманки.
   — Мне хочется чего-нибудь погорячее!
   — Да что с тобой, Сьюзен?
   — Должно быть, я нынче забыла принять мои таблетки-«веселушки»!
   Она видела, что огорчила его, и уже жалела, что дала волю своему дурному настроению, но полагала, что их близость позволяет ей быть самой собой.
   — Ты могла хотя бы сделать усилие!
   — Ты о чем?
   — Хотя бы притвориться, что рада меня видеть.
   Она провела пальцем по его щеке.
   — Ясен перец, я рада тебя видеть. Это не имеет никакого отношения к тебе.
   — А в чем же дело?
   — Трудно возвращаться на родину. Все кажется таким далеким от той жизни, какой я жила. Здесь есть все, ни в чем нет недостатка, а там нет ничего.
   — Если у твоей соседки сломана нога, а у тебя только вывихнута лодыжка, твоя боль от этого меньше не станет. Попробуй быть чуть более эгоистичной, и тебе будет гораздо легче.
   — Ух ты! Да ты становишься философом, старик!
   Филипп резко встал, пошел к двери, вышел на минутку в коридор и тут же вернулся быстрым шагом. Наклонившись, он поцеловал Сьюзен в шею.
   — Привет, я так рад тебя видеть!
   — Можно узнать, что за игру ты затеял?
   — Никакая это не игра! Я ждал тебя два года, у меня мозоль на пальце от писания писем, потому что письма были единственной возможностью хоть как-то участвовать в твоей жизни. И мне показалось, что наша встреча началась совсем не так, как я ее себе представлял, вот я и начал все сначала!
   Сьюзен некоторое время смотрела на него, а потом расхохоталась.
   — Ты все такой же чокнутый! И мне тебя очень не хватало!
   — Ну так рассказывай!
   — Сначала ты. Все-все о вашей жизни в Нью-Йорке!