Леви Владимир Львович. Не только депрессия: охота за настроением

   – Сочувствую и понимаю… Хоккей, финал, успеть хочу…
   – Здесь долго.
   – Голову ломаю, к тому ли я иду врачу.
   – А что у вас?
   – Да все в порядке, вот в чем проблема. Вот беда: здоров… Душа уходит в пятки и даже дальше.
   – А куда?
   – Явился выяснить. Все в норме, обследован от сих до сих: хоть в космос, хоть в союзной сборной…
   – Вот так и я: нормальный псих.
   – Добрался и до психиатра. Без отклонений, вот справка. Давно, сказал, такого кадра мы не видали. Идиот.
   – Кто идиот?
   – Все понемногу. А психиатришка спросил, что снится и молюсь ли Богу. Я его за нос укусил – в воображении, конечно… Я этих штучек не люблю, я реалист. Живу успешно, прекрасно ем и крепко сплю. А снов из принципа не вижу.
   – Как?…
   – А зачем они нужны в век НТР? В снах нет престижа, а мы себя блюсти должны.
   – А с этим делом?…
   – С алкоголем? Спокойно. В праздник грамм по сто, и все нормально, всем доволен… А что-то все-таки не то…
   – Курящий?
   – Да, но штрих к портрету: зависимости нет, могу и не курить.
   – Да?… Сигарету мне одолжите?
   – Я зажгу…
   Подошедший достает сигарету и зажигалку, дает Сидящему и взглядом как бы заранее провожает его в туалет в конце коридора, где можно курить; но Сидящий, не вставая с места, вставляет сигарету в рот и чиркает зажигалкой.
   Подошедший осторожно удивляется:
   – А здесь разрешено?
   – Неважно, пингвинам все разрешено.
   Сидящий закуривает; после одной затяжки гасит сигарету о подошву и прячет в карман. Подошедший:
   – Кому?…
   – Гм, ну… Разряду граждан, которым как бы все равно. По справке.
   – Справке? (Смотрит на Сидящего внимательно.) Понимаю, я тоже вспыльчив иногда… Но ничего не принимаю, лекарства – это ерунда. Оброс неуязвимой кожей. Ведь как говаривал мой тесть: хотя и черта нет, а все же какая-то паскуда есть…
   В продолжение всей предыдущей части разговора собеседники искоса поглядывали друг на друга в попытках взаимной диагностики. После последней реплики Подошедшего как бы успокоились, приняли друг друга. Посидели немного молча.
   Сидящий спрашивает Подошедшего:
   – Вы были ранены?
   – Ни разу. А что?
   – Есть и такая жуть: боль ран, которых нет. Обязан быть ранен каждый, хоть чуть-чуть, тем более – большой мужчина. А если раны нет, то боль уже сама себе причина.
   – Да, где-то я читал… А роль? Что делать, если роль сквозная, как рана? Вжиться – ерунда, а вот как выжиться?… Не знаю. За этим и пришел сюда.
   – Так вы артист? Теперь все ясно. Припомнил: видел вас в кино, в картине… Ваша роль прекрасна, хоть фильм сам по себе…
   – Говно?
   – Ну как сказать…
   – Я видел, видел, боевичок на злобу дня. У них там фирменные рожи, вы с кем-то спутали меня. Я не актер, Я РОЛЬ ИГРАЮ, ИГРАЮ РОЛЬ.
   – А-а, симулянт? «Ох, доктор, доктор, умираю»? Ну что ж, известный вариант, со школы знаем это дело. А по какой статье?
   – Свят, свят. Морально чист, устойчив. Бегал недавно кросс в честь дня телят, по шефской линии. Телята здесь ни при чем, не буду врать, но мы разумные ребята, вот и приходится играть на свежем воздухе. Полезно для всех, не возразит никто. Я всех бодрей. Но если честно, то что-то все-таки не то…
   – А что?…
   – Так не расскажешь сразу… Вот здесь, у сердца… Как тиски… Провал… Какую-то заразу в себе таскаешь. Ни тоски, ни страха, ничего… Зарплата высокая, самоконтроль налажен, как у автомата. Я автомат и есть. Я роль. Я автомат…
   – Что ж, разве плохо давать товарищам пример такой возможности в эпоху эн, тэ и, дай бог, память…
   – Эр. Совсем неплохо. В том и ужас. Хожу в бассейн, освоил кроль, пишу стихи, готовлю ужин, в постели вежлив, как король – Я РОЛЬ! Супруге не досадно, любовнице тем паче. Спать с обеими слегка накладно, но роль-то знает, как играть, вот-вот – она меня играет. Все обеспечивает: секс, отчетность, анекдоты травит…
   Подошедший поднимается, прохаживается, снова присаживается. Указывая на табло «СЕАНС», все еще горящее, спрашивает у Сидящего:
   – Кто этот врач? Не экстрасенс?
   – Не знаю. Может быть… Но вряд ли. А что?
   – Я был у одного. Мужик, скажу я вам, догадлив: вы, говорит, совсем того, у вас, сказал, еще в утробе все чакры сдвинулись в астрал, а третий глаз, как в гардеробе, в районе копчика застрял. Вот почему ваш позвоночник от пассов прану не берет, в нем тока нет. И мочеточник повернут задом наперед.
   – Недурственно. Какой же вывод?
   – Куда выводится моча? Куда ей надо – в кран для слива. Могу хоть через два плеча.
   – А дальше?
   – Дальше тоже можно.
   – Я не про то. Что вам сказал…
   – А, этот прохиндей? Безбожник, поморщился, сто баксов взял. Сказал: во вторник приходите, начнем лечение. А я его немножечко обидел, послал в далекие края, чтоб неповадно было людям морочить чакры, деньги драть. Но строго их судить не будем, им роль приходится играть.
   – Да… Ну, а дальше?
   – Познакомил меня мой друг со старичком. Не знахарь, нет, в соседнем доме живет. Весь согнутый крючком, лет девяносто. Мой Алешка на нем помешан – «Благодать!..» А денег, говорит, немножко, совсем немножко нужно дать, без пенсии старик остался…
   Пришли – лежит, чуть дышит дед. Но закряхтел и сам поднялся, дал толокнянки на обед. Глаза живые, хоть и грустно смотрели… Запалил свечу… А толокнянка – это вкусно, попробуйте, я не шучу.
   – Ну, а потом?
   – Потом молились… Старик был слаб: увял, устал: не спит, а веки опустились. Я свой бумажничек достал, а он: «Спасибо, добрый мальчик, я ваших не возьму рублей. Вот бы уехать вам подальше, где много лесу и полей, питаться молоком коровьим, купаться в речке, видеть сны… Вы тяжело больны здоровьем и трезвостью опьянены…»
   Сидящий начинает ерзать, покряхтывая и морщась. Подошедший сочувственно осведомляется:
   – Что, голова?
   – Радикулит.
   – Сочувствую и понимаю, гм-гм. И здорово болит?
   В вопросе прозвучала зависть. Мне стало вдруг нехорошо, я встал и, глупо улыбаясь, в пустой свой кабинет вошел. Инкогнито вредит здоровью, но кто придумает прием, чтобы, своей не сбившись ролью, остаться с кем-нибудь вдвоем? Халат препятствует.
   – Войдите. Да-да, сюда, на этот стул. Что так испуганно глядите? Радикулит. Не обманул.
   – Простите, доктор… Интересно… Ей-богу, я вас не узнал. Я роль сыграл… Ей-богу, честно, я тороплюсь: хоккей, финал…
   – Готов принять вас без подвоха и никуда не торопя. И я сыграл. Не так уж плохо – нечаянно сыграть себя.
   – Нечаянно, вот-вот… Случайно, как в поезде кому-нибудь – открыться…
   – Может, выпить чай нам и просто вместе отдохнуть… от роли?…
   – Разве роль отпустит? Она, как тень, всегда со мной. Теперь вы врач, приемщик грусти, а я отгрузчик, я больной.
   – Но нет ведь грусти, вы сказали. Тоски, сказали, тоже нет…
   – Есть пустота. И сцена в зале, а зал – вот этот кабинет… Тоска – мечта! – вагон эмоций! – любую боль перетерплю. А с пустотой нельзя бороться, она похожа на петлю, она в петлю и тянет… Бредни, простите, доктор…
   – Все о кей. Вы у меня как раз последний, пойдемте вместе на хоккей?

 
Плачь если плачется,
а если нет, то смейся,
а если так больнее, то застынь,
застынь, как лед,
окаменей, усни…
 
 
Припомни: неподвижность
есть завершенный взрыв,
прозревший и познавший
свой предел.
 
 
Взгляни, взгляни, какая сила воли
у этой проплывающей пылинки,
какая мощь: держать себя в себе,
собою быть, ничем не выдавая,
что смертью рождена,
и что мечта
всех этих демонят и бесенят,
ее переполняющих, единственная –
взрыв!
О, наконец, распасться,
расколоться и взорваться…
 
 
Тому не быть.
Торжественная сила
смиряет их, и сила эта –
ВЗРЫВ
отец покоя
 

Рейс седьмой
Остров Халявин
Бенефис стихиатра

   Юморотерапевтическая фантасмагория, в которой невозможно выделить главное, ибо главное – все, кроме основного, а духовоздействие производится в целом и в частностях, подетально и в совокупности, при регулярном употреблении по одному прочтению неограниченное число раз в свое удовольствие

 
Не все плоды, не все плоды
Бог предназначил для еды,
и в этом смысл заложен здравый.
Искусства плод похож на плот:
он служит средством переправы
для виноватых и для правых,
судьбу переходящих вброд…
 

 
   А каково на плоту в океане – претерпевать бури и ураганы? Герой этой главы, он же и автор вышеприведенного стиха, именно на этом плавсредстве достиг заветного уголка, к которому с детства стремился.
 
   А нам лучше поздно, чем никогда, сообщить читателю, на каком корабле мы совершаем свое путешествие по Океану Настроений и объезжаем Архипелаг Депресняк. На этом вот самом – нарисованном рукой автора на обложке.
   Видите высокие мачты со многими сложными парусами? Посудина, стало быть, не иначе как из породы королей парусных судов – фрегат называется.
   А персональное имя, если кто на обложке не сумел разобрать, повторю: «Цинциннат». Дано в честь сразу двух знаменитых одноименных существ: Цинцинната Ц. – героя набоковского «Приглашения на казнь» и Цинцинната Первого – кота Дмитрия Сергеевича Кстонова, того самого Цинцинната, который жил у моего друга еще в «Искусстве Быть Другим», а ныне продолжил себя в следующих поколениях с тем же священным именем.
   Итак, Фрегат «Цинциннат» со все тою же нашей троицей, и плывем мы сейчас из акватории Эйфорифов мимо Бухты Смеха в сторону острова-вулкана Маниакал. Небезопасное направление.
   Суицидальная Стремь, случается, завихривается сюда по глубинам, а Маниакал непредсказуемо извергается, и тогда никому мало не кажется, ибо летят из него вперемешку неразборчивые пламенные речи, тирады из нетрадиционного лексикона, экстремистские прокламации, крики «Шайбу!», «Банзай!» «Бардак – чемпион!» и другие малочленораздельные выражения. Укрыться от всего этого можно только с помощью психозащитных зонтов. Бывает, что вулкан, накопив выхлопные газы, со взрывной силой выталкивает их из своего кратера, и тогда в окружающих водах поднимаются волны цунамического масштаба…

Высадка

   Вот одна такая волна-великанша нас и настигла и со страшной скоростью понесла – мачты затрещали, паруса начали рваться… Мы приготовились было уже к героическому финалу нашего повествования, как вдруг Оля Катенкова, и.о. юнги (ДС и я – капитан, штурман, боцман, кок и матрос по очереди), уцепившись за флагшток, пронзительно закричала: «Земля-ааа!!!»
   И точно: несло нас к островку с лагунами и отмелями вокруг; прямо по курсу на берегу возвышалась небольшая колонна, сложенная, кажется, из ракушечника, на котором трепыхался селедочного цвета флажок с надписью «О. Халявин».
   Все это мы успели увидеть за считанные мгновения до того, как фрегат наш ухнуло носом в мель, и он, глубоко всадившись в нее и пружинно подкинув палубу, словно норовистая кобыла, выбросил всех нас на берег. Высадка произошла.

Абориген-невидимка

   От цунамического удара всем нам пришлось на некоторое время лишиться сознания, но слава Богу, никто из нас ничего большего не лишился. Первым очнулся ДО.
   – Куда ушло цунами, бежавшее за нами? – спросил он, как всегда, точно по делу и не заметив, что стихами.
   – А здесь, понимаете ли, особый дух, так сказать, – произнес кто-то неизвестно откуда.
   Голос незримого аборигена производил впечатление слегка проперченного, малость просоленного, отчасти промаринованного и в значительной степени проспиртованного. И тут я, очухиваясь, постепенно начал догадываться. Тем более что сознание со свежим следом в оперативной памяти возвратило мне надпись на флажке, которую мы успели увидеть перед тем, как нас выбросило на берег.
   – Он! Это он! – закричал я и попытался подняться на ноги, но…
   – А вы лежите, доктор, лежите – раздался тот же голос. – Куда спешить-то? Все равно встать без подкрепления сил никак не получится.
   Вдруг прямо из воздуха чья-то загорелая крепкая рука, покрытая выгоревшими рыжеватыми волосками, поставила перед моим носом рюмашку с прозрачной жидкостью и знакомым запахом, таким земным и родным.
   – Не в Море ли Зависимостей мы опять заплыли? – спросила Оля, которая уже пришла в себя и поднялась на ноги без посторонней помощи.
   – Никак нет-с. Остров Халявин. Независимые и неподконтрольные экстерриториальные воды. Открыты цдя всех желающих. Но по спецпропускам.
   – А у нас пропуска нет, – забеспокоилась Оля.
   – Ниче, оформим. Тем более для такой хорошей дружеской компании.

Оформление пропусков

   В качестве пропуска, граждане, требуется творческая импровизация. По-любому выражаемая: словом, движением, пением, взглядом… Какое угодно доказательство вашей причастности к вселенскому родильному дому, к никогда непрекращающемуся мирозачатию…
   Можно домик из гальки соорудить, можно что-нибудь нарисовать на песке или принять какую-либо необычную позу, вообразив себя кем-нибудь или чем-нибудь… Придумать какой-то другой мир…
   Или же произвести интересное наблюдение в этом, тутошнем мире, выразить его в подходящих словах, жестах или других знаках. Действуйте, время пошло, – сказал Иван Афанасьевич, окончательно материализовавшись, и тут все мы трое смогли его пристально и обстоятельно разглядеть.
   …Да, я же еще не представил. Ивана Афанасьевича Халявина знают многие, письма пишут ему, стихи посвящают, а что не все пока знают, так это еще впереди. Стихиатр он. Других занятий тоже много, одно из полюбившихся – сторож детского сада.
   Вашему покорному слуге Иван Афанасьевич приходится, как он сам выражается, генеральным собутыльником, заслуженным пациентом и ближайшим соседом по черепной коробке. «Вашего, кто кого лечит, еще вопрос» – подмигивает он.

Описание внешности стихиатра Ивана Афанасьевича Халявина

   Иван Афанасич, а мы тут в качестве пропуска решили изобразить вас. Кто как вас видит, – сказал я после совещания нашей команды, при коем шушуканье то и дело прерывалось эмоциональными звуками разнообразных значений.
   – Право имеете, – снисходительно усмехнулся хозяин острова.
   – Ну тогда вот, – первой предъявила свой рисунок на песке Оля. (Воспроизвожу по памяти.)

   – Похоже на меня в молодости, – заметил Иван Афанасьевич. – Особенно прическа.
   Следующий рисунок показал я. С названием: «Осуществление права на собственное настроение».

   – Полное сходство, как фотография, – одобрил Иван Афанасьевич. – Нога особенно похожа.
   – А я льстить вам не буду, – предупредил ДС.

   – Розарий у меня и вправду вырос на голове один раз. Но – во сне.
   Иван Афанасьевич заморгал и смахнул слезу.
   – Ну что ж… Каждый, стал быть, имеет право на особое восприятие… окружающей действительности и конкретных ее представителей… Каждый также имеет право на презентацию. Начну и я, пожалуй, с автопортрета. Да собственно, все, что мы делаем, все, что пишем, что едим и что пьем, включая и оставшуюся посуду (тут Иван Афанасьевич как-то неопределенно повел взглядом в сторону), есть не более чем автопортрет. Визитная, тсзть, карточка…
   С этими словами ИАХ (далее для краткости будем иногда обозначать его так) предъявил нам этикетку от пластиковой бутылки пива «Ништяк», повернул ее обратной стороной, и мы увидели следующее изображение, комментированное так:
   – Здесь я причесался, но в сущности я лохматый.

   Сколько времени мы провели в молчаливом созерцании шедевра, сказать затрудняюсь.
   – Хм, хм… Потрясены. Вижу. Без слов понятно. Ценю восприимчивость. Вступительную часть презентации считаем законченной. Продолжим одновременно с трапезой. Прошу занимать места согласно полученным пропускам. Айн момент…

Описание окружающей обстановки

   ИАХ снова развоплотился. За время краткой его отлучки мы успели осознать, что находимся практически в раю: тепло, солнышко ласковое, островок весь зеленый и в цветах, тропическое изобилие, есть даже пальма одна кокосовая; рядом с ней радостно фырчит и прыскает брызгами невесть откуда берущий пресную воду фонтанчик, птички упоенно поют, океан вокруг мирно мурлычет… Даже и «Цинциннат» наш с воткнутым в мель носом, казалось, принял свое положение как естественное и удобное и ничего лучшего не желал.
   Чуть осмотревшись, заметили, что колонна с флагом выложена не из ракушечника, как мне сперва показалось, а из маленьких бутылочек из-под спиртного, «мерзавчиков», как их ИАХ называет любовно – в глубоких и многочисленных карманах его всегда водятся такие в количествах, почти достаточных для творческого вдохновения…
   – Мы плывем, – вдруг тихо сказал ДС.
   – Как плывем?… Куда?… Ой, правда, плывем!.. Медленно, чуть покачиваясь на волнах, островок
   удалялся от нашего застрявшего на мели корабля.
   – Не волнуйтесь, обратно приплывем, когда надо будет, весло у меня одно есть…
   Появившись на сей раз не из воздуха, а из воды, с одного из берегов островка, ИАХ приветственно замахал нам рукой.
   – Остров мой плавучий, ребята. Плот он потому как. Рукотворный плотоостров. Соорудил сам из бутылок пластиковых, скотчем скрепил. А почву сюда уж сам Господин Океан нанес да ветра буйные. Влажно, светло, тепло, растет все хорошо…

Описание начала трапезы

   Сели в тесный кружок на травяном коврике.
   – Милости прошу, угощайтесь, гости дорогие!
   Широким хлебосольным жестом ИАХ указал
   на пространство меж нами, пространство пустое, без каких-либо иллюзий, чем вызвал естественное молчаливое недоумение и дружное сокращение мышц наших желудков и пищеводов.
   – Вас понял, – добавил он после двухсекундной паузы, выдержанной по всем театральным канонам. – Сейчас сделаем. Фаыутицуарфыфюфысиыф!
   Никогда не слышал подобного заклинания ни от ИАХ, ни от кого-либо, себя включая, но факт остается, как ИАХ любит говорить, голышом: в сей же миг роскошно накрытая скатерть оказалась меж нами, вся дышащая слюноотделительными ароматами, с икоркой, с лучком, с чесночком, с хренцом, со свежим рыбцом в салате из морской капусты, со всякой снедью… Ну и с сопровожденьицем, как же без этого.
   – Пьющих, кроме вашего покорного пациента, как вижу, всего полпроцента, ну ничего, мое дело предложить, ваше – решить, употребить или оставить мне на потом, я человек не настойчивый.
   – Иван Афанасич, а как… Как вы это все…
   – Сотворяю? А самобранка-то на что?…
   – Вы ее этим вот фыфюсиыф вызываете?
   – Угадали. Если БуддА не идет к еде, значит, еда попадет к БуддЕ, вот как заклинание сие переводится, но в том фишка, что каждый раз его требуется произносить по-иному, по-новому, по иномирному, каковое посылается свыше…
   Я вспомнил о недавней интернетской находке, чьем-то полуплагиате-полупародии – притче о русском буддисте Иване Халявине, и спросил:
   – Поговаривают, Иван Афанасич, будто в одной из многочисленных предыдущих жизней вы были китайцем, жили, дескать, в провинции Мандариния, слыли буддийским старателем, медитировали…
   – Возможности не исключаю. За бывшие жизни несу всю полноту ответственности, почему и болею острым стихозом в хронической форме, но жив!

 
Весь век ублажая свое естество,
открыл я великое чудо:
чем меньше блаженства, тем больше его,
блаженней всего – не хотеть ничего,
как нам и советовал Будда.
Но чтобы совсем ничего не хотеть,
придется сначала слегка попотеть:
не сразу пробьешь потолок-то! –
придется ошейник на душу надеть,
придется поесть, а потом похудеть,
как нам и советует доктор.
 

   Это к тому, милые, что пора вкусить – не убойтесь изобилия моего, Бог даст, вылечимся!
   Вот что сугубо конфиденциально написал мне тысячу лет назад коллега ваш Авиценна, а я перевел:

 
Твои болезни лекарю полезны,
а кошельку его вдвойне любезны,
и кто, здоров ли ты, определит,
когда не тело, а душа болит?…
О сколько скуки под небесным кровом!
Как тяжко быть влюбленным и здоровым!
Здоровье, друг мой, праздник не большой –
всего лишь мир меж телом и душой…
 

Описание некоторых занятии И.Л. Холявино

   Закусив по первости, Оля спросила:
   – Иван Афанасич, что же вы тут на плотоострове своем делаете, чем занимаетесь?
   – Стихиатрией. Стихотерапевтирую себя и народ. Депресняк изгоняю. Дух подымаю.
   – Знаем, читаем, усваиваем… Ваши творения уже в поговорки вошли. Вот это, например:

 
По России ветер дует,
все дороги замело…
Кто не грабит, не ворует,
тому очччень тяжело…
 

   – Иви пво векваму, – вставился я, жуя.

 
Ради красного словца
раньше гробили отца,
ну а нынче за рекламу
продают родную маму.
 

   – А эсо свусайно не мвафе? – жуя, спросил ДС.

 
Чтоб башка варила, мало,
надо, чтоб не пригорало.
Мысль любую не забудь
вовремя перевернуть.
 

   – Не отрекаюсь, мое, – признался ИАХ. – На электроплитке сработано. Как-то раз в масленицу в подсобке нашей детсадовской блины пекли с уборщицей Шурой, да заболтались. Блины и сгорели, зато стиховина вышла, народ пользуется.
   – И вмвы повзуемся… В вабвоте с пвашивентами – нешпошвредственное вуковошство.
   – Иван Афанасич, а вас сюда… что привело? – на необитаемый ваш плотоостров? – спросила Оля.
   – Необходимость творческого мирообщения. Остров-то вполне обитаемый, раз тут я нахожусь.
   А что барахла маловато, так мне и довольно – ноутбучок вот прихватил на солнечных батарейках, живность кое-какую…

 
Не берите с собой много вещей.
Путешествуйте налегке.
Ешьте ягоды и орехи, ловите лещей
(вариант: давите клещей)
или плавайте сами, как лещ в реке
(вариант: или тихо сидите,
как клещ в башке).
Чем больше вещей, тем слабей человек,
ведь вещь – это вес, и недаром
доныне сбирает вещички Олег
отмстить неимущим хазарам…
 

   – А одному тут не боязно?
   – Бывает, сам себя испужаешься, как умнеть вдруг начнешь некстати. Хуже одной глупой головы может быть только полторы умных, и на сей случай имеется вот такой стихолептик:

 
Отдаваясь великим делам,
не пили себя пополам,
на куски себя не руби
и в трубу о себе не труби.
 
 
Отдаваясь великой любви,
за хвосты себя не лови,
а руби под корень хвосты
и сжигай за собою мосты.
 

   – А это – ваше или народное?

 
Всякой твари нужен враг,
без врага нельзя никак,
Без любимого врага
жить на свете – на фига?…
 

   – Мое. Рабочее заглавие «Тоска по империализму». Второй вариант – по теще.
   – А еще чем тут занимаетесь, Иван Афанасич?
   – Себя ищу
   – Так вот же он, вы.
   – Это не я. Это мое физическое лицо.
   – А…
   – Лица бывают физические, юридические, налогооблагаемые, исполнительные, ответственные, общественные, государственные, частные, виртуальные, мультимедийные, кавказской национальности и разные прочие. Вот среди них я и потерялся. Что и увековечил в следующем стихоиде:

 
Трудясь как вол, хрипя, сипя,
я наконец нашел Себя.
Решил отметить: покирял.
И вновь себя я потерял.
 

   – Мна эфой пофве быфает, – заметил, жуя, я.
   – И мне тожко на эфой, – добавил, жуя, ДС.
   – Ващето (ИАХ настаивает именно на таком, разговорном правописании выражения «вообще-то», а вот, например, интернетного «естесссно» на дух не принимает, это его личная особенность, и с ней нельзя не считаться) – ващето нонича, ежели себя потерял, сходи в антирнет, там найдешь чего и не терял.
   – Эфо два, – согласились мы, жуя и жуя.
   – А вот кстати и про всемирную сеть…

О присутствии Ивана Афанасьевича Халявина и его предка в Интернете, с последствиями

 
По сякрету вам скажу (чтоб ня быть бяде):
в Антирнет я захожу только по нужде.
Ежли малая нужда, быстро выхожу,
а большая – уж тогда час-другой сижу.
Что тут голову ломать? Будь как господин.
Только надо понямать: ты здесь не один.
Вперся как-то на момент справку получить –
вижу: входит Рязидент! – и давай мочить!
Психь мою разгорячил – хоть бяги к врачу!
А чаво он там мочил, лучше промолчу.
Добяжал ядва-ядва в собствянный сортир…
Вот такая селява. Так устроен мир.
 

   Прочитав нам этот стихопус, отнюдь не последний, ИАХ, элегически вздохнув, произнес: «За халяву божью! Опрокидон!», поднял рюмашку и грациозно опрокинул вовнутрь.
   (Я намеренно воспроизвел здесь некоторые фонетические особенности его речи, свидетельствующие о происхождении из глубинки, далее обойдемся обычной орфографией.)
   – В Интернете этом меня полно уже. Перевирают, живьем крадут… Ну я не в обиде, авторские права мне ни к чему, народными словами пишу сразу.
   – Но ведь вы все-таки поэт, профессиональный поэт, Иван Афанасич, – уважительно заметила Оля.
   – Никакой не поэт, – строго ответил ИАХ. – Стихиатр я. Ремесло серьезное. Поэзмы иногда выкондрячиваются, это да, муза – она и в Африке муза. И что правда, то правда: размеры знаю.
   К примеру, вот. Деду Ивану посвящается:

 
Жил да был дед Иван.
Он любил свой диван.
Ел да спал целый век.
Вдруг сказал: кукарек.
 

   Стишонок простой вроде, да? А вот размер не обычный, не частый в русском стихе: амфимакр.
   – Уф ты… Бррллаво! – проурчал ДС, приканчивая ножку гуся. – Экзистюха крутая… А кто этот дед? Знакомое что-то чудится…