Левин Александр. Признание

Годок стоял на свете тридцать третий.

Когда меня, плохого ездока,--
Не помогли ни грива, ни лука --
Конь сбросил, изловчившись втихомолку,
Тяжелая татарская рука
Мне на плечо сперва легла, легка,
Потом коню на трепетную холку.

Он примирял нас, как велел аллах,
И оделял домашней вкусной булкой,
Старик в потертых мягких постолах.
Ах, как же бредил я такой обувкой!

Но вышло расставаться. Ухожу.
Прощаемся в рукопожатье твердом...
Как было в сорок первом -- не скажу,
Но вот что деялось в сорок четвертом.

В тех, главных, что-то дрогнуло усах.
Судов не затевали и для вида.
На "студебекерах" и на "зисах"
Та акция вершилась деловито.

В одном рывке откинуты борта.
В растерянности и с тоской немою
Стоял старик, не разжимая рта,
Глядел на горы, а потом на море.

С убогим скарбом на горбу в мешке
Сгрузился он с родней полубосою.
Нет, не укладывается в башке,
Что мог он к немцам выйти с хлебом-солью.

Быть может, кто и вышел. Этот -- нет!
Не тот был норов, и закал, и сердце.
В степи казахской спи, татарский дед,
Средь земляков и средь единоверцев.

70-е

НА ОДНОЙ СОЛДАТСКОЙ СВАДЬБЕ

Я был на свадьбу приглашен
Товарищем старинным.
Меня намного старше он
Годами был и чином.

Он в душу мне вошел навек
С той ночи госпитальной,
Военный, крепкий человек,
С его судьбой печальной.

Но не хочу на чей-то суд
Или на чью-то совесть
Нести, как многие несут,
Его глухую повесть.

Скажу одно: в чужой стране
Никто цветов постылых
Его парнишке и жене
Не носит на могилу...

Был приглашен на свадьбу я,
Хоть свадеб не любитель.
(Надеюсь, никого, друзья,
Я этим не обидел.)

И я на свадьбе той сидел
До самой белой зорьки,
Со всеми пил, со всеми ел,
Кричал со всеми: "Горько!"

Артиллерийского полка
Там офицеры были,
Да три-четыре земляка
Приехать не забыли.

Со всеми пил, про долю пел
Ямщицкую степную...
Но, может быть, один глядел
На карточку стенную.

Немало карточек таких,
В багетах небогатых,
В домах встречал я городских
И наших сельских хатах.

И были многие с каймой,
И без каймы случалось...
И эта, о которой речь,
От всех -- не отличалась.

С нее смотрел, смотрел на пир,
На свадебные лица
Пехотный властный командир
Со шпалою в петлице.

Ни с кем он не был тут знаком
И как бы удивлялся,
Что за его родным столом
Чужой народ собрался.

Наверно, кончилась война,
Решил он по-солдатски.
Недаром пьет вино жена,
Недаром столько штатских.

Но ничего он не сказал...
А мы все глуше пели.
И лишь одни, одни глаза
На тот портрет глядели.

Такой нездешнею тоской
Глаза светились эти,
За все года мои какой
Я не встречал на свете.

И столько просьбы было в них,
И веры, и печали,
Что громкий пир наш вдруг затих
И многие привстали.

И старой песни той слова
Вдруг стали неуместны.
Молчит солдатская вдова,
Солдатская невеста...

И встал тогда мой старый друг,
Взяв женщину за руку,
Как будто вновь ее из рук
Уводят на разлуку.

Он встал, солдат. Один он был
За них двоих в ответе,
А эту женщину любил
В последний раз на свете.

Так что ж судьба ее ведет,
Силком влечет -- не лаской --
В тот первый, в сорок первый год,
Назад, к Волоколамску?

И от дороги прочь, и там,
Отнюдь не под ракитой,
Лежит пехотный капитан,
Ее супруг убитый.

Был тих наш пир. И тишина
Была себе не рада...
Отечественная война
Стояла с нами рядом.

И каждый в рот воды набрал,
А надо, надо знать бы --
Нас друг не на поминки звал,
А все-таки на свадьбу...

И молвил старый мой солдат: --
Бывают свадьбы краше...
А мне дороже всех наград
Молчанье это ваше.

Затем, что, как там ни сласти -
Горька навеки память...--
О, как хотелось мне найти
Слова между словами!

Сказать ему их не красно,
Но только по-солдатски.
И раз не допито вино --
Допить его по-братски.

Но не придумал я тех слов,
Единственных и верных,
И был все так же круг суров
Друзей нелицемерных.

1950

* * *

Я прошел по стране
Той же самой дорогой прямою,
Как ходил по войне
С нашей армией 27-ю.

Тут я был, тут служил
Неотступно от воинских правил,
Головы -- не сложил,
Но души половину -- оставил.

Я прошел не по всей --
Лишь по части великой державы.
По могилам друзей
Я узнал вас, места нашей славы!

Я нашел тот окоп,
Тот из многих окопов окопчик,
Где на веки веков
Командир мой дорогу окончил.

Тут он голову мне
Бинтовал по окопной науке...
Час спустя в тишине
На груди я сложил ему руки...

Октябрь 1950

* * *

Ночью на Киевский еду вокзал,
С полупустым прохожу чемоданом.
Кто бы маршрут мне ни подсказал,
Не заплутаю в пути безобманном.

Еду, однако, под ту же звезду,
Где в сорок третьем году проходил я,
Где в сорок третьем далеком году
Первого друга похоронил я.

Юноша едет со мною в купе.
Лет восемнадцати -- больше не будет.
Все, что мне надо,-- чтоб к этой судьбе
Не обращались жерла орудий.

Кто бы он ни был и кем бы ни стал,
Сколько б ему ни предстало скитаний,
Я бы хотел, чтоб на этот вокзал
Шел он без горьких воспоминаний.

Нас разделяет каких-нибудь семь
Очень существенных лет для обоих.
Нас окружает дорожная темь --
Небо тут завтра блеснет голубое.

Это не столько слова и стихи,
Сколько, поросши лиловым бурьяном,
В старых кюветах гниют костяки
Танковых армий Гудериана.

Если б одни они там полегли --
Стал бы я время терять в разговорах!
Но узнаю средь родимой земли
Прах наших собственных "тридцатьчетверок"...

Едет со мной молодой человек,
Строгими смотрит на землю глазами.
Знаю, солдаты: этот -- навек
Будет душою высокою с нами.

1949

* * *

Мы брали этот город над Днестром,
Тут старая граница проходила.
Тут восемь чудищ -- восемь дотов было.
Один теперь. Как память о былом.

Двуглазый, строенный в году тридцатом,
Он абсолютно мертв. Но и сейчас,
Хоть из него и вынута матчасть,
Он уважение внушит солдатам.

Он им напомнит сорок первый год...
И скажет: не всегда я ржавел немо,
Моя артиллерийская система
Немало вражьих разменяла рот.

Карающее детище войны,
Он правому служил, однако, делу,
И вы, что были там окружены,
Не выбросили, братья, тряпки белой!

И ваш огонь на этом берегу
В последние, в прощальные минуты
По-прежнему огнем был по врагу,
Но, может, был и по себе салютом.

Октябрь 1950

* * *

Среди тостов всех велеречивых,
Что поднять той ночью нам дано,
Я хотел бы выпить молчаливо
Новогоднее свое вино

За здоровье тех далеких женщин,
С кем пришлось мне в жизни быть на "ты",
Чтоб у них печалей было меньше,
Чтоб сбылись их скромные мечты.

Чтобы их другие полюбили
Проще и верней, чем я умел.
Чтобы серые и голубые
Их глаза светили мне во тьме.

Чтоб я шел дорогою земною
К общей неминуемой черте,
А они б кружились надо мною
В той, в первоначальной красоте.

1950

* * *

С черною немецкою овчаркой
Мы вдвоем проводим вечера
За хорошей книгой и за чаркой
И добра не ищем от добра.

Не читает и не пьет собака --
Умная звериная душа.
Понимает, что к чему, однако,--
Это сразу видно по ушам.

Ничего забавней нет и строже
Этих настороженных ушей.
И замечено: чем пес моложе,
Тем собачий взор его грустней.

Что собаке надобно для счастья?
А не так уж мало надо ей:
Человечье доброе участье,
Тихое присутствие людей.

Я делюсь душою как умею
С каждым, кто в обиде и тоске,
Разговаривать учусь прямее
С каждым на его же языке.

Пес не хуже прочих это ценит,
Только не клянется без нужды.
Он и так по гроб нам не изменит
И не отречется в час беды.

1950

* * *

Был я хмур и зашел в ресторан "Кама".
А зашел почему -- проходил мимо.
Там оркестрик играл и одна дама
Все жрала, все жрала посреди дыма.

Я зашел, поглядел, заказал, выпил,
Посидел, погулял, покурил, вышел.
Я давно из игры из большой выбыл
И такою ценой на хрена выжил...

1969

* * *

Вино мне, в общем, помогало мало,
И потому я алкашом не стал.
Иначе вышло: скучноват и стар,
Хожу, томлюсь, не написал романа.
Все написали, я -- не написал.
Я не представил краткого отчета.
И до сих пор не выяснено что-то,
И никого не спас, хотя спасал.
Так ты еще кого-то и спасал?
Да, помышлял, надеялся, пытался.
По всем статьям пропал и спасовал,
Расклеился, рассохся и распался.
Выходит -- все? А между тем живу,
Блины люблю, топчу в лугах траву.
Но начал я, однако же, с вина.
Так вот, хочу сказать: не налегаю.
Мне должно видеть трезво и сполна
Блины -- блинами и луга -- лугами.
И женщину, которая ушла,
Не называй разлюбленной тобою,
А говори: "Такие, брат, дела".
И -- дальше, словно кони к водопою.
О трезвость, нет надежнее опор,
Твой чуткий щуп держу я как сапер.
Нет, я тебя не предал и не выдал,
Но логикой кое-какой подпер,
Которая, увы, мой главный идол.

70-е

* * *

Полуувядшие кокетки:
Бороздки острые у губ,
Не расчехляются ракетки,
За шкаф упрятан хула-хуп.

Сбрехали, стало быть, цыганки,
Сошел туман с туристских троп,
И о театре на Таганке
Иссяк великосветский треп.

Как вы хулили и хвалили!
В глазах безуминки огни.
Но что Пикассо, где Феллини?
Предательски не помогли.

Жить, вспоминая и итожа,
Жестокий, в сущности, закон.
А он, опора и надежа,
Друг, утешитель, что же он?

Он вдруг смекнул, что скоро в ящик,
И сумрачен, как троглодит,
Он на дразнящих, на летящих,
На тонких девочек глядит.

Еще он хватит с ними горя,
Зато сегодня -- горячо!
Ходи земля, раздайся море,
Он потягается еще!

А вы? Возвысьтесь и простите,
Руками в тишине хрустите,
Ведите дом, детей растите,
Скажите тихие слова:
"Ну да, конечно". Черта с два!

Сорокасильные моторы
Запели в боевых грудях:
И вертихвостки и матроны --
Ораторы на площадях.

Разбудоражены все дали,
Все родственные очаги,
И до отказа все педали,
Рубильники и рычаги.

Расседлан и неосторожен,
Разнузданный, пасется он.
Но -- заарканен и стреножен,
И посрамлен, и возвращен.

Он в рюмку узкую глядится,
Беседует полумертво,
И солнце красное садится,
Как и встает, не для него.

О, как потерянно и тихо
Вы шепчете, отбросив спесь:
"Ну, хорошо, но где же выход?"
А кто сказал, что выход есть?

70-е

* * *

Обмылок, обсевок, огарок,
А все-таки в чем-то силен,
И твердые губы дикарок
Умеет расплавливать он.

Однажды добравшись до сути,
Вполне оценив эту суть,
Он женщиной вертит и крутит,
Уж ты ее не обессудь.

Ей плохо. И надо забыться
И освободиться от схим
С чинушею ли, с борзописцем
Иль с тем шоферюгой лихим.

Иль с этим, что, толком не глянув,
Рванулся за нею вослед.
Он худший из донжуанов,
Да, видимо, лучшего нет.

И вот уже дрогнули звенья:
Холодный азарт игрока,
И скука, и жажда забвенья,
И темное чудо греха.

60-е

* * *

Когда я стану плохим старикашкой,
Жадно питающимся кашкой,
Больше овсяной, но также иной,
То и тогда позабуду едва ли
Там, на последнем своем перевале,
Нашу любовь в Москве ледяной.

Преувеличиваю? -- Малость.
А что еще мне в жизни осталось?
А вот что в жизни осталось мне:
Без тени преувеличенья
Изобразить любви теченье --
Коряги, тина, мусор на дне.

60-е,70-е

* * *

Чему и выучит Толстой,
Уж как-нибудь отучит Сталин.
И этой практикой простой
Кто развращен, а кто раздавлен.

Но все-таки, на чем и как
Мы с вами оплошали, люди?
В чьих только ни были руках,
Все толковали о врагах
И смаковали впопыхах
Прописанные нам пилюли...

Ползет с гранатою на дот
Малец, обструганный, ушастый.
Но он же с бодрецой пройдет
На загородный свой участок.

Не злопыхая, не ворча,
Яишенку сжевав под стопку,
Мудрует возле "Москвича",
Живет вольготно и неробко.

Когда-то, на исходе дня,
Он, кровь смешав с холодным потом,
Меня волок из-под огня...
Теперь не вытащит, не тот он.

И я давно уже не тот:
Живу нестрого, спорю тускло,
И на пути стоящий дот
Я огибаю по-пластунски.

70-е

* * *

Остается одно -- привыкнуть,
Ибо все еще не привык.
Выю, стало быть, круче выгнуть,
За зубами держать язык.

Остается -- не прекословить,
Трудно сглатывать горький ком,
Философствовать, да и то ведь,
Главным образом, шепотком.

А иначе -- услышат стены,
Подберут на тебя статьи,
И сойдешь ты, пророк, со сцены,
Не успев на нее взойти.

70-е

* * *

Премудрости в строку я не утисну,
Одною с вами связан бечевой,
Все знаю: от фрейдизма до буддизма,
Но, в общем, я не знаю ничего.

Не острою, но стойкою тоскою
Полна душа уже который год.
О, если б знать мне что-нибудь такое!
Но вера в бога тут не подойдет.

По собственной программе обучаюсь
И, суетою душу не дробя,
К кому-то с тихим словом обращаюсь,
Но не к тебе, не верю я в тебя.

80-е

* * *

Разочаровавшись в идеалах
И полусогнувшись от борьбы,
Легионы сирых и усталых
Поступают к господу в рабы.

Знаю, худо -- разочароваться,
В том изрядно преуспел и сам.
Но идти к начальникам гривастым,
Верить залежалым чудесам?

До такого тихого позора
Все-таки, надеюсь, не дойду.
Помогите мне, моря и горы,
Жить и сгинуть не в полубреду.

Подсобите, мученики века,
Поудобней не искать оков
И, не слишком веря в человека,
Все же не выдумывать богов.

И, прощально вглядываясь в лица,
Перышком раздумчивым скребя,
Не озлобиться и не смириться --
Только две задачи у тебя.

80-е

ПАМЯТИ МАНДЕЛЬШТАМА

Перечитываю Мандельштама,
А глаза отведу, не солгу --
Вижу: черная мерзлая яма
С двумя зэками на снегу.

Кто такие? Да им поручили
Совершить тот нехитрый обряд.
Далеко ж ты улегся в могиле
От собратьев, несчастный собрат,

От огней и камней петроградских,
От Москвы, где не скучно отнюдь:
Можно с Блюмкиным было задраться,
Маяковскому сухо кивнуть.

Можно было... Да только на свете
Нет уже ни того, ни того.
Стала пуля, наперсница смерти,
Штукой чуть ли не бытовой.

Можно было, с твоей-то сноровкой,
Переводы тачать и тачать.
И рукой, поначалу лишь робкой,
Их толкать, наводняя печать.
Черепной поработать коробкой
И возвышенных прав не качать.

Можно было и славить легонько,
Кто ж дознается, что там в груди?
Но поэзия -- не велогонка,
Где одно лишь: держись и крути.

Ты не принял ведущий наш метод,
Впалой грудью рванулся на дот,
Не свихнулся со страху, как этот,
И не скурвился сдуру, как тот.

Заметался горящею тенью,
Но спокойно сработало зло.
И шепчу я в смятенном прозренье:
-- Как же горько тебе повезло --

На тоску, и на боль, и на силу,
На таежную тишину,
И, хоть страшно сказать, на Россию,
А еще повезло -- на жену.

80-е

* * *

У старого восточного поэта
Я встретил непонятный нам призыв:
Тиранить, невзлюбить себя. И это
Сработало, до пят меня пронзив.

Нет у Христа подобного завета,
И не ищите. Тут видна рука
Раскосого и сильного аскета,
Что брюхо вспарывает в час рассвета
И собственные держит потроха.

Он сам с собой вчистую расквитался,
Когда, взойдя на этот эшафот,
Одной рукой за воздух он хватался,
Другою -- за распоротый живот.

О харакири варварская сущность,
Гордыня, злоба, мужество и спесь.
Но с чем я против них, убогий, сунусь,
Нестрогий весь, перегоревший весь?

80-е

НАБРОСОК ПОРТРЕТА

Выпил водки и губы вытер,
Был он гладок, дюж и фартов,
Был на нем темно-бурый свитер,
На швартов налезал швартов.

-- Надо рот отверзать нечасто,
Чтобы сила была в словах,
Молодыми зубами счастье
Надо рвать, если не слабак.

Скажем, Север и, скажем, лагерь,
Загибаюсь, как этот дрозд,
Стал я серым, как этот ягель,
Что один тут прибито рос.

Скоротечная, как чахотка,
Вниз пошла житуха моя,
Ярославщина и Чукотка,
Вот и все дела и края.

Значит, сдрейфил я? Я не сдрейфил.
Я сказал себе даже тут,
Что тропические деревья
Надо мной еще зацветут.

Больше нету ко мне вопросов? --
-- Их и не было.-- Тут он смолк.
Полуурка, полуфилософ,
Молодой, но матерый волк,
На меня поглядевший косо
В ресторанчике "Поплавок".

-- Так-то, Витя, и так-то, Вася,
Север, Север, каленый край,
Ну, а если слабак, сдавайся,
Не уверен -- не обгоняй.

70-е

* * *

Проходит пять, и семь, и девять
Вполне ничтожных лет.
И все тускней в душе -- что делать?
Серебряный твой след.

Я рюмку медленно наполню,
Я весел, стар и глуп.
И ничего-то я не помню,
Ни рук твоих, ни губ.

На сердце ясно, пусто, чисто,
Покойно и мертво.
Неужто ничего?
Почти что,
Почти что ничего.

1978

* * *

Почитывают снобы
Бердяева и Шестова.
А для чего? А чтобы
При случае вставить слово.

При случае вставить слово
И выглядеть толково,
Загадочно, элитарно,
Не слишком элементарно.

Что было чужою болью,
Изгнаньем и пораженьем,
То стало само собою
Снобистским снаряженьем.

О бедные мои снобы,
Утлые ваши души,
Хлипкие ваши основы,--
Лишь в струнку вздернуты уши.

Прослышали, сообразили,
Схватили, пока не ушло.
Вас много сейчас в России,
Но вы -- не главное зло.

70-е

ПАМЯТИ ФАДЕЕВА
Я не любил писателя Фадеева,
Статей его, идей его, людей его,
И твердо знал, за что их не любил.
Но вот он взял наган, но вот он выстрелил --
Тем к святости тропу себе не выстелил,
Лишь стал отныне не таким, как был.
Он всяким был: сверхтрезвым, полупьяненьким,
Был выученным на кнуте и прянике,
Знакомым с мужеством, не чуждым панике,
Зубами скрежетавшим по ночам.
А по утрам крамолушку выискивал,
Кого-то миловал, с кого-то взыскивал.
Но много-много выстрелом тем высказал,
О чем в своих обзорах умолчал.
Он думал: "Снова дело начинается".
Ошибся он, но, как в галлюцинации,
Вставал пред ним весь путь его наверх.
А выход есть. Увы, к нему касательство
Давно имеет русское писательство:
Решишься -- и отмаешься навек.
О, если бы рвануть ту сталь гремящую
Из рук его, чтоб с белою гримасою
Не встал он тяжело из-за стола.
Ведь был он лучше многих остающихся,
Невыдающихся и выдающихся,
Равно далеких от высокой участи
Взглянуть в канал короткого ствола.

* * *

Хорошо сидел солдатский ватник
На некрепких молодых плечах.
Много лучше, чем венгерский батник.
Ну да не о том твоя печаль.

По тому, как ты орал и верил,
Что поднимешь взвод, развеешь страх,
Было ясно, это -- офицерик,
Но, конечно, не в больших чинах.

Ватничек был туго подпоясан
Выданным в училище ремнем.
Завтра все-таки пройдем по Яссам,
Ежели сегодня не умрем.

Не прошли солдатики. Над ними
Только звезды, звезды без числа.
Никого ты больше не поднимешь
Против наступающего зла.

А твоя чадит еще лампада,
Не засыпала тебя лопата,
Вышло -- доползти и одолеть
Марево санроты и санбата,
Санлетучек и госпиталей.

Жизнь прошелестела, прошумела,
Протекла, процокала, прошла.
И придурковато-очумело
Шепчешь ты: "Хреновые дела".

Доедай остынувшую кашу
И учти, пустая голова,
Женщины тебе уже не скажут
Сладкие и стыдные слова.

Так что горделиво и спесиво
Не глядись в грядущие года.
Говорили? И на том спасибо,
Но -- уже не скажут никогда.

1981

ПАМЯТИ МАЯКОВСКОГО

Выпив утренний свой кофе,
Шли Москвой, как через луг,
Маяковский в желтой кофте
И с лорнеткою Бурлюк.

Лица тверды, как медали,
И надменно весел взгляд.
Эпатируют? Едва ли,
Просто мальчики шалят.

Обойдем чванливый Запад
На полкорпуса хотя
И Толстого сбросим за борт
Вместе с Пушкиным шутя.

Пошумели, заскучали.
Там война. А там она,
Чьи жестокие скрижали
Примут многих имена.

Там и ты расправишь плечи,
Там и ты получишь слово,
Не заленится рука.
И далеко ей, далече
До того, до спускового,
До злосчастного крючка.

На эстрадах, на собраньях
Живу душу жжешь дотла.
Только что там -- кольт иль браунинг
В нижнем ящике стола?

Хоть примериваясь к бездне,
И не лез ты на рожон,
Но не стать на горло песне
Тоже было не резон.

И легла в патронник пуля,
Как лежит в стихе строфа,
Где Азорские мелькнули
И пропали острова.

И огромного мужчину
Положили люди в гроб.
И ведет Кольцов машину,
И в холодных каплях лоб.

Не твоих ли дней начало
Было городу к лицу?
Не твоя ли трость стучала
По Садовому кольцу?

Не такою ли весною
Ты шатался с Бурлюком,
Звонкой силой и тоскою
Непонятною влеком?

Но свинцом рванула сила,
Кровью хлынула тоска.
И сожгла, и схоронила
Маяковского Москва.

А весна идет с окраин,
А народ молчит, глазаст,
А в Кремле сидит хозяин,
Он тебе оценку даст.

Красят скамьи и киоски
В белый цвет и голубой...
Маяковский, Маяковский,
Первая моя любовь.

70-е

К ПОЭЗИИ

Если мне подадут коня
Даже не быстрых кровей
И если с горем пополам
Я все же взберусь на него,
То всякий порядочный кавалерист,
Случись ему быть при том,
Взглянет, сплюнет, произнесет
Некоторые слова.
Но разве не я когда-то прошел
Курс верховой езды?
И хоть в последней и не достиг
Значительного мастерства,
Однако, бывало, сидел в седле,
Сидел как человек. И конь,
Что был за мной закреплен,
Мог за меня не краснеть.
Вот что значит отвычка.
Опыт, навык, муштра, тренаж,
Не обойтись без вас
В овощеводстве,
В скрипичной игре,
В артстрельбе и в любви.
А как же ты, мое ремесло,
К которому раз в году,
Словно бы к нелюбимой жене,
Вздыхая я подходил?
Ты отомстило мне?
Нет и нет!
Да ведь и было не так.
Какой глупец с нелюбимой женой
Задумал тебя сравнить?
Поэзия, я твой галерный раб,
Прости мне эти слова.
В них все -- банальщина, спесь и треск,
Но правды больше в них.
Не знает никто, но знаешь ты,
Как ночью, вдруг пробудясь,
Скачу к столу на одной ноге,
Корябаю слова три,
Чтоб утром, осклабясь нехорошо,
Взяв медленное перо,
Самолюбиво зачеркнуть
Несбывшуюся строку.
А кровью харкать? А изнемочь,
Но победить себя?
Нет, как хотел, я не умел,
А как умел -- не хотел.
Короче, не на кого пенять?
Я сроду и не пенял.
А раз не пенял, то нет и проблем.
Проблемы, однако, есть...
Но если некий рептильный бард,
Скромняга или нахал,
Почтительно преподнесет векам
Одутловатый том,
Губ не криви, глаз не сужай,
Завидовать не умей.
Единственно, плечами пожми
И тихо улыбнись.

70-е

* * *

Дзенькуе, полуполячка из Вильнюса!
Ты тихо вышла из-за угла --
Я и не подумал, во что это выльется,--
И старую шкуру мою прожгла.

Не я -- другой тебя обхаживал.
И ничего у нас с тобой.
Ты ходишь в сером, в черном, в оранжевом
И в теплой куртке голубой.

Но как ты ходишь, как ты движешься!
Как вопросительно глядишь!
Вся нега Востока, вся блажь парижская
В тебе спаялись. Какая дичь!

И стыд какой -- что об этом думаю
На пятьдесят восьмом году,
Что эту голову темно-латунную
Повсюду высматриваю и жду.

Спасибо, женщина из Вильнюса,
За этот март.
За то, что так сумела вклиниться,
За горький фарт.

За то, что стыдным тем художествам
Учусь опять:
Вставать в бессоннице, тревожиться
И ревновать.

1981

НА ВЫСТАВКЕ СОБАК

I

На выставке собак
Владельцев изучают.
Тот, с трубкою в зубах,
Презренье излучает.

А этот делово
Подкармливает, гладя
Эрделя своего,
Скромнейший, видно, дядя.

Но может быть, не так.
Быть может, и напротив.
Идет пижон в летах,
Свое отколобродив.

Блестящи и свежи,
Как в день чеканки деньги,
Две челки изо ржи,
Две лирики, две лжи --
Две замшевые девки.

Прошли в болоньях лбы.
Старик прошаркал с палкой
Под добрые дубы
Останкинского парка,

Встряв в чей-то разговор
О гаражах и кражах,
В коловращенье форм,
В неразбериху красок.

Красив на свой манер,
Брус угольно-лиловый,
Великолепный негр
Подыскивает слово.

Запамятовал он
Породы той названье.
Трясет весь лексикон,
Как мелочью позванивая.

Старушечка ползет,
Как "Т-34",
Чей гусеничный ход
Огнем перечертили.

Издалека с утра
В дорогу снаряжалась.
"Но где же сеттера?
Их нет? Какая жалость!"

Дождь.
А с утра был зной.
И гончих --
Ни одной.

-- Бабуля, их тут нет,
Их выставки отдельно.--
Зря куплен был билет.
И снова -- в богадельню.

83

И говорят зонты,
И думают болоньи:
-- Ну, мы-то да, а ты?
Что, спутала спросонья?

Согбенность, немощь, скорбь -
Я все отсек, как Фидий,
Навел свой телескоп
И девочку увидел,

Что между двух борзых
Летела в платье белом.
Ах, английский язык
Таким был скучным делом.

Был сад лилов и тих,
И крут приволжский берег.
И рядом шел жених,
Зеленый офицерик,

Картуз держал в руке.