Левин Стивен. Постепенное пробуждение

   Мы редко узнаем состояние своего ума, так как большую часть времени мы слишком с ним отождествлены. У нас нет зазора между вниманием и чувством, чтобы увидеть, что это не мы, чтобы вспомнить о необходимости просто признать то, что есть. Обычно мы даже не узнаем, как глубоко отождествлены с каким-то настроением или состоянием ума, потому что видим целый мир внутри него. Мы судим обо всем и все комментируем с этой точки зрения, с точки зрения образа самих себя в данный момент, с точки зрения счастливого «я» с его пристрастиями или с точки зрения скучающего «я» с его желаниями. Мы сами становимся состояниями ума вместо того, чтобы дать им возможность просто пройти через осознавание, не прилипая к ним. Способствуя этому обширному, свободному от отождествления осознаванию, мы освобождаемся от всех попыток вообще быть кем-то, вообще что-то получить; мы не сдерживаем потока и не ускоряем его; мы просто не мешаем ему пройти так, как он идет.

7. Критический ум

   Критический ум имеет мнение обо всем. Из потока ума он отбирает то, чем, по его убеждению, он должен быть, и отбрасывает все остальное. Он полон шума и старых знаний. Таково качество ума, который пристрастно поддерживает какой-то образ самого себя. Он всегда старается быть кем-то.
   Критический ум надзирает за процессами всех наших помыслов и поступков и постоянно, въедливо болтает. Это один из голосов внутреннего диалога, который поддерживает то, что, как нам мнится, является нашим «я». Когда вынесено суждение, присутствует «кто-то», выносящий суждение, существует какое-то «я есмь», вовлеченное в танец отождествления с явлениями, как «я», как некто, совершенно отдельный от потока, от процесса. Все «да» и «нет» нашей жизни способствовали укреплению его власти, все «хорошее» и «плохое», все «правильное» и «неправильное», все противоречивые идеи о том, какими «надо» быть вещам. Это жестокий и постоянный критик всего, что появляется внутри ума. Но, поскольку это всего лишь еще один из процессов ума, его можно ввести в свет понимания и освободиться от него.
   Иногда, когда мы медитируем и оказываемся увлечены помыслом, у нас появляется склонность думать: «Проклятье, я опять забылся в помыслах!» – т. е. склонность следовать за блуждающими помыслами с привычными, осуждающими комментариями, а затем, когда мы узнаем свое осуждение, реагировать таким образом: «Черт возьми, я опять осуждаю!» Мы критикуем критический ум.
   Когда возникает суждение, если мы признаем его объемлющим, свободным от суждения вниманием, мы ослабляем его хватку благодаря тому, что видим его с состраданием к процессу, которым являемся мы сами, с почтительным признанием огромной силы той обусловленности, из которой нам нужно выбраться. Мы окажемся затеряны тысячи и тысячи раз. Но освобождение от того, кем, как мы думаем, мы являемся, вместо его осуждения, помогает нам смягчить свою жизнь. Отождествление с помыслом побуждает к суждению. Если мы просто осознаем, что ум выносит суждение, когда он этим занят, если мы признаем это с открытой и ясной внимательностью, критический ум начнет растворяться.
   Но этот ум, который комментирует самого себя с напряжением суждения, не пускает тот простор, в котором существует пространство для всего бытия в целом. Простор не приказывает чему-то прийти или чему-то остаться; он просто не мешает проявиться природе ума.
   Для удержания этого простора, могущего признать осуждающий ум, не вынося о нем суждения, – требуется уравновешивающее действие. Если мы чересчур близки к какому-то помыслу или состоянию ума, если мы на самой их вершине, – то налицо давление, натуга, в которых для естественного потока не достает того пространства, которое ему необходимо, чтобы стать видимым во всей своей целостности. Вы словно прижали лицо к стеклу, чтобы увидеть какую-то вещь на витрине. В этом случае мы искажаем зрение; но точно так же, когда мы стоим чересчур далеко от витрины, это лишает предметы отчетливости. Если бы мы стояли слишком близко, мы не смогли бы установить предмет в фокусе; а если чересчур далеко, мы оказались бы невосприимчивы к мелким деталям. Равновесие приходит благодаря исследованию того, как мы видим. Тонкое сообразование приходит благодаря доверию к интуитивной мудрости процесса.
   Когда ясно отмечен критикующий ум, можно наблюдать его хрупкость. Мы видим, как мнения слепляются и растворяются подобно снежным хлопьям. Мы видим, что каждый комментарий подобен пузырю. Когда его касаешься осознаванием, становятся вполне очевидными его несубстанциональность, сущностная пустота. Приязнь и неприязнь со стороны критикующего – это всего лишь старая карма и штампы обусловленности. Но если мы реагируем на эти предпочтения подневольно, если отождествляем себя с ними, они становятся причинами новой кармы. Суждение может быть очень тонким; единственное мгновенье похвалы или порицания, приязни или неприязни поляризует весь наш мир. Эти автоматические привязанность и осуждение со стороны критического ума представляют собой поток кармы в его непрерывном движении и нет надобности в том, чтобы он порождал мотивы действия, создающего новую карму. Мгновенье критикующего ума, затерявшегося в отождествлении со старыми предпочтениями, – это мгновенье забвения, мгновенье незнания. Мгновенье распознавания критикующего ума – это мгновенье свободы и мудрости.
   Кто-то спросил: «Как можем мы сохранить себя, если не будем выносить суждений? Разве не станем мы тогда совершенно неразборчивыми?» Этот вопрос возникает вследствие глубинного отсутствия доверия к самим себе, неверия в то, что если мы действительно освободимся, у нас все пойдет хорошо. Некоторые уверены, что если мы освободимся от постоянного критикующего надсмотрщика, мы одичаем, обезумеем, озвереем; что если мы не будем находиться под постоянным надзором, не станем подавлять тот или иной помысел и постоянно манипулировать умом, то впадем в буйство и навредим окружающим. Мы не понимаем, что если ум легкий и нецеплючий, нас не захватывают мелодрамы, приносящие такую боль нам и другим людям. Мы можем довериться осознаванию, которое не мешает усмотреть в суждении всего лишь часть потока, результат предыдущего обусловливания, который не обязан как-то направлять или ограничивать весь этот обширный ум. Критикующий ум пытается убедить нас, что мы должны быть постоянно идеальны, в лучшей форме, а если мы, дескать, этого не сделаем, то станем совершенно не приемлемы для тех, в чьей любви больше всего нуждаемся. Но на самом-то деле нашу способность любить и быть любимыми можно просто приравнять к нашей мере способности освободиться от отделённости, позволить, чтобы нас любили, благодаря освобождению от своего критикующего чувства неловкости.
   В некоторых переводах йогических текстов мы слышим о «контроле над умом»; и это склоняет нас к мысли, что нам надобно оттачивать эту критическую способность контролировать ум. Но осуществлять подлинный контроль – это значит отпустить. Свободны мы, когда отпустили и не держим, потому что ничто возникающее тогда не в состоянии на нас повлиять – ни гнев, ни жадность, ни страх; и в нас нет ничего, на что они могли бы налипнуть.
   Когда мы наблюдаем ум, не вынося суждений, мы ясно видим различие между думанием и следящей мыслью. Следящая мысль представляет собой отпускание, неудерживание содержания, когда мы осознаем процесс, видя пространство вокруг каждого объекта ума. Думание же – это погружение прямо в самую карму, которая порождает думу, объект, которая подкрепляет свою активность и в то же время усиливает свою способность вызывать отождествление и реакцию в будущем.
   Христос сказал: «Не судите, да не судимы будете». Чем больше мы будем пускать в ход на других деятельность своего критического ума, тем более усиленно критический ум будет поощряться к высокой оценке каждого из наших действий. Лучшим средством растворения критического ума окажется простое его узнавание без ценностного суждения, едва он возникнет.
   Несколько лет назад я заметил, что в общественных местах ум у меня частенько начинает судить незнакомых людей, находящихся рядом в комнате. Это был машинальный процесс, – и довольно надоедливый; он был взращен в течение многих лет культом соревнования и сравнения. Казалось, таков был мой особый способ удерживать присутствие в комнате. Как ни смехотворно, но большую часть времени дело обстояло именно так; особенно заметным это бывало в ресторанах, когда я прислушивался к людям за соседними столиками. Я относился весьма критически к их способу общения, к тому, кем они, по моему мнению, считали себя. Я отмечал, насколько я, по моему убеждению, был выше их.
   Ум, как будто погруженный в гипноз, непрерывно упражнял свою критикующую способность.
   И вот я стал наблюдать его, не подавляя; я просто отмечал то, что он делает. Я наблюдал, как он одним махом оскорбляет меня и сидящих рядом людей. По мере того, как я работал с этим судящим качеством, я стал видеть, как осознавание и растущее чувство космического юмора пробиваются сквозь это довольно липкое состояние ума и чем дальше, тем больше ослабляют его власть. Я чувствовал, как слабеет его голос, как он теряет свое могущество. Хотя иногда я все еще замечаю, как мой ум судит разговор за соседним столом, эта активность ума оказывает на меня меньшее влияние. Я наблюдаю, как ее привычная инерция истощается.
   Бывают моменты, когда мы свободны от внутренней борьбы; бывают и другие, когда подспудное течение обусловливания настолько усиливается, что мы опять втягиваемся в суждения. Когда голос осуждающего ума будет особенно громким, у нас появится возможность снова открыть силу прощения самих себя. Открытость, порожденная прощением самих себя, настолько велика, что она рассеивает напряженность критического ума. Вместе с добротой к самим себе мы развиваем сочувствие к тем трудностям, которые возникают во время постепенного пробуждения. Мы испытываем глубокое уважение к процессу, который раскрываем, и медленно понимаем. Мы видим, что осуждать себя за то, каковы мы есть, – все равно, что осуждать небо за погоду или море за приливы и отливы. Приятие себя и обширное осознавание позволяют нам переживать нашу драгоценную жизнь такой, какова она есть, без осуждения, которое вызывает раскол. Если быть добрыми и пробужденными по отношению к самим себе и освободиться даже от чувства никчемности – это открывает нас для нашей целостности.

8. Чувство никчемности

   Личность, которую нам больше всего хочется любить, – это мы сами; но когда мы пытаемся обратить на себя любовь, – может быть, при помощи какой-то медитации, в которой культивируем это качество, или же в ходе нашей повседневности – мы обнаруживаем, что иногда не считаем себя заслуживающими любви. Мы видим, как возникающее сомнение в себе препятствует этой любви; это – некая помеха, которая, как становится понятно, присутствует в известной мере почти постоянно. Все это – чувство никчемности, которое мы носим за собой, как облако. Оно нас слепит, и мы не видим своей красоты. Я вижу, как для некоторых, прекраснейших созданий, которых я знаю, их чувство своей никчемности оказывается самым жгучим пламенем, с которым им приходится работать.
   Откуда же берется это чувство никчемности? Дело, кажется, обстоит так: нам велят не доверять своему естественному бытию, учат такому недоверию; мы им обусловлены. Это результат того, что мы отворачиваемся от самих себя, что мы научились не доверять самим себе. Вот простенький пример. В раннем детстве, неуверенно шагая по полу, мы можем почувствовать, что хочется писать – и писаем прямо на пол. Тут же к нам подходит мама или папа и говорит: «Нет, нет! Нехорошо, так не делай!» А ведь мы ничего и не делали, мы только пустили струйку; просто через нас что-то естественно проявилось. Но вот это событие каким-то образом оказалось «нехорошим»! Оно заставляет нас все чаще сомневаться в своей естественности.
   С возрастом мы приучаемся заботиться о себе, приучаемся к ответственности. Нас побуждают к тому, чтобы мы были какими-то особыми людьми, достойными похвалы, выдающимися. И в течение курса обучения тому, как укрепить свою отдельность, нам, детям, вполне естественно в большинстве своем случалось солгать или что-то украсть. Возможно, мы лгали, чтобы защитить свою «особенность», чтобы соответствовать какому-то предполагаемому нашему образу, чтобы замаскировать свое естественное своеволие, чтобы стать кем-то, кем мы не являемся, – просто так, как иногда мы можем что-то украсть, чтобы насытить себя тем, что нам хотелось бы иметь.
   Ребенку говорят только, чтобы он не крал и не лгал; но никогда не говорят, как. Наша естественность обвиняется. Наше недоверие к себе подкреплено чувством, что мы – единственные люди, которым случилось солгать или украсть, что в нас скрыты какие-то глубокие недостатки.
   И вот большую часть времени внутри нас звучит этот критический, осуждающий голос, комментирующий то, что мы делаем, и то, как мы это делаем, указывающий нам, что мы не соответствуем среднему уровню, что мы недостойны любви. Мы как-то приходим к мысли, что любить самих себя – неподобающее дело, что мы недостойны любви к себе, а все потому, что мы утратили эту естественную любовь, естественное самоуважение.
   Достаточно упоминания, что именно это чувство никчемности поддерживает «я». Нам не приходится сражаться с «я», сокрушать его. Большая часть того, в чем мы видим мотивацию «я», приходит от чувства никчемности. Когда же чувство никчемности отпадает, опора для «я» значительно уменьшается. «Я» – это не какая-то сущность, выступившая на завоевание мира; большая часть мгновенных вожделений, которые мы называем «я», являет собой механизм восполнения, старающийся опровергнуть никчемность: это не столько старание показаться великим, сколько старание не показаться дураком. Мы полагаем, что, если будем кем-то особенным, это компенсирует нашу неадекватность, покажет, что у нас на самом деле все в порядке.
   Когда же мы освобождаемся от этого чувства никчемности, когда мы прощаем себе даже это, тогда не остается никого, кто пытается что-то доказать. Тогда вся структура «я» начинает рассыпаться, тогда она раскрывается для большей любви и примирения с собой. Когда появляется самоосуждение, мы осторожно стараемся отпустить его. Вполне возможно, что следующей мыслью будет: «О, я не могу сделать этого, это потворство себе. Я не должен позволять себе этого!» – что опять-таки будет проявлением того убеждения, что нам нужно контролировать себя, что мы не в состоянии доверять себе. Наше чувство недоверия к своему естественному бытию приобрело такую силу, поддерживается такой значительной частью общества, что многие люди от всего сердца соглашаются с тем, что нам нельзя доверять себе.
   Существует столько недоверия к нашему естественному бытию, что многие люди убеждены в том, что человек по природе зол. Это и есть то самое чувство никчемности, о котором мы говорили в связи с осуждающим умом. Люди, имеющие такой взгляд на умственные препятствия, – на жадность и желания, на тот хлам, с которым мы все работаем, на гнев, эгоизм, – говорят: «Посмотрите на всю эту пакость! Можно ли доверять уму, наполненному этим?» Но когда мы высказываем предположение, что эти препятствия укрепляются таким отвращением и страхом, что можно освободиться от этого обусловленного ума и дать возможность возникнуть естественной мудрости, они отвечают: «Я не в состоянии отказаться от контроля, мне надо подкручивать гайки, или я действительно взорвусь!» На самом же деле наше чувство никчемности заставляет нас усиливать эти отрицательные качества. И поскольку все они поощряют дальнейшую отделенность, это обстоятельство заставляет нас чувствовать себя еще более нелюбимыми и недостойными любви, еще более затрудняет контакты с самими собой и с другими.
   Мы можем отмечать свою никчемность точно так же, как и любое иное качество ума, свободно приходящее и уходящее в ответ на некоторые условия. Это всего лишь еще один момент ума, всего лишь еще одна часть преходящего зрелища. Мы можем доверять самим себе и силе осознавания, которая проникает до ясного постижения истины. Все наши попытки измениться, мысли о том, что мы должны что-то сделать по поводу того, кто мы такие и как себя ведем, приходят большей частью из чувства никчемности, из чувства личного недоверия. Даже сейчас многие из нас говорят: «Да, но…» Это в большей мере все то же самое.
   Одна женщина, моя знакомая, рассказывая группе о своей жизни, упомянула о том, что она назвала «переживанием космического сознания». За несколько месяцев до того она пережила чудесное понимание того, каковы вещи. И когда она рассказала эту историю, кто-то в аудитории задал ей немного раздраженный вопрос: «А не хвалитесь ли вы обладанием таким переживанием, которым не обладает никто из нас? Не создаете ли вы привязанности к высочайшим переживаниям?» Она ответила: «Нет, видите ли, из этого переживания не вышло ни знания, ни мудрости, ни даже мира. Если что-то в этом переживании было для меня действительно важным, так это чувство, что я была достойна его иметь».
   Нет ничего необычного в том, что чувство никчемности становится более отчетливым; нам кажется, что оно усугубляется по мере того, как сознавание становится глубже и раскрывает все большее число наших глубоких наклонностей. Тогда оно становится основой для нашей работы над собой, для дальнейшего очищения.
   Мы освобождаемся от своего чувства никчемности не потому, что кладем его под топор, не потому, что стараемся контролировать или подавлять его; мы освобождаемся от него, предоставляя ему достаточное место для того, чтобы оно увидело, что оно делает.
   Чувство никчемности не делает нас никчемными. Оно было приобретено за время многих жизней, если не за миллиарды мгновений ума в этой жизни, когда нам говорили, что мы поступаем неправильно или неадекватно, и когда мы сами так думали. Каждый человек, по-видимому, до известной степени обладает им. Не знаю, каждая ли культура поощряет его в одинаковой степени; но в нашем обществе оно получило весьма заметное преобладание. Но мы достойны того, чтобы освобождаться от своей никчемности, и нам есть зачем. Если бы мы не делали ничего, кроме практики освобождения от никчемности, значительная часть того хлама, над расчисткой которого мы столь усердно работаем, не имела бы подпорки. У нас было бы больше места, куда расти.
   Мы сознательно отдаемся чувству никчемности; когда оно возникает, мы не развлекаем его кредитной карточкой «я». Работа, которая нас пробудит, – это проявление острого осознавания никчемности без его осуждения. Мягко, терпеливо и с большой любовью мы признаем то, чем в действительности являемся. Как это выразил один мой друг: «Всегда старайся видеть себя глазами Бога».

9. Внимательность самовосприятия

   Чем больше мы принимаем самих себя, тем полнее переживаем весь мир. Чем более мы принимаем свой гнев, свою одинокость, системы своих желаний, тем более мы способны слушать других, тем более способны слушать самих себя. Тот объем пространства, который мы все еще отрицаем, – это расстояние между нами и полнотой. Потому что быть в полноте – значит не быть где-то еще.
   Когда мы способны пребывать с тем, что происходит в данный момент, налицо и наше чувство полноты. Когда мы раскроемся для всего того, что происходит в данный момент, тогда будет присутствовать и наше чувство целостности, завершенности. Нам не будет нужно что-то делать для этого. Действие – это обычно желание, чтобы что-то стало другим. Когда мы способны отдаться моменту без какой бы то ни было привязанности, так чтобы все, что возникает, было увидено мягким, несудящим умом, мы переживаем свою полноту. Мы способны пребывать со своей одинокостью, со страхом или даже со своей неловкостью во всей полноте. Мы видим, что это всего лишь преходящее состояние ума; и хотя его признание может оказаться болезненным, такое допущение его присутствия есть истина; а истина прекрасна. Она означает действительное приятие всего, что мы есть. Только когда мы принимаем все, что мы такое, мы видим то, что стоит за этим.
   Гнев послужит особенно удачным примером такого факта, который мы не хотим признавать в самих себе, который мы осуждаем как нечто «плохое». Но когда возникает разочарование, часто за ним следует гнев. Пристально наблюдая за умом, мы можем увидеть, как разочарование превращается в гнев. Мы можем наблюдать, как неосуществленное желание внезапным рывком переходит в гнев. Мы видим, как разочарование стало гневом, знаем, что зачастую гнев ищет какой-то объект для порицания. Гнев состоит в следующем: мы хотим вот этого, но мы его не получаем; тогда сжавшееся сердце превращается в сжатый кулак.
   Гнев особенно хорош, как наблюдаемое состояние ума, еще и потому, что нам не раз велели не сердиться; при этом нас убеждал не сердиться кто-то сердитый. Это очень странное задание. Ведь у большинства есть какой-то гнев, где-то, возможно, скрывается какой-то узел бессильной ярости из-за того, что все меняется, и притом помимо нашей воли. В нашем детстве у нас умирал щенок, или умирали родители, или мы куда-то уезжали, или куда-то уезжал наш лучший друг. Иногда нам может показаться, будто бы все, что мы любим, будет предоставлено воле обстоятельств: или оно изменится, или умрет, или это случится с нами. Как и у ребенка, которому все время велят что-то делать, которого постоянно побуждают не доверять своему самому естественному побуждению, – так и где-то внутри нас существует глубокое чувство утраты, и оно иногда порождает глубинный гнев.
   Когда мы добираемся до этого узла страха и гнева, мы отчасти удивлены; но до тех пор, пока мы не примем его с подлинной любящей добротой к самим себе, пока мы не примем его с полным сочувствием к степени своей человечности, мы не сможем распустить его. Пока мы его подавляем, наша привязанность питает его корни. Признавать свой гнев для нас болезненно. Но сердиться – вполне хорошо; так же хорошо и не сердиться. Хорошо впустить гнев и выпустить. Нам следует слышать, каков он для каждого из нас. Когда я говорю, что сердиться хорошо, у некоторых людей мороз пробегает по коже: «Что вы имеете в виду? Разве сердиться хорошо? А мне говорили, что злиться плохо. Нехорошо оскорблять кого бы то ни было». Гнев – это состояние ума; для того, чтобы произвести действие, он совершает волевое усилие. Если же гнев ясно виден, он никого не оскорбляет; он оскорбляет кого-нибудь только тогда, когда мы теряемся в нем. И один из способов потеряться в нем – это говорить: «Я не сержусь!»
   Когда мы в гневе кого-то ударили, это не больно творческий или здоровый кармический поступок в нашей жизни. Есть много удачных способов справиться с ситуацией; но подавление гнева и сжатие сердца по отношению к самим себе из-за того, что мы сердимся, не будет одним из них. Мы можем доверять себе, когда признаем свой гнев, когда признаем свой страх. Когда мы раскрываем доверие к себе, у нас оказывается достаточно сострадания и терпимости к себе, чтобы работать с этими весьма мощными эмоциональными побуждениями – они становятся нашей работой над собой вместо того, чтобы оставаться проблемой. Эти состояния ума бывают крупными событиями только тогда, когда мы питаем их или боремся с ними. Когда же мы культивируем внимательность, которая способна их принять, мы признаем свою целостность и видим все это таким, каково оно есть: здесь просто еще какой-то хлам, какие-то пузыри, проходящие через обширное пространство ума.
   Нет ничего такого, от чего нужно прятаться; мы можем сказать: «Ух ты! И внутри меня находится этот хлам?» Но это есть «я» до тех пор, покуда мы это прячем. Вынесенное на свет, оно не имеет над нами власти, не устремится к действию. Когда мы располагаем достаточным состраданием, достаточным терпеньем по отношению к себе, чтобы позволить такому состоянию появиться и быть видимым, оно медленно распадается. Сознание, свободное от осуждения, обладает силой увидеть нечто таким, каково оно есть, и освободиться от него. Когда мы оказываемся способны увидеть нечто не столько как содержание, сколько как процесс, мы узнаём, что весь этот эмоциональный хлам, который мы так часто принимаем за себя, в действительности не так уж лично наш.
   Нам не следует бояться увидеть что бы то ни было. Когда мы ясно видим гнев, или страх, или неуверенность, или сомнение, каждое из этих явлений растворяется; оно не требует выражения, его реактивная сила рассеивается. Внимательность пробьется сквозь него; внимательность ослаблит силу его возникновения также и в будущем, даже несмотря на то, что она может иметь такую энергию, что на некоторое время удержится. Когда мы переживаем чередование мгновений внимательности и гнева, мы начинаем подрывать власть гнева.