Страница:
истолкования? Мы столько счастливы, что природа наша старанием правителей
семейств осталась еще в той своей невинности, каковою развернулась в
первом человеке. Закон наш очень краток и нетруден к исполнению: всяк
разумеет, что должно любить бога, яко благодетеля, а ближнего как самого
себя, ибо через то приобретет и от него любовь к себе; а тем избавится от
многих досад, неминуемо происходящих по нарушении сей заповеди. Утверждено
у нас, что всякий другой закон, противного сему толкования, есть обществу
вредоносный и мерзкий пред богом: ибо кто не проклянет учение, с коим
чувства всех не соглашаются и спокойство общее нарушается!.. Но каким
образом следствия, от несходства нравов происходящие, удерживаются в
пределах должности, расскажу я тебе, любезный пришлец, после, а теперь
позволь дать себе угощение". Он дернул за веревочку, привязанную к его
креслам, и пронзительный звон колокольчика разлился по пространству
храмины.
Какое явление! Двери боковых храмин мгновенно растворились; тысячи
красавиц выходят из оных. Скромность добродетели, соединенная с прелестьми
невинности, сияет на их лицах. Простота одежд, едва скрывающая то, чем
природа украшает пол сей, придает им еще более зараз. Каждая из них
приносит и поставляет на стол два блюда, провождаемая детьми своими,
держащими сосуды с соками плодов и водою. Яства поставляются. Старец
восстает, простирает руки к небесам, благословляет трапезу и возлегает,
посадив близ себя Нарсима. Каждое семейство занимает места свои в
восхитительном порядке; чета друзей по сторонам с залогами любви своей
наполняет теряющийся в глазах длинный ряд столов. Тишина владычествует
посреди множества; всяк вкушает приготовленное руками своей дражайшей.
Нарсим участвует в блюдах старца, чает вкушать амврозию под видом
молошного и единых плодов приуготовленную и нектаром богов прохлаждает
свою жажду; воображения мечтают ему быть во острове небесной Венеры, где
он не видит (никого), кроме счастливых любовников.
Вечеря кончилась: старец воздвигся с седалища, все множество чад его
простерлось на земли, и он приносил создателю благодарение от лица всех
их. По совершении молитвы старец благословил все общество, и сей знак был
ко удалению на покой. Каждая чета, забрав сосуды, возвращалась в свою
храмину, где Гимен ожидал их с возжженным пламенником. Отец семейств,
коего глубокие лета, расторгши узы крепости, не расторгли однако дружества
с его равнолетною супругою, проводил ее до одра, где простился с нею в
нежнейших выражениях. Сия содруга его благоденствия, казалось, что
удержала еще в лице своем те приятности, кои столько насильствует похищать
время; она расставалась с ним с тою ясностию очей и с тем спокойствием
духа, каковое дозволяет лишь последство дней, препровожденных в счастливом
браке. Видимо было, что сердца их спорили еще противу увядающей природы.
Старец возвратился к Нарсиму, чтоб начать продолжение недоконченных
разговоров. Уже руки его простирались с важною ласковостью к пришельцу,
как шорох от входа залы пронесся к слуху его, и обратил взоры. "О небо! -
возопил он. - Что вижу я!.. чадо непослушное... Квалбоко возвратился".
Тайный трепет предчувствия разлился в душе Нарсимовой; он в кратком
воззрении на обитателей Луны находил их ангелами пред собратиею своею,
жителями Земли. "Что будет со мною? - воображал он в сражении мыслей
своих. - Что будет, если Квалбоко пришел теперь с Земли нашей? Каким меня
сочтут, если он узнал нравы и обычаи моих единоземцев? Что я скажу во
оправдание! Защищать ли мне... Нет, обнаженная истина да будет мне
подпорою и да свидетельствует, сколько удален я от всех злоупотреблений,
обратившихся у нас в природу... Но подождем, который путь принудят взять
слова Квалбоковы".
Между тем возвращающийся был уже у ног праотца своего. "Чадо
непокорное! - вопиял сей. - Раскаявшегося ли восприимут тебя мои объятия?
оплакиваешь ли ты бедственное свое любопытство или с упорстию дерзосныя
предприимчивости отторгаешь ты себя от лица отца огорченного и от общества
мира и тишины?"
"О родитель мой! - отвечал Квалбоко с рыданием. - Никто из
заблуждающихся не познает своего безумия, как по совершении преступления.
Совершенное раскаяние привело меня к стопам твоим; я вырвался из ада, где
успех дерзостного моего предприятия наказан по достоинству. Но прежде
объявления о всем со мною случившемся позволь, дражайший родитель, омыть
мне слезами ноги ваши и испросить помилования". Он заключил колена его в
объятия и, лобзая оныя, ожидал судьбы своей. Нарсим хотел принести свои
просьбы, но Фролагий (имя старца) уже поднимал его. Сей добродетельный
муж, готовый всегда прощать, прижал его к груди своей, и слезы радости
появились на очах его. "Я приобретаю тебя вновь, любезный сын мой! -
сказал он. - Ты вновь родишься из недр моих, ибо раскаявшийся более
чувствует отвращение к преступлению, нежели тот, коему оное несведомо.
Забудем все, но на условии, чтоб, рассказав мне все с тобою случившееся,
забыть оное вечно и не повторять никогда пред твоими собратиями. Здравый
рассудок вразумляет, что человек, услыша о успехе какого-нибудь порока,
великую получает склонность подвергнуться оному, и неизвестность есть
лучшее средство избавиться от развращения". Нарсим, ожидая разительного
для себя повествования, хотел оказать в чем-нибудь свою заслугу и для
того, выхваляя рассуждения Фролагиево, сказал: "Опыты в нашей земле
подтвердили уже, что изданныя заповедании ко удержанию того, чтоб не могли
произойтить некоторые преступления, служили только, чтоб учинить оныя
деятельными и которые без того не могли бы, кажется, войтить в мысль
человеческую".
Квалбоко, не имевший еще времени рассмотреть его, устремил на него
взоры. "Кто сей незнакомый?" - вопросил он у праотца своего, но получил в
ответ повеление сесть и начать свои приключения. Квалбоко повиновался и,
когда все трое заняли места, начал:
"Я не намерен описывать вам способ и успех составления того бедоносного
орудия, которым возлетел я в планету, о которой напоминовение повергает
меня в страх и ужас. Я не прежде осмелился предстать вам, как обратя в
пепл сию машину, коя в вечном проклятии останется в моих мыслях. Гонимый
непреодолимым любопытством узнать о том, в чем всевышний промысел положил
нам преграду, направил я путь мой в планету, отвращающую к нам во время
ночи свет солнечный. Стрела, пущенная из лука, не с такою прытостию
рассекает воздух, как желания мои парили на твердь, куда я летел. Самое
движение моего шествования было быстро и умножалося несказанно, когда
возросла в глазах моих Луна наша. Руки мои не имели нужды действовать;
некое притяжение влекло меня туда по струям эфира. Спокойным зрителем на
возрождающиеся в глазах моих предметы вкушал я неописанную радость. Горы,
долины, моря и потом города, селения, реки, озера, леса и самые человеки
появлялись мне попеременно. И можно ли было не восхищаться, видя мир, во
всем подобный нашему? Я чаял возвысить мое просвещение: но ожидание сие
стоило мне дорого; я сшел на Землю.
Я сложил мою машину и спрятал оную в карман. Утомление принудило меня
удалиться в ближнюю рощу. Зрелые плоды неизвестного мне рода привлекли
насытить мою алчность. И подумайте о чудесном действии: я стал разуметь
множество неизвестных мне дотоле наречий. Располагая в рассуждениях о сем
происшествии, познал я и сколь необходимо для меня было знание языков в
странах, кои я обозреть желал и кои, конечно, долженствовали разнствовать
от наречия, единственно у нас употребляемого. Мог ли я считать сие инако,
как за покровительство провидения в моем предприятии? Но сие была казнь
глупому моему любопытству, чтоб я подробным понятием, а не одним только
воззрением познал состояние Земли, на коей по большей части обитают
человеки...
(Затем Квалбоко рассказывает историю земных народов, начиная с
библейских времен. Особенное внимание он уделяет вопросу о языческих
религиях и ссылается при этом на Плутарха, Цицерона, Диодора Сицилийского
и других древних авторов, разбирает некоторые древние обряды, толкуя их
преимущественно как аллегории. После исторической части следует рассказ и
о собственно путешествии лунатиста.)
"Я шествовал по большей части местами пустыни, в жарчайшем воздухе.
Редко попадались мне деревни, а того меньше города. Страною сею обладают
турки, народ, бывший прежде кучею разбойников и завладевший впоследствии
почти половиною Луны; страшный всему человеческому роду как по невежеству,
так и по страшным основаниям веры, которыми дозволено убивать всех, кои
неодинаких с ним мнений. Предписание сие исполняют они с точностию и
убавили уже знатную часть чужеземных лунатиков. Удивительно, что терпят
прочие столь опасных соседей и дозволяют им мало-помалу истреблять или
покорять себя! Однако незадолго пред моим приходом некоторая великая жена
поубавила их гордости (*4): она оборонялась от них почти с невероятной
храбростию, все бесчисленные их воинства (были) разбиты в прах и
принуждены были молить о мире на всех условиях, какие только требованы.
Счастию для них, что имели они дело, хотя с величайшею, премудрейшею и
храбрейшею из смертных, но притом и с человеколюбивейшею; впрочем, не
претерпел бы я от них того, о чем услышите. Я нашел в турках чудную смесь
человеколюбия и бесчеловечия, странноприимства и немилосердия. Всюду на
дорогах меня грабили, и как уже золото мое все кончилось, то били за то,
что я ничего не имею. В деревнях же принимали ласково, омывали мои ноги,
угощали и покоили. Я пришел в столичный их город Стамбул.
Там с ужасом говорили о прошедшей войне, толико их смирившей; Мне не
удалось, впрочем, узнать получше о состоянии сего государства, ибо великое
претерпел я здесь несчастие, и любопытство мое едва не отреклось от всех
своих требований. Зашел я в молитвенный их храм, видел совершенное
богоговение, провождаемое нелепым криком. Я остановился, простер руки мои
и пел молитву по нашему обыкновению.
Сначала все приклонили уши внимать согласным звукам моего голоса, но
вдруг духовный схватил себя за волосы и закричал, что мечеть осквернена
пением неверного. Окружили меня, спрашивали, что я за человек и какого
закона. "Какого закона? - сказал я, - ...никакого". - "Но ты простирал
руки на небо, сие значит призывать бога", - говорили они во сто голосов.
"Разве запрещено у вас призывать бога?" - "Нет. Но бога нельзя призывать,
не призывая Магомета. Ну, неверный, исповедуешь ли ты его, говори
решительно, или..." - "Государи мои, - подхватил я, - вы не можете от меня
требовать, чтоб я знал его, я житель Луны вашей, и у нас не слыхано об нем
никогда". - "Никогда, мерзавец? - вскричал духовный. - Сама Луна
поклоняется великому пророку, я уличу твою ложь текстом из Алкорана... Но
довольно, из Луны ли ты, или из ада, ты должен веровать в Магомета и быть
обрезан!" Сказал сие, и меня проводили в тюрьму.
Какие имел я рассуждения по случаю сему, рассказывать долго; мне
казалось непонятно, каким образом могут люди взять в голову страшную идею
заставлять верить других, чему сами верить находят основание: равно как бы
верить или не верить зависело от человеческой воли. Печальные мои
умствования пресечены (были) появлением духовного, пришедшего с
вооруженными (людьми) для совершения таинства, в веру их меня присоединить
имеющего. Объяснясь, в чем состоит обряд сей, я оторопел. По счастию, на
исподнем платье осталось у меня несколько золотых пуговиц. Я просил
переговорить наедине с духовным... дозволено, и пуговицы спасли меня от
мучительной операции. Возглашено, что я действительный магометанин, меня
приветствовали, дарили безделками, возили на осле по улицам и наконец дали
свободу бежать неоглядно из столь ужасного города.
Путешествие мое научило меня о опасностях с оным соединенных, но нечего
было делать: машина моя расположена была только, чтоб подниматься кверху и
опускаться вниз, а не вдоль летать, как птица. Однако ж, в
предосторожности, определил я не называться пришельцем воздушным, а
благоразумнее считал именовать себя Р**, ибо от одного слова сего
рождалось почтение ко мне в храбрых турках, коих областью надлежало мне
идти долго. Я направил стопы мои в страну, из коей жителя я представлял!..
Наслышавшись, какие опустошения терпят земли, производящие войну,
удивился я, не приметив следов оного. Мне не представлялось (ничего),
кроме лугов, наполненных стадами, и нив, клонящихся под бременем своего
изобилия. В одних местах земледельцы встречались мне поющие, удовольствие
и изобилие сияло на их здоровых лицах, а в других, приобретенных вновь
странах, видел я поселения. Свои и чужеземные стекались там, и поминутно
пустыни превращались в сады, в коих Минерва и Церера (*5) наперерыв
трудились. Воины отдыхали под сению мира, позирая алчно управляемое
справедливостью свое оружие. По дорогам встречались мне караваны купцов,
либо везущих избытки отечества, или возвращающихся во оное, обремененных
корыстьми; странники безопасно шли путем своим - разбойники и воры были
сведомы тут только по имени, и прошед верст тысячи не видал (я) ни
виселец, ни колес, ни рожен, употребляемых повсюду правосудием.
"Неужели другой род людей обитает здесь?!" - вскричал я со
удивлением..."
КОММЕНТАРИИ
Василий Алексеевич Левшин (1746-1826) - известный русский писатель,
переводчик, ученый.
Первая книга Левшина - "Загадки, служащие для невинного разделения
праздного времени" - вышла в 1773 году. Всего им написано около 90
сочинений - романы, сказки, драмы, комедии, басни, руководства по
сельскому хозяйству, лечебники, книги по домоводству, охоте. Наибольшей
популярностью пользовались такие его работы, как сборник "Русские сказки"
с былинными героями Алешей Поповичем, Тугарином Змеевичем, Добрыней и
перевод огромного немецкого труда "Хозяин и хозяйка" в двенадцати томах.
Основное художественное произведение Василия Левшина - "Утренники
влюбленного" (1779), посвященное его будущей жене и затем матери его
шестнадцати детей - Федосье Степановне Казяевой.
"Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве" (в селе Темрянь,
неподалеку от этого города Белева, находилось имение В.А.Левшина) было
впервые напечатано в "Собеседнике любителей российского слова" в 1784
году, чч. 13-16. По этому изданию публикуется отрывок из первой половины
утопии ("Собеседник любителей российского слова", ч.13, с.138-166; ч.14,
с.5-14) и небольшой фрагмент из ее заключительной части (ч.16, с.38-45;
49-53).
Произведение Василия Левшина продолжает древнюю литературную традицию
"воздушных инопланетных путешествий", навеянных в основном мифологическими
представлениями человека античного мира. Сюжеты этих мифов были
трагическими, например, у греческого драматурга Еврипида, жившего в V веке
до н.э. комическими, пародийными, как, например, у его знаменитого
современника - комедиографа Аристофана. Греческий сатирик Лукиан, живший
во II в. до н.э., тоже отправил своих героев на Луну.
Ближе к Левшину по времени написания "Человек на Луне, или рассказ о
путешествии туда, совершенном Доменико Гонзалесом" (1638), автором
которого был шотландский епископ Френсис Годвин, и "Иной свет, или
Государства и империи Луны" (1657) Сирано де Бержерака.
Читателям Древней Руси были хорошо знакомы фольклорные и литературные
произведения об Александре Македонском. В одной из легенд Александр
поднимался на небо на могучих грифонах. Эта легенда послужила даже сюжетом
для каменного рельефного изображения на стене южного фасада Дмитриевского
собора во Владимире (XII в.).
Повесть публикуется по: Взгляд сквозь столетия. - М.: Молодая гвардия,
1977.
1. "Аппарат", придуманный Нарсимом, развивает "техническую" идею,
предложенную еще легендарным Дедалом. Подобное устройство описывал и
Лукиан.
2. На самом деле объем Луны составляет приблизительно 1/49 земного,
среднее расстояние до нее 384.395 километров. Соображения же Нарсима по
поводу углового или видимого размера Луны в связи с определением части
совершенного им пути неверны: при увеличении видимых размеров Луны в 21
раз путник должен был бы приблизиться к ней не на половину, а почти
вплотную.
3. Далее следует изложение опыта, отражающего только взаимодействие
легких предметов с поверхностью несмачивающей жидкости. Никакого отношения
к взаимодействию масс предметов и количества вещества, находящегося между
ними, он не имеет. Разумеется, неверна и аналогия, проводимая Нарсимом
между поведением предметов в жидкости и гипотетическим поведением
космических тел в эфире.
4. Речь идет об императрице Екатерине II и о русско-турецкой войне
1768-1774 гг.
5. Минерва (римск.) - богиня мудрости. Церера (римск.) - богиня жатвы.
семейств осталась еще в той своей невинности, каковою развернулась в
первом человеке. Закон наш очень краток и нетруден к исполнению: всяк
разумеет, что должно любить бога, яко благодетеля, а ближнего как самого
себя, ибо через то приобретет и от него любовь к себе; а тем избавится от
многих досад, неминуемо происходящих по нарушении сей заповеди. Утверждено
у нас, что всякий другой закон, противного сему толкования, есть обществу
вредоносный и мерзкий пред богом: ибо кто не проклянет учение, с коим
чувства всех не соглашаются и спокойство общее нарушается!.. Но каким
образом следствия, от несходства нравов происходящие, удерживаются в
пределах должности, расскажу я тебе, любезный пришлец, после, а теперь
позволь дать себе угощение". Он дернул за веревочку, привязанную к его
креслам, и пронзительный звон колокольчика разлился по пространству
храмины.
Какое явление! Двери боковых храмин мгновенно растворились; тысячи
красавиц выходят из оных. Скромность добродетели, соединенная с прелестьми
невинности, сияет на их лицах. Простота одежд, едва скрывающая то, чем
природа украшает пол сей, придает им еще более зараз. Каждая из них
приносит и поставляет на стол два блюда, провождаемая детьми своими,
держащими сосуды с соками плодов и водою. Яства поставляются. Старец
восстает, простирает руки к небесам, благословляет трапезу и возлегает,
посадив близ себя Нарсима. Каждое семейство занимает места свои в
восхитительном порядке; чета друзей по сторонам с залогами любви своей
наполняет теряющийся в глазах длинный ряд столов. Тишина владычествует
посреди множества; всяк вкушает приготовленное руками своей дражайшей.
Нарсим участвует в блюдах старца, чает вкушать амврозию под видом
молошного и единых плодов приуготовленную и нектаром богов прохлаждает
свою жажду; воображения мечтают ему быть во острове небесной Венеры, где
он не видит (никого), кроме счастливых любовников.
Вечеря кончилась: старец воздвигся с седалища, все множество чад его
простерлось на земли, и он приносил создателю благодарение от лица всех
их. По совершении молитвы старец благословил все общество, и сей знак был
ко удалению на покой. Каждая чета, забрав сосуды, возвращалась в свою
храмину, где Гимен ожидал их с возжженным пламенником. Отец семейств,
коего глубокие лета, расторгши узы крепости, не расторгли однако дружества
с его равнолетною супругою, проводил ее до одра, где простился с нею в
нежнейших выражениях. Сия содруга его благоденствия, казалось, что
удержала еще в лице своем те приятности, кои столько насильствует похищать
время; она расставалась с ним с тою ясностию очей и с тем спокойствием
духа, каковое дозволяет лишь последство дней, препровожденных в счастливом
браке. Видимо было, что сердца их спорили еще противу увядающей природы.
Старец возвратился к Нарсиму, чтоб начать продолжение недоконченных
разговоров. Уже руки его простирались с важною ласковостью к пришельцу,
как шорох от входа залы пронесся к слуху его, и обратил взоры. "О небо! -
возопил он. - Что вижу я!.. чадо непослушное... Квалбоко возвратился".
Тайный трепет предчувствия разлился в душе Нарсимовой; он в кратком
воззрении на обитателей Луны находил их ангелами пред собратиею своею,
жителями Земли. "Что будет со мною? - воображал он в сражении мыслей
своих. - Что будет, если Квалбоко пришел теперь с Земли нашей? Каким меня
сочтут, если он узнал нравы и обычаи моих единоземцев? Что я скажу во
оправдание! Защищать ли мне... Нет, обнаженная истина да будет мне
подпорою и да свидетельствует, сколько удален я от всех злоупотреблений,
обратившихся у нас в природу... Но подождем, который путь принудят взять
слова Квалбоковы".
Между тем возвращающийся был уже у ног праотца своего. "Чадо
непокорное! - вопиял сей. - Раскаявшегося ли восприимут тебя мои объятия?
оплакиваешь ли ты бедственное свое любопытство или с упорстию дерзосныя
предприимчивости отторгаешь ты себя от лица отца огорченного и от общества
мира и тишины?"
"О родитель мой! - отвечал Квалбоко с рыданием. - Никто из
заблуждающихся не познает своего безумия, как по совершении преступления.
Совершенное раскаяние привело меня к стопам твоим; я вырвался из ада, где
успех дерзостного моего предприятия наказан по достоинству. Но прежде
объявления о всем со мною случившемся позволь, дражайший родитель, омыть
мне слезами ноги ваши и испросить помилования". Он заключил колена его в
объятия и, лобзая оныя, ожидал судьбы своей. Нарсим хотел принести свои
просьбы, но Фролагий (имя старца) уже поднимал его. Сей добродетельный
муж, готовый всегда прощать, прижал его к груди своей, и слезы радости
появились на очах его. "Я приобретаю тебя вновь, любезный сын мой! -
сказал он. - Ты вновь родишься из недр моих, ибо раскаявшийся более
чувствует отвращение к преступлению, нежели тот, коему оное несведомо.
Забудем все, но на условии, чтоб, рассказав мне все с тобою случившееся,
забыть оное вечно и не повторять никогда пред твоими собратиями. Здравый
рассудок вразумляет, что человек, услыша о успехе какого-нибудь порока,
великую получает склонность подвергнуться оному, и неизвестность есть
лучшее средство избавиться от развращения". Нарсим, ожидая разительного
для себя повествования, хотел оказать в чем-нибудь свою заслугу и для
того, выхваляя рассуждения Фролагиево, сказал: "Опыты в нашей земле
подтвердили уже, что изданныя заповедании ко удержанию того, чтоб не могли
произойтить некоторые преступления, служили только, чтоб учинить оныя
деятельными и которые без того не могли бы, кажется, войтить в мысль
человеческую".
Квалбоко, не имевший еще времени рассмотреть его, устремил на него
взоры. "Кто сей незнакомый?" - вопросил он у праотца своего, но получил в
ответ повеление сесть и начать свои приключения. Квалбоко повиновался и,
когда все трое заняли места, начал:
"Я не намерен описывать вам способ и успех составления того бедоносного
орудия, которым возлетел я в планету, о которой напоминовение повергает
меня в страх и ужас. Я не прежде осмелился предстать вам, как обратя в
пепл сию машину, коя в вечном проклятии останется в моих мыслях. Гонимый
непреодолимым любопытством узнать о том, в чем всевышний промысел положил
нам преграду, направил я путь мой в планету, отвращающую к нам во время
ночи свет солнечный. Стрела, пущенная из лука, не с такою прытостию
рассекает воздух, как желания мои парили на твердь, куда я летел. Самое
движение моего шествования было быстро и умножалося несказанно, когда
возросла в глазах моих Луна наша. Руки мои не имели нужды действовать;
некое притяжение влекло меня туда по струям эфира. Спокойным зрителем на
возрождающиеся в глазах моих предметы вкушал я неописанную радость. Горы,
долины, моря и потом города, селения, реки, озера, леса и самые человеки
появлялись мне попеременно. И можно ли было не восхищаться, видя мир, во
всем подобный нашему? Я чаял возвысить мое просвещение: но ожидание сие
стоило мне дорого; я сшел на Землю.
Я сложил мою машину и спрятал оную в карман. Утомление принудило меня
удалиться в ближнюю рощу. Зрелые плоды неизвестного мне рода привлекли
насытить мою алчность. И подумайте о чудесном действии: я стал разуметь
множество неизвестных мне дотоле наречий. Располагая в рассуждениях о сем
происшествии, познал я и сколь необходимо для меня было знание языков в
странах, кои я обозреть желал и кои, конечно, долженствовали разнствовать
от наречия, единственно у нас употребляемого. Мог ли я считать сие инако,
как за покровительство провидения в моем предприятии? Но сие была казнь
глупому моему любопытству, чтоб я подробным понятием, а не одним только
воззрением познал состояние Земли, на коей по большей части обитают
человеки...
(Затем Квалбоко рассказывает историю земных народов, начиная с
библейских времен. Особенное внимание он уделяет вопросу о языческих
религиях и ссылается при этом на Плутарха, Цицерона, Диодора Сицилийского
и других древних авторов, разбирает некоторые древние обряды, толкуя их
преимущественно как аллегории. После исторической части следует рассказ и
о собственно путешествии лунатиста.)
"Я шествовал по большей части местами пустыни, в жарчайшем воздухе.
Редко попадались мне деревни, а того меньше города. Страною сею обладают
турки, народ, бывший прежде кучею разбойников и завладевший впоследствии
почти половиною Луны; страшный всему человеческому роду как по невежеству,
так и по страшным основаниям веры, которыми дозволено убивать всех, кои
неодинаких с ним мнений. Предписание сие исполняют они с точностию и
убавили уже знатную часть чужеземных лунатиков. Удивительно, что терпят
прочие столь опасных соседей и дозволяют им мало-помалу истреблять или
покорять себя! Однако незадолго пред моим приходом некоторая великая жена
поубавила их гордости (*4): она оборонялась от них почти с невероятной
храбростию, все бесчисленные их воинства (были) разбиты в прах и
принуждены были молить о мире на всех условиях, какие только требованы.
Счастию для них, что имели они дело, хотя с величайшею, премудрейшею и
храбрейшею из смертных, но притом и с человеколюбивейшею; впрочем, не
претерпел бы я от них того, о чем услышите. Я нашел в турках чудную смесь
человеколюбия и бесчеловечия, странноприимства и немилосердия. Всюду на
дорогах меня грабили, и как уже золото мое все кончилось, то били за то,
что я ничего не имею. В деревнях же принимали ласково, омывали мои ноги,
угощали и покоили. Я пришел в столичный их город Стамбул.
Там с ужасом говорили о прошедшей войне, толико их смирившей; Мне не
удалось, впрочем, узнать получше о состоянии сего государства, ибо великое
претерпел я здесь несчастие, и любопытство мое едва не отреклось от всех
своих требований. Зашел я в молитвенный их храм, видел совершенное
богоговение, провождаемое нелепым криком. Я остановился, простер руки мои
и пел молитву по нашему обыкновению.
Сначала все приклонили уши внимать согласным звукам моего голоса, но
вдруг духовный схватил себя за волосы и закричал, что мечеть осквернена
пением неверного. Окружили меня, спрашивали, что я за человек и какого
закона. "Какого закона? - сказал я, - ...никакого". - "Но ты простирал
руки на небо, сие значит призывать бога", - говорили они во сто голосов.
"Разве запрещено у вас призывать бога?" - "Нет. Но бога нельзя призывать,
не призывая Магомета. Ну, неверный, исповедуешь ли ты его, говори
решительно, или..." - "Государи мои, - подхватил я, - вы не можете от меня
требовать, чтоб я знал его, я житель Луны вашей, и у нас не слыхано об нем
никогда". - "Никогда, мерзавец? - вскричал духовный. - Сама Луна
поклоняется великому пророку, я уличу твою ложь текстом из Алкорана... Но
довольно, из Луны ли ты, или из ада, ты должен веровать в Магомета и быть
обрезан!" Сказал сие, и меня проводили в тюрьму.
Какие имел я рассуждения по случаю сему, рассказывать долго; мне
казалось непонятно, каким образом могут люди взять в голову страшную идею
заставлять верить других, чему сами верить находят основание: равно как бы
верить или не верить зависело от человеческой воли. Печальные мои
умствования пресечены (были) появлением духовного, пришедшего с
вооруженными (людьми) для совершения таинства, в веру их меня присоединить
имеющего. Объяснясь, в чем состоит обряд сей, я оторопел. По счастию, на
исподнем платье осталось у меня несколько золотых пуговиц. Я просил
переговорить наедине с духовным... дозволено, и пуговицы спасли меня от
мучительной операции. Возглашено, что я действительный магометанин, меня
приветствовали, дарили безделками, возили на осле по улицам и наконец дали
свободу бежать неоглядно из столь ужасного города.
Путешествие мое научило меня о опасностях с оным соединенных, но нечего
было делать: машина моя расположена была только, чтоб подниматься кверху и
опускаться вниз, а не вдоль летать, как птица. Однако ж, в
предосторожности, определил я не называться пришельцем воздушным, а
благоразумнее считал именовать себя Р**, ибо от одного слова сего
рождалось почтение ко мне в храбрых турках, коих областью надлежало мне
идти долго. Я направил стопы мои в страну, из коей жителя я представлял!..
Наслышавшись, какие опустошения терпят земли, производящие войну,
удивился я, не приметив следов оного. Мне не представлялось (ничего),
кроме лугов, наполненных стадами, и нив, клонящихся под бременем своего
изобилия. В одних местах земледельцы встречались мне поющие, удовольствие
и изобилие сияло на их здоровых лицах, а в других, приобретенных вновь
странах, видел я поселения. Свои и чужеземные стекались там, и поминутно
пустыни превращались в сады, в коих Минерва и Церера (*5) наперерыв
трудились. Воины отдыхали под сению мира, позирая алчно управляемое
справедливостью свое оружие. По дорогам встречались мне караваны купцов,
либо везущих избытки отечества, или возвращающихся во оное, обремененных
корыстьми; странники безопасно шли путем своим - разбойники и воры были
сведомы тут только по имени, и прошед верст тысячи не видал (я) ни
виселец, ни колес, ни рожен, употребляемых повсюду правосудием.
"Неужели другой род людей обитает здесь?!" - вскричал я со
удивлением..."
КОММЕНТАРИИ
Василий Алексеевич Левшин (1746-1826) - известный русский писатель,
переводчик, ученый.
Первая книга Левшина - "Загадки, служащие для невинного разделения
праздного времени" - вышла в 1773 году. Всего им написано около 90
сочинений - романы, сказки, драмы, комедии, басни, руководства по
сельскому хозяйству, лечебники, книги по домоводству, охоте. Наибольшей
популярностью пользовались такие его работы, как сборник "Русские сказки"
с былинными героями Алешей Поповичем, Тугарином Змеевичем, Добрыней и
перевод огромного немецкого труда "Хозяин и хозяйка" в двенадцати томах.
Основное художественное произведение Василия Левшина - "Утренники
влюбленного" (1779), посвященное его будущей жене и затем матери его
шестнадцати детей - Федосье Степановне Казяевой.
"Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве" (в селе Темрянь,
неподалеку от этого города Белева, находилось имение В.А.Левшина) было
впервые напечатано в "Собеседнике любителей российского слова" в 1784
году, чч. 13-16. По этому изданию публикуется отрывок из первой половины
утопии ("Собеседник любителей российского слова", ч.13, с.138-166; ч.14,
с.5-14) и небольшой фрагмент из ее заключительной части (ч.16, с.38-45;
49-53).
Произведение Василия Левшина продолжает древнюю литературную традицию
"воздушных инопланетных путешествий", навеянных в основном мифологическими
представлениями человека античного мира. Сюжеты этих мифов были
трагическими, например, у греческого драматурга Еврипида, жившего в V веке
до н.э. комическими, пародийными, как, например, у его знаменитого
современника - комедиографа Аристофана. Греческий сатирик Лукиан, живший
во II в. до н.э., тоже отправил своих героев на Луну.
Ближе к Левшину по времени написания "Человек на Луне, или рассказ о
путешествии туда, совершенном Доменико Гонзалесом" (1638), автором
которого был шотландский епископ Френсис Годвин, и "Иной свет, или
Государства и империи Луны" (1657) Сирано де Бержерака.
Читателям Древней Руси были хорошо знакомы фольклорные и литературные
произведения об Александре Македонском. В одной из легенд Александр
поднимался на небо на могучих грифонах. Эта легенда послужила даже сюжетом
для каменного рельефного изображения на стене южного фасада Дмитриевского
собора во Владимире (XII в.).
Повесть публикуется по: Взгляд сквозь столетия. - М.: Молодая гвардия,
1977.
1. "Аппарат", придуманный Нарсимом, развивает "техническую" идею,
предложенную еще легендарным Дедалом. Подобное устройство описывал и
Лукиан.
2. На самом деле объем Луны составляет приблизительно 1/49 земного,
среднее расстояние до нее 384.395 километров. Соображения же Нарсима по
поводу углового или видимого размера Луны в связи с определением части
совершенного им пути неверны: при увеличении видимых размеров Луны в 21
раз путник должен был бы приблизиться к ней не на половину, а почти
вплотную.
3. Далее следует изложение опыта, отражающего только взаимодействие
легких предметов с поверхностью несмачивающей жидкости. Никакого отношения
к взаимодействию масс предметов и количества вещества, находящегося между
ними, он не имеет. Разумеется, неверна и аналогия, проводимая Нарсимом
между поведением предметов в жидкости и гипотетическим поведением
космических тел в эфире.
4. Речь идет об императрице Екатерине II и о русско-турецкой войне
1768-1774 гг.
5. Минерва (римск.) - богиня мудрости. Церера (римск.) - богиня жатвы.