Страница:
Фриц Ройтер Лейбер
Стол полный девчонок
A DESKFUL OF GIRLS
© 1958, by Mercury Press
© Перевод С. Н. и Н. Н. Колесник, 1993
Да, я сказал — девчонок-призраков, и притом весьма соблазнительных. Лично я в жизни не встречал никаких других призраков, кроме как соблазнительных, хотя повидал их достаточно, скажу я вам. Но то, о чем я хочу рассказать, случилось ночью, разумеется — в темноте, и помог мне в этом выдающийся (и я бы добавил — печально известный) психолог. Мягко говоря, это был интересный опыт жизни, познакомивший меня с неизвестной областью психофизиологии, однако теперь я не захотел бы его повторить ни за какие коврижки.
Но ведь предполагается, что привидения вызывают испуг? Но а кто когда-либо утверждал, что не пугает секс? Да он просто ужасает новообращенных, мужчин или женщин, и не верьте тому, кто станет доказывать вам, будто это не так. Прежде всего секс пробуждает в человеке подсознательное, а это — далеко не райский уголок. Секс — это сила и ритуал, являющиеся основной, первичной субстанцией; пещерный человек, пещерная женщина, живущие в каждом из нас, более реальны, нежели карикатуры на них. Именно секс лежал в основе колдовской религии, а шабаши были ни чем иным, как сексуальными оргиями. Вспомним ведьму — весьма соблазнительное создание. То же самое — привидение.
В конце концов, что есть призрак, в соответствии со всеми общепринятыми канонами, как не оболочка человеческого существа — оживленная кожа? А кожа — это секс. Это прикосновение, граница, маска плоти.
Я узнал об этом, общаясь с печально знаменитым психологом доктором Эмилом Слайкером. В тот первый и последний вечер, когда мы познакомились в Каунтерсайн-Клубе, вначале он не говорил о признаках. Он был здорово пьян и рисовал какие-то знаки в лужице пролитого мартини. Он улыбнулся и сказал:
— Послушайте, как бишь вас… ах, да, Карр Макей, мистер Джастин, собственной персоной. Так вот, послушайте Карр, у меня в конторе, здесь, в этом здании, есть стол, полный девчонок. И всем им необходимо внимание. Давайте поднимемся наверх и посмотрим.
И тут же мое безнадежно наивное воображение нарисовало яркую картину: стол, внутри которого копошатся девчонки высотой в пять-шесть дюймов. Они не были одеты (в моем воображении никогда не возникают одетые девушки, разве что для создания особого эффекта), но выглядели так, словно сошли с рисунков Генриха Клея или Малона Блейна. Это были в буквальном смысле слова Венеры из жилетного кармана — дерзкие и энергичные. В данный момент они пытались совершить массовый побег из стола. С помощью пары пилочек для ногтей они уже вырезали люки, ведущие из одного выдвижного ящика в другой, и теперь могли свободно перемещаться повсюду. Одна группка сооружала паяльную лампу из пульверизатора и горючей жидкости, добытой из зажигалки. Другие пытались изнутри провернуть ключ, используя щипцы в качестве гаечного ключа. И все они срывали и уничтожали маленькие буковки (для них они были большими), составлявшие надпись «Вы принадлежите доктору Эмилу Слайкеру».
…Мой разум, свысока взирающий на мое воображение и отказывающийся иметь с ним что-либо общее, изучал Слайкера и следил за тем, чтобы я вел себя по отношению к доктору с должным почтением — как будущий ученик дьявола. Кажется, алкоголь расслабил его до того состояния, в котором мне и хотелось его видеть, — хвастливого снисхождения. Слайкер, толстяк, то и дело с шумом втягивающий в себя воздух, был лысеющим блондином примерно пятидесяти лет, светлокожим, с волевыми морщинками вокруг глаз и у ноздрей. На его лице постоянно присутствовала маска «я-го-тов-для-фотографов» — верный признак того, что человек привык к известности. Он имел слабое зрение — на это указывали темные очки, — что не мешало ему постоянно пристально смотреть на кого-то раздевающим или запугивающим взглядом. Впрочем, я обнаружил, что слух его также плох, ибо он не расслышал, как приблизился бармен, и вздрогнул, лишь заметив белую тряпку, протянутую к лужице мартини. Эмил Слайкер — почетный доктор нескольких европейских университетов, бескомпромиссный, как вороненая сталь, автор фельетонов на тему кино; человек, заработавший такой престиж, какой только возможно заработать на полуругательном слове «психолог»; исследователь-медиум, опередивший на несколько скачков (таинственных и потому обсуждаемых молвой) Вильгельма Райха с его Органом и Раина с его экстрасенсорным восприятием; психолог, консультирующий восходящих звезд и других дамочек при деньгах и исключительно ловко преподносящий блюдо под названием «гуляш из психоанализа, мистики и магии» — шедевр нашей эры. И, наконец, по моим предположениям, чрезвычайно удачливый шантажист. Подлец, которого следовало принимать всерьез.
Подлинная цель моего общения со Слайкером, о которой, как я надеялся, он еще не подозревал, состояла в том, чтобы предложить ему сумму, достаточную для покупки небольшого роскошного лайнера, в обмен на пачку документов, которыми он шантажировал Эвелин Кордью, являвшуюся в настоящее время цветом-всего-пантеона богинь секса.
Я работал на другую кинозвезду — Джеффа Крейна, бывшего мужа Эвелин, но отнюдь не «бывшего» в тех случаях, когда необходимо было защищать ее. Джефф сказал, что Слайкер на прямую не клюнул, что он болезненно подозрителен, как может быть подозрителен лишь психолог, и что мне вначале придется с ним подружиться. Подружиться с параноиком!
Так вот, ради того, чтобы добиться этой сомнительной и небезопасной чести, я и сидел теперь в Каунтерсайн-Клубе, почтительно кивая в знак молчаливого согласия на предложение Мастера и нерешительно спрашивая: «Девочкам требуется внимание?»
Он одарил меня улыбкой сутенера, либо человека, у которого все схвачено, и сказал. «Конечно, женщинам необходимо внимание, какие бы формы они не обретали. Подобно жемчужинам, хранящимся в сейфе, они тускнеют и теряют блеск, если вблизи нет теплой человеческой плоти. Допивайте».
Он проглотил оставшийся мартини — лужица к тому времени была вытерта, и черная поверхность стойки вновь заблестела, — и мы удрали, не особенно споря по поводу оплаты счетов: я думал, это придется сделать мне, но, видимо, не был достаточно близким ему человеком, чтобы удостоиться такой чести.
Так уж совпало, что я настиг Эмила Слайкера именно в Каунтерсайн-Клубе Вообще-то, это было доходное предприятие, призванное дарить посетителям роскошь, уединение и безопасность. Особенно безопасность: я слышал, что телохранители Каунтерсайн-Клуба сопровождают даже трезвых клиентов, отправляющихся домой поздно вечером в одиночестве или с проститутками, но не верил в это, пока прилично одетый и безусловно, хорошо вооруженный молчаливый детина не поднялся вместе с нами в лифте в полуночной тишине административного здания, распрощавшись лишь у двери доктора Слайкера. Конечно, я и мечтать не мог о том, чтобы проникнуть в Каунтерсайн-Клуб самостоятельно: и потому Джеф снабдил меня пропуском — иллюстрированным изданием «Джастин» маркиза де Сада, поля которого пестрели комментариями всемирно известных психоаналитиков. Я послал эту книгу Слайкеру вместе с запиской, изобилующей витиеватыми выражениями типа «я восхищен вашей работой в области психофизиологии секса».
Дверь, ведущая в контору Слайкера, выглядела необычно. Никакого стекла, только темная поверхность — как показалось, тика или другой очень твердой породы, — на которой было выжжено «Эмил Слайкер, психолог-консультант». Вместо «американского» замка имелась большая скважина с серебряной заслонкой, сдвигающейся в сторону. Слайкер показал ключ с неодобрительной улыбкой; блеск обволакивающей паутины его улыбки был мне неясен, в них угадывались Пасифая и Бык [Созвездие. В греческой мифологии Пасифая — супруга критского царя Миноса, которой бог Посейдон внушил противоестественную любовь к быку в наказание за то, что ее муж не выполнил данного ему обещания.]. Ему определенно хотелось внести свою лепту в создание соответствующей атмосферы.
Раздалось три звука: вначале — мягкий скрежет поворачиваемого ключа, затем — глухой лязг отодвигающейся задвижки и слабый скрип дверных петель.
Открытая дверь оказалась толщиной около четырех дюймов и невольно наводила на мысль о сейфе или денежном хранилище — столь много было на ней всяких задвижек. Как раз перед тем, как дверь закрылась, произошло нечто странное: пленка, прозрачная, как паутина, облепила задвижки начиная от внешнего края дверного проема и так плотно слилась с ними, что я заподозрил наличие какого-то притяжения, создаваемого статическим электричеством. Пленка почти полностью обволокла серебряную поверхность задвижек, однако ничуть не помешала двери закрыться, а задвижкам вернуться на свои места.
Доктор почувствовал — или же воспринял как само собой разумеющееся — мой интерес и пояснил через плечо в темноте:
— Это моя «линия Зигфрида». Немало самоуверенных воров и вдохновенных убийц пыталось сокрушить эту дверь или проникнуть через нее каким-то другим способом. Но ни одному не улыбнулась удача. Они просто не в состоянии сделать этого. Сегодня в мире нет ни одного человека, который сумел бы преодолеть эту дверь без использования взрывчатки, — да и ту еще нужно уметь правильно разместить — в укромных местечках.
— Пленка является частью системы охраны? — спросил я. Доктор, стоявший ко мне спиной, не ответил. Я вспомнил, что он немного глуховат. Но повторить свой вопрос мне так и не удалось, потому что внезапно вспыхнул свет («Звук нашей речи включил автоматику», — сказал Слайкер) и я оказался в офисе.
Разумеется, первым делом я принялся искать глазами стол, хотя и чувствовал себя при этом дураком. Стол оказался большим и добротным, отливающим темным мягким блеском тщательно отполированного дерева или металла. Выдвижные ящики были размером с папку для бумаг, но ощутимо глубже тех, с которыми играло мое воображение, — они располагались в три яруса в правой тумбе. Под столом оставалось достаточно места, чтобы вместить двух настоящих девушек, если бы они скорчились там подобно оператору, спрятанному в автомате Мельцеля для игры в шахматы. Мое воображение, которому не дано когда-либо чему-то научиться, напряженно пыталось уловить топот маленьких босых ножек и стук инструментов. Однако не слышно было даже мышиной возни, которая, я уверен, моментально подействовала бы на мою нервную систему.
Офис представлял собой букву L с дверью в конце короткой ножки. Стены, открывшиеся моему взору, в основном были заставлены книгами, хотя там висело и несколько рисунков (мое воображение не ошиблось насчет Генриха Клея, хотя я и не узнал эти оригиналы, выполненные ручкой и чернилом) и картин Фюзелига репродукции которых не встретишь и дешевых массовых альбомах. Стол стоял в углу L, на стене рядом с ним, вдоль книжной полки, расположилась стереосистема. Все, что мне удалось рассмотреть в длинной части комнаты, это большое кресло в сюрреалистическом стиле, стоящее напротив стола и отделенное от него широким низким столиком. Кресло это не понравилось мне сразу, хотя и выглядело исключительно удобным. Слайкер, оказавшийся уже возле стола, одной рукой касался его; когда он повернулся ко мне, создалось впечатление, что после моего появления в офисе кресло изменило форму: вначале оно больше напоминало кушетку в кабинете врача-психоаналитика, теперь же спинка его была почти прямой. Большим пальцем левой руки доктор показал, чтобы я сел в это кресло. Впрочем, я и не видел нигде каких-либо других стульев, кроме обитого войлоком креслица, на которое сейчас садился сам хозяин, — мое же кресло было подобно рабочему месту стенографистки, удобно охватывающему позвоночник рукою опытного массажиста. В другой части буквы L помимо кресла имелись полки с книгами, тяжелые жалюзи, закрывающие окна, две узкие двери, которые, видимо, вели в чулан и туалет, и нечто, выглядевшее как слегка покрытая накипью телефонная будка без окон. Как я догадался, это была коробка Оргона, изобретенная Райхом для восстановления либидо у помещаемых в нее пациентов. Я быстренько устроился в кресле, чтобы скрыть настороженность. Оно оказалось невероятно удобным — как будто в самую последнюю минуту изменило форму, чтобы соответствовать изгибам моей фигуры. Спинка, узкая у основания, расширялась, затем изгибалась внутрь и нависала надо мной, прикрывая плечи и голову Сиденье также значительно расширилось у передних ножек кресла, и теперь они были широко расставлены. Массивные, немного вогнутые подлокотники возникли из-за кресла и оказались у меня под руками, создавая впечатление объятий. Кожа или какая-то другая неизвестная мне синтетическая ткань была на ощупь плотной и прохладной, как молодое тело.
— Историческое кресло, — заметил доктор. — Создано для меня фон Гельмгольцем из Баухауса. На нем восседали мои лучшие медиумы, находясь в состоянии так называемого транса Именно в этом кресле я, к своему вящему удовлетворению, открыл реальность существования эктоплазмы — производного слизистой оболочки, которая чем-то напоминает плодный пузырь и не имеет ничего общего с якобы сбрасываемой людьми-змеями пленкой живой кожи, как это пытаются изобразить шарлатаны-спириты при помощи флюоресцирующей марли и фальсифицированных негативов. Оргон — первичная сексуальная энергия? Райх приводит убедительный довод, однако… Эктоплазма? Да! Ангна входила в транс, сидя как раз там, где находитесь вы, все ее тело было покрыто специальным порошком, на котором возникали следы и пятна, указавшие впоследствии на происхождение и движение эктоплазмы — особенно в области гениталий. Опыт был убедительным и повлек за собой дальнейшие исследования, достаточно интересные и вполне революционизирующие науку. Но результаты я не публиковал, ибо мои коллеги с пеной у рта отстаивают другое направление и кажется, забывают о том, что гипноз лежал в основе исследований Фрейда, а сам он какое-то время принимал кокаин. Это действительно историческое кресло.
Я, естественно, посмотрел вниз, на предмет его гордости, и в какой-то момент подумал, что исчез, ибо не увидел своих ног. Затем я понял, что обивка изменила цвет на темно-серый, совершенно слившись с цветом моего костюма, и лишь концы подлокотников постепенно приобретали бледно-желтоватый опенок, полностью маскирующий мои руки.
— Мне следовало бы предупредить вас, что кресло обито пластиком «хамелеон», — с ухмылкой сказал Слайкер. — Он меняет цвет в соответствии с цветом одежды сидящего. Этот материал был поставлен мне более года назад Генри Артуа, Французским аптекарем-аматором. Кресло приобретало разные цвета: иссиня-черный, когда миссис Ферли — вы помните этот случай? — пришла рассказать мне, что она только что надела траур и застрелила своего мужа — руководителя музыкальной группы; приятный желтовато-коричневый цвет во время дальнейших экспериментов с Ангной. Это помогает пациентам забыться и свободно общаться, некоторых же это даже забавляет
Я не принадлежу к описываемым им людям, но все же выдавил из себя улыбку, которая, как я надеялся, не выглядела чересчур уж кислой. Я приказал себе думать о деле — деле Эвелин Кордью и Джеффа Крейна. Я должен забыть о кресле и прочих мелочах и сконцентрироваться на докторе Эмиле Слайкере и том, что он говорит, — и ни в коем случае не отзываться на его замечания, за исключением разве что наиболее важных. Он оказался собеседником из числа тех, кто, проговорив добрых два часа, в ответ на единственное наше робкое замечание обиженно посмотрит и скажет: «Извините, но позвольте мне вставить хоть слово…», а затем будет продолжать еще два часа. Возможно, здесь сказывалось действие спиртного, но вряд ли. Когда мы ушли из Каунтер-сайн-Клуба, он начал рассказывать мне истории одновременно о трех своих клиентках — о жене хирурга, о стареющей кинозвезде, напуганной грядущим забвением, и о студентке, попавшей в беду, — и даже присутствие телохранителя не помешало ему упомянуть о кровавых подробностях.
Теперь, сидя за столом и поигрывая щеколдой выдвижного ящика, словно раздумывая — открыть его или нет, он дошел в своем рассказе до того места, где жена хирурга появилась рано утром в операционном зале, чтобы во всеуслышание объявить о своей супружеской неверности; кинозвезда воткнула ножницы в своего агента по печати и рекламе, а студентка влюбилась во врача, сделавшего ей аборт. Он обладал способностью поддерживать полдюжины тем и, возвращаясь поочередно к каждой, так ни одну и не заканчивать.
И, конечно же, он принадлежал к числу мужчин, умеющих возбуждать любопытство. Сейчас он резко выдвинул ящик стола, выгреб несколько папок и, прижав их к животу, посмотрел на меня, словно спрашивая: «Стоит ли мне это делать?»
После продолжительной паузы, привнесшей напряжение, он решил, наконец, что стоит, и я начал слушать рассказ о девчонках Эмила Слайкера — не о первых трех, конечно, — этим рассказам так и пришлось остаться незавершенными, ибо подвернулись другие папки.
Я бы солгал, если бы не признал, что оказался разочарован. Не знаю, чего ожидал я от этого стола, но все, что я получил — это обычные мимолетные впечатления о детском влечении к отцу, о соперничестве между детьми и буре и натиске наступившей юности, из-за которых приходилось менять постельное белье. Казалось, папки не заключали в себе ничего, кроме рутинных историй психических болезней, результатов физических измерений, странным образом вклинившихся заметок о финансовых возможностях каждой из клиенток, случайных записей, касающихся возможности наличия дара медиума и других экстрасенсорных талантов, и, вероятно, каких-нибудь откровенных фотоснимков, судя по тому, как он иногда замолкал, чтобы оценивающе рассмотреть их, а затем, подняв брови, с улыбкой смотрел на меня.
Тем не менее через какое-то время все это меня впечатлило и если бы только количеством. Это был поток, паводок, половодье женщин, молодых и не очень, но считавших себя таковыми и носивших на лице маску девочки, даже если кожа уже и отдаленно не напоминала девичью; все они слетались в офис доктора Слайкера с деньгами, украденными у родителей или отнятыми у своих женатых любовников, с деньгами, полученными в уплату за подписание шестилетнего контракта с полугодовыми опционами; с деньгами, выданными их дружкам, работающим в агентствах печати, или же с крупными суммами, полученными вместо алиментов, или с деньгами, которые откладывались долгими годами каждые две недели, а затем были сняты со счета одним щедрым жестом, или с деньгами, брошенными им мужьями в то утро. Да, было что-то весьма впечатляющее в этом розовом потоке женщин, струившемся «серебром» и «зеленью» наличности, словно все коридоры и улицы были бетонными стенами водосливов, ведущих в офис Слайкера. Однако эти потоки не приводили и движение ничего, кроме динамо-машины финансов, а точнее — «динамо-машина» одного человека работала над ними, и они уходили либо бурными потоками, либо обескровленными тонкими струйками, либо еще как-то иначе, чтобы проводить месяцы в возбужденном бездействии, в то время как их души подобна черной болотной воде отливали таинственными огнями…
Слайкер резко остановился, неприятно засмеявшись.
— Нам надо бы поставить музыку, как вы думаете? — сказал он. — Кажется, у меня в проигрывателе стоит сюита из «Щелкунчика». — И он дотронулся до неприметной группы кнопок на крышке стола.
И тогда послышались, без гудения проигрывателя и предварительного шороха пленки, первые аккорды, воскрешающие почто в памяти, — богатые, чувственные, хотя и одновременно причудливые. Это не было началом ни одной из частей «Щелкунчика», я знал это наверняка, — и тем не менее, черт бы их побрал, аккорды звучали так, словно были именно оттуда. Л затем вдруг музыка прервалась, словно оборвалась пленка. Я посмотрел на Слайкера. Он был бледен и как раз отводил одну свою руку от кнопок, а другой сжимал папки, словно те могли от него убежать. Обе руки дрожали. Я тоже почувствовал дрожь в теле, по моему затылку прошел холодок.
— Извините меня, Карр, — медленно вымолвил он, тяжело дыша, — не я использую ее только для особых целей. Это действительно отрывок из «Щелкунчика», между прочим, это «Павана [торжественный бальный танец, распространенный в Европе в XVI в.] девушек-привидений», которую Чайковский полностью убрал из партитуры по приказу мадам Сесострис — ясновидицы из Санкт-Петербурга. Ее записал для меня… нет, я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы сказать… Тем не менее, возьмем-ка мы лучше пластинки и послушаем известные части сюиты в исполнении тех же артистов.
Не знаю, сыграли ли в этом какую-то роль обстоятельства и прослушанная накануне запись, но я никогда еще не слышал «Арабский танец», «Вальс цветов» или «Танец флейт» в столь чувственном и остро-пугающем исполнении: эти топящие, словно покрытые сахарным инеем, музыкальные отрывки, под которые из года в год до темноты в глазах занимаются балерины, показались мне мерцающими, мрачными, не знающими предела фантазиями эротомана. Слайкер, угадавший мои мысли, выразил их вслух:
— Чайковский показывает каждый инструмент в выгодном свете — флейту, деревянные духовые, серебряные колокола, бурлящее золото арфы, — словно одевает красивую женщину в драгоценности, перья и меха с единственной целью: возбудить желание и зависть у других мужчин.
Конечно же, мы слушали музыку как фон к непоследовательным, отрывочным, поверхностным воспоминаниям Слайкера. Не прерывался поток девушек в нарядных костюмах и украшенных цветочным узором платьях, в блузках с буфами и брюках а-ля тореадор, а с ними не прекращался поток их неправдоподобной любви и неожиданной ненависти, а также поток их невероятных амбиций. И мужчин, которые давали им деньги, мужчин, которые дарили им любовь, мужчин, которые, наоборот, только лишь брали и то и другое; в этом потоке были также и парализующие их обычные страхи, скрывавшиеся за фасадом шикарной или заурядной внешности; это был поток восхитительной и одновременно приводящей в ярость манерности, поток глаз, губ, волос, изгибов рук и округлостей грудей, являвшихся воплощением женственности.
Мне пришлось признать, что Слайкер описывает всех этих женщин очень живо, — он помнил их без всяких историй болезни, записей и фотографий, он словно бы хранил аромат каждой из них, как духи, в маленьких бутылочках, и, открывая одну за одной, давал мне понюхать. Постепенно мной овладела уверенность в том, что в этих папках содержится нечто большее, нежели просто бумаги и фотографии, и это открытие, как и более раннее — насчет стола — поначалу разочаровало. Почему меня должны волновать какие-то сувениры от слайкеровских клиенток? — даже если они были подарены с любовью: кружевные носовые платочки и прозрачные шарфики, выцветшие цветы, ленточки и банты, плотные колготки, длинные локоны волос, крохотные заколочки, куски ткани, которые могли быть вырваны из платьев, лоскуты шелка, нежного, как призрачная головка одуванчика; какая мне разница, бережно ли он хранит все это, или эти подарки являлись для него свидетельством его власти, или это было способом его шантажа? И все же для меня это имело значение, потому что вместе с музыкой и его попытками напугать меня с того момента, как он поставил «Павану девушек-привидений» помогло воспринимать все происходящее как реальность, словно в каком-то смысле его стол действительно был забит девчонками. Потому что теперь, когда он открывал или закрывал папки, в них были пуховки или появлялись бледные облачки пудры, а кусочки шелка казались гораздо большими, чем могли быть на самом деле, — словно цветные платки фокусника, только почти все они были телесного цвета. Я стал также замечать что-то похожее на рентгеновские снимки и диапозитивы, возможно — в натуральную величину, но искусно сложенные, и какие-то другие дряблые, бледные предметы, очень напоминавшие тонкие резиновые маски, которые, по слухам, носят стареющие актрисы; я видел какие-то странные маленькие вспышки и мерцания сам не знаю чего, и над всем этим витала какая-то аура женственности. Я вспомнил, что он говорил о флюоресцирующей марле, и, казалось, почувствовал запахи различных духов, источаемых разными папками.
Сейчас были открыты два ящика стола, и я смог рассмотреть слова, выжженные на них. Определенно, это было «Настоящее» и — на двух закрытых ящиках — «Прошлое» и «Будущее». Не знаю, что именно означали эти слова, но вкупе со стремительным монологом Слайкера они вызвали ощущение, будто я плыву по реке женщин из всех времен и разных мест, и ощущение, что в каждой из папок каким-то непостижимым образом помещается женщина, сделалось настолько сильным, что с моего языка чуть было не сорвалось: «Давайте-ка, Эмил, покажите мне их, позвольте на них взглянуть».
Он, должно быть, знал, какие чувства будит во мне, потому что внезапно остановился на половине саги о восходящей кинозвезде, которая вышла замуж за бейсбольного игрока-негра, посмотрел на меня широко открытыми глазами и сказал:
— Ладно, Карр, хватит валять дурака. Когда в Каунтер-сайне я сказал вам, что у меня полный стол девчонок, я не шутил — хотя одной этой фразы достаточно для того, чтобы любой докторишка из дурдома и все эти венские пустозвоны выдали мне официальный документ о психическом расстройстве. Причем вначале они бы напугались до ужаса. Я уже упоминал об эктоплазме и приводил доказательства ее реальности — она вырабатывается большинством женщин в состоянии глубокого транса, если их должным образом стимулировать. Но это не просто тускло флюоресцирующая пена, кружащая в темной комнате. Она принимает форму конверта или полуспущенного, открытого снизу воздушного шара весом легче шелкового чулка, способного в точности воспроизводить внешность человека — начиная от черт лица и заканчивая волосами, — следуя при этом его генетическому коду. Это настоящая сброшенная кожа, в которой еще теплится жизнь, манекен из осенней паутины. Его можно смять дыханием, слабый ветерок может унести его, но при определенных обстоятельствах он становится пугающе устойчивым и эластичным — настоящее привидение. Эктоплазма невидима и почти неощутима днем, но ночью, когда глаза достаточно адаптированны, вы можете рассмотреть ее. Несмотря на хрупкость, ее практически нельзя уничтожить, разве что огнем, и потенциально она бессмертна. Образованная во сне или под гипнозом, в состоянии спонтанного или же искусственно вызванного транса, она остается связанной с человеком тонкой нитью, которую я называю «умбиликус», и возвращается в человека, всасывается в него тотчас после того, как тот выходит из состояния транса. Но иногда она отсоединяется и влачит существование подобно раковине, в которой все еще теплится жизнь; порой ее замечают люди, что и ложится в основу рассказов о привидениях, существовавших во все времена и во всех культурах, — я, кстати, называю эти раковины «призраками». Причиной отсоединения призрака от его хозяина является обычно сильный эмоциональный шок, но это может быть сделано и искусственно. Такое привидение послушно тому, кто понимает и ценит его, — например, его можно свернуть до невероятно маленьких размеров и спрятать в конверт, хотя при дневном свете вы в таком конверте ничего не увидите. Именно таким искусственным отсоединением я и занимаюсь здесь в офисе, и знаете, чем я пользуюсь для этого, Карр? — Он вынул что-то длинное и блестящее, похожее на кинжал, и крепко зажал в своей пухлой руке, устремив к потолку. — Серебряные ножницы, Карр, серебряные по той же причине, по которой используют серебряную пулю, чтобы убить оборотня. Разумеется, эти мои слова заставят взвыть мелких докторишек из дурдома, но вот вопрос, Карр, от чего именно будут они выть: по причине антинаучности всего этого, из-за профессиональной ревности, просто от страха? Не знаю. Ясно лишь, что взвыли бы, скажи я им о том, что в каждой четвертой или пятой папке у меня находятся один или несколько призраков.