Страница:
— А как ведет себя в обществе таких зубров наш депутат Джеймс Вернан?
— Помнишь, был такой мультик — там действуют маленькая собачка и здоровенная псина: маленькая бежит пыхтя, суетится, подпрыгивает и все время спрашивает большую: «А куда мы идем, Батч? А куда мы идем, Батч?»
— Помню.
— Вот так и Джим.
Энджи стала грызть кончик карандаша, потом постучала им о передние зубы:
— Ну, формальный отчет от тебя я получила. А что произошло на самом деле?
— Это предстоит выяснить.
— Ты доверяешь им?
— Ни в малейшей степени.
— Стало быть, за этим кроется нечто большее?
Я пожал плечами:
— Мы имеем дело с избранными должностными лицами. Скорее наркоту начнут отпускать бесплатно, чем наши законодатели скажут всю правду.
— Как всегда, вы проводите головокружительные аналогии, детектив Кензи. Сразу виден продукт вдумчивой селекции. — Она смотрела на меня, улыбаясь все шире и постукивая карандашом по левому верхнему резцу с крошечной щербинкой. — Рассказывай дальше.
Я ослабил узел галстука, чтобы можно было снять его, не развязывая.
— Ты меня достала.
— Сыщик чертов, — сказала она.
Глава 3
Глава 4
Глава 5
— Помнишь, был такой мультик — там действуют маленькая собачка и здоровенная псина: маленькая бежит пыхтя, суетится, подпрыгивает и все время спрашивает большую: «А куда мы идем, Батч? А куда мы идем, Батч?»
— Помню.
— Вот так и Джим.
Энджи стала грызть кончик карандаша, потом постучала им о передние зубы:
— Ну, формальный отчет от тебя я получила. А что произошло на самом деле?
— Это предстоит выяснить.
— Ты доверяешь им?
— Ни в малейшей степени.
— Стало быть, за этим кроется нечто большее?
Я пожал плечами:
— Мы имеем дело с избранными должностными лицами. Скорее наркоту начнут отпускать бесплатно, чем наши законодатели скажут всю правду.
— Как всегда, вы проводите головокружительные аналогии, детектив Кензи. Сразу виден продукт вдумчивой селекции. — Она смотрела на меня, улыбаясь все шире и постукивая карандашом по левому верхнему резцу с крошечной щербинкой. — Рассказывай дальше.
Я ослабил узел галстука, чтобы можно было снять его, не развязывая.
— Ты меня достала.
— Сыщик чертов, — сказала она.
Глава 3
Дженна Анджелайн, как и я, родилась и выросла в Дорчестере. Человек, случайно оказавшийся в нашем городе, мог бы подумать, что это обстоятельство послужит прекрасным сближающим фактором, что общность происхождения установит между нами связь, пусть минимальную: два человека двинулись каждый своим путем, но отправной пункт у них был один и тот же. Но ошибется случайно оказавшийся в нашем городе человек. Ибо Дорчестер Дженны Анджелайн так же похож на мой Дорчестер, как желе — на железо.
Тот город, где вырос я, был традиционным рабочим городом, кварталы которого чаще всего совпадали с приходами католических церквей. Жили там мастера, прорабы, бригадиры, десятники, инспекторы, наблюдавшие за поведением условно осужденных преступников, пожарные. Пожарным был и мой отец. Жены, кое-кто из которых даже окончил университет, как правило, на службу не ходили или работали неполный день. Все мы были ирландцами и поляками или чем-то в этом роде, и, разумеется, белыми. Когда в 1974 году началась федеральная десегрегация школ, большая часть мужчин стала работать сверхурочно, а женщины — на всю катушку, но детей своих они отправили в частные католические школы.
Этот Дорчестер сильно изменился, что уж говорить. Развод, о котором и не слыхивали наши родители, стал явлением заурядным, а о своих соседях я знаю гораздо меньше, чем прежде. Однако рабочие места мы по-прежнему получаем, только если состоим в профсоюзе, обычно знаем своего депутата в Законодательном собрании штата и прибегаем к его помощи, если хотим устроиться на государственную службу. Иными словами, мы все еще связаны друг с другом.
Дорчестер Дженны Анджелайн беден. Его кварталы чаще всего вырастали вокруг общественных парков или всяких центров досуга. Мужчины работают в порту или в больницах, иногда — на почте, есть и несколько пожарных. Женщины — санитарки, кассирши, продавщицы, уборщицы. Есть среди жителей этого Дорчестера и медицинские сестры, и полицейские, и чиновники, но, как правило, если человек достигает подобной вершины, то он покидает Дорчестер и перебирается в Дэдхэм, Фрамингхэм или Броктон.
В моем Дорчестере люди живут потому, что приросли к этому месту, живут в силу привычки, живут, потому что сумели создать удобное, хоть и бедное, существование, в котором можно не бояться перемен. Тихая пристань.
В Дорчестере Дженны Анджелайн люди живут потому, что больше им деться некуда.
Нигде так трудно не объяснить разницу между Дорчестером белым и Дорчестером черным, как в моем квартале, ибо мы живем на пограничной полосе. Стоит лишь пройти по Эдвард Эверетт-сквер на север, на восток или на запад, как окажешься в Дорчестере черном. И потому здешние с трудом воспринимают что-либо, кроме черного и белого. Парень, которого я знаю с детства, сформулировал все это с предельной ясностью. «Знаешь, Патрик, — сказал он, — хватит с меня этой бредятины. Я отсюда родом, я вырос в бедности, никогда ни от кого ничего не получал. Отец нас бросил, когда я был еще совсем сопляком, в точности как в большинстве негритянских семей здесь в Бэри. Но меня никто никогда не умолял учиться грамоте, или устроиться на работу, или добиться чего-то в жизни. Никто никогда ничем мне не помог — ни делом, ни толковым советом. Однако же я не взял „узи“, не пошел в банду, а стал крутить баранку автобуса. Так что не надо. Черномазым нет оправдания».
А Роксбэри, граничащий с черным Дорчестером, квартал Дорчестера белого, стали называть просто «Бэри»[1] потому, что за уик-энд там порой отправляют на тот свет человек до восьми юных афроамериканцев. Надо сказать, что черный Дорчестер старается не отставать, так что пора бы уж и официально переименовать квартал.
Мой приятель сказал пусть не всю, но правду, и это пугает меня. Когда я проезжаю по своему кварталу, передо мной предстает бедность, но не нищета.
Сейчас, оказавшись в квартале Дженны, я видел нищету вопиющую — скопище огромных уродливых зданий с заколоченными витринами. Одна витрина была выбита, и на стенах виднелись извилистые звездообразные следы от пуль. Внутри все было сожжено и разворочено, а вывеска из стекловолокна, некогда сообщавшая по-вьетнамски, что здесь торгуют деликатесами, расколота. Судя по всему, торговля деликатесами ныне не процветала, зато крэк по-прежнему расходился бойко.
Я свернул с Блю Хилл-авеню и двинулся в гору, по улице, которую в последний раз мостили при президенте Кеннеди. За вершиной горы, за разросшимися кустами садилось кроваво-красное солнце. Несколько чернокожих подростков переходили улицу — переходили неторопливо, молча, поглядывая на мою машину. Один, державший в руке палку от метлы, обернулся ко мне и вдруг резко, с размаху треснул ею по мостовой. Другой, гнавший перед собой теннисный мячик, засмеялся и предостерегающе наставил указательный палец в мое лобовое стекло. Они перешли наконец и скрылись в проеме между двумя трехэтажными домами. Я продолжал ползти в гору, с какой-то первобытной радостью ощущая надежную тяжесть плечевой кобуры с пистолетом.
А мой пистолет, как выразилась бы Энджи, — это вам не баран накашлял. Это автоматический «магнум» 44-го калибра, «автомаг», как ласково величают его в журналах типа «Солдат удачи», и выбрал его я вовсе не потому, что подсознательно хотел бы компенсировать свою анатомическую ущербность, и не потому, что завидовал Клинту Иствуду, и не потому, что мечтал утереть нос всем мальцам с нашей улицы. Нет, причина была иная и очень простая: я неважно стреляю. И стало быть, должен быть уверен, что если придется пустить его в ход, то я попаду в цель, причем так попаду, что эта самая цель свалится и останется лежать. Есть такие люди, которых подранишь из 32-го, а они только обозлятся. А вот если в то же место засадить из «автомага», они попросят позвать священника.
Я стрелял из него дважды. В первый раз — когда полоумный и весьма крупногабаритный социопат захотел проверить, кто из нас круче. Выскочив из машины метрах в двух от меня, он очень стремительно пошел на сближение, и тогда я выстрелил и попал прямо в моторный блок. Он поглядел на свою «Кордобу» так, словно я прикончил его собаку, и чуть не зарыдал — из-под искореженного капота повалил дым, и это помогло ему убедиться, что есть на свете кое-что покруче его, и меня, и нас обоих вместе взятых.
Вторым был Бобби Ройс. Он держал Энджи за горло, когда моя пуля вырвала приличный кусок мяса у него из ноги. Не поверите, но Бобби Ройс после этого сумел подняться. Не только подняться, но и направить в мою сторону ствол. Он целился в меня даже после того, как две пули, выпущенные Энджи, подкинули его вверх и отшвырнули к пожарному гидранту и свет померк в его глазах. Бобби Ройс так и застыл, держа меня на мушке, и надо сказать, что при жизни в глазах у него было огня и блеска не больше, чем у мертвого.
Я вылез из машины у того дома, где проживала Дженна. По крайней мере, это был последний известный нам адрес. На мне был жемчужно-серый полотняный пиджак свободного покроя и к тому же на размер больше, так что «магнум» из-под мышки не выпирал. Подростки, сидевшие на капотах машин возле дома Дженны, явно собирались подурачиться.
Их было человек девять. Половина расположились на крыше облезлого синего «Шевроле-Малибу» с ярко-желтым блокиратором на переднем колесе — владелец явно не желал платить штрафы. Остальные пристроились рядом — на темно-зеленой «Гранаде». Двое подростков спрыгнули наземь и быстро зашагали вверх по улице, опустив головы и потирая ладонями лбы.
Я подошел вплотную и спросил:
— Дженна здесь?
Тот, кого другие называли Джером, — тощий и жилистый, в мешковатой красной безрукавке и белых шортах — рассмеялся.
— "Дженна здесь?" — передразнил он пронзительным тоненьким голоском. — Можно подумать, закадычный друг явился. — Остальные тоже засмеялись. — Нет, папаша, нету Дженны, уехала на денек. Я ее обслуживаю, так что можете оставить ей сообщение через меня.
При слове «обслуживаю» вся компания загоготала.
Шутка мне тоже понравилась, однако я был твердо намерен сохранять невозмутимость.
— Типа того «пусть мой агент позвонит ее агенту», да?
Джером взглянул на меня с невозмутимым видом:
— Да, папаша, типа того. Все будет передано.
Они загоготали еще громче. Гораздо громче.
Ну вот, Патрик Кензи, ты и соприкоснулся с подрастающим поколением. Я прошел между машинами, что было не так-то просто, поскольку никто и не подумал подвинуться. Однако мне это удалось.
— Душевно вам признателен, Джером.
— О чем ты, папаша?! Кушай на здоровье! Всегда ко мне обращайся!
— Как увижу Дженну, помяну тебя добрым словом, — продолжал я, поднимаясь на крыльцо трехэтажного дома.
— Проваливай, белая сволочь, — буркнул Джером, когда я открыл дверь в холл.
Дженна жила на третьем. Я взбирался по лестнице, вдыхая знакомые запахи, — во всех таких домах пахнет одинаково: нагретыми солнцем опилками, старой краской, кошачьей мочой, деревом и линолеумом, десятилетиями впитывавшими талый снег и грязь из-под мокрых подошв, пролитым пивом и содовой, пеплом тысяч окурков. Я благоразумно не держался за перила, которые по виду в любой момент могли сорваться с ржавых стоек.
Свернув в верхний вестибюль, я остановился перед дверью Дженны — или, вернее, тем, что от этой двери осталось. Кто-то пробил филенку дубиной — она валялась тут же, в груде щепок. Кинув быстрый взгляд в коридор, я обнаружил узкую полоску темно-зеленого линолеума, заваленного обломками стульев и шкафа, разодранной одеждой, пухом, выпущенным из вспоротых подушек, обломками транзисторного приемника.
Я достал пистолет, осторожно сделал маленький шажок внутрь и двинулся по квартире, вскидывая к каждому дверному проему одновременно глаза и ствол. Стояла тишина, какая бывает, когда ничего живого в доме нет, однако мне уже приходилось убеждаться, насколько эта тишина обманчива, и потому я собирался удостовериться своими глазами.
И через десять минут скрупулезного и напряженного осмотра я убедился, что квартира и в самом деле пуста. К этому времени я взмок, у меня заломило спину, а мышцы рук и ног просто одеревенели.
Потом, держа пистолет в опущенной руке и слегка расслабившись, пошел по второму кругу, вновь осматривая комнаты и обращая больше внимания на детали. Но из спальни не выскочило и не сплясало передо мной нечто, осиянное неоновой надписью УЛИКА. Да и в ванной я ничего не обнаружил, и кухня с гостиной оказались столь же неотзывчивы. Мне удалось лишь установить, что в квартире кто-то основательно пошарил, нимало не заботясь о сохранности обстановки. Все, что только можно, было разбито, взрезано, вскрыто, взломано, выпотрошено.
Шагнув в коридор, я услышал справа от себя шорох, шарахнулся и направил толстый ствол на Джерома. Он съежился и, загородясь ладонями, вскричал не своим голосом:
— Эй-эй, ты что, ты что, совсем, что ли?! Не стреляй!
— Черт возьми, — сказал я, почувствовав, что дарованное выбросом адреналина облегчение больше напоминает изнеможение.
— Чтоб тебя, — проговорил Джером, выпрямляясь и по непонятной причине ощупывая штанины своих шортов. — На кой ты таскаешь с собой такую дуру? Слоны у нас здесь давненько уже не водятся.
— А ты что здесь делаешь?
— Я-то местный житель, милый белый папаша, так что извиняться надо тебе. И спрячь куда-нибудь эту штуку.
Я сунул пистолет в кобуру.
— Что тут творится?
Джером вошел в квартиру и оглядел перевернутые вверх дном комнаты так, словно видел все это раз сто.
— Старуха Дженна не появляется уже неделю. А устроили этот бардак в прошлый уик-энд. Нет, — прибавил он, опережая мой вопрос, — нет, папаша, никто ничего не видал.
— Это меня не удивляет, — сказал я.
— А ты бы хотел, чтобы у нас, как в белом квартале, люди наперегонки неслись стучать в полицию? Ладно, не в том суть. — Он снова оглядел развороченную квартиру. — Я думаю, тут без Роланда не обошлось.
— Кто это?
Он взглянул на меня и засмеялся.
— Ну, скажи! Кто такой Роланд?
Джером повернулся и вышел:
— Вали домой, папаша.
Я шел за ним по лестнице следом и продолжал повторять:
— Кто такой Роланд? Кто такой Роланд?
Но он только мотал головой все то время, что спускался вниз, а выйдя на крыльцо, где на ступеньках расселись его дружки, ткнул через плечо большим пальцем, показывая на меня, и сказал:
— Видали? Роландом интересуется.
Все снова покатились со смеху: давно уж, должно быть, не встречался им такой забавный белый.
Когда я вышел, большинство поднялись, а какая-то девица осведомилась:
— Вы хотите знать, кто такой Роланд?
Я спустился по ступенькам:
— Да, я хочу знать, кто такой Роланд.
Один из самых рослых потыкал меня в плечо указательным пальцем:
— Роланд — это такое, что и в кошмарном сне не приснится.
— Страшней твоей жены, — добавила девица. Снова все захохотали, а я сошел с крыльца и протиснулся между синим «Малибу» и зеленой «Гранадой».
— Лучше не попадайся ему на дороге, — напутствовал меня Джером. — Твоя пушка слонов валит, но против Роланда маловата. Потому что он не человек.
Я остановился и обернулся, положив руку на капот «Малибу»:
— А кто?
Джером пожал плечами и скрестил руки на груди:
— Как в книжках пишут — воплощенное зло.
Тот город, где вырос я, был традиционным рабочим городом, кварталы которого чаще всего совпадали с приходами католических церквей. Жили там мастера, прорабы, бригадиры, десятники, инспекторы, наблюдавшие за поведением условно осужденных преступников, пожарные. Пожарным был и мой отец. Жены, кое-кто из которых даже окончил университет, как правило, на службу не ходили или работали неполный день. Все мы были ирландцами и поляками или чем-то в этом роде, и, разумеется, белыми. Когда в 1974 году началась федеральная десегрегация школ, большая часть мужчин стала работать сверхурочно, а женщины — на всю катушку, но детей своих они отправили в частные католические школы.
Этот Дорчестер сильно изменился, что уж говорить. Развод, о котором и не слыхивали наши родители, стал явлением заурядным, а о своих соседях я знаю гораздо меньше, чем прежде. Однако рабочие места мы по-прежнему получаем, только если состоим в профсоюзе, обычно знаем своего депутата в Законодательном собрании штата и прибегаем к его помощи, если хотим устроиться на государственную службу. Иными словами, мы все еще связаны друг с другом.
Дорчестер Дженны Анджелайн беден. Его кварталы чаще всего вырастали вокруг общественных парков или всяких центров досуга. Мужчины работают в порту или в больницах, иногда — на почте, есть и несколько пожарных. Женщины — санитарки, кассирши, продавщицы, уборщицы. Есть среди жителей этого Дорчестера и медицинские сестры, и полицейские, и чиновники, но, как правило, если человек достигает подобной вершины, то он покидает Дорчестер и перебирается в Дэдхэм, Фрамингхэм или Броктон.
В моем Дорчестере люди живут потому, что приросли к этому месту, живут в силу привычки, живут, потому что сумели создать удобное, хоть и бедное, существование, в котором можно не бояться перемен. Тихая пристань.
В Дорчестере Дженны Анджелайн люди живут потому, что больше им деться некуда.
Нигде так трудно не объяснить разницу между Дорчестером белым и Дорчестером черным, как в моем квартале, ибо мы живем на пограничной полосе. Стоит лишь пройти по Эдвард Эверетт-сквер на север, на восток или на запад, как окажешься в Дорчестере черном. И потому здешние с трудом воспринимают что-либо, кроме черного и белого. Парень, которого я знаю с детства, сформулировал все это с предельной ясностью. «Знаешь, Патрик, — сказал он, — хватит с меня этой бредятины. Я отсюда родом, я вырос в бедности, никогда ни от кого ничего не получал. Отец нас бросил, когда я был еще совсем сопляком, в точности как в большинстве негритянских семей здесь в Бэри. Но меня никто никогда не умолял учиться грамоте, или устроиться на работу, или добиться чего-то в жизни. Никто никогда ничем мне не помог — ни делом, ни толковым советом. Однако же я не взял „узи“, не пошел в банду, а стал крутить баранку автобуса. Так что не надо. Черномазым нет оправдания».
А Роксбэри, граничащий с черным Дорчестером, квартал Дорчестера белого, стали называть просто «Бэри»[1] потому, что за уик-энд там порой отправляют на тот свет человек до восьми юных афроамериканцев. Надо сказать, что черный Дорчестер старается не отставать, так что пора бы уж и официально переименовать квартал.
Мой приятель сказал пусть не всю, но правду, и это пугает меня. Когда я проезжаю по своему кварталу, передо мной предстает бедность, но не нищета.
Сейчас, оказавшись в квартале Дженны, я видел нищету вопиющую — скопище огромных уродливых зданий с заколоченными витринами. Одна витрина была выбита, и на стенах виднелись извилистые звездообразные следы от пуль. Внутри все было сожжено и разворочено, а вывеска из стекловолокна, некогда сообщавшая по-вьетнамски, что здесь торгуют деликатесами, расколота. Судя по всему, торговля деликатесами ныне не процветала, зато крэк по-прежнему расходился бойко.
Я свернул с Блю Хилл-авеню и двинулся в гору, по улице, которую в последний раз мостили при президенте Кеннеди. За вершиной горы, за разросшимися кустами садилось кроваво-красное солнце. Несколько чернокожих подростков переходили улицу — переходили неторопливо, молча, поглядывая на мою машину. Один, державший в руке палку от метлы, обернулся ко мне и вдруг резко, с размаху треснул ею по мостовой. Другой, гнавший перед собой теннисный мячик, засмеялся и предостерегающе наставил указательный палец в мое лобовое стекло. Они перешли наконец и скрылись в проеме между двумя трехэтажными домами. Я продолжал ползти в гору, с какой-то первобытной радостью ощущая надежную тяжесть плечевой кобуры с пистолетом.
А мой пистолет, как выразилась бы Энджи, — это вам не баран накашлял. Это автоматический «магнум» 44-го калибра, «автомаг», как ласково величают его в журналах типа «Солдат удачи», и выбрал его я вовсе не потому, что подсознательно хотел бы компенсировать свою анатомическую ущербность, и не потому, что завидовал Клинту Иствуду, и не потому, что мечтал утереть нос всем мальцам с нашей улицы. Нет, причина была иная и очень простая: я неважно стреляю. И стало быть, должен быть уверен, что если придется пустить его в ход, то я попаду в цель, причем так попаду, что эта самая цель свалится и останется лежать. Есть такие люди, которых подранишь из 32-го, а они только обозлятся. А вот если в то же место засадить из «автомага», они попросят позвать священника.
Я стрелял из него дважды. В первый раз — когда полоумный и весьма крупногабаритный социопат захотел проверить, кто из нас круче. Выскочив из машины метрах в двух от меня, он очень стремительно пошел на сближение, и тогда я выстрелил и попал прямо в моторный блок. Он поглядел на свою «Кордобу» так, словно я прикончил его собаку, и чуть не зарыдал — из-под искореженного капота повалил дым, и это помогло ему убедиться, что есть на свете кое-что покруче его, и меня, и нас обоих вместе взятых.
Вторым был Бобби Ройс. Он держал Энджи за горло, когда моя пуля вырвала приличный кусок мяса у него из ноги. Не поверите, но Бобби Ройс после этого сумел подняться. Не только подняться, но и направить в мою сторону ствол. Он целился в меня даже после того, как две пули, выпущенные Энджи, подкинули его вверх и отшвырнули к пожарному гидранту и свет померк в его глазах. Бобби Ройс так и застыл, держа меня на мушке, и надо сказать, что при жизни в глазах у него было огня и блеска не больше, чем у мертвого.
Я вылез из машины у того дома, где проживала Дженна. По крайней мере, это был последний известный нам адрес. На мне был жемчужно-серый полотняный пиджак свободного покроя и к тому же на размер больше, так что «магнум» из-под мышки не выпирал. Подростки, сидевшие на капотах машин возле дома Дженны, явно собирались подурачиться.
Их было человек девять. Половина расположились на крыше облезлого синего «Шевроле-Малибу» с ярко-желтым блокиратором на переднем колесе — владелец явно не желал платить штрафы. Остальные пристроились рядом — на темно-зеленой «Гранаде». Двое подростков спрыгнули наземь и быстро зашагали вверх по улице, опустив головы и потирая ладонями лбы.
Я подошел вплотную и спросил:
— Дженна здесь?
Тот, кого другие называли Джером, — тощий и жилистый, в мешковатой красной безрукавке и белых шортах — рассмеялся.
— "Дженна здесь?" — передразнил он пронзительным тоненьким голоском. — Можно подумать, закадычный друг явился. — Остальные тоже засмеялись. — Нет, папаша, нету Дженны, уехала на денек. Я ее обслуживаю, так что можете оставить ей сообщение через меня.
При слове «обслуживаю» вся компания загоготала.
Шутка мне тоже понравилась, однако я был твердо намерен сохранять невозмутимость.
— Типа того «пусть мой агент позвонит ее агенту», да?
Джером взглянул на меня с невозмутимым видом:
— Да, папаша, типа того. Все будет передано.
Они загоготали еще громче. Гораздо громче.
Ну вот, Патрик Кензи, ты и соприкоснулся с подрастающим поколением. Я прошел между машинами, что было не так-то просто, поскольку никто и не подумал подвинуться. Однако мне это удалось.
— Душевно вам признателен, Джером.
— О чем ты, папаша?! Кушай на здоровье! Всегда ко мне обращайся!
— Как увижу Дженну, помяну тебя добрым словом, — продолжал я, поднимаясь на крыльцо трехэтажного дома.
— Проваливай, белая сволочь, — буркнул Джером, когда я открыл дверь в холл.
Дженна жила на третьем. Я взбирался по лестнице, вдыхая знакомые запахи, — во всех таких домах пахнет одинаково: нагретыми солнцем опилками, старой краской, кошачьей мочой, деревом и линолеумом, десятилетиями впитывавшими талый снег и грязь из-под мокрых подошв, пролитым пивом и содовой, пеплом тысяч окурков. Я благоразумно не держался за перила, которые по виду в любой момент могли сорваться с ржавых стоек.
Свернув в верхний вестибюль, я остановился перед дверью Дженны — или, вернее, тем, что от этой двери осталось. Кто-то пробил филенку дубиной — она валялась тут же, в груде щепок. Кинув быстрый взгляд в коридор, я обнаружил узкую полоску темно-зеленого линолеума, заваленного обломками стульев и шкафа, разодранной одеждой, пухом, выпущенным из вспоротых подушек, обломками транзисторного приемника.
Я достал пистолет, осторожно сделал маленький шажок внутрь и двинулся по квартире, вскидывая к каждому дверному проему одновременно глаза и ствол. Стояла тишина, какая бывает, когда ничего живого в доме нет, однако мне уже приходилось убеждаться, насколько эта тишина обманчива, и потому я собирался удостовериться своими глазами.
И через десять минут скрупулезного и напряженного осмотра я убедился, что квартира и в самом деле пуста. К этому времени я взмок, у меня заломило спину, а мышцы рук и ног просто одеревенели.
Потом, держа пистолет в опущенной руке и слегка расслабившись, пошел по второму кругу, вновь осматривая комнаты и обращая больше внимания на детали. Но из спальни не выскочило и не сплясало передо мной нечто, осиянное неоновой надписью УЛИКА. Да и в ванной я ничего не обнаружил, и кухня с гостиной оказались столь же неотзывчивы. Мне удалось лишь установить, что в квартире кто-то основательно пошарил, нимало не заботясь о сохранности обстановки. Все, что только можно, было разбито, взрезано, вскрыто, взломано, выпотрошено.
Шагнув в коридор, я услышал справа от себя шорох, шарахнулся и направил толстый ствол на Джерома. Он съежился и, загородясь ладонями, вскричал не своим голосом:
— Эй-эй, ты что, ты что, совсем, что ли?! Не стреляй!
— Черт возьми, — сказал я, почувствовав, что дарованное выбросом адреналина облегчение больше напоминает изнеможение.
— Чтоб тебя, — проговорил Джером, выпрямляясь и по непонятной причине ощупывая штанины своих шортов. — На кой ты таскаешь с собой такую дуру? Слоны у нас здесь давненько уже не водятся.
— А ты что здесь делаешь?
— Я-то местный житель, милый белый папаша, так что извиняться надо тебе. И спрячь куда-нибудь эту штуку.
Я сунул пистолет в кобуру.
— Что тут творится?
Джером вошел в квартиру и оглядел перевернутые вверх дном комнаты так, словно видел все это раз сто.
— Старуха Дженна не появляется уже неделю. А устроили этот бардак в прошлый уик-энд. Нет, — прибавил он, опережая мой вопрос, — нет, папаша, никто ничего не видал.
— Это меня не удивляет, — сказал я.
— А ты бы хотел, чтобы у нас, как в белом квартале, люди наперегонки неслись стучать в полицию? Ладно, не в том суть. — Он снова оглядел развороченную квартиру. — Я думаю, тут без Роланда не обошлось.
— Кто это?
Он взглянул на меня и засмеялся.
— Ну, скажи! Кто такой Роланд?
Джером повернулся и вышел:
— Вали домой, папаша.
Я шел за ним по лестнице следом и продолжал повторять:
— Кто такой Роланд? Кто такой Роланд?
Но он только мотал головой все то время, что спускался вниз, а выйдя на крыльцо, где на ступеньках расселись его дружки, ткнул через плечо большим пальцем, показывая на меня, и сказал:
— Видали? Роландом интересуется.
Все снова покатились со смеху: давно уж, должно быть, не встречался им такой забавный белый.
Когда я вышел, большинство поднялись, а какая-то девица осведомилась:
— Вы хотите знать, кто такой Роланд?
Я спустился по ступенькам:
— Да, я хочу знать, кто такой Роланд.
Один из самых рослых потыкал меня в плечо указательным пальцем:
— Роланд — это такое, что и в кошмарном сне не приснится.
— Страшней твоей жены, — добавила девица. Снова все захохотали, а я сошел с крыльца и протиснулся между синим «Малибу» и зеленой «Гранадой».
— Лучше не попадайся ему на дороге, — напутствовал меня Джером. — Твоя пушка слонов валит, но против Роланда маловата. Потому что он не человек.
Я остановился и обернулся, положив руку на капот «Малибу»:
— А кто?
Джером пожал плечами и скрестил руки на груди:
— Как в книжках пишут — воплощенное зло.
Глава 4
Вскоре после того, как я вернулся в офис, мы заказали обед из китайского ресторана и принялись подводить итоги.
Энджи взяла на себя бумажную работу, я — физическую, то есть рассказал ей о результатах моего визита в дом Дженны, написал на первой странице досье имена «Джером» и «Роланд», ввел их в компьютер, добавил слова «взлом» и «мотив» и последнее слово подчеркнул.
Тут доставили обед, и мы, не прерывая трудов, принялись забивать артерии холестерином и давать сердцу непосильную загрузку. Энджи, уплетая свиные ребрышки с жареным рисом вперемежку с салатом из моллюсков, доложила о результатах проведенного ею расследования. Наутро после исчезновения Дженны Джим Вернан обошел несколько ресторанов и магазинов по Бикон-стрит и в окрестностях Капитолия, спрашивая, не появлялась ли она там в последнее время. Разумеется, он ее не нашел, зато хозяин кафе на Сомерсет-стрит преподнес ему копию квитанции — кредитной карточкой «Виза» Дженна расплатилась за ржаной сэндвич с ветчиной. Энджи взяла квитанцию и методом тыка — «Простите, я такая-то и, кажется, потеряла свою карточку» — установила, что у Дженны ничего, кроме «Визы», не было, что в 8I-м году она превысила свой лимит и в последний раз пользовалась ею 19 июня — то есть в тот самый день, когда не вышла на службу, — получив двести долларов в Банк оф Бостон на углу Кларендон и Сент-Джеймс. Тогда Энджи позвонила туда, представилась сотрудницей «Америкэн Экспресс»: вот, дескать, мисс Анджелайн заказала у нас кредитную карточку — не затруднит ли вас проверить состояние ее счета?
Какого счета?
То же самое отвечали ей и во всех остальных банках, в которые она обращалась. Не было у Дженны Анджелайн счета в банке, что само по себе и не ново, но зато здорово затрудняет ее поиски.
Я стал спрашивать у Энджи, не пропустила ли она какой-нибудь банк, но она подняла руку, с полным ртом произнесла: «Подожди», проглотила, вытерла рот салфеткой, сделала глоток пива и наконец ответила:
— Помнишь Билли Хоукинса?
— Разумеется, помню. — Если бы мы не смогли установить его алиби, Билли пришлось бы мотать изрядный срок в Уолпольской тюрьме.
— Так вот, он работает сейчас в «Вестерн юнион», причем как раз сидит на выдаче наличных. — Она выпрямилась на стуле, очень довольная собой.
— Ну?
— Гну! — Она явно наслаждалась.
Я взял обглоданное свиное ребрышко и почесал им ладонь.
— По моей просьбе Билли проверит, обращалась ли Дженна в какое-либо из отделений «Вестерн юнион», потому что прожить с девятнадцатого июня на двести долларов она не могла. По крайней мере, в нашем городе это еще никому не удавалось.
— И когда же он даст ответ?
— Сегодня уже поздно. Билли сказал, что его босс заподозрит неладное, если он задержится на работе слишком долго, а я позвонила за пять минут до конца рабочего дня. Завтра. Обещал связаться с нами около двенадцати.
Я кивнул. Энджи сидела на фоне темнеющего неба, на которое наложил четыре малиновых пальца закат; слабый ветерок перегнал вьющуюся прядь ее волос из-под уха на скулу. Из магнитофона за моей спиной Ван Моррисон пел о безумной любви, а мы сидели в клетушке нашей конторы в легкой истоме, вызванной тяжелой китайской снедью, душной погодой и твердой уверенностью в скором получении очередного чека. Энджи улыбнулась не без смущения, но не отвела глаза и снова принялась постукивать себя кончиком карандаша по выщербленному переднему зубу.
Не меньше пяти минут я наслаждался этой осенившей нас безмятежностью и лишь потом сказал:
— Поедем ко мне.
Продолжая улыбаться, она чуть качнула головой и поправила прядь.
— А? Будем смотреть одним глазом телевизор, болтать, вспоминать...
— В этом перечне сейчас появится постель.
— Если и появится, то вовсе не в том смысле... Ляжем и... будем разговаривать.
Она рассмеялась:
— Ага. А куда мы денем всех этих прелестных молоденьких особ, которые днюют и ночуют на коврике перед твоей дверью и обрывают твой телефон?
— Ты про кого? — спросил я как можно более невинно.
— Про кого! Донна, Бет, Келли, потом эта... с таким вот задом, потом Лорен...
— Минутку! С таким вот задом — это вы кого имеете в виду?
— Сам знаешь. Итальяночка. Ну та, которая говорит... — Голос Энджи поднялся на две октавы. — «О-о-о, Патрик, пойдем в джа-ку-у-зи... там такие пузырьки-и... О-о, как славно!»
— Джина.
— Вот-вот. Джи-на.
— Я готов отдать их всех за одну ночь с...
— Слышала, Патрик, слышала. Надеюсь, ты понимаешь, что этим не следует гордиться?
— Ну, знаешь...
Она улыбнулась:
— Патрик, ты вообразил, что влюблен в меня, потому что ни разу не видел голой...
— Неправда.
— Ну да, с тех пор, как мне исполнилось тринадцать лет, — торопливо проговорила она. — И мы решили предать тот эпизод забвению. И потом, в этом возрасте подобные вопросы воспринимаются... хм-м... несколько острее.
— Звучит как упрек.
Она перевела на меня глаза:
— Ладно, хватит об этом. Какая у нас программа на завтра?
Я пожал плечами и отпил пива из банки. Вот оно, лето — пиво было как чаёк. Ван Моррисон разделался с «безумной любовью» и завел что-то про «тайну твоих глаз».
— Дождемся звонка от Билли или сами позвоним ему после полудня.
— План недурен. — Она тоже сделала глоток и скривилась: — Холодного не осталось?
Я дотянулся до корзины для мусора, которую использовал и как холодильник, и бросил Энджи банку пива. Она вскрыла ее и пригубила.
— А что мы будем делать, когда отыщем мисс Анджелайн?
— Еще не придумал. Отыщем — придумаем.
— Ну да, ты же у нас высокий профессионал.
— И потому имею право носить оружие.
Она заметила его первая. Его тень появилась на полу, легла ей на правую щеку. Фил. Дерьмо.
Я не видел его уже три года — с того дня, как по моей милости он загремел в больницу. Выглядел он лучше, чем тогда — тогда он лежал на полу, держась за ребра, и кровь изо рта хлестала на засыпанный опилками пол, — но все равно дерьмом был, дерьмом остался. Под левым глазом у него был заметный шрам — привет от благоразумного бильярдного кия. Вроде бы я заулыбался, заметив этот шрам, а может быть, мне это показалось.
Он старался не встречаться со мной глазами. Он смотрел на нее.
— Я минут десять гудел снизу. Ты что, не слышала?
— Очень шумно на улице, и потом... — она показала на орущий кассетник, но он не взглянул на него, потому что в этом случае пришлось бы волей-неволей взглянуть на меня.
— Ты готова? — спросил он.
Она кивнула и поднялась. Залпом допила все, что еще плескалось в банке. Она не спешила, и Филу это было не слишком приятно. Должно быть, стало еще неприятней, когда она, опорожнив жестянку, швырнула ее мне, а я отбил ее в корзину.
— Два очка, — сказала она, обходя стол. — До завтра, Юз.
— Пока, — ответил я, а она взяла Фила за руку, и они двинулись к двери.
На пороге он обернулся, не выпуская ее руки, и с улыбкой поглядел на меня.
Я послал ему воздушный поцелуй.
Я слышал, как гулко гремят у них под ногами узкие ступеньки винтовой лестницы. Ван Моррисон наконец заткнулся, и в наступившей тишине на меня повеяло тоской и унынием. Я пересел в кресло Энджи, выглянул в окно и увидел их внизу. Фил садился в машину. Энджи, стоя у правой дверцы, держалась за ручку. Голова ее была опущена, и мне показалось, что она делает над собой усилие, чтобы не посмотреть вверх. Фил открыл ей дверцу, она села, и через миг автомобиль влился в густой поток других машин.
Я взглянул на магнитофон и на разбросанные вокруг него кассеты. Надо бы вытащить Моррисона и поставить что-нибудь другое. Дир Стрэйтс? Или лучше «роллингов»? Нет, Джейн Аддиктон. Нет? Ну, тогда что-нибудь из совсем другой оперы. Лэдисмит-Блек-Мамбасо или «Чифтэйнс». Я раздумывал, кого мне послушать, чтобы улучшить настроение. Я раздумывал, не взять ли мне этот кассетник и не запустить ли им через всю комнату туда, где пять минут назад стоял Фил. Где он, по-прежнему не выпуская руку Энджи, с улыбкой обернулся ко мне.
Но я не стал этого делать. Пройдет.
Все проходит. Рано или поздно все проходит.
Энджи взяла на себя бумажную работу, я — физическую, то есть рассказал ей о результатах моего визита в дом Дженны, написал на первой странице досье имена «Джером» и «Роланд», ввел их в компьютер, добавил слова «взлом» и «мотив» и последнее слово подчеркнул.
Тут доставили обед, и мы, не прерывая трудов, принялись забивать артерии холестерином и давать сердцу непосильную загрузку. Энджи, уплетая свиные ребрышки с жареным рисом вперемежку с салатом из моллюсков, доложила о результатах проведенного ею расследования. Наутро после исчезновения Дженны Джим Вернан обошел несколько ресторанов и магазинов по Бикон-стрит и в окрестностях Капитолия, спрашивая, не появлялась ли она там в последнее время. Разумеется, он ее не нашел, зато хозяин кафе на Сомерсет-стрит преподнес ему копию квитанции — кредитной карточкой «Виза» Дженна расплатилась за ржаной сэндвич с ветчиной. Энджи взяла квитанцию и методом тыка — «Простите, я такая-то и, кажется, потеряла свою карточку» — установила, что у Дженны ничего, кроме «Визы», не было, что в 8I-м году она превысила свой лимит и в последний раз пользовалась ею 19 июня — то есть в тот самый день, когда не вышла на службу, — получив двести долларов в Банк оф Бостон на углу Кларендон и Сент-Джеймс. Тогда Энджи позвонила туда, представилась сотрудницей «Америкэн Экспресс»: вот, дескать, мисс Анджелайн заказала у нас кредитную карточку — не затруднит ли вас проверить состояние ее счета?
Какого счета?
То же самое отвечали ей и во всех остальных банках, в которые она обращалась. Не было у Дженны Анджелайн счета в банке, что само по себе и не ново, но зато здорово затрудняет ее поиски.
Я стал спрашивать у Энджи, не пропустила ли она какой-нибудь банк, но она подняла руку, с полным ртом произнесла: «Подожди», проглотила, вытерла рот салфеткой, сделала глоток пива и наконец ответила:
— Помнишь Билли Хоукинса?
— Разумеется, помню. — Если бы мы не смогли установить его алиби, Билли пришлось бы мотать изрядный срок в Уолпольской тюрьме.
— Так вот, он работает сейчас в «Вестерн юнион», причем как раз сидит на выдаче наличных. — Она выпрямилась на стуле, очень довольная собой.
— Ну?
— Гну! — Она явно наслаждалась.
Я взял обглоданное свиное ребрышко и почесал им ладонь.
— По моей просьбе Билли проверит, обращалась ли Дженна в какое-либо из отделений «Вестерн юнион», потому что прожить с девятнадцатого июня на двести долларов она не могла. По крайней мере, в нашем городе это еще никому не удавалось.
— И когда же он даст ответ?
— Сегодня уже поздно. Билли сказал, что его босс заподозрит неладное, если он задержится на работе слишком долго, а я позвонила за пять минут до конца рабочего дня. Завтра. Обещал связаться с нами около двенадцати.
Я кивнул. Энджи сидела на фоне темнеющего неба, на которое наложил четыре малиновых пальца закат; слабый ветерок перегнал вьющуюся прядь ее волос из-под уха на скулу. Из магнитофона за моей спиной Ван Моррисон пел о безумной любви, а мы сидели в клетушке нашей конторы в легкой истоме, вызванной тяжелой китайской снедью, душной погодой и твердой уверенностью в скором получении очередного чека. Энджи улыбнулась не без смущения, но не отвела глаза и снова принялась постукивать себя кончиком карандаша по выщербленному переднему зубу.
Не меньше пяти минут я наслаждался этой осенившей нас безмятежностью и лишь потом сказал:
— Поедем ко мне.
Продолжая улыбаться, она чуть качнула головой и поправила прядь.
— А? Будем смотреть одним глазом телевизор, болтать, вспоминать...
— В этом перечне сейчас появится постель.
— Если и появится, то вовсе не в том смысле... Ляжем и... будем разговаривать.
Она рассмеялась:
— Ага. А куда мы денем всех этих прелестных молоденьких особ, которые днюют и ночуют на коврике перед твоей дверью и обрывают твой телефон?
— Ты про кого? — спросил я как можно более невинно.
— Про кого! Донна, Бет, Келли, потом эта... с таким вот задом, потом Лорен...
— Минутку! С таким вот задом — это вы кого имеете в виду?
— Сам знаешь. Итальяночка. Ну та, которая говорит... — Голос Энджи поднялся на две октавы. — «О-о-о, Патрик, пойдем в джа-ку-у-зи... там такие пузырьки-и... О-о, как славно!»
— Джина.
— Вот-вот. Джи-на.
— Я готов отдать их всех за одну ночь с...
— Слышала, Патрик, слышала. Надеюсь, ты понимаешь, что этим не следует гордиться?
— Ну, знаешь...
Она улыбнулась:
— Патрик, ты вообразил, что влюблен в меня, потому что ни разу не видел голой...
— Неправда.
— Ну да, с тех пор, как мне исполнилось тринадцать лет, — торопливо проговорила она. — И мы решили предать тот эпизод забвению. И потом, в этом возрасте подобные вопросы воспринимаются... хм-м... несколько острее.
— Звучит как упрек.
Она перевела на меня глаза:
— Ладно, хватит об этом. Какая у нас программа на завтра?
Я пожал плечами и отпил пива из банки. Вот оно, лето — пиво было как чаёк. Ван Моррисон разделался с «безумной любовью» и завел что-то про «тайну твоих глаз».
— Дождемся звонка от Билли или сами позвоним ему после полудня.
— План недурен. — Она тоже сделала глоток и скривилась: — Холодного не осталось?
Я дотянулся до корзины для мусора, которую использовал и как холодильник, и бросил Энджи банку пива. Она вскрыла ее и пригубила.
— А что мы будем делать, когда отыщем мисс Анджелайн?
— Еще не придумал. Отыщем — придумаем.
— Ну да, ты же у нас высокий профессионал.
— И потому имею право носить оружие.
Она заметила его первая. Его тень появилась на полу, легла ей на правую щеку. Фил. Дерьмо.
Я не видел его уже три года — с того дня, как по моей милости он загремел в больницу. Выглядел он лучше, чем тогда — тогда он лежал на полу, держась за ребра, и кровь изо рта хлестала на засыпанный опилками пол, — но все равно дерьмом был, дерьмом остался. Под левым глазом у него был заметный шрам — привет от благоразумного бильярдного кия. Вроде бы я заулыбался, заметив этот шрам, а может быть, мне это показалось.
Он старался не встречаться со мной глазами. Он смотрел на нее.
— Я минут десять гудел снизу. Ты что, не слышала?
— Очень шумно на улице, и потом... — она показала на орущий кассетник, но он не взглянул на него, потому что в этом случае пришлось бы волей-неволей взглянуть на меня.
— Ты готова? — спросил он.
Она кивнула и поднялась. Залпом допила все, что еще плескалось в банке. Она не спешила, и Филу это было не слишком приятно. Должно быть, стало еще неприятней, когда она, опорожнив жестянку, швырнула ее мне, а я отбил ее в корзину.
— Два очка, — сказала она, обходя стол. — До завтра, Юз.
— Пока, — ответил я, а она взяла Фила за руку, и они двинулись к двери.
На пороге он обернулся, не выпуская ее руки, и с улыбкой поглядел на меня.
Я послал ему воздушный поцелуй.
Я слышал, как гулко гремят у них под ногами узкие ступеньки винтовой лестницы. Ван Моррисон наконец заткнулся, и в наступившей тишине на меня повеяло тоской и унынием. Я пересел в кресло Энджи, выглянул в окно и увидел их внизу. Фил садился в машину. Энджи, стоя у правой дверцы, держалась за ручку. Голова ее была опущена, и мне показалось, что она делает над собой усилие, чтобы не посмотреть вверх. Фил открыл ей дверцу, она села, и через миг автомобиль влился в густой поток других машин.
Я взглянул на магнитофон и на разбросанные вокруг него кассеты. Надо бы вытащить Моррисона и поставить что-нибудь другое. Дир Стрэйтс? Или лучше «роллингов»? Нет, Джейн Аддиктон. Нет? Ну, тогда что-нибудь из совсем другой оперы. Лэдисмит-Блек-Мамбасо или «Чифтэйнс». Я раздумывал, кого мне послушать, чтобы улучшить настроение. Я раздумывал, не взять ли мне этот кассетник и не запустить ли им через всю комнату туда, где пять минут назад стоял Фил. Где он, по-прежнему не выпуская руку Энджи, с улыбкой обернулся ко мне.
Но я не стал этого делать. Пройдет.
Все проходит. Рано или поздно все проходит.
Глава 5
Минут через пять и я вышел из церкви. Что мне там было делать? Я прошагал через пустой школьный двор, пиная носком башмака жестянку из-под пива, пролез через дыру в проволочной ограде и пересек проспект по направлению к дому. Я живу прямо напротив церкви, в сине-белом «трехпалубнике», по счастливой случайности избежавшем Божьей кары в виде алюминиевой обшивки, настигшей всех его соседей. Мой хозяин — старый венгр-крестьянин, и, чтобы научиться выговаривать его фамилию, мне потребовался год. День-деньской он мельтешит во дворе и за те пять лет, что я живу у него, сказал мне слов двести пятьдесят. Причем одних и тех же, а особенно часто повторяются два слова: «Когда заплатишь?» Старый сквалыга.
Я прошествовал к себе на третий этаж, сбросил с кофейного столика кипу поджидавших меня счетов. Поклонницы не караулили меня ни у двери, ни за дверью, зато на автоответчике было семь сообщений.
Три оставила Джина-Джакузи, и фоном служили сопение и топот, доносившиеся из студии аэробики, где она работает. Понятно — попрыгаешь, взмокнешь, тут и страсть всколыхнется.
Одно было от моей сестры Эрин из Сиэтла: «Малыш, у тебя ничего не стряслось?» Даже когда у меня будут вставные челюсти и лицо как печеное яблоко, Эрин не перестанет называть меня малышом. Еще одно оставил Бубба Роговски, осведомляясь, не хочу ли я покатать шары под пиво. Голос был пьяный, и это значило, что сегодня вечером кому-то будет устроено кровопускание. Я проигнорировал призыв. Еще кто-то — скорей всего Лорен — обещал мне много всяких неприятностей, и в этих обещаниях фигурировали ржавые ножницы и мои детородные органы. Я начал было вспоминать нашу последнюю встречу, чтобы сообразить, заслуживало ли мое поведение столь крайних мер, но тут в комнату вплыл голос Малкерна, и мне стало не до Лорен.
— Пат, старина, говорит Стерлинг Малкерн. Я понимаю, ты дома не сидишь, а зарабатываешь деньги, и это правильно, но не читал ли ты сегодняшнюю «Триб»? Этот милый мальчуган Ричи Колган опять вцепился мне в глотку. С него сталось бы обвинить и твоего отца — тот, мол, сам устраивал пожары, чтобы потом тушить их. Сущая чума этот Колган. Вот я и думаю: не мог бы ты, Пат, встретиться с ним и попросить — пусть хоть ненадолго оставит старика в покое? Но это так — мысли вслух. Мы заказали столик у «Копли» на субботу, на час дня. Не забудь. — Раздался гудок, и кассета начала перематываться.
Я уставился на автоответчик. Не могу ли я... встретиться... попросить... мысли вслух. И отца моего приплел очень кстати. Героический пожарный. Всеми любимый муниципальный советник.
Я прошествовал к себе на третий этаж, сбросил с кофейного столика кипу поджидавших меня счетов. Поклонницы не караулили меня ни у двери, ни за дверью, зато на автоответчике было семь сообщений.
Три оставила Джина-Джакузи, и фоном служили сопение и топот, доносившиеся из студии аэробики, где она работает. Понятно — попрыгаешь, взмокнешь, тут и страсть всколыхнется.
Одно было от моей сестры Эрин из Сиэтла: «Малыш, у тебя ничего не стряслось?» Даже когда у меня будут вставные челюсти и лицо как печеное яблоко, Эрин не перестанет называть меня малышом. Еще одно оставил Бубба Роговски, осведомляясь, не хочу ли я покатать шары под пиво. Голос был пьяный, и это значило, что сегодня вечером кому-то будет устроено кровопускание. Я проигнорировал призыв. Еще кто-то — скорей всего Лорен — обещал мне много всяких неприятностей, и в этих обещаниях фигурировали ржавые ножницы и мои детородные органы. Я начал было вспоминать нашу последнюю встречу, чтобы сообразить, заслуживало ли мое поведение столь крайних мер, но тут в комнату вплыл голос Малкерна, и мне стало не до Лорен.
— Пат, старина, говорит Стерлинг Малкерн. Я понимаю, ты дома не сидишь, а зарабатываешь деньги, и это правильно, но не читал ли ты сегодняшнюю «Триб»? Этот милый мальчуган Ричи Колган опять вцепился мне в глотку. С него сталось бы обвинить и твоего отца — тот, мол, сам устраивал пожары, чтобы потом тушить их. Сущая чума этот Колган. Вот я и думаю: не мог бы ты, Пат, встретиться с ним и попросить — пусть хоть ненадолго оставит старика в покое? Но это так — мысли вслух. Мы заказали столик у «Копли» на субботу, на час дня. Не забудь. — Раздался гудок, и кассета начала перематываться.
Я уставился на автоответчик. Не могу ли я... встретиться... попросить... мысли вслух. И отца моего приплел очень кстати. Героический пожарный. Всеми любимый муниципальный советник.