Страница:
ЭДУАРД ЛИМОНОВ
В ПЛЕНУ У МЕРТВЕЦОВ
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
…мой будущий Иуда, один из двух моих Иуд, оказался сидящим сразу за мной. Так мы с ним познакомились. Он сразу щегольнул отличным знанием моего творчества: «А почему Вы, Эдуард Вениаминович, написали стихотворение „Саратов“? Вы что бывали в Саратове?» – спросил он меня. Для того, чтобы прочесть стихотворение «Саратов» необходимо было получить в руки хотя бы единожды сборник стихов «Русское», изданный в штате Мичиган в 1979 году тиражом всего три тысячи экземпляров. Он читал, следовательно, этот редкий сборник. Тогда я не мог ответить ему ничего путного, пробормотал лишь что-то вроде… «Саратов? Ну поскольку это типично русский город…»
Теперь я могу ответить: «Из глубины времени я узрел будущее, Дима. 33 года тому назад (стихотворение написано в 1968 году) я узнал, что ты предашь меня в Саратове».
Когда за мною закрылась дверь в камеру №24 крепости Лефортово, 9 апреля, я вдруг припомнил концовку этого пророческого, как оказалось, стихотворения, и похолодел от ужаса...
Теперь я могу ответить: «Из глубины времени я узрел будущее, Дима. 33 года тому назад (стихотворение написано в 1968 году) я узнал, что ты предашь меня в Саратове».
Когда за мною закрылась дверь в камеру №24 крепости Лефортово, 9 апреля, я вдруг припомнил концовку этого пророческого, как оказалось, стихотворения, и похолодел от ужаса...
САРАТОВ
Прошедший снег над городом Саратов
Был бел и чуден. мокр и матов
И покрывал он деревянные дома
Вот в это время я сошёл с ума
Вот в это время с книгой испещрённой
В снегах затерянный. самим собой польщённый
Я зябко вянул. в книгу мысли дул
Саратов город же взлетел-вспорхнул
Ах город-город. подлинный Саратов
Ты полон был дымков и ароматов
И все под вечер заняли места
К обеденным столам прильнула простота
А мудрость на горе в избушке белой
Сидела тихо и в окно смотрела
В моём лице отображался свет
И понял я. надежды больше нет
И будут жить мужчины. дети. лица
Больные все. не город а больница
И каждый жёлт и каждый полустёрт
ненужен и бессмыслен. вял. не горд
Лишь для себя и пропитанья
бегут безумные нелепые созданья
настроивши машин железных
и всяких домов бесполезных
и длинный в Волге пароход
какой бессмысленный урод
гудит и плачет. Фабрика слепая
глядит на мир узоры выполняя
своим огромным дымовым хвостом
и всё воняет и всё грязь кругом
и белый снег не укрощён
протест мельчайший запрещён
и только вечером из чашки
пить будут водку замарашки
и сменят все рабочий свой костюм
но не сменить им свой нехитрый ум
И никогда их бедное устройство
не воспитает в них иное свойство
против сей жизни мрачной бунтовать
чтобы никто не мог распределять
их труд и время их «свободное»
их мало сбросит бремя то народное
И я один на город весь Саратов
– так думал он – а снег всё падал матов
– Зачем же те далёкие прадеды
не одержали нужной всем победы
и не отвоевали юг для жизни
наверно трусы были. Кровь что брызнет
и потому юг у других народов
А мы живём – потомки тех уродов
Отверженные все на север подались
и тайно стали жить… и дожились…
Так думал я и тёплые виденья
пленив моё огромное сомненье
в Италию на юги увели
и показали этот край земли
Деревия над морем расцветая
и тонкий аромат распространяя
И люди босиком там ходят
Ины купаются. иные рыбу удят
Кто хочет умирать – тот умирает
и торговать никто не запрещает
В широкополой шляпе проходить
и тут же на песке кого любить
Спокойно на жаре едят лимоны
(они собой заполнили все склоны)
и открываешь в нужном месте нож
отрезал. ешь и денег не кладёшь
А спать ты ночью можешь и без дома
и не нужны огромные хоромы
и шуба не нужна от царских плеч
и просто на землю можешь смело лечь
и спи себе. и ихо государство
тебе не станет наносить удар свой
Конечно та Италия была
Италия отлична пожилой
Она. совсем другой страной была
совсем другой страной
Я образ тот был вытерпеть не в силах
Когда метель меня совсем знобила
и задувала в белое лицо
Нет не уйти туда – везде кольцо
Умру я здесь в Саратове в итоге
не помышляет здесь никто о Боге
Ведь Бог велит пустить куда хочу
Лишь как умру – тогда и полечу
Меня народ сжимает – не уйдёшь!
Народ! Народ! – я более хорош
чем ты. И я на юге жить достоин!
Но держат все – старик, дурак и воин
Все слабые за сильного держались
и никогда их пальцы не разжались
и сильный был в Саратове замучен
а после смерти тщательно изучен
БУКВА "К"
Если предположить, что я нахожусь в здравом уме, то сегодня 18 сентября 2001 года, где-то на полпути от одиннадцати до двенадцати часов дня. Зовут меня Савенко Эдуард Вениаминович. Нахожусь я в камере номер тридцать два следственного изолятора ФСБ России, в крепости Лефортово. Сижу на шконке, спиной к окну, на синем тюремном одеяле. Справа от меня лежит чеченский боевик Алхазуров Асланбек и читает книгу. Слева от меня лежит зэка Ихтиандр и спит. Прямо передо мной – дверь камеры. Над дверью висят на резинке восемь носок и одно вафельное полотенце. Вчера, раздевшись до трусов и представляя из себя неэстетичное зрелище, зэк Ихтиандр стирал, хлюпая водой, эти предметы, ныне висящие над дверью.
Меня перевели в эту грязную хату четыре дня назад, из чистенькой хаты. Чтобы было не противно моему взору, я очистил стену, в которой дверь, от трупов комаров и мух, в изобилии расплющенных на ней. Я также снял трупы и пятна со стены над умывальником, препоручив очистку оставшихся грязными стен моим сокамерникам. Но за два дня они не подвигли себя на подвиг. По-видимому им всё равно. Нижняя часть стен нашей камеры была когда-то окрашена зелёной масляной краской, краска облупилась, зэка истёрли её спинами, коленями и руками, вовсю дышали на неё и дымили, посему, пятнистая и облупленная, она имеет неприглядный вид. Верхняя часть нашей камеры была когда-то окрашена белой извёсткой, именно с извёстки я счищал трупы насекомых. Пятнистая и несвежая верхняя часть камеры, – как стены загаженного сортира также имеет неприглядный вид. В наилучшем состоянии яркий, цвета эрзац-кофе с молоком цементный пол нашей хаты. Он даже лоснится.
Зэк Ихтиандр задал тон нашей камере – грязная, захламленная пластиковыми бутылками, банками из-под майонеза, газетами, она похожа на жилище каких-нибудь сезонных рабочих мексиканцев, спящих вповалку, как придётся и где придётся. Озабоченные лишь тем, чтобы скопить немного денег и убраться в родную страну, эмигранты не следят за жилищем. Зэку Ихтиандру 31 год, он высок, дик лицом и причёской прямо стоящей надо лбом, животаст, циничен в высказываниях, и неряшлив, несмотря на то, что постоянно связан с водой, хлюпает ею и переливает. Короче, бордель в камере – его рук дело, поскольку боевик Асланбек худ, рыж, компактен, не производит никаких действий за исключением курения, подмывания и молитв. Боевик Асланбек лаконичен в своих проявлениях. Такое впечатление, что брус воздуха, имеющий платформой его шконку, подымается вверх на пару метров и твердый, хотя и прозрачный, решительно отделяет его от камеры и от нас. В этом параллелепипеде и живёт Асланбек как пчела, попавшая в далёкую прибалтийскую смолу тысячелетия назад.
Я разумно называю Лефортово Бастилией. Воздвигнутая примерно в то же время, когда Бастилия была разрушена в Париже, военная тюрьма Лефортово, тот её корпус, в котором помещается собственно тюрьма, выполнена буквой "К".
В высоком конце верхнего отростка буквы и помещается камера тридцать два. В месте, где сходятся все три части буквы "К", под атлантами, держащими на себе массивное сложное сооружение окна, находится обширный пульт. За ним и округ него сидят наши Zoldaten, как я их коротко называю, чтобы не давать себе труда разбираться в их разнокалиберных звёздочках, и управляют как дирижёры всем нашим спектаклем. Буква "К" вздымается вверх на четыре этажа. Железные мостики сопровождают очертания буквы "К", придавая нашей и без того странной тюрьме характер корабля. Мы – «Титаник», не затонувший, к сожалению, в 1991 году, когда ему следовало затонуть со всем старым советским миром. Бастилия-Титаник осталась в живых, и среди её узников сижу я – новый маркиз де Сад. Мало кому известно, что ещё одиннадцатого июля 1789 года маркиз, крича из окна Бастилии, подстрекал собравшихся внизу ремесленников и буржуа Сент-Антуанского предместья к нападению на тюрьму. «Нас убивают здесь!» – кричал де Сад. В результате его в тот же день увезли из Бастилии. Он успел лишь спрятать в стене крепости рукопись «Ста двадцати дней Содома». Рукопись была найдена только в двадцатом веке, а маркизу в его 18-ом пришлось заново переписать «120 дней». Бастилию восставший народ взял 14 июля, когда в стенах её содержались всего семь узников.
Сколько узников в букве "К"? Лучший тюремный архитектор своего времени немка Катерина соорудила для нас эту букву "К", будь она проклята. Сколько нас тут?
Лефортово – молчаливая, тихая тюрьма. В ней, невидимые для глаз заключённого Савенко передвигаются в баню, на прогулки, к адвокатам, к следователям и в суд – другие заключённые. Сколько нас здесь на четырёх этажах, мы не знаем. Нас усиленно прячут друг от друга. Сидим мы по двое, по трое в каменных мешках-пеналах, соседей нам меняют раз в несколько месяцев. Когда выводят, то наши стражники издают трескающие звуки, сжимая в руке металлический кругляш с мембраной, – предупреждают «ведём государственного преступника!» Вторым способом оповещения служит стучание по полым трубам – обрезки их прикреплены к стенам у каждой двери и вдоль коридоров. По пути следования есть деревянные чуланы – мешки, в которые в случае появления встречного зека нас прячут. Но подсчитать нас нам всё-таки можно. Нас нам. На крыше крепости имеются прогулочные камеры, покрытые сверху решёткой и сеткой – этакие зинданы, числом пятнадцать. Если предположить, что 15 прогулочных двориков заключают в себе за каждый час прогулки, предположим, каждый по два заключённых, то в пятнадцати находятся 30 заключённых. Прогулки начинаются около восьми и никогда не длятся дольше 12 часов. За это время (так как, чтобы привести и отвести пятнадцать контингентов зека, требуется время, нас поднимают на двух лифтах) через прогулочные дворики проходят три смены заключённых. Следовательно 30 х 3 = 90 зека. Из опыта проживания последовательно с пятью сокамерниками могу свидетельствовать: на прогулки ходит едва ли один из трёх заключённых. Из пяти моих сокамерников только один, первый, подсаженный ко мне информатор сука Лёха, постоянно ходил на прогулку, остальные предпочитали спать.
Таким образом, путём несложной тюремной арифметики получаем: если одна треть целого – это 90 человек, то три третьих есть 3 х 90 = 270 человек.
Эта цифра населения тюрьмы выглядит вполне достоверной ещё и потому, что её возможно проверить другим приблизительным подсчётом. На каждом этаже расположены 50 камер, а обитаемы лишь два этажа. Почему мы знаем об этом? Дело в том, что в следовательский корпус нас водят по лестницам через третий этаж, и таким образом визуально видно, что третий и четвёртый этажи необитаемы. По пятьдесят камер на двух этажах, все трёхместные, дают население в 150 х 2 = 300 зека. На самом деле некоторые камеры на первых двух этажах также необитаемы: 24, 41, 22, я видел много раз, проходя мимо в изолятор или по пути к адвокату, поэтому количество заключённых в отечественной Бастилии не может быть более чем 200 человек. Скорее даже менее. От 150 до 200 представляется реальной цифрой. Полторы или две сотни голов, мы живём в беззвучном полумраке тюремного мира. В темпе подъёмов и отбоев, о них сообщают в кормушку Zoldaten злорадными голосами: «Добрый день! Подъём!» Какой на хуй добрый! Будучи осужден по всем статьям, по которым меня обвиняют, я получу 23,7 года! – думаю я из-под одеяла. В темпе видимой в квадрат кормушки физиономии баландёрши (страшны как прабабушки!) «Завтракать будем?!» «Обедать будем?!» В темпе радио, программы меняют каждые два или четыре часа, в темпе телевизора, в темпе индивидуальных для каждого кошмаров.
В Лефортово содержатся федеральные, т.е. государственные преступники. Здесь хозяин один – Федеральная Служба Безопасности. Современная инквизиция. Существование своей тюрьмы у службы безопасности противоречит всем возможным правам человека. Ни в одной стране мира ни у одной службы своих собственных тюрем нет. CIA не имеет своей тюрьмы, нет своих тюрем и у самых реакционных режимов Азии. Есть только в России. Революционерам будущего времени могу завещать следующее: не успокаивайтесь, пока этот символ абсолютистского государства, тюрьма в виде буквы "К" не будет разрушена. Сломайте её и на развалинах установите подмостки. И напишите: «Здесь танцуют!»
Центральный пульт, там всегда отирается пять, шесть, десять наших тюремщиков, выглядит именно как дирижёрский. Там стоят несколько экранов компьютеров, на них нас просматривают, там есть микрофоны прослушки. Там помещается вся тяжёлая советская машинерия тюремного спектакля, доставшаяся наследием в третье тысячелетие от КГБ. Спектакль, – вот что просится быть совершенным здесь, вот какое действо. Должны выйти из камер и стать в коридорах и на лестницах узники Лефортовской крепости. Из 101-й должен выйти Салман Радуев – чеченский генерал с бородой и в тёмных очках, из 96-й «корейский шпион» Валентин Моисеев, должен выйти хозяин КРАЗа Анатолий Быков, выйдет толстый Титов – коммерческий директор НТВ, должен выйти я, САВЕНКО, он же писатель Лимонов, должен выйти сука Лёха, молодой бандит Мишка, наши ребята: Серёга Аксёнов, Пентелюк, маленькая Нина Силина, революционные комсомольцы и комсомолки, израильский гражданин Давид, арестованный якобы за кражу алмазов. Все мы должны выйти и сказать свои монологи, потом вступить в диалоги, в полемику между собой и нашими тюремщиками. Радуев скажет, что Чечня заслужила свою независимость, что жить с Россией она всё равно не станет, хоть закатай её в асфальт, нечего Чечне с Россией делать. Должен выйти подельник Радуева, его солдат Аслан Алхазуров, и сообщить, что семь членов его семьи были расстреляны из танков, подчинённых генералу Шаманову, его отец, жена, две дочери, семи с половиной лет и двухнедельная девочка, его сестра и её сын и дочь. Показать, пользуясь детскими манекенами, что старшей дочери осколки снаряда попали в голову – мозги повылетали, а младшей снесло головку вообще. Аслан должен говорить спокойно и показывать указкой на манекен. Вот здесь. Жене тоже поразило голову. И указкой показать где. Вот здесь. Одет Аслан должен быть в костюм и галстук. За банку варенья солдаты федеральных войск, будет спокойно говорить Аслан, за банку варенья показали место, где захоронили двух женщин, жену Аслана и сестру, и двух девочек. Для остальных, а всего было сто машин, из пассажиров спаслись 25 человек, для остальных выкопали две огромные ямы и, забросав трупы землёй, поставили на них палатки и жили. У отца Аслана, когда его эксгумировали, отрыли, под ногтями была земля. Тут Аслан скажет, что отец его, брошенный в яму, по его мнению, был ещё жив, когда его погребли, и отойдёт в сторону, предоставив сцену Быкову Анатолию.
Бизнесмен скажет, что два года уже его таскают по тюрьмам, что Павел Струганов во всём этом деле (тут уместно будет воспроизвести на экране, раскрученном над окнами, спавшем вдруг вниз одним нажатием кнопки, фотографию Павла Струганова), лишь провокатор, что важен другой человек, а именно – Олег Дерипаска, промышленник, желающий получить принадлежащие ему, Быкову, акции завода Красноярский алюминий. ( На экране появляется фотография Дерипаски). А Дерипаска имеет, увы, могущественных покровителей, потому он, Быков, и сидит в Лефортово уже целый год.
Постановку спектакля следует поручить по моему мнению модному режиссёру Серебрянникову. Он сумеет выявить интересные побочные линии спектакля, обнажить то, что скрыто в персонажах глубоко. Проходя мимо телеящика Радуев будет всякий раз отклонять и смещать изображение титановой пластиной, вживлённой в его голову временно немецкими хирургами.
После Радуева должна выехать с тележками: стапятидесятикилограммовая баландёрша в белом халате. Обедать будем? Самое гадкое блюдо в меню военной тюрьмы Лефортово: это варёная селёдка с перловкой. Варёная селёдка подаётся в Лефортово ежедневно, ни разу за шесть месяцев не было случая, чтобы нас не кормили варёной селёдкой. Но вместе с перловкой они создают особо гадкое сочетание. Когда я выйду на свободу, я открою ресторан под названием «На нарах», или он будет называться «З/К». Посетители в моём ресторане будут сидеть на одеялах, на шконках, по стенам будут висеть носки. На дубках – синих тумбочках, – будут подавать в мисках варёную селёдку с перловкой. Будет один общий зал – копия общей камеры в Бутырке или Матроске – и будут отдельные кабинеты – «спецы» – в точности как моя хата 32 в Лефортово. Для большего удовольствия посетителей будут водить на прогулку, одев их в вонючие бушлаты, в прогулочный дворик, забранный сверху решёткой. Полагаю, что в такой изысканный ресторан станут приходить депутаты и члены Правительства.
После баландёрши, она свистя колёсами (вторую тележку покатит юный лысый Zoldaten) удалится вдаль ножки буквы "К", на мостках второго этажа появится доктор Зигмунд Фрейд. Доктор Фрейд возьмётся обеими руками за поручни и обратится к присутствующим с лекцией под названием «Введение в психоанализ». Он объяснит присутствующим, что такое «подсознание», что такое «либидо», что такое «оральный», «анальный» и «генитальный» периоды в развитии человека. Доктор Фрейд будет кашлять, он будет в белом халате, время от времени он станет нюхать кокаин, потреблением которого доктор злоупотреблял вплоть до 1895 года. «Вы, находящиеся в стенах Лефортовской крепости по полгода, по году, даже по три года и более, как никто в мире страдаете от неудовлетворения Вашего неумирающего „либидо“. Кошмарные видения Ваших недавних подруг, совершающих половой акт с чужими самцами, пронзают Ваши одинокие ночи. Лишенные шелковистой плоти Ваших подруг Вы непрестанно грезите о них, и невозможность совокупления содрогает Ваши умы и сердца. Ледяной холод многометровых стен этой немецкой крепости хватает Вас за Ваши поросшие шерстью шары между ног и сдавливает их смертной болью». Так будет говорить доктор Фрейд.
Потом все мы сгруппируемся в хор и станем петь песни из репертуара «Русского радио». В частности, группы «Руки вверх»: "Ты сегодня взрослее стала!/ И учёбу ты прогуляла!/ Собрала всех подружек/ Я хочу чтоб ты сказала:/ «Собирай меня скорей!/ Увози за сто морей/ И целуй меня везде/ Восемнадцать мне уже!»
Мы пропоём эту песню группы «Руки вверх»! Всю, и затем заплачем. И будем рыдать долго, тяжело, и надрывно…
Пленный боевик Аслан захлопнул книгу, встал, прошёл к дубкам у двери (их у нас три, один стоит между кроватями моей и з/к Витмана, на нём книги и газеты, это наш офис, а два других у двери, и на них в беспорядке разбросаны кипятильники, ложки, кружки, куски хлеба). Боевик Аслан включил мой крошечный телевизор. Первое, что мы услышали, что в вертолёте, сбитом вчера в Чечне погибли два генерала генштаба, восемь полковников и три члена экипажа. Рыжий, с серыми глазами, очень скуластый боевик Аслан загорелся изнутри и стал ещё рыжее. А когда корреспондент НТВ в Грозном, глупый малец в рубашке, сообщил, что сегодня утром стрельба во втором по значению городе Чечни Гудермесе продолжалась, Аслан совсем зарделся. Он стал похож на уголья, которые обнажаются на дне хорошо отпылавшего костра. Аслан умел топить такие костры, у его семьи была кошара, он занимался овцами долгие годы.
Аслан, я счастлив, что я встретил тебя. Теперь я знаю, какие Вы, чечены. А ты знаешь что такие бывают как я.
Тюрьма учит меня именно тогда, когда я уже думал, что всему научен в мои 58 лет. Первый мой сокамерник был стукач и сверхчеловек. Звали его Лёха. Это персонаж маркиза де Сада.
Меня перевели в эту грязную хату четыре дня назад, из чистенькой хаты. Чтобы было не противно моему взору, я очистил стену, в которой дверь, от трупов комаров и мух, в изобилии расплющенных на ней. Я также снял трупы и пятна со стены над умывальником, препоручив очистку оставшихся грязными стен моим сокамерникам. Но за два дня они не подвигли себя на подвиг. По-видимому им всё равно. Нижняя часть стен нашей камеры была когда-то окрашена зелёной масляной краской, краска облупилась, зэка истёрли её спинами, коленями и руками, вовсю дышали на неё и дымили, посему, пятнистая и облупленная, она имеет неприглядный вид. Верхняя часть нашей камеры была когда-то окрашена белой извёсткой, именно с извёстки я счищал трупы насекомых. Пятнистая и несвежая верхняя часть камеры, – как стены загаженного сортира также имеет неприглядный вид. В наилучшем состоянии яркий, цвета эрзац-кофе с молоком цементный пол нашей хаты. Он даже лоснится.
Зэк Ихтиандр задал тон нашей камере – грязная, захламленная пластиковыми бутылками, банками из-под майонеза, газетами, она похожа на жилище каких-нибудь сезонных рабочих мексиканцев, спящих вповалку, как придётся и где придётся. Озабоченные лишь тем, чтобы скопить немного денег и убраться в родную страну, эмигранты не следят за жилищем. Зэку Ихтиандру 31 год, он высок, дик лицом и причёской прямо стоящей надо лбом, животаст, циничен в высказываниях, и неряшлив, несмотря на то, что постоянно связан с водой, хлюпает ею и переливает. Короче, бордель в камере – его рук дело, поскольку боевик Асланбек худ, рыж, компактен, не производит никаких действий за исключением курения, подмывания и молитв. Боевик Асланбек лаконичен в своих проявлениях. Такое впечатление, что брус воздуха, имеющий платформой его шконку, подымается вверх на пару метров и твердый, хотя и прозрачный, решительно отделяет его от камеры и от нас. В этом параллелепипеде и живёт Асланбек как пчела, попавшая в далёкую прибалтийскую смолу тысячелетия назад.
Я разумно называю Лефортово Бастилией. Воздвигнутая примерно в то же время, когда Бастилия была разрушена в Париже, военная тюрьма Лефортово, тот её корпус, в котором помещается собственно тюрьма, выполнена буквой "К".
В высоком конце верхнего отростка буквы и помещается камера тридцать два. В месте, где сходятся все три части буквы "К", под атлантами, держащими на себе массивное сложное сооружение окна, находится обширный пульт. За ним и округ него сидят наши Zoldaten, как я их коротко называю, чтобы не давать себе труда разбираться в их разнокалиберных звёздочках, и управляют как дирижёры всем нашим спектаклем. Буква "К" вздымается вверх на четыре этажа. Железные мостики сопровождают очертания буквы "К", придавая нашей и без того странной тюрьме характер корабля. Мы – «Титаник», не затонувший, к сожалению, в 1991 году, когда ему следовало затонуть со всем старым советским миром. Бастилия-Титаник осталась в живых, и среди её узников сижу я – новый маркиз де Сад. Мало кому известно, что ещё одиннадцатого июля 1789 года маркиз, крича из окна Бастилии, подстрекал собравшихся внизу ремесленников и буржуа Сент-Антуанского предместья к нападению на тюрьму. «Нас убивают здесь!» – кричал де Сад. В результате его в тот же день увезли из Бастилии. Он успел лишь спрятать в стене крепости рукопись «Ста двадцати дней Содома». Рукопись была найдена только в двадцатом веке, а маркизу в его 18-ом пришлось заново переписать «120 дней». Бастилию восставший народ взял 14 июля, когда в стенах её содержались всего семь узников.
Сколько узников в букве "К"? Лучший тюремный архитектор своего времени немка Катерина соорудила для нас эту букву "К", будь она проклята. Сколько нас тут?
Лефортово – молчаливая, тихая тюрьма. В ней, невидимые для глаз заключённого Савенко передвигаются в баню, на прогулки, к адвокатам, к следователям и в суд – другие заключённые. Сколько нас здесь на четырёх этажах, мы не знаем. Нас усиленно прячут друг от друга. Сидим мы по двое, по трое в каменных мешках-пеналах, соседей нам меняют раз в несколько месяцев. Когда выводят, то наши стражники издают трескающие звуки, сжимая в руке металлический кругляш с мембраной, – предупреждают «ведём государственного преступника!» Вторым способом оповещения служит стучание по полым трубам – обрезки их прикреплены к стенам у каждой двери и вдоль коридоров. По пути следования есть деревянные чуланы – мешки, в которые в случае появления встречного зека нас прячут. Но подсчитать нас нам всё-таки можно. Нас нам. На крыше крепости имеются прогулочные камеры, покрытые сверху решёткой и сеткой – этакие зинданы, числом пятнадцать. Если предположить, что 15 прогулочных двориков заключают в себе за каждый час прогулки, предположим, каждый по два заключённых, то в пятнадцати находятся 30 заключённых. Прогулки начинаются около восьми и никогда не длятся дольше 12 часов. За это время (так как, чтобы привести и отвести пятнадцать контингентов зека, требуется время, нас поднимают на двух лифтах) через прогулочные дворики проходят три смены заключённых. Следовательно 30 х 3 = 90 зека. Из опыта проживания последовательно с пятью сокамерниками могу свидетельствовать: на прогулки ходит едва ли один из трёх заключённых. Из пяти моих сокамерников только один, первый, подсаженный ко мне информатор сука Лёха, постоянно ходил на прогулку, остальные предпочитали спать.
Таким образом, путём несложной тюремной арифметики получаем: если одна треть целого – это 90 человек, то три третьих есть 3 х 90 = 270 человек.
Эта цифра населения тюрьмы выглядит вполне достоверной ещё и потому, что её возможно проверить другим приблизительным подсчётом. На каждом этаже расположены 50 камер, а обитаемы лишь два этажа. Почему мы знаем об этом? Дело в том, что в следовательский корпус нас водят по лестницам через третий этаж, и таким образом визуально видно, что третий и четвёртый этажи необитаемы. По пятьдесят камер на двух этажах, все трёхместные, дают население в 150 х 2 = 300 зека. На самом деле некоторые камеры на первых двух этажах также необитаемы: 24, 41, 22, я видел много раз, проходя мимо в изолятор или по пути к адвокату, поэтому количество заключённых в отечественной Бастилии не может быть более чем 200 человек. Скорее даже менее. От 150 до 200 представляется реальной цифрой. Полторы или две сотни голов, мы живём в беззвучном полумраке тюремного мира. В темпе подъёмов и отбоев, о них сообщают в кормушку Zoldaten злорадными голосами: «Добрый день! Подъём!» Какой на хуй добрый! Будучи осужден по всем статьям, по которым меня обвиняют, я получу 23,7 года! – думаю я из-под одеяла. В темпе видимой в квадрат кормушки физиономии баландёрши (страшны как прабабушки!) «Завтракать будем?!» «Обедать будем?!» В темпе радио, программы меняют каждые два или четыре часа, в темпе телевизора, в темпе индивидуальных для каждого кошмаров.
В Лефортово содержатся федеральные, т.е. государственные преступники. Здесь хозяин один – Федеральная Служба Безопасности. Современная инквизиция. Существование своей тюрьмы у службы безопасности противоречит всем возможным правам человека. Ни в одной стране мира ни у одной службы своих собственных тюрем нет. CIA не имеет своей тюрьмы, нет своих тюрем и у самых реакционных режимов Азии. Есть только в России. Революционерам будущего времени могу завещать следующее: не успокаивайтесь, пока этот символ абсолютистского государства, тюрьма в виде буквы "К" не будет разрушена. Сломайте её и на развалинах установите подмостки. И напишите: «Здесь танцуют!»
Центральный пульт, там всегда отирается пять, шесть, десять наших тюремщиков, выглядит именно как дирижёрский. Там стоят несколько экранов компьютеров, на них нас просматривают, там есть микрофоны прослушки. Там помещается вся тяжёлая советская машинерия тюремного спектакля, доставшаяся наследием в третье тысячелетие от КГБ. Спектакль, – вот что просится быть совершенным здесь, вот какое действо. Должны выйти из камер и стать в коридорах и на лестницах узники Лефортовской крепости. Из 101-й должен выйти Салман Радуев – чеченский генерал с бородой и в тёмных очках, из 96-й «корейский шпион» Валентин Моисеев, должен выйти хозяин КРАЗа Анатолий Быков, выйдет толстый Титов – коммерческий директор НТВ, должен выйти я, САВЕНКО, он же писатель Лимонов, должен выйти сука Лёха, молодой бандит Мишка, наши ребята: Серёга Аксёнов, Пентелюк, маленькая Нина Силина, революционные комсомольцы и комсомолки, израильский гражданин Давид, арестованный якобы за кражу алмазов. Все мы должны выйти и сказать свои монологи, потом вступить в диалоги, в полемику между собой и нашими тюремщиками. Радуев скажет, что Чечня заслужила свою независимость, что жить с Россией она всё равно не станет, хоть закатай её в асфальт, нечего Чечне с Россией делать. Должен выйти подельник Радуева, его солдат Аслан Алхазуров, и сообщить, что семь членов его семьи были расстреляны из танков, подчинённых генералу Шаманову, его отец, жена, две дочери, семи с половиной лет и двухнедельная девочка, его сестра и её сын и дочь. Показать, пользуясь детскими манекенами, что старшей дочери осколки снаряда попали в голову – мозги повылетали, а младшей снесло головку вообще. Аслан должен говорить спокойно и показывать указкой на манекен. Вот здесь. Жене тоже поразило голову. И указкой показать где. Вот здесь. Одет Аслан должен быть в костюм и галстук. За банку варенья солдаты федеральных войск, будет спокойно говорить Аслан, за банку варенья показали место, где захоронили двух женщин, жену Аслана и сестру, и двух девочек. Для остальных, а всего было сто машин, из пассажиров спаслись 25 человек, для остальных выкопали две огромные ямы и, забросав трупы землёй, поставили на них палатки и жили. У отца Аслана, когда его эксгумировали, отрыли, под ногтями была земля. Тут Аслан скажет, что отец его, брошенный в яму, по его мнению, был ещё жив, когда его погребли, и отойдёт в сторону, предоставив сцену Быкову Анатолию.
Бизнесмен скажет, что два года уже его таскают по тюрьмам, что Павел Струганов во всём этом деле (тут уместно будет воспроизвести на экране, раскрученном над окнами, спавшем вдруг вниз одним нажатием кнопки, фотографию Павла Струганова), лишь провокатор, что важен другой человек, а именно – Олег Дерипаска, промышленник, желающий получить принадлежащие ему, Быкову, акции завода Красноярский алюминий. ( На экране появляется фотография Дерипаски). А Дерипаска имеет, увы, могущественных покровителей, потому он, Быков, и сидит в Лефортово уже целый год.
Постановку спектакля следует поручить по моему мнению модному режиссёру Серебрянникову. Он сумеет выявить интересные побочные линии спектакля, обнажить то, что скрыто в персонажах глубоко. Проходя мимо телеящика Радуев будет всякий раз отклонять и смещать изображение титановой пластиной, вживлённой в его голову временно немецкими хирургами.
После Радуева должна выехать с тележками: стапятидесятикилограммовая баландёрша в белом халате. Обедать будем? Самое гадкое блюдо в меню военной тюрьмы Лефортово: это варёная селёдка с перловкой. Варёная селёдка подаётся в Лефортово ежедневно, ни разу за шесть месяцев не было случая, чтобы нас не кормили варёной селёдкой. Но вместе с перловкой они создают особо гадкое сочетание. Когда я выйду на свободу, я открою ресторан под названием «На нарах», или он будет называться «З/К». Посетители в моём ресторане будут сидеть на одеялах, на шконках, по стенам будут висеть носки. На дубках – синих тумбочках, – будут подавать в мисках варёную селёдку с перловкой. Будет один общий зал – копия общей камеры в Бутырке или Матроске – и будут отдельные кабинеты – «спецы» – в точности как моя хата 32 в Лефортово. Для большего удовольствия посетителей будут водить на прогулку, одев их в вонючие бушлаты, в прогулочный дворик, забранный сверху решёткой. Полагаю, что в такой изысканный ресторан станут приходить депутаты и члены Правительства.
После баландёрши, она свистя колёсами (вторую тележку покатит юный лысый Zoldaten) удалится вдаль ножки буквы "К", на мостках второго этажа появится доктор Зигмунд Фрейд. Доктор Фрейд возьмётся обеими руками за поручни и обратится к присутствующим с лекцией под названием «Введение в психоанализ». Он объяснит присутствующим, что такое «подсознание», что такое «либидо», что такое «оральный», «анальный» и «генитальный» периоды в развитии человека. Доктор Фрейд будет кашлять, он будет в белом халате, время от времени он станет нюхать кокаин, потреблением которого доктор злоупотреблял вплоть до 1895 года. «Вы, находящиеся в стенах Лефортовской крепости по полгода, по году, даже по три года и более, как никто в мире страдаете от неудовлетворения Вашего неумирающего „либидо“. Кошмарные видения Ваших недавних подруг, совершающих половой акт с чужими самцами, пронзают Ваши одинокие ночи. Лишенные шелковистой плоти Ваших подруг Вы непрестанно грезите о них, и невозможность совокупления содрогает Ваши умы и сердца. Ледяной холод многометровых стен этой немецкой крепости хватает Вас за Ваши поросшие шерстью шары между ног и сдавливает их смертной болью». Так будет говорить доктор Фрейд.
Потом все мы сгруппируемся в хор и станем петь песни из репертуара «Русского радио». В частности, группы «Руки вверх»: "Ты сегодня взрослее стала!/ И учёбу ты прогуляла!/ Собрала всех подружек/ Я хочу чтоб ты сказала:/ «Собирай меня скорей!/ Увози за сто морей/ И целуй меня везде/ Восемнадцать мне уже!»
Мы пропоём эту песню группы «Руки вверх»! Всю, и затем заплачем. И будем рыдать долго, тяжело, и надрывно…
Пленный боевик Аслан захлопнул книгу, встал, прошёл к дубкам у двери (их у нас три, один стоит между кроватями моей и з/к Витмана, на нём книги и газеты, это наш офис, а два других у двери, и на них в беспорядке разбросаны кипятильники, ложки, кружки, куски хлеба). Боевик Аслан включил мой крошечный телевизор. Первое, что мы услышали, что в вертолёте, сбитом вчера в Чечне погибли два генерала генштаба, восемь полковников и три члена экипажа. Рыжий, с серыми глазами, очень скуластый боевик Аслан загорелся изнутри и стал ещё рыжее. А когда корреспондент НТВ в Грозном, глупый малец в рубашке, сообщил, что сегодня утром стрельба во втором по значению городе Чечни Гудермесе продолжалась, Аслан совсем зарделся. Он стал похож на уголья, которые обнажаются на дне хорошо отпылавшего костра. Аслан умел топить такие костры, у его семьи была кошара, он занимался овцами долгие годы.
Аслан, я счастлив, что я встретил тебя. Теперь я знаю, какие Вы, чечены. А ты знаешь что такие бывают как я.
Тюрьма учит меня именно тогда, когда я уже думал, что всему научен в мои 58 лет. Первый мой сокамерник был стукач и сверхчеловек. Звали его Лёха. Это персонаж маркиза де Сада.
ОДИНОКИЙ КАИН
Я сидел уже пятый день. Один. Под карантином. Тогда ко мне кинули Лёху. Он вошёл в камеру двадцать четыре вечером. Со свёрнутой постелью под рукой, низкорослым кабаном протиснулся в дверь. Низкий лоб, круглые глазки, жёсткое лицо. За ним вошли Zoldaten и поставили на пол его два пакета. Я встал со шконки и протянул ему руку: «Эдуард Савенко». Он поглядел на меня, раздумывая. Руку дал: «Алексей».
Он сразу приступил к делу, согласно инструкции. Расстелил матрац на шконке под окном, сел на него и приступил: «Что-то твоя физиономия мне знакома», – сказал он. «Где-то я тебя видел».
Ему не могла быть знакома моя физиономия. Бороду и усы я отпустил недавно. На телепередачи меня приглашали плохо. Телепередач лёгкого содержания я сторонился, на политические шоу меня не приглашали. Посему не могла быть ему знакома моя физиономия. Он вытащил свои туалетные принадлежности. Бывалый зек, разместил их на полке, под зеркалом. Узнав, что у меня нет ещё ни зубной щётки, ни мыла, навязал мне и щётку и мыло. Продолжая оглядываться на меня. «Где я мог тебя видеть?»
Нигде ни хера он не мог меня видеть. Разве что мой следователь показал ему мою фотографию, хотя мог обойтись и без этого. «Может по телевидению?» – подсказал я.
«Должно быть – обрадовался он подсказке, – вот-вот, по телевидению, да…», и наконец отринул всю свою осторожность, ему не терпелось выполнить задание: «Ты не Лимонов ли будешь?»
«Лимонов» – сознался я.
«А зачем скрывал, думал я не узнаю, да?» – он спрыгнул со шконки и встал у двери.
«Разве я скрывал?»
«А чего сразу не признался?» – низкорослый кабан азартно склонился надо мной.
«Я тебе назвал своё имя и фамилию».
«Ну да, но ты же Лимонов».
«И что, – сказал я. – Я человек скромный и не хочу хватать первого встречного за пуговицу и орать: „Я Лимонов, известный писатель!“ Я хочу быть как все».
«Как все не удастся, – сказал он. – Я читал твою книгу, вместе с ребятами на Бутырке в… – Он сделал вид, что задумался, – в 93 году. Да, круто!» И он улыбнулся улыбкой стриженого кабана. «Но ты не волнуйся. Я ничего против такого рода произведений не имею. Я – широкий. Но немногие это, я имею в виду негров в твоей книге, поймут. Тяжело тебе придётся в Бутырке»,
«Я уже на Бутырку не попаду, – сказал я. – Я уже тут сижу, в Лефортово. И маловероятно, что они меня из своих лап в Бутырку выпустят, чекисты. Очень маловероятно».
На этом его первая атака на меня кончилась. Он стал размещать свои немногочисленные пожитки в голой хате № 24. Голой, потому что у меня никаких ещё вещей не было. Меня бросили в хату прямо с самолёта, привезли, взяв на лётном поле, в гнусном «стакане», это одноместный такой железный ящик внутри автомобиля «Газель». В другом ящике находился где-то мой подельник Сергей Аксёнов. Нас доставили авиарейсом из Барнаула как высоких государственных преступников. «Газель» въехала во двор Лефортовской крепости, и я вошёл. Самое противное, что именно так легли карты судьбы: вечером, 6 апреля, накануне ареста я обнаружил в избушке на столе затрёпанную книгу Алексея Толстого «Пётр I», и пока радостные ребята готовили маралье мясо, я успел прочесть сцену смерти Франца Лефорта и его похорон. Бля. А до этого, в сентябре 2000 года, в той же избушке, я брезгливо перелистал гороскоп Рыбы родившейся в 1943 году и узнал из него, что самый тяжёлый и опасный год моей жизни будет 58-й год. Вот так.
Лёха разделся до пояса. У него был каменный торс коротконогого Минотавра, спина изъедена пятнами прыщей и пятнами послепрыщевого состояния. Этакие тёмные кружки величиной с однокопеечную монету покрывали его спину. Лишь некоторые пламенели. Он покрутился передо мной и подпрыгнул, стараясь увидеть себя в жалкое тюремное зеркальце, глубоко вделанное в стену на высоте, превышающей возможности его ног.
«Как у меня мускулатура, не стыдно будет выйти на волю?»
«Мощная. Как у Минотавра, – сказал я. – Стыдно не будет. А ты что, уже судился?»
«Нет, дело на доследование отсылали. Меня сюда с Бутырки перевели. У меня в деле есть подельник, эренешник, бывший полковник ГРУ, Николай Николаевич. А все дела, связанные с такими людьми, расследует ФСБ. Ты с эренешниками знаком, не знаешь такого?»
«Не знаю. Он тоже в Лефортово сидит, твой подельник?»
«На Матроске. Там такая же эфесбешная тюрьма внутри есть, четвёрка. Там наш Коля Коля сидит».
«За что Вас, если не секрет, всех?»
«Какой секрет, нас даже по „Времечку“ пидор Новожёнов показывал, наркобаронами назвал, мы торговлю наркотиками контролировали. У нас дополнительно ещё два мента по делу проходят. Мы отслеживали продавцов, вламывались к ним и облагали каждого данью, столько-то граммов в месяц, или бабками дань взымали. Мы и африканцев пасли, негров». Он осклабился. «С ними хорошо дело иметь, они всех боятся, платят не торгуясь, сколько скажешь… Да, тяжело тебе придётся в тюремном мире с неграми из твоей книги…»
«Статья у меня достойная. 222-я, часть третья…» – возразил я. Тогда мне ещё предъявляли обвинение только по одной статье.
«Статья значения не имеет. Если менты захотят тебя сломать, они твою книжонку в кормушку как бы невзначай опустят, и пиздец тебе, старый…»
«Сам старый, – сказал я, – смотри лысеть начал».
«Мне двадцать восемь. Из них восемь за решёткой провёл. Вторая ходка. Облысеешь тут».
«А первую за что ходил?»
«Квартирная кража». Его плоская кабанья физия оживилась. Круглые глазки сентиментально заморгали. «Я вначале с пацанами начинал. Малолетка был. У приятеля ключи от квартиры спиздили, сделали копию. Пришли, когда родители его в Польшу уехали, с сумками и баулами, и барахла набрали тонны. Один кожаный плащ, помню, был, навороченный весь, за неимоверные бабки ушёл. Так мы этого богатенького приятеля пригласили, коньяка купили, шампанского. То, что он за свои бабки гулял, он никогда не догадался». Лёха выглядел очень довольным, между тем похваляясь явно подлым поступком. Я, конечно, тюремных законов ещё не знал, но догадывался, что подлость она и в Африке таковой остаётся. Не может быть, чтобы по воровским законам поощрялось ограбление квартиры товарища.
Он сразу приступил к делу, согласно инструкции. Расстелил матрац на шконке под окном, сел на него и приступил: «Что-то твоя физиономия мне знакома», – сказал он. «Где-то я тебя видел».
Ему не могла быть знакома моя физиономия. Бороду и усы я отпустил недавно. На телепередачи меня приглашали плохо. Телепередач лёгкого содержания я сторонился, на политические шоу меня не приглашали. Посему не могла быть ему знакома моя физиономия. Он вытащил свои туалетные принадлежности. Бывалый зек, разместил их на полке, под зеркалом. Узнав, что у меня нет ещё ни зубной щётки, ни мыла, навязал мне и щётку и мыло. Продолжая оглядываться на меня. «Где я мог тебя видеть?»
Нигде ни хера он не мог меня видеть. Разве что мой следователь показал ему мою фотографию, хотя мог обойтись и без этого. «Может по телевидению?» – подсказал я.
«Должно быть – обрадовался он подсказке, – вот-вот, по телевидению, да…», и наконец отринул всю свою осторожность, ему не терпелось выполнить задание: «Ты не Лимонов ли будешь?»
«Лимонов» – сознался я.
«А зачем скрывал, думал я не узнаю, да?» – он спрыгнул со шконки и встал у двери.
«Разве я скрывал?»
«А чего сразу не признался?» – низкорослый кабан азартно склонился надо мной.
«Я тебе назвал своё имя и фамилию».
«Ну да, но ты же Лимонов».
«И что, – сказал я. – Я человек скромный и не хочу хватать первого встречного за пуговицу и орать: „Я Лимонов, известный писатель!“ Я хочу быть как все».
«Как все не удастся, – сказал он. – Я читал твою книгу, вместе с ребятами на Бутырке в… – Он сделал вид, что задумался, – в 93 году. Да, круто!» И он улыбнулся улыбкой стриженого кабана. «Но ты не волнуйся. Я ничего против такого рода произведений не имею. Я – широкий. Но немногие это, я имею в виду негров в твоей книге, поймут. Тяжело тебе придётся в Бутырке»,
«Я уже на Бутырку не попаду, – сказал я. – Я уже тут сижу, в Лефортово. И маловероятно, что они меня из своих лап в Бутырку выпустят, чекисты. Очень маловероятно».
На этом его первая атака на меня кончилась. Он стал размещать свои немногочисленные пожитки в голой хате № 24. Голой, потому что у меня никаких ещё вещей не было. Меня бросили в хату прямо с самолёта, привезли, взяв на лётном поле, в гнусном «стакане», это одноместный такой железный ящик внутри автомобиля «Газель». В другом ящике находился где-то мой подельник Сергей Аксёнов. Нас доставили авиарейсом из Барнаула как высоких государственных преступников. «Газель» въехала во двор Лефортовской крепости, и я вошёл. Самое противное, что именно так легли карты судьбы: вечером, 6 апреля, накануне ареста я обнаружил в избушке на столе затрёпанную книгу Алексея Толстого «Пётр I», и пока радостные ребята готовили маралье мясо, я успел прочесть сцену смерти Франца Лефорта и его похорон. Бля. А до этого, в сентябре 2000 года, в той же избушке, я брезгливо перелистал гороскоп Рыбы родившейся в 1943 году и узнал из него, что самый тяжёлый и опасный год моей жизни будет 58-й год. Вот так.
Лёха разделся до пояса. У него был каменный торс коротконогого Минотавра, спина изъедена пятнами прыщей и пятнами послепрыщевого состояния. Этакие тёмные кружки величиной с однокопеечную монету покрывали его спину. Лишь некоторые пламенели. Он покрутился передо мной и подпрыгнул, стараясь увидеть себя в жалкое тюремное зеркальце, глубоко вделанное в стену на высоте, превышающей возможности его ног.
«Как у меня мускулатура, не стыдно будет выйти на волю?»
«Мощная. Как у Минотавра, – сказал я. – Стыдно не будет. А ты что, уже судился?»
«Нет, дело на доследование отсылали. Меня сюда с Бутырки перевели. У меня в деле есть подельник, эренешник, бывший полковник ГРУ, Николай Николаевич. А все дела, связанные с такими людьми, расследует ФСБ. Ты с эренешниками знаком, не знаешь такого?»
«Не знаю. Он тоже в Лефортово сидит, твой подельник?»
«На Матроске. Там такая же эфесбешная тюрьма внутри есть, четвёрка. Там наш Коля Коля сидит».
«За что Вас, если не секрет, всех?»
«Какой секрет, нас даже по „Времечку“ пидор Новожёнов показывал, наркобаронами назвал, мы торговлю наркотиками контролировали. У нас дополнительно ещё два мента по делу проходят. Мы отслеживали продавцов, вламывались к ним и облагали каждого данью, столько-то граммов в месяц, или бабками дань взымали. Мы и африканцев пасли, негров». Он осклабился. «С ними хорошо дело иметь, они всех боятся, платят не торгуясь, сколько скажешь… Да, тяжело тебе придётся в тюремном мире с неграми из твоей книги…»
«Статья у меня достойная. 222-я, часть третья…» – возразил я. Тогда мне ещё предъявляли обвинение только по одной статье.
«Статья значения не имеет. Если менты захотят тебя сломать, они твою книжонку в кормушку как бы невзначай опустят, и пиздец тебе, старый…»
«Сам старый, – сказал я, – смотри лысеть начал».
«Мне двадцать восемь. Из них восемь за решёткой провёл. Вторая ходка. Облысеешь тут».
«А первую за что ходил?»
«Квартирная кража». Его плоская кабанья физия оживилась. Круглые глазки сентиментально заморгали. «Я вначале с пацанами начинал. Малолетка был. У приятеля ключи от квартиры спиздили, сделали копию. Пришли, когда родители его в Польшу уехали, с сумками и баулами, и барахла набрали тонны. Один кожаный плащ, помню, был, навороченный весь, за неимоверные бабки ушёл. Так мы этого богатенького приятеля пригласили, коньяка купили, шампанского. То, что он за свои бабки гулял, он никогда не догадался». Лёха выглядел очень довольным, между тем похваляясь явно подлым поступком. Я, конечно, тюремных законов ещё не знал, но догадывался, что подлость она и в Африке таковой остаётся. Не может быть, чтобы по воровским законам поощрялось ограбление квартиры товарища.