Виль Владимирович Липатов
ДЕНЬГИ
В большой коммунальной квартире фамилию жилички четвертой комнаты все давно забыли: Макарьевна да Макарьевна. Специального звонка для Макарьевны не существовало, значит, ее фамилии на входных дверях не было, да и зачем? К старухе никто никогда не приходил, к общему телефону в темном углу коридора ее никогда не приглашали. Макарьевну вообще в квартире видели редко, да и то не все. Тот, кто просыпался после шести, ее уже не заставал, а вот в пять утра можно было видеть, как она на кухне заваривает жидкий чай. В длинном засаленном платье, в монастырской косынке, сгорбленная, в больших мужских – сто раз чиненных и перечиненных – ботинках, она обладала удивительной способностью не производить шума. Никто никогда не слышал ее голоса, шагов по общему коридору; двери за ней закрывались бесшумно, лифт старуха никогда не вызывала.
Знали о Макарьевне предельно мало: лет пятнадцать назад погиб в крушении ее муж, водитель электропоезда, осталась дочь Вера, с которой Макарьевна и года не прожила, подселилась в большую коммунальную квартиру. Ходили слухи и о том, что с мужем Макарьевна жила плохо. Больше ничего о ней соседи не знали. Где раньше работала, по какой специальности, сколько ей было лет? Никто и никогда не был в комнате старухи, знали только, что у нее нет холодильника и телевизора, а шестиклассник Митька из первой квартиры хвастался, что видел комнату Макарьевны: там, кроме круглого стола, продавленного дивана и табуретки, ничего не было. Пенсию Макарьевна получала по почте – не хотела, чтобы в квартире знали ее достатки.
В шесть часов с минутами старуха спускалась в метро, выходила на конечной остановке и… превращалась в шустрое, бойкое и отменно деятельное существо с сумкой в руках и пустым мешком на левом плече. Она собирала пустые бутылки, проявляя при этом знание района, смекалку и понимание психологии пьющих людей. Сегодня все происходило нормально: шесть бутылок она спустила в сумку, обнаружив их за. стеной пивного ларька; за углом гастронома в скверике обнаружилось целых тринадцать бутылок, под вкопанными в землю пивными столиками лежали пять бутылок… Все это заняло не более десяти минут, а сумка уже была почти полной и поэтому приятно оттягивала руку.
Затем Макарьевна, зная точно, в каких домах дворники собирают бутылки, а в каких – нет, быстренько обшарила баки, в которые идет все, что бросается в мусоропровод: добыча неожиданно оказалась богатой – семь бутылок. Таким образом, сумка была полной, и старуха оставила ее «на догляд» знакомой дворничихе. Этот человек – дворничиха – была исключением из всех смертных. С Анной Ивановной – так звали дворничиху – в часы затишья «на бутылочном фронте» Макарьевна вела беседы.
Между тем время приближалось к семи часам утра, и возле специального винного магазина, как и возле обыкновенного продовольственного магазина и пивного ларька, приподняв воротники, спрятав дрожащие руки в карманах, пригуливались люди-призраки, которые без утренней дозы алкоголя на живых не походили. В семь часов оба магазина открывались, и начиналась тайная торговля водкой с минимумом риска для продавщиц – они продавали водку только постоянным клиентам, зарабатывая на бутылке около рубля. К этому времени Макарьевна уже находилась в том углу сквера, куда приходили и те, кто делил бутылку на троих. Иногда кто-нибудь из троих было открывал рот, чтобы прогнать старуху, но она вынимала из кармана большой граненый стакан.
– Мне водки не надо! – хрипло говорила Макарьевна. – Мне – бутылку!
Старуха вела себя смело и даже дерзко потому, что в этом сквере ее знали почти все и она всех знала, но откликалась здесь не на Макарьевну, а на тетю Дусю, и пьянице, угрожающему ей, «вправляли» мозги: стакан в семь часов утра – вещь редкая и потому необыкновенно ценная. Пьющих и пьяных Макарьевна не любила – отвертывалась, когда стакан наполнялся и попадал в очередные руки.
Ловля пустых бутылок на стакан продолжалась часа два, потом наступало некоторое затишье, и Макарьевна торопилась к пивной, где за стеной лежала очередная порция ценного товара. Потом затишье Макарьевна использовала для того, чтобы обойти знакомые квартиры, где бывали бутылки, но их стеснялись сдавать. Потом… Надо сразу сказать, что весь день, вплоть до последних поездов метро, применяя различные методы и посещая прибыльные места, . старуха трудилась неутомимо. А в первом часу ночи, еще при работающем метро, появлялась на улице выцветшая зеленая машина, марки РАФ, которой управлял Сергеич. Он скупал оптом любые бутылки, но на две копейки дешевле, а тете Дусе делал и скидку: одиннадцать копеек за штуку. .Дешевле старуха не отдавала, а у Сергеича числилась самой богатой клиенткой: он скупал бутылки по всему огромному району.
Однажды старуха два дня подряд не явилась на свой участок, все решили, что она приболела, и ругали ее, что приходится пить «из горла». А в большой коммунальной Квартире стояли тишь и благодать, и так могло продолжаться долго, если бы фокстерьер первой квартиры не начал выть и лаять подле дверей четвертой комнаты. Вой был жуткий и скорбный, и вся квартира высыпала на собачий клич. Стали вспоминать, когда видели старуху в последний раз, и не вспомнили, и начали стучать в двери под непрекращающийся собачий вой. Никто не ответил, тогда пригласили участкового инспектора милиции и вскрыли квартиру.
Мертвая Макарьевна лежала почему-то не вдоль, а поперек дивана; постель, впрочем, не была расстеленной, а жиличка, судя по всему, еще не собиралась спать.
– Кто родственники, – спросил участковый инспектор. – Адреса, телефоны?
Какие там телефоны и адреса, когда никто не смог назвать и фамилию покойной? В документах мертвой старухи никаких адресов и телефонов тоже не было. Не обнаружили в квартире и такого места, в которое обычные старухи любят складывать бумажки «на память». Паспорт и только паспорт! В присутствии понятых тело перенесли на стол, закрыли простыней, и сразу после этого опытный участковый инспектор высказал предположение, что покойная чего-то хотела достать с другой стороны дивана, но не успела. Диван вскрыли, то есть перевернули матрац: под пружинами лежали три сберегательные книжки – две совсем новенькие, а одна старая и засаленная.
В засаленной книжке, принадлежащей мужу умершей, было шестнадцать тысяч рублей, а в остальных двух ровно по пяти. Наличных денег при покойной оказалось восемь рублей с копейками, а очередной взнос – сто рублей – был сделан четыре дня назад, отчего сумма «стала круглой».
Все кончилось бы тихими и незаметными похоронами без слез и причитаний, если бы в самый разгар событий в квартире не появилась та дворничиха, которой оставляла «на догляд» бутылки Макарьевна и с которой имела продолжительные беседы. Дворничиха без удивления сказала:
– Ну, я так и поняла… Надо сообщить дочери, у меня и телефончик имеется…
Часа через два у изголовья умершей собрались дочь, внук – мужчина средних лет – и внучка с девочкой лет шести. Это была правнучка Макарьевны. Дочь Вера беззвучно плакала. Дворничиха сказала:
– Господи, а ведь жила-то как! Утром чаек, в обед порция госпельменей, вечером обратно чаек, – и вдруг заголосила по-бабьему, но никто дворничиху не поддержал, и опять стало тихо в четвертой комнате. Дочь Вера сквозь слезы смотрела на сберегательные книжки, увидела, что мать сохранила от них тайну отцовского вклада, когда-то переведенного на бессрочное пользование жене. Шестьдесят восьмой год! Именно в эти годы сын и внук Ярослав работал в котельных, чтобы учиться в институте; шестьдесят восьмой год – дочь собирала взаймы по десятке, чтобы внести вступительный пай на трехкомнатную квартиру. А семидесятый год – год свадьбы Люси. В какие долги они опять залезли, но все прошло прекрасно, ничуть не хуже, чем у других людей.
Дочь, родная дочь только плакала и ничего не могла объяснить, так как все прошлые события назревали медленно, но неотвратимо. Дочь принесла с базара связку грибов за семь рублей, а надо было за пять – рассердившись, мать запирается на два-три дня в своей комнате-клетушке. В конце каждого месяца мать выходила с ученической тетрадью в руках: здесь переплачено, этого покупать не надо было, без этого можно обойтись – не баре! Возникали ссоры, но не такие ссоры, чтобы можно было всерьез огорчаться. Милые бранятся, только тешатся. Но это годилось только для Веры, мать же предпринимала решительные меры: клевеща на всю родню, обивала пороги райисполкомов, пока не выбила комнату с подселением.
Ушла из дома мать поздним вечером, ни с кем не попрощавшись, никому не улыбнулась и – словно в воду канула. Первые годы хоть иногда звонила по телефону, интересовалась, живы ли, здоровы ли, но никогда и никого не пригласила к себе. Потом и это кончилось… Лежала под простыней на столе еще вовсе не старая по годам женщина, добровольно ушедшая от домашнего очага и его тепла, добровольно лишившая и себя самое сытой спокойной старости: восемьдесят шесть рублей пенсии.
С чего все это началось? С неверия ли в родную дочь или с неверия в человеческое добро? Может быть, это был старческий психоз, достигший интенсивности шекспировской страсти, просто-напросто болезнь. А может быть… Неужели в умершей жила та власть золотого тельца, оковы которого мы разорвали в семнадцатом году?
Макарьевна умерла. Нет необходимости называть ее фамилию, хотя бы из сочувствия к родне.
Огорчившись, погрустим над человеком, имеющим все для спокойной и здоровой старости и так печально ушедшем.
Знали о Макарьевне предельно мало: лет пятнадцать назад погиб в крушении ее муж, водитель электропоезда, осталась дочь Вера, с которой Макарьевна и года не прожила, подселилась в большую коммунальную квартиру. Ходили слухи и о том, что с мужем Макарьевна жила плохо. Больше ничего о ней соседи не знали. Где раньше работала, по какой специальности, сколько ей было лет? Никто и никогда не был в комнате старухи, знали только, что у нее нет холодильника и телевизора, а шестиклассник Митька из первой квартиры хвастался, что видел комнату Макарьевны: там, кроме круглого стола, продавленного дивана и табуретки, ничего не было. Пенсию Макарьевна получала по почте – не хотела, чтобы в квартире знали ее достатки.
В шесть часов с минутами старуха спускалась в метро, выходила на конечной остановке и… превращалась в шустрое, бойкое и отменно деятельное существо с сумкой в руках и пустым мешком на левом плече. Она собирала пустые бутылки, проявляя при этом знание района, смекалку и понимание психологии пьющих людей. Сегодня все происходило нормально: шесть бутылок она спустила в сумку, обнаружив их за. стеной пивного ларька; за углом гастронома в скверике обнаружилось целых тринадцать бутылок, под вкопанными в землю пивными столиками лежали пять бутылок… Все это заняло не более десяти минут, а сумка уже была почти полной и поэтому приятно оттягивала руку.
Затем Макарьевна, зная точно, в каких домах дворники собирают бутылки, а в каких – нет, быстренько обшарила баки, в которые идет все, что бросается в мусоропровод: добыча неожиданно оказалась богатой – семь бутылок. Таким образом, сумка была полной, и старуха оставила ее «на догляд» знакомой дворничихе. Этот человек – дворничиха – была исключением из всех смертных. С Анной Ивановной – так звали дворничиху – в часы затишья «на бутылочном фронте» Макарьевна вела беседы.
Между тем время приближалось к семи часам утра, и возле специального винного магазина, как и возле обыкновенного продовольственного магазина и пивного ларька, приподняв воротники, спрятав дрожащие руки в карманах, пригуливались люди-призраки, которые без утренней дозы алкоголя на живых не походили. В семь часов оба магазина открывались, и начиналась тайная торговля водкой с минимумом риска для продавщиц – они продавали водку только постоянным клиентам, зарабатывая на бутылке около рубля. К этому времени Макарьевна уже находилась в том углу сквера, куда приходили и те, кто делил бутылку на троих. Иногда кто-нибудь из троих было открывал рот, чтобы прогнать старуху, но она вынимала из кармана большой граненый стакан.
– Мне водки не надо! – хрипло говорила Макарьевна. – Мне – бутылку!
Старуха вела себя смело и даже дерзко потому, что в этом сквере ее знали почти все и она всех знала, но откликалась здесь не на Макарьевну, а на тетю Дусю, и пьянице, угрожающему ей, «вправляли» мозги: стакан в семь часов утра – вещь редкая и потому необыкновенно ценная. Пьющих и пьяных Макарьевна не любила – отвертывалась, когда стакан наполнялся и попадал в очередные руки.
Ловля пустых бутылок на стакан продолжалась часа два, потом наступало некоторое затишье, и Макарьевна торопилась к пивной, где за стеной лежала очередная порция ценного товара. Потом затишье Макарьевна использовала для того, чтобы обойти знакомые квартиры, где бывали бутылки, но их стеснялись сдавать. Потом… Надо сразу сказать, что весь день, вплоть до последних поездов метро, применяя различные методы и посещая прибыльные места, . старуха трудилась неутомимо. А в первом часу ночи, еще при работающем метро, появлялась на улице выцветшая зеленая машина, марки РАФ, которой управлял Сергеич. Он скупал оптом любые бутылки, но на две копейки дешевле, а тете Дусе делал и скидку: одиннадцать копеек за штуку. .Дешевле старуха не отдавала, а у Сергеича числилась самой богатой клиенткой: он скупал бутылки по всему огромному району.
Однажды старуха два дня подряд не явилась на свой участок, все решили, что она приболела, и ругали ее, что приходится пить «из горла». А в большой коммунальной Квартире стояли тишь и благодать, и так могло продолжаться долго, если бы фокстерьер первой квартиры не начал выть и лаять подле дверей четвертой комнаты. Вой был жуткий и скорбный, и вся квартира высыпала на собачий клич. Стали вспоминать, когда видели старуху в последний раз, и не вспомнили, и начали стучать в двери под непрекращающийся собачий вой. Никто не ответил, тогда пригласили участкового инспектора милиции и вскрыли квартиру.
Мертвая Макарьевна лежала почему-то не вдоль, а поперек дивана; постель, впрочем, не была расстеленной, а жиличка, судя по всему, еще не собиралась спать.
– Кто родственники, – спросил участковый инспектор. – Адреса, телефоны?
Какие там телефоны и адреса, когда никто не смог назвать и фамилию покойной? В документах мертвой старухи никаких адресов и телефонов тоже не было. Не обнаружили в квартире и такого места, в которое обычные старухи любят складывать бумажки «на память». Паспорт и только паспорт! В присутствии понятых тело перенесли на стол, закрыли простыней, и сразу после этого опытный участковый инспектор высказал предположение, что покойная чего-то хотела достать с другой стороны дивана, но не успела. Диван вскрыли, то есть перевернули матрац: под пружинами лежали три сберегательные книжки – две совсем новенькие, а одна старая и засаленная.
В засаленной книжке, принадлежащей мужу умершей, было шестнадцать тысяч рублей, а в остальных двух ровно по пяти. Наличных денег при покойной оказалось восемь рублей с копейками, а очередной взнос – сто рублей – был сделан четыре дня назад, отчего сумма «стала круглой».
Все кончилось бы тихими и незаметными похоронами без слез и причитаний, если бы в самый разгар событий в квартире не появилась та дворничиха, которой оставляла «на догляд» бутылки Макарьевна и с которой имела продолжительные беседы. Дворничиха без удивления сказала:
– Ну, я так и поняла… Надо сообщить дочери, у меня и телефончик имеется…
Часа через два у изголовья умершей собрались дочь, внук – мужчина средних лет – и внучка с девочкой лет шести. Это была правнучка Макарьевны. Дочь Вера беззвучно плакала. Дворничиха сказала:
– Господи, а ведь жила-то как! Утром чаек, в обед порция госпельменей, вечером обратно чаек, – и вдруг заголосила по-бабьему, но никто дворничиху не поддержал, и опять стало тихо в четвертой комнате. Дочь Вера сквозь слезы смотрела на сберегательные книжки, увидела, что мать сохранила от них тайну отцовского вклада, когда-то переведенного на бессрочное пользование жене. Шестьдесят восьмой год! Именно в эти годы сын и внук Ярослав работал в котельных, чтобы учиться в институте; шестьдесят восьмой год – дочь собирала взаймы по десятке, чтобы внести вступительный пай на трехкомнатную квартиру. А семидесятый год – год свадьбы Люси. В какие долги они опять залезли, но все прошло прекрасно, ничуть не хуже, чем у других людей.
Дочь, родная дочь только плакала и ничего не могла объяснить, так как все прошлые события назревали медленно, но неотвратимо. Дочь принесла с базара связку грибов за семь рублей, а надо было за пять – рассердившись, мать запирается на два-три дня в своей комнате-клетушке. В конце каждого месяца мать выходила с ученической тетрадью в руках: здесь переплачено, этого покупать не надо было, без этого можно обойтись – не баре! Возникали ссоры, но не такие ссоры, чтобы можно было всерьез огорчаться. Милые бранятся, только тешатся. Но это годилось только для Веры, мать же предпринимала решительные меры: клевеща на всю родню, обивала пороги райисполкомов, пока не выбила комнату с подселением.
Ушла из дома мать поздним вечером, ни с кем не попрощавшись, никому не улыбнулась и – словно в воду канула. Первые годы хоть иногда звонила по телефону, интересовалась, живы ли, здоровы ли, но никогда и никого не пригласила к себе. Потом и это кончилось… Лежала под простыней на столе еще вовсе не старая по годам женщина, добровольно ушедшая от домашнего очага и его тепла, добровольно лишившая и себя самое сытой спокойной старости: восемьдесят шесть рублей пенсии.
С чего все это началось? С неверия ли в родную дочь или с неверия в человеческое добро? Может быть, это был старческий психоз, достигший интенсивности шекспировской страсти, просто-напросто болезнь. А может быть… Неужели в умершей жила та власть золотого тельца, оковы которого мы разорвали в семнадцатом году?
Макарьевна умерла. Нет необходимости называть ее фамилию, хотя бы из сочувствия к родне.
Огорчившись, погрустим над человеком, имеющим все для спокойной и здоровой старости и так печально ушедшем.