Передо мной было большое черное поле, по которому ехала телега с двумя женщинами и мужчиной.
   «Ну, покажи теперь свою храбрость! — сказал я сам себе. — Шансы 95 к 5 против тебя!»
   Я сделал над полем только один круг, а затем принял одно из самых трудных решений в своей жизни: садиться! Открыть створки радиатора, выпустить шасси, закрылки, шаг винта перевести на автомат, триммером сбалансировать перетяжеленный хвост и затянуть привязные ремни. Самолет сел на все три точки и спокойно покатился вперед. К счастью, земля оттаяла лишь приблизительно на пять сантиметров в глубину. Я прибавил газу и порулил к телеге. Когда я догнал ее, возница остановился. Оставив двигатель работать, я расстегнул ремни и вылез наружу с пистолетом наготове.
   Держа местных жителей под прицелом пистолета, я спросил их по-русски: «Есть ли поблизости немецкие солдаты?» Они несколько раз повторили: «Далеко, далеко» — и все показывали в одном направлении. Это было немного. Однако посадка имела один положительный результат: она дала мне возможность успокоиться, а успешное приземление сильно увеличило мою уверенность в себе.
   Нельзя было терять времени. Я снова забрался в самолет. Взлет прошел гладко. Курс, который мог спасти меня, был юго-западным. Приблизительно через пять минут бреющего полета я снова увидел внизу русских солдат. Они бросились на землю, разглядев свастику. Оценив их численность, я сделал вывод, что должен быть около линии фронта. Внезапно мой самолет оказался над городом. Летя ниже кромки облаков, я, несмотря на сильный зенитный огонь, считал выходившие из города железнодорожные линии. Их было пять, расходившихся в форме звезды. В этот момент я понял, что бывал здесь прежде. Я посмотрел на карту и начал сравнивать. На третьем круге я понял, что это должен быть Тимашевск. Только этот город, находящийся в 10 километрах от линии фронта на русской территории, имел пять железнодорожных линий.
   Скоро я выбрал железнодорожную линию, вдоль которой должен был следовать, если хотел долететь до немецких позиций. Я опустился почти до уровня земли. Мой самолет должен был преодолеть последние 15 километров. Подо мной русские прыгали с железнодорожной насыпи влево и вправо и торопливо прятались. Я не обращал на них внимания, поскольку имел другую цель.
   Наконец, находясь на грани между надеждой и отчаянием, я увидел первых людей в серой полевой форме. В конце концов, я летел над немецкой территорией. Теперь можно приземляться. Поднявшись выше, я начал искать подходящее место для посадки. Передо мной снова был большой населенный пункт. Это было Красноармейское[39].
   Мой прекрасный «Мессершмит» спас меня, и потому мне не хотелось сажать его «на живот». Я был настроен приземлиться с выпущенными шасси. Если это сработало в первый раз, почему не повторить тот же маневр на немецкой территории. Я выбрал поле, которое казалось подходящим. На высоте 100 метров, все еще над городом, я выпустил шасси и закрылки.
   Внезапно самолет начало круто разворачивать влево. Он не реагировал на управление, и я моментально понял, что, лишь опустив нос вниз и полностью открыв дроссель, могу выйти из этой опасной ситуации. Дом, казалось, мчался ко мне на огромной скорости. Полностью осознавая смертельную угрозу, я не чувствовал страха, на это просто не было времени.
   Инстинктивно я левой рукой прикрыл голову, а правой потянул за ручку управления. Я видел, что самолет выходил из пикирования, но дом был уже рядом, и я закрыл глаза. Раздался ужасный удар, и я подумал: «Это конец!»
   Затем последовало еще несколько ударов, а потом все стихло. Я не потерял сознание даже на секунду. Я чувствовал слабый ветер и боялся открыть глаза. Не верилось в то, что все еще могу думать, и, следовательно, в то, что все еще жив. Спустя секунду я выбрался из дымящейся кабины — это было все, что осталось от «сто девятого», — словно феникс из пепла[40]. Ощупав себя везде, я начал смеяться. Пехотинцы, примчавшиеся к месту аварии, должно быть, подумали, что я сошел с ума.
   Когда я взлетал с поля в русском тылу, то забыл пристегнуться. Я попытался сделать это уже в воздухе, но обнаружил, что мои ремни зажало открывавшейся частью фонаря. Не рискнув открыть ее во время полета, я врезался в дом, будучи непристегнутым. Самолет приземлился на три точки на крышу дома, хвост и крылья сразу же оторвало. Тяжелый двигатель вместе с фюзеляжем, обрывавшимся сразу за пилотской кабиной, провалился сквозь крышу и чердак в дом. Сам двигатель застрял в одной из стен, и лишь пилотская кабина со мной внутри осталась снаружи, в саду около нескольких яблонь.
   Что за вид был у пилотской кабины! Фонарь был разрушен, приборная доска уничтожена, и почти все провода вырваны. Фактически остались неповрежденными только парашют, на котором я сидел, и ручка управления, которую я сжимал правой рукой. Все остальное было разбито и разрушено — все, исключая меня. Я отделался двумя ушибами на левом предплечье и большой шишкой на голове. Удача снова была на моей стороне; без удачи все было бы кончено.
   Тем же вечером грузовик доставил меня на аэродром, который был всего лишь в 15 километрах оттуда. Дорога была настолько плоха, что мы должны были двигаться с включенными фарами, чтобы не попасть в болото. Свет фар скоро был замечен русским бомбардировщиком, который сбросил свой груз слева и справа от дороги. Водитель первоначально погасил фары и остановился, но затем мы все же продолжили движение и после полуночи невредимыми прибыли в расположение группы.
   В тот день обратно на аэродром не вернулись четыре пилота. Настроение было ниже нулевой отметки, когда я докладывал о своем возвращении. Командир группы гауптман Штейнхоф был счастлив, что, по крайней мере, вернулся один из пропавших без вести. После нескольких бокалов шампанского я рассказал все о своих приключениях. «Старики» никогда не слышали ничего подобного. Не случись такого со мной, едва ли я мог бы в это поверить. Но руины разрушенного дома и обломки машины были доказательством, по крайней мере, последней части этой драмы.
   Мы недолго оставались в Славянской. Как гром среди ясного неба пришел приказ перебазироваться в Керчь. Аэродром был не таким грязным, как в Славянской, и даже было немного травы, но и здесь во время взлета радиаторы покрывались большим количеством грязи. В результате мы должны были летать с открытыми створками радиатора, что стоило нам потери в скорости приблизительно 20 км/ч. Именно с этого аэродрома начались мои настоящие боевые вылеты. Обычно я выполнял по два, а иногда и три вылета в день.
   В ходе своего 39-го вылета я был ведомым у молодого унтер-офицера Вальдмана[41], который сделал себе имя в Славянской, сбив за два дня семь русских самолетов.
   Мы взлетели 25 февраля в 14.10. Это был один из последних тоскливых, сырых и серых зимних дней. Облака висели очень низко. Фактически это была погода не для истребителей, но с линии фронта пришло сообщение об Ил-2. Это был сильно бронированный самолет непосредственной поддержки войск на поле боя, который русские использовали повсеместно. Я знал этот самолет только по названию. Из Керчи мы полетели над проливом к Тамани. В воздухе не было никого, кроме нас. Восточнее Тамани кромка облаков поднималась приблизительно до 300 метров, хотя несколько облачных прядей опускались вниз почти до земли. Поскольку наш полет проходил в непосредственной близости от линии фронта, мы прекратили оживленную беседу и сконцентрировались на том, что происходило вокруг нас. Мы только что пролетели сквозь низко висящее облако, когда справа и выше я увидел несколько самолетов. Они летели в противоположном направлении, прямо под облаками.
   «Над своей территорией, так низко, никакого зенитного огня, должно быть, это наши самолеты», — подумал я. Их форма напоминала Ju-88, насколько я мог видеть. Чтобы дать понять своему ведущему, что я начеку, я передал ему: «Шесть-один от шесть-два. Несколько Ju-88 позади и выше нас!»
   Единственным ответом Вальдмана было «Viktor, Viktor!». Затем он выполнил медленный правый разворот и начал подниматься к кромке облаков, за ним тянулся черный дым — это был признак того, что он полностью открыл дроссель. Из-за плохой видимости я держался лишь в 20 метрах справа от него и слегка сзади. Теперь я увидел прямо перед собой другие самолеты. Они начали пологий разворот влево, и я услышал голос Вальдмана: «Отличные „восемьдесят восьмые“, да это — русские Ил-2!» Этот унтер-офицер имел железные нервы! Как он мог оставаться таким хладнокровным! Я был так возбужден, что почти догнал Вштьдмана, который сбросил скорость, чтобы увеличить время для своего огня, и теперь спокойно приближался к замыкающему шестерки Ил-2. Я видел, как его очередь впивается в фюзеляж вражеского самолета, но затем моя избыточная скорость пронесла меня мимо него и я оказался прямо позади Ил-2. Все, что я смог сделать, так это нажать на кнопки спуска всего своего оружия. Все три моих «ствола»[42] стреляли, но «товарищ», летевший передо мной, казалось, не замечал этого. По всей длине вражеского самолета были видны вспышки попаданий. От фюзеляжа отваливалось множество маленьких обломков, и за самолетом появился длинный серый шлейф дыма, но он летел, и прежде, чем я понял, что именно случилось, от него ко мне потянулись «жемчужные вереницы».
   Первоначально я подумал, что по нас с земли стреляет зенитная артиллерия, но затем услышал голос Вальдмана: «Внимание, у них есть задние бортстрелки. Не дайте им сбить себя!»
   Стреляя из всего, что у меня было, я, как мог, поливал русского в течение нескольких секунд. Он стал ужасно большим, и мне показалось, что если я не отверну, то пролечу прямо сквозь него. Я не мог уйти вверх и потому спикировал вниз, чтобы снова зайти к нему сзади. Я видел, как один из вражеских самолетов, летевших в восточном направлении, взорвался в мгновение ока. В то же самое время я услышал сообщение Вальдмана: «Abschuss!»
   Прежде чем я успел во второй раз прокричать «Viktor!», я снова был позади «своего» русского. Я сократил дистанцию и открыл огонь, игнорируя трассеры, посылаемые его задним пулеметом. Из своей первой попытки я извлек урок и потому снизил скорость, чтобы соответствовать его скорости и, таким образом, иметь большее время для ведения огня. Он все больше отставал от других, и дымный шлейф за ним становился все плотнее. Ответный огонь прекратился, и, когда я ушел вверх, он попытался сесть «на живот». Одно крыло оторвалось, а фюзеляж развалился на части.
   Нисколько не волнуясь о Вальдмане, я начал обстреливать лежавший на земле самолет. Наконец Вальдман заметил, что уже достаточно, поскольку русские не смогут восстановить его. Он уверил меня в том, что это очевидная победа. Я был счастлив.
   Это была моя вторая победа. Удовлетворенные, мы летели домой, и я дважды покачал своими крыльями в знак двух своих побед, забыв от волнения сделать это в первый раз.
   Через несколько дней после этого успеха я поднялся в воздух вместе с унтер-офицером Барникелем[43]. Нашей задачей было патрулирование воздушного пространства над Новороссийском. Старшие, более опытные пилоты предупредили нас, чтобы мы не летели слишком низко над землей или водой, если хотим остаться в живых. Поэтому мы спокойно пролетели над Черным морем и появились над Новороссийском на высоте 4500 метров. Никаких русских в воздухе не было. Так было почти всегда, когда погода была отличной, с прекрасной видимостью. Когда мы пролетели немного дальше вдоль побережья, Барникель указал на аэродром Геленджик далеко внизу под нами.
   Это была база истребителей, где базировалось большое число наших коллег «с другой стороны». Два облака пыли внизу определенно означали, что только что взлетели два русских истребителя. Мы обсуждали представившуюся нам возможность, когда раздался страшный взрыв. Мой самолет резко подбросило вверх. Внезапное изменение направления полета вдавило меня в кресло; я испытал такой шок, что некоторое время не мог ничего видеть и слышать.
   Где был мой ведущий? Вместо его Me вокруг меня были большие черные облака. «Проклятье, — подумал я, — на скорости 420 км/ч быть взятым в вилку зенитной артиллерией!» Надо было отдать должное навыку артиллеристов. Необходимо было уходить из опасной зоны. Я сделал переворот через крыло влево и, когда самолет оказался на спине, потянул ручку управления на себя. Я пикировал в сторону моря.
   Затем я услышал голос Барникеля: «Я позади вас, слева. Присоединяйтесь ко мне!»
   Только сейчас я увидел своего ведущего. «Viktor, сближаюсь!» — ответил я. Я начал разворот влево с набором высоты, пока его «Мессершмит» не стал видим ниже моего крыла. Тогда я снизился и занял свою позицию.
   Далеко внизу под нами — мы все еще были на высоте 3000 метров — и несколько дальше в море двое взлетевших русских маневрировали и изо всех сил старались сблизиться с нами, нервничая оттого, что все еще находились в зоне собственного зенитного огня. Мы медленно поднялись на 5000 метров и полетели дальше в море, держа русских в поле зрения. Когда они были приблизительно на 4000 метрах, Барникель занял позицию со стороны солнца и начал первую атаку.
   Я держался позади него, ежеминутно сообщая о своем местоположении. Таким образом, он знал, что я прикрываю его сзади и он может сконцентрироваться на своей цели. К сожалению, эти двое русских заметили нас, и, прежде чем мы успели выйти на линии огня, они быстро развернулись и начали приближаться к нам. Теперь мы начали разворот, и скоро я уже был настолько вовлечен в «собачью схватку»[44], что едва понимал, где верх и где низ, где мой ведущий и где разрывы зенитных снарядов.
   Наконец, я зашел в хвост одному русскому и приклеился к нему, но он не собирался позволить мне приблизиться на дистанцию огня. Парень был настолько хорош, что все, что я мог сделать, — так это лишь держаться за ним. Тем временем Барникель преследовал другого русского, который, в свою очередь, пытался сбить меня. Таким образом, это была забавная, красочная цепочка, в которой каждый старался противостоять другому. Я обильно потел и ругался; каждый раз мой противник отворачивал в сторону прежде, чем я мог нажать на спуск оружия. «Собачья схватка» продолжалась, возможно, в течение четверти часа, но ни одна из сторон не желала сдаваться или выходить из боя.
   Мне постепенно становилось не по себе. Это был первый длинный воздушный бой, в котором я участвовал, и я чувствовал себя очень утомленным. Я не мог выдерживать этого достаточно долго, но не хотел стать первым, кто выйдет из боя. Равный бой продолжался до тех пор, пока мой оппонент не решил, что с него хватит; он направил нос своей машины вниз и спикировал в середину зоны зенитного огня. Но я уже был настолько разъярен, что едва ли что-нибудь могло бы не позволить мне спикировать вслед за ним, тем более что я знал: моя машина тяжелее и я, конечно, могу догнать его. Будем надеяться, что я не буду сбит зенитной артиллерией во время этой погони.
   Русский впереди становился все больше и больше и скоро заполнил весь мой прицел. Я нажал на спуск и увидел, что мои трассеры исчезают в его фюзеляже. Затем последовала вспышка пламени. Вражеский самолет, который не пытался выполнить никакого маневра ухода от огня, встал на дыбы, а затем начал пикировать к земле под все более и более крутым углом.
   В течение некоторого времени я следовал за ним, несколько раз прокричав «Abschuss!». Затем зенитный огонь снова стал весьма активным, и, изменив курс, я направил свою машину в сторону моря. Когда я разворачивался, то видел, как пылавший вражеский самолет врезался в землю, подняв облако пыли. Поскольку зажглась моя красная лампа, я быстро взял курс домой. По пути я спросил: «Шесть-один от шесть-два. Вы видели мою победу?»
   Прошло какое-то время, прежде чем Барникель ответил: «Шесть-два от шесть-один. Я выше и позади вас. Сближайтесь. Я видел вашу победу!»
   Странно, но потом я был в довольно плохом настроении. Ведущий должен был подтвердить победу своего ведомого, хотя сам не смог добиться успеха. Командир группы так же был удивлен, когда я доложил о своей победе. «Ну что же, — заметил он, — возможно, теперь мы сможем сделать из вас, Липферт, летчика-истребителя. Но не слишком торопитесь. Дайте себе время и сначала накопите необходимый опыт. Иначе вы пройдете тем же самым путем, что и многие другие, которые не хотели признать, что еще есть масса того, чему они должны были научиться!»
   Через несколько дней после 28 февраля я снова вылетел с унтер-офицером Барникелем, все еще в качестве его ведомого, поскольку выполнил только 44 вылета. В воздухе ничего не происходило, и не было ничего веселого в том, чтобы плыть на высоте 4000 метров в такой тоскливой, туманной мгле, что нельзя ничего найти. В своем безрассудстве я убедил Барникеля, что мы должны снизиться до уровня земли и напугать русских вдали от фронта нашим внезапным появлением.
   Мы на большой скорости пронеслись над железнодорожной линией, Барникель — слева от колеи, а я — справа, при этом оба ниже телеграфных проводов. Не осознавая никакой опасности, я увидел, что вдали передо мной появилась точка, а вслед за ней через секунду — вторая. Они обе стремительно выросли и оказались двумя самолетами. Они были, возможно, на 300 метрах и приближались к нам.
   Но что это были за самолеты? Должно быть, русские. Барникель также увидел их. Мы еще снизились, чтобы не дать себя заметить и позволить им пролететь над нами мимо. Действительно, это были два русских, вероятно, связных или учебно-тренировочных самолета.
   «Horrido!»[45] — и за ними. Набирая высоту, мы поняли, что они заметили нас. Они отвернули от железнодорожной линии вправо и снижались. Это выглядело так, словно они собирались приземлиться. Мы не могли поверить своим глазам, но русские действительно искали место для посадки.
   Мы приблизились к ним прежде, чем они смогли оказаться в безопасности. Барникель первым вышел на дистанцию огня. Он прицелился в ведущий самолет и открыл огонь. Держась почти рядом со своим ведущим, я теперь оказался позади другого самолета и обстрелял его, в то время как он был, возможно, в пяти метрах над землей. Для вражеского пилота это было еще высоко. Он, очевидно, хотел достичь земли максимально быстрее. Русский резко направил нос своей машины вниз, после чего она разбилась на части.
   Самолет, атакованный Барникелем, смог совершить плавную посадку. Его экипаж, состоящий из трех человек, так спешил, что выпрыгнул из машины, когда та еще катилась по земле, и оставил ее на произвол судьбы. Еще до того, как слегка дымившийся русский самолет остановился, Барникель обстрелял его, и тот сразу же загорелся.
   Мы сделали еще два круга и помахали пилотам, которые отчаянно пытались укрыться позади стога сена. Затем мы взяли курс домой. Мы поздравили друг друга и радовались оттого, что каждый одержал победу.
   Мы взлетели рано утром, и тем временем погода несколько ухудшилась. Видимость теперь была приблизительно полтора километра. Затем произошло то, что еще раз доказало, что я действительно был более удачлив, чем многие другие пилоты.
   Я находился, возможно, в 50 метрах позади Барникеля, когда увидел тень, приближавшуюся ко мне спереди справа. Я понял, что это вражеский самолет, немного довернул и почти мгновенно нажал на спуск. Русский взорвался прямо перед моими глазами, и горящие обломки упали на землю. Унтер-офицер Барникель ничего не видел и повернулся, только когда я закричал «Horrido!». Он покачал головой и должен был признать, что я еще раз победил его.
   Мы радостные прилетели домой и покачали нашими крыльями над аэродромом. Все мои товарищи поздравили меня с двойным успехом. Лишь фельдфебель Захсенберг[46], который позднее стал моим самым близким другом и товарищем, не смог сдержать высказывание: «Он не сможет долго продолжать так!»
   Но «он смог»! И как «долго»! Мои дни в качестве ведомого закончились, мне позволили стать ведущим пары, и я получил новый Bf-109. Затем наступил скучный период, и ни одной «туши», как мы называли самолеты противника на пилотском жаргоне, нельзя было найти в воздухе. Я использовал это время, чтобы научиться летать должным образом, лучше узнать свой новый «Мессершмит» и освоиться с окружающим ландшафтом. Я также упорно трудился над изучением типов вражеских самолетов, потому что больше не хотел сообщать о своих победах, не зная о том, какой именно самолет я сбил.
   В Керчи пилоты занимали две комнаты, которые называли «офицерской столовой». В задней комнате стояло восемь двухъярусных металлических кроватей. Они занимали почти все пространство, оставляя небольшое место для личных вещей. Так или иначе, большинство летчиков-истребителей имели при себе лишь небольшой багаж, но даже его надо было где-то хранить. Обычно он более или менее живописно лежал на нижней кровати или висел на спинках кроватей.
   Несмотря на это, жилье было обычно сравнительно чистым. Помимо повара, у всех пилотов были ординарцы которые помогали содержать личные вещи в опрятном виде. Что за беспорядок царил бы в 6-й эскадрилье без этих двух обер-ефрейторов, Тварди и Клингеля! Сам я очень хорошо ладил с Тварди. Время от времени он даже наводил глянец на мои ботинки, чего никогда не делал или крайне редко делал для других офицеров.
   Даже Немитц[47], в то время командир нашей эскадрильи, обер-фельдфебель и кавалер Рыцарского креста и один из наших ветеранов, не имел никакого особого ухода.
   Два других офицера, лейтенант Гюнтер Курц и лейтенант Классен[48], не имели ординарцев и должны были сами заботиться о собственных вещах. Мы — три лейтенанта, «патриарх» Немитц и старший унтер-офицер, обер-фельдфебель Густав Болинский, — проводили время в смежной комнате, фактически служившей столовой, в которой стояли большой стол и несколько стульев. В нелетную погоду мы постоянно находились в этой квартире.
   В такие дни, после коротких визитов в секцию IVA (выдача продовольственных пайков и денежного содержания), пилоты пили, пели песни и играли в скат. Фактически не было никакого установленного порядка. Естественно, было много разговоров — о полетах и о женщинах, как обычно среди военных. Мы отыскивали любое оправдание, чтобы избежать учебных лекций, проверок или других подобных «развлечений».

Глава 3
ЗОНА БОЕВ — КАВКАЗ

   13 марта мы перебазировались в Анапу, Хотя после своей пятой победы я летал ведущим и делал это со страстью и рвением, все мои усилия найти в воздухе русских оканчивались ничем. В то время я обычно совершал по три вылета в день — за исключением дней, когда погода была слишком плохой. К сожалению, было мало вылетов на «свободную охоту», вместо этого мы летали на сопровождение «Штук»[49], что являлось для нас трудным и неудобным заданием.
   Мы, истребители, отвечали за «Штуки», независимо от обстоятельств. Даже если один из этих самолетов сбивался зенитной артиллерией, то вину за это все равно пытались возложить на нас. Часто возникали проблемы встречи со «Штуками» в назначенном месте. Бывали случаи, когда мы не успевали прибыть вовремя, но также правда и то, что и другая сторона часто делала то же самое. Когда это происходило, ничего не оставалось, как лишь летать по кругу, ожидая появления пикирующих бомбардировщиков.
   Удобнее всего было, когда «Штуки» на пути к фронту пролетали над нашим аэродромом. В таких случаях мы просто сидели в своих самолетах, ожидая их появления, затем сразу же взлетали и вскоре догоняли более медленные пикирующие бомбардировщики. Потом мы поднимались приблизительно на 300 метров выше их и держались поблизости, как того требовали пилоты «Штук».
   Еще более неудобным, особенно для малоопытных пилотов, было задание: «Полет вдоль побережья Черного моря, если возможно, до Туапсе, и проведение разведки над морем». До Туапсе было более чем 200 километров, а мы имели топлива приблизительно на 500 километров. Поэтому любой инцидент, например если вы вступили в бой с вражеским самолетом на обратном пути или, так или иначе, сбились с курса, мог стать роковым, по крайней мере для новичка.