Липин Борис. Нацменка

   Пока шел, все эти мысли промелькнули у него в голове. А потом обернулся. Она стояла у здания суда и смотрела на него.
   Вскоре начались частые звонки по телефону. Люди предлагали варианты обмена на их двухкомнатную. Как правило, это были однокомнатная квартира и комната. Он от всего отказывался. Не верил, что она хочет с ним разъехаться. Ему все казалось, что это новый способ его воспитания. К тому же его охватывал ужас, когда он думал, что его разлучат с дочкой.
   Но в один прекрасный день раздался звонок, а когда он открыл дверь, на пороге стоял ее отец. "Дедуля", как называла его дочка. Он повел дело серьезно, писал пачки объявлений, потом шел гулять с внучкой, и так обклеил объявлениями несколько микрорайонов.
   Выяснилось, что дочке тоже очень хочется переехать в новую квартиру.
   - Ты что же, не хочешь со мной жить? - спрашивал он.
   - Но вы же все время ссоритесь с мамочкой. - Она воспринимала это как какую-то игру. - Когда вы помиритесь, мы снова будем жить вместе.
   Но он уже чувствовал, что у этой игры будет очень плохой конец.
   Что интересно, после своих вояжей по городу дедуля садился рядом с ним смотреть телевизор, и если звонили по обмену, то, беря трубку, притворялся, что не знает, о чем речь, и вел себя так, будто не имеет к обмену никакого отношения. Но постепенно, как бы нехотя, включился в обменные игры и вскоре стал принимать в них самое деятельное участие. Теперь он напоминал бульдозер, который завели и он уже не может остановиться.
   Квартира сразу стала напоминать проходной двор. Часто бывало так, что, когда дверь закрывалась за одним посетителем, за дверью уже стоял следующий. Посмотрев квартиру, люди расхваливали комнату, в которую он должен будет переехать. Когда ему что-то не нравилось, приходил дедуля, садился напротив (ну прямо родной папа беседует с сыном) и дотошно выяснял, что ему не нравится и какие у него требования. Во всех вариантах комнаты были неплохие, но ему казалось, что это просто нехорошая игра, и он, придумывая разные предлоги, отказывался.
   Но однажды, в семь утра, дедуля разбудил его и, вместо того чтобы сказать "доброе утро", спросил:
   - Чего ты хочешь?
   Видя перед собой как будто из камня вырубленное лицо, на котором не было ни одной мысли, он испугался. И за себя, и за дедулю. Когда-то он занимался боксом. У него был хорошо поставленный удар, и он обладал, как говорил тренер, умением хорошо встретить противника справа. Он подумал, что еще немного, и он не сможет сдержаться. Дедуля будет обязательно встречен справа. И слева тоже. Возможно, не один раз. Но тогда он точно получит площадь в огромной коммуналке с решетками на окнах. Надо было поскорее на что-то соглашаться.
   Комната, которую он выбрал, была в старом фонде. Но лет пятнадцать назад в доме сделали капитальный ремонт. И площадь у комнаты была немаленькая двадцать шесть метров.
   Оставалось оформить документы и разъехаться. Нацменка говорила, куда надо прийти, что подписать, и он, стараясь не думать, что делает, ходил и подписывал. Сидя в жилобмене, смотрел на нее, стараясь понять, переживает ли она что-нибудь, но у нее было ровное, спокойное выражение лица, как будто она стоит в очереди в магазине. Он понял - она не остановится. Что-то ее интенсивно подталкивало. Может, дедуля? Он окончательно решил, что, чем скорее с ней разъедется, тем лучше.
   Самое интересное: они продолжали спать на одном диване. Дедуля с дочкой спали в другой комнате. Не с дедулей же ему было спать. Ночью они прижимались друг к другу, как будто это был медовый месяц, а не последние дни перед разъездом. Но стоило дивану чуть заскрипеть, как она испуганно шептала ему на ухо: "Тише, папа услышит". В такие моменты ему хотелось вытащить ее в коридор, распахнуть дверь в комнату, где лежит дедуля, и закричать: "Смотри, гад, твоя дочка все-таки спит со мной!" Но он покорно затихал, они вместе вслушивались, не проснулся ли дедуля, а потом снова прижимались друг к другу.
   Интересно, что думал дедуля? А может, ему было на все наплевать и он просто поставил перед собой цель - чтоб дочка разъехалась с ним.
   Настал день разъезда. Он попросил сослуживцев ему помочь, и все было сделано быстро. Комната, в которую его прописали, была на четвертом этаже. Вещи свалили в кучу. Потом он достал бутылки с разведенным спиртом, и они напились. Его поздравляли. Сослуживцы видели, что его семья разбита, он мучается, и давно советовали ему разъехаться.
   Когда все ушли, он посмотрел на сваленные горой вещи, попытался что-то разложить, потом закрыл комнату и тоже ушел.
   Он почти не жил в той комнате. Ночевал в ней два или три раза. Незадолго до этого он познакомился с женщиной одного с ним возраста, которая, как и он, была научным сотрудником в соседнем институте. Ему просто необходимо было с кем-нибудь познакомиться. Нужна была ниша, где бы его уважали и считали человеком. У нее была отдельная квартира, и он перешел жить к ней. Им было хорошо вместе. Они не ругались, никогда не повышали друг на друга голос.
   А нацменка звонила ему в коммунальную квартиру, выясняя, как он устроился. Ему рассказывали соседи. Даже приглашала в гости. О чем она думала и на что рассчитывала? Он не испытывал никакого злорадства. Скорее страшную усталость и горечь от сломанной жизни. К тому же от всех переживаний он заболел воспалением легких. Его новая жена была физиологом. Она возила его по знакомым врачам, ему делали рентген, прослушивали, нашли негомогенный инфильтрат в правом легком, он кушал сульфадиметоксин, она поила его медом, и через месяц он поправился.
   А в однокомнатной квартире, где стали жить нацменка с дочкой, творилось что-то ужасное. Через два дня после того, как они разъехались, дедуля с сознанием выполненного долга улетел на Кавказ. Нацменка плакала по три часа в день. Ему потом об этом рассказывала дочка. Что было причиной ее слез? Уязвленное самолюбие? Она хотела засунуть его в комнату в коммуналке, считая, что ему там место, а он оказался в отдельной трехкомнатной, да еще с новой женой. А может, это была все-таки любовь. Просто каждый любит, как умеет.
   Наверное, она так привыкла к нему как к своей собственности, что необходимость осознать, что это не так, сломала ее психику. Она узнала телефон его новой жены, звонила к ним по вечерам, требовала, чтобы он сейчас же приехал, плакала, угрожала покончить с собой, если он не вернется. В качестве последнего аргумента передавала трубку дочке, и та говорила: "Папа, приезжай".
   Но он не мог вернуться. Не мог отплатить злом за добро своей новой жене. Да он и боялся возвращаться. Раньше он был по крайней мере прописан в их общей квартире. А теперь она может выгнать его в любой момент. Он чувствовал, что так оно и будет. Честно говоря, он был уже рад, что разъехался с ней.
   Вскоре она перестала звонить. Те, кто видели ее, передавали, что от нее осталась тень.
   Иногда он звонил дочке, встречался с ней где-нибудь в городе, фотографировал ее. Иногда дочка сама звонила, просила объяснить что-то по физике или математике. Но звонки эти становились все реже, и дочка разговаривала неохотно. Когда он спросил, в чем дело, она сказала, что мамочка очень нервничает, когда она с ним разговаривает по телефону и встречается, и она не хочет волновать мамочку. Потом однажды она сказала, что мамочка серьезно заболела, у нее рак крови.
   Он поговорил с женой, и та сказала, что рак крови - это такая болезнь, у которой много разных форм, есть легкие, могут тянуться десятилетиями, часто наступает полное выздоровление. И он успокоился.
   Иногда где-нибудь на улице он встречал подруг нацменки, спрашивал их, как ее самочувствие и настроение, и подруги говорили, что настроение очень плохое, да и какое может быть настроение у человека, когда он знает, что скоро умрет. Но он вспоминал, что ему говорила про рак крови новая жена, и успокаивал себя.
   Дважды он встречал ее. Они делали вид, что не замечают друг друга, но он обратил внимание, что она чистенько и модно одета и хорошо выглядит. Слишком хорошо. И он еще больше успокоился, вспоминая слова жены. Потом он очень долго не видел ее и не разговаривал с дочкой. Жена даже укоряла его, что он забыл своего ребенка. Он оправдывался тем, что ребенок и нацменка нервничают, когда он им звонит.
   Шло время. Пару раз, с интервалом в год, он все-таки попытался позвонить дочке. Ответил чужой голос, и он понял, что они переехали. Узнал их новый телефон, но там ответил тоже какой-то незнакомый голос, его стали спрашивать, кто он и какое у него дело. Он не захотел разговаривать и повесил трубку. Про себя он прикидывал, что дочка уже должна скоро кончить школу.
   Но однажды, когда он утром лежал и ждал, пока жена приготовит блинчики к чаю, вдруг зазвонил телефон, и плачущий девичий голос, в котором он с трудом узнал дочкин, сказал:
   - Папочка, моя мама сейчас умерла...
   У него все внутри оборвалось. Значит, все это фигня - про легкие формы и десятилетия.
   - Доча, где ты? - только и смог он произнести.
   - Я в Свердловской больнице, в отделении гематологии, - плакала дочка. Потом она объяснила, как ее найти.
   Он подумал, что хоронить нацменку теперь предстояло ему и дочке.
   Повесив трубку, сказал жене, что нацменка умерла и он едет в больницу.
   У нацменки не было родственников в Ленинграде, вся родня жила на Кавказе. Дедуля постарел за эти годы. Бабуля давно болела. Но они оба были живы, а их дочь лежала мертвой за тысячи километров от Кавказа.
   Он вспомнил, как в первый год их совместной жизни, когда ничто не предвещало трагического финала, он прилетел с ней на Кавказ, был обласкан дедулей и бабулей, и она сказала ему:
   - Папа, когда один дома, всегда оставляет дверь открытой. У него плохо с сердцем, он боится, что в любую минуту умрет и тогда люди не смогут попасть в квартиру.
   Прошло почти двадцать лет. Он почувствовал ненависть к дедуле. Вспомнил, как в один из первых приездов ее отца в Ленинград нацменка вдруг прижалась к нему и с тоской сказала:
   - Когда же он наконец уедет?
   О чем она говорила с отцом, когда его не было дома? Может, он все время накачивал ее против него? Она очень легко поддавалась влиянию. Воспринимала все, что ей скажут подруги и родственники. Лишь его слова вызывали у нее обратную реакцию.
   И вот судьба снова свела их. Ему предстояло похоронить ее. И снова он не будет знать, о чем она думает. Но теперь он уже никогда ничего не узнает.
   Раньше это была больница ленинградских партийцев. Занимала она часть какого-то островка в дельте Невы, вдоль берега ходил милиционер. Похоже, и теперь больница осталась привилегированной. Наверное, для новой власти.
   В холле он увидел опухшую от слез дочку. Он обнял ее, и они заплакали вместе. Надо было идти в палату. Она лежала в одноместной. Ему стало страшно. Но она была закрыта одеялом. Пришла медсестра. Дочка попросила сестру забрать все лекарства и раздать больным.
   - Только не говорите, что из нашей палаты.
   Чтобы не знали, что от умершей, мелькнуло у него в голове.
   - Доченька, что мама говорила перед смертью? - спросил он. Он плохо представлял себе, как это происходит. Наверное, человек ложится поудобнее, произносит последние слова и отдает Богу душу.
   - Она очень хотела умереть, - снова заплакала дочка. - За два дня до смерти она очнулась, посмотрела на меня и спросила: "Долго я так буду жить?" Я сказала: "Откуда я знаю". Она улыбнулась и сказала: "Нет, ты знаешь". И больше ничего не говорила. Она умерла без сознания.
   Ему хотелось подойти к кровати, откинуть одеяло и посмотреть в лицо нацменке. Еще раз ее увидеть. Но было неудобно перед дочкой.
   Удивило обилие в палате маленьких икон и крестов. Нацменка никогда не отличалась религиозностью. Наверное, когда смерть медленно приближается и ты видишь, что от нее не уйти, становится страшно и начинаешь хвататься за все.
   - Что надо сейчас делать? - спросил он у дочери.
   - Соберем мамины вещи и пойдем.
   Они стали собирать всё в большую сумку.
   - Теперь выйди, - сказала дочь, - и подожди меня у входа.
   Он вышел, дочка закрыла дверь, и он услышал жалобный вой.
   Кто виноват во всем этом, подумал он. Ему давно казалось, а сейчас он окончательно убедил себя, что, не разведись он тогда с нацменкой, она бы, наверное, не заболела. Рак бывает от нервных потрясений. Он об этом где-то читал. А если бы не разъехались, может, заболел бы он. Будь проклят день, когда они встретились.