Страница:
Липкин Семен
Собственная жизнь - это клад
Семен Липкин
Собственная жизнь - это клад
В послеперестроечные годы, которые нам даровали одну только радость свободу слова, стала довольно широко известна фраза Сталина: "Смерть решает все проблемы. Нет человека - нет проблемы".
Действительно, все то (или почти все), что мы называем сталинизмом, заключено в этой краткой и колоссально дьявольской фразе вождя. Но, оказывается, не Сталин сказал эти слова. Они принадлежат Анатолию Рыбакову. В этом признается автор книги "Роман-воспоминание".
Сталин и Гитлер - самые знаковые имена последнего трагического века нашего тысячелетия. Таких злодеев не ведало человечество от времен Ирода и Понтия Пилата до испанской инквизиции, я бы сказал, даже до Муссолини. Те убивали тысячи, десятки тысяч. Сталин и Гитлер уничтожали миллионы. Для Гитлера смерть была связана только с одной проблемой: окончательное решение истребления ненавистного ему племени и, конечно, неприятеля во время войны. Для Сталина смерть решала не одну, а все, именно все проблемы, потому-то он уничтожал прежде всего своих соотечественников, десятки миллионов, несравненно больше, чем вражеских солдат. Сталин всем своим существом понимал, что он, как глава государства рабов, не может существовать, если не будет убивать.
О Сталине писали и пишут много, нередко умно и талантливо. Но никто никто! - не изобразил эту нечистую силу так, как Рыбаков. Вспоминал Каверин, которому Рыбаков (как и другим своим друзьям) читал главы еще неизданных, незаконченных "Детей Арбата": "Провели вечер со Сталиным. Сталиным был Рыбаков".
Анатолий Наумович не сразу ощутил, что главное в его романе - фигура Сталина. Когда, в начале шестидесятых, писатель предложил в Малеевке нам, своим приятелям, прочесть рукопись "Детей Арбата", мы были, что называется, потрясены правдой жизни, очарованы письмом, глубиной постижения персонажей, особенно женщин (что удается не всем), но Сталин, при всей портретной живописи, еще не был главной темой романа. Каким должен быть Сталин, автор понял в процессе работы.
Художник-труженик бальзаковской породы, он, точности ради, поехал туда, где родился его персонаж, - в Грузию. Можно себе представить, как, после ликвидации культа личности, обрадовались видные деятели республики тому, что известный русский писатель решил посетить Гори, маленький городок на границе с Южной Осетией, где жена сапожника зачала того, чьим именем были названы многие большие города бывшей русской империи. Побывал Рыбаков и в Баиловской тюрьме в Баку, где сидел будущий вождь. В книге, о которой идет речь, есть такое замечание автора: "Рассказчик должен быть участником событий или хотя бы свидетелем". Читая "Роман-воспоминание", мы видим, как автор напрягает все свои духовные (и даже физические) силы, чтобы его формула стала художественной явью.
Воспоминания, естественно, начинаются с детства. Автор родился на Украине в довольно зажиточной еврейской семье: отец управлял винокуренными заводами. Уже с первой страницы начинается первая боль: всегда испуганное лицо матери, искривленные в злой насмешке губы отца, который не любил своего сына, будущего писателя, и свою дочь, а дети тоже не любили и боялись его. В этих тяжелых, на редкость откровенных словах обнажается зачин тех бед, которые обрушились на юного автора.
Своих близких он изображает отлично. Вот дед со стороны матери: "У него было поразительной белизны широкоскулое лицо, оттененное черной цыганской бородой, и раскосые японские глаза с синими белками".
Дед был противником революции, а его сын Миша, дядя автора, - блестящий красный командир в папахе, длинной кавалерийской шинели, перетянутой ремнями, с шашкой и пистолетом на боку, со звенящими шпорами на сапогах. Весь город им гордился, - герой гражданской войны, кавалер ордена Красного Знамени. Война кончилась. В Чернигове арестовали нескольких людей за спекуляцию. Им грозил расстрел. Миша, командир расквартированной в городе части, явился со взводом солдат в тюрьму и освободил самовольно этих мелких спекулянтов. Трибунал приговорил его к расстрелу. Останавливаюсь на этом событии, потому что оно и объясняет, и разрушает мысль автора: "Революция вошла в мое сознание, когда она утверждала принципы свободы и справедливости". Увы: утверждала, но ни одного дня не придерживалась этих принципов.
Раннее детство закрепилось в памяти писателя мягкими украинскими красками, огнем гражданской войны, мелодией и вековой печалью еврейских молитв. А воспитываться он стал по ленинской формуле: "Нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата". Он считает, что Сталин исказил эту формулу, превратил ее в "нечто жестокое и бесчеловечное". Рыбаков ошибается: Сталин, среди прочих большевиков, самый верный продолжатель дела Ленина. Я еще к этому вернусь.
Семья переехала в Москву, когда будущему писателю исполнилось восемь лет. Поселились не где-нибудь, а на самой московской из улиц - на Арбате. Будущая "военно-грузинская" дорога, по которой Сталин ездил из Кремля на дачу, Арбат уже в те ранние годы был улицей необычной. В школах в Кривоарбатском и Обыденском переулках вместе с детьми портных, сапожников, дворников учились дети из интеллигентных, чисто арбатских семейств - братья Келдыши, сын Е. Ф. Никитиной, хозяйки известных литературных "Никитинских субботников", и рядом, близко - Кремль, и улица Грановского с 5-м Домом советов, и вот в школе - сын Дзержинского Ян, дочь наркома А. П. Розенгольца, в общем - советская знать. К ученикам приезжали важные деятели, например, Бухарин, беседовали со школьниками, которые видели и Зиновьева, Каменева... Особенно запомнился автору Троцкий: "Копна черных с проседью волос, бородка клинышком, нервное, подвижное, выразительное лицо, острый взгляд голубых глаз из-под стекол очков... Голос неожиданно молодой и звонкий"... Хорошо рисует!
Разноклассовость улицы, школы, порожденная ранними большевистскими годами совокупность детей демоса и детей элиты - все это стало основанием того памятника, который получил название "Дети Арбата".
Школьник Толя принадлежал не элите, а демосу, но верхушке демоса. Его дом не знал бедности, был рояль "Беккер", приходили преподавательницы музыки и французского языка.
Окончив школу, пионер, потом комсомолец, еще не достигнув полных восемнадцати лет, пошел работать на Дорогомиловский химический завод: не имея производственного стажа, не мог поступить в вуз, получить стипендию. Был разнорабочим, грузчиком, потом шофером. Работа тяжелая, ломовая, а химическое производство - вредное, я сам в этом мог убедиться, когда был студентом химфака инженерно-экономического института, часть практики проходил на Дорхимзаводе. Рыбаков заслужил нелегкое право сказать: "Я узнал свой народ, неся его ношу".
Заработав производственный стаж, наш автор осенью тридцатого года стал студентом автодорожного факультета транспортно-экономического института. Здесь подстерегала его беда.
На последнем курсе студенты-комсомольцы избрали его членом редколлегии стенной газеты. Газета была тусклая, помещались портреты отличников с однообразными, нудными характеристиками: морально устойчив, ударник учебы и прочее. Чтобы несколько оживить газету, новый член редколлегии предложил на каждого отличника писать шутливые эпиграммы в стихах, выпускать стенгазету без передовицы, поскольку таковая печатается в институтской многотиражке. Руководство института восприняло это новшество как "вылазку врага". Оно, руководство, выяснило, что студент Рыбаков учился в средней школе вместе с детьми многих "врагов народа". Рыбакова исключили из института и вскоре арестовали.
Его дело вел следователь Шарок, ставший под своим именем прообразом одного из главных персонажей "Детей Арбата". Его характер - на мой взгляд - удача автора и всей литературы наших лет.
Что и говорить, трехлетняя ссылка не лагерь, но и не сахар, а после нее скитания, паспорт "меченый", право жить - только в "нережимных" городах, ведь статья знаменитая: "58-10".
Был шофером, слесарем, жил в бараках, где можно было не прописываться, работал и перевозчиком на моторке, преподавал западноевропейские танцы, нанимался в разные экспедиции, в такие, где документы особенно не спрашиваются, мог бы продолжить горьковские "Мои университеты". Эти трудные годы, однако, подарили Рыбакову слова русского языка в его советском пошибе.
В 1941 году скитаниям пришел конец: удалось попасть в сражающуюся с немцами армию.
Я заметил, что оставшиеся в живых жертвы большевизма, прежде всего лагерники, но и ссыльные, гораздо толковее нас, счастливчиков, в понимании людей в разных ситуациях, они быстрее разумом и проницательней, смелее в поступках. Таким был в армии Рыбаков, старший лейтенант, капитан, майор с нехорошим, весьма нехорошим политическим прошлым. За годы скитаний с "минусом" он привык "шкурой" ощущать, что означает любой брошенный на него взгляд: подозрительность, сочувствие или просто любопытство.
Последний год войны. Рыбаков уже начальник автомобильной службы гвардейского корпуса. Командиру корпуса генералу Глазунову (нарисованному замечательно) предстоит форсировать реку. С автомобильным транспортом дело обстоит плохо. Рыбаков уже об этом рапортовал своему непосредственному начальству. Но генерал недоволен рапортом. Вызванный Рыбаков говорит разгневанному генералу: "Никакие заявки в автоотдел армии не помогут." - "Куда же обращаться?" - "В автоуправление фронта." - "У тебя там, что, знакомые есть?" - "Да." - "По Москве, по институту?"
Рыбакову становится ясна истинная причина вызова к самому командиру корпуса: начальник отдела кадров (т.е. гепеушник) ознакомил генерала с личным делом Рыбакова. Генерал: "Поезжай в штаб фронта. В Москве где жил?" - "На Арбате." - "Знакомая улица."
Машины Рыбаков раздобыл. Читая этот эпизод, начинаешь понимать, почему Рыбакову удавалось впоследствии вести то открытую, то хитрую борьбу за "Детей Арбата" с руководством Союза писателей, с редакторами, с ответственными, могущественными работниками ЦК КПСС. Мне вспомнилось, как бессильны были в подобных обстоятельствах мои друзья Гроссман и Платонов. И дело не только в том, что они были гораздо дальше от советской структуры, чем Рыбаков: у них не было за плечами опыта статьи "58-10".
Рыбаков много, обстоятельно и, видимо, со знанием дела пишет о военных операциях, о расположении наших и вражеских войск. Признаюсь, что я, участник войны, всем этим мало интересовался. Серьезным знатоком этого дела был писатель Симонов. А я уже заранее томился, тосковал, если мой начальник-редактор приказывал мне интервьюировать начальника штаба или самого члена Военного Совета. Милы мне были беседы в кубриках или в землянках с матросами или с солдатами - и не на военные темы. Вот почему я, читатель, оживился, когда Рыбаков прервал военные информации рассказом о своей первой жене Асе, матери его рано скончавшегося старшего сына.
Война для Рыбакова кончилась в маленьком Райхенбахе. Наш майор на собственной машине "опель-капитан", обладатель репарационной пишущей машинки и солидной пачки оккупационных марок, въезжает в разрушенный Берлин. Среди развалин - здание американской комендатуры. О чем думает русский офицер? "Войти, представиться, сказать, что я в прошлом судим по политической статье "58-10", отбыл ссылку и сейчас опасаюсь новых репрессий. Прошу политического убежища".
Я не помню советского писателя (а Рыбаков был писателем советским), который писал бы о себе с такой непривлекательной, даже очень жестокой для своего образа откровенностью. Мне вспомнилась беспощадность "Исповеди" Руссо. В своих воспоминаниях Рыбаков не хочет нравиться. Он хочет правды. И мы верим его торжественным и таким простым словам: "Я люблю Россию, в ней родился и вырос, за нее воевал... я включил мотор, нажал педаль сцепления, перевел рычаг скоростей и поехал на восток. Домой".
С него в армии, за храбрость, снята судимость, но в родном доме ему жить нельзя: Арбат - режимная улица. Инвалид войны, получавший жалкую пенсию, поселился в подмосковной деревне. Начал писать повесть: "Писать не умел, но упорства хватало". Повесть о детстве называлась "Кортик". В 1948 году ее напечатали. Успех, критика хвалит, дети читают запоем. Но хочется быть писателем и для взрослых. Следует рассказ о первом романе "Водители".
Роман в "Октябре" напечатал Панферов. Знаменитый слуга государства, влиятельный редактор тогда мерзкого журнала, пьет и закусывает с новым автором, дает Рыбакову понять, что введет его в состав редколлегии, представит на соискание Сталинской премии, выхлопочет для него квартиру, дачу в Переделкине, обещает высшую гонорарную "лауреатскую" ставку и просит собеседника - просит не кто-нибудь, а он, Панферов, любимец режима - прочесть первую книгу своего нового романа. Следует диалог. Хочу передать его в сокращенном виде - не могу отказать в удовольствии себе и читателю. Начинает Панферов:
- Читал мой роман?
- Читал.
- И как?
- Первая книга... Надо бы до конца дочитать.
- Ишь ты какой, - он недобро усмехнулся. - Твой роман я тоже не до конца дочитал, договор подписывал, оценил тебя. А ты, видишь ли, конца дожидаешься.
- Вещь читается, роман, думаю, получится...
- Ах, значит, романа еще нет, еще "думаю, получится"... Что же тебя там не устраивает? Говори прямо, по-писательски.
- Один сюжетный ход неубедительный... В романе написано: в Прикаспии гибнут овцы, положение в области отчаянное, туда срочно посылают нового секретаря обкома. Казалось бы, он должен вылететь первым самолетом, а он садится в Химках на теплоход и спокойно плывет по Волге две недели... а овцы тем временем гибнут. Читатель этому секретарю не поверит.
Панферов сидел, набычившись, потом с горечью сказал:
- Да, вам этого не понять.
- Кому вам?
- Вам не понять... В этой поездке я показываю Волгу. Нашу Волгу, великую русскую реку, дорогую каждому русскому человеку... А вам, конечно, не понять.
- Кому это нам?
- Вам, инородцам.
- Ах так... Мало того, что ты графоман, ты еще и антисемит. Значит, правду о тебе говорят.
Панферов разорвал и бросил в корзину договор:
- Со шпионами договоров не заключаю.
- Что, что?
- Ты же спал со шпионкой, с Анной Луизой Стронг, вот с кем ты спал...
- Дурак ты! - сказал я на прощание.
Через несколько лет Рыбаков узнал, что Панферов смертельно болен. И навестил его. И простил.
Я пробовал прочесть "Водителей". Не то. Впрочем, сам автор теперь в этом признается.
Первый "взрослый" роман Рыбакова был представлен к Сталинской премии второй степени. На высочайшем заседании сам Сталин назвал "Водителей" "лучшим романом этого года". Но добавил:
- А известно ли товарищам, что Рыбакова исключили из партии и судили по пятьдесят восьмой статье... Неискренний человек, не разоружился.
Рыбаков начинает борьбу за Сталинскую премию. Места его борьбы - кабинеты Союза писателей, нотариальные конторы. Да, он был судим по 58-ой статье, сослан, но никогда в партии не состоял и на фронте судимость с него была снята за отличие в боях. Борьба ведется с упорством, с находчивостью, с тем опытом, повторяю, который приобретается в лагерях и в ссылках. И побеждает. Сталин говорит: "Информация была неточной, восстановить его в списке..." И вот Рыбаков - сталинский лауреат.
Наш автор не только памятливый, честный воспоминатель, не только превосходный портретист. Он и размышляет. По его мнению, февральская революция не сумела выполнить те задачи, которые выполнила октябрьская, например, вывести Россию из войны. Нет, не вывела: когда война прекратилась в Европе, русские с русскими воевали еще три года. Сожалея, что народы в тридцатых годах не избавились от Гитлера, Муссолини, Сталина, автор высоко оценивает Ленина, свершившего революцию под лозунгом социальной справедливости и братства народов, провозгласившего нэп, предоставившего экономическую свободу крестьянам и предпринимателям.
Я с этим не могу согласиться. Конечно, нэп - смелое и разумное решение Ленина, но Ленин такое же зло, как и Сталин. А что касается братства народов, то я прошу редакцию "Знамени" и читателей разрешить мне сделать отступление, увы, не маленькое, но не безынтересное.
13 ноября 1920 года, после изнурительной войны между белыми и красными, а также с турками, собрался съезд народов Дагестана. Декларацию об автономии этой кавказской республики Ленин, еще вполне здоровый, поручил произнести своему наркомнацу Иосифу Сталину. Начав с того, что все народы нашей страны "проклинали Россию", Сталин сказал:
"Враги советской власти распространяют слухи, что советская власть запрещает шариат.
Я здесь от имени правительства Российской Социалистической Федеративной Советской республики уполномочен заявить, что эти слухи неверны... Советское правительство считает шариат таким же правомочным, обычным правом, какое имеется и у других народов, населяющих Россию".
(И. Сталин. Сочинения. Том 4. Стр. 394).
Неразумная, неграмотная политика нынешнего правительства России по отношению к Чечне, увы, очевидна. Но то, что нам показали в Чечне по телевизору, что возмутило весь мир, начато не сегодня, начато Лениным. Ради того, чтобы укрепилась его власть, он готов был идти на любые преступления против своих сограждан. Сталин - продолжатель дела Ленина.
О своих соседях, о детях Арбата, Рыбаков начал писать в 1958 году. Через девять лет он предложил роман "Новому миру": в этом журнале был напечатан роман Рыбакова "Лето в Сосняках".
Редактором журнала был Александр Твардовский, с небывалой смелостью опубликовавший "Один день Ивана Денисовича", произведение бессмертное. Рыбаков надеялся, что Твардовскому понравятся "Дети Арбата", которые, не дойдя до редактора, уже больше года томились в редакции. Роман высоко оценили сотрудники Твардовского - Анна Берзер, Кондратович, Лакшин. Измученный ожиданием, Рыбаков обратился к Твардовскому с письменной просьбой прочесть роман. Вот что сказал автору по телефону Твардовский:
"Позавчера начал читать и прочел одним махом, не отрываясь. Я крестьянский поэт и думал, что поэзия - в деревне, а вы показали поэзию города... Москва, Арбат, улицы, эти мальчики и девочки, арбатские и дорогомиловские, первая юношеская любовь, тюрьма, все это прекрасно... такого удовольствия, такой радости от чтения я давно не получал... Роман, конечно, попадет под "табу", но не я это "табу" установил. А когда "табу" будет снято, наш журнал сочтет за честь опубликовать его на своих страницах. Не унывайте!.. Вы - человек мужественный, мы вас поддержим, деньги для вас найдем. Вы поставили перед собой грандиозную задачу и блестяще ее выполнили".
Я познакомился с Твардовским в 1929 году, оба - безвестные юноши. Близости не было, но было взаимное уважение, даже тогда, когда один стал знаменит, а другой значился рядовым литератором. В наших беседах он редко кого хвалил из пишущих. Такая, я бы сказал, восторженная оценка "Детей Арбата" дорогого стоит.
Вскоре Рыбаков встретился с Твардовским в редакции "Нового мира". Вот слова Твардовского:
"Каждый писатель мечтает о своей главной книге, но не всякий, даже очень талантливый, ее создает, потому что не находит того, что должно послужить для нее материалом. Вы нашли свой золотой клад. Этот клад - ваша собственная жизнь. И то, что вы пренебрегли своей славой известного беллетриста, своим материальным положением, пишете такую книгу, без надежды на скорое ее опубликование, пишете всю правду, подтверждает, что вы настоящий писатель... Вы прекрасно показали ту эпоху, показали общество во всех его разрезах - от сына портного до дочери наркома... Вы достигли поразительной силы и убедительности изображения. Мне очень горько, что я ничего не могу пообещать вам конкретно. Журнал в очень тяжелом положении, его медленно удушают".
Через три года Твардовский случайно навестил Рыбакова на его даче в Переделкине. Выпили. Снова похвалив "Детей Арбата", сказал: "Солженицын активнее вас, он деятель, такой он человек, и таким его надо принимать. А мы с вами другие. Может, поколение другое, может, закалка не та. Моя мать тоже была в ссылке... А отец, тот был в бегах... Мои родители вон где были, а я стихи про колхозы сочинял... И не знал, что будет со мной."
В свое время Гроссман передавал мне некоторые слова самобичевания Твардовского, но такой покаянной горечи - "а я стихи про колхозы сочинял"..., как в беседе с Рыбаковым, в них не было.
Нельзя сказать, что Твардовский страдал скромностью. В одной беседе со мной он по-человечески сочувственно, но свысока отозвался о Мандельштаме и Пастернаке. Во время совместной поездки в Италию сказал Заболоцкому: "Надоело мне быть первым парнем на деревне". Заболоцкий не удержался от улыбки - и увидел обиженное лицо собеседника. Читая разговор с Рыбаковым, я подумал, что Твардовский сильно изменился под влиянием встречи с Солженицыным. Этот рязанский школьный преподаватель математики, вероятно, бедно одетый, всем своим обликом, отвагой, прежде всего, гениальностью "Одного дня...", против своей воли, конечно, заставил Твардовского усомниться в правильности своей литературной жизни, в служении своему большому таланту.
Идут годы, "Дети Арбата" все еще в утробе письменного стола, Рыбаков пишет новый роман: "Тяжелый песок".
Один одаренный, с хорошим пером, литератор, еврей, никогда не испытывавший религиозного чувства, недавно, следуя моде, крестившийся, как-то спросил меня:
- Кто у вас Мессия - человек или Бог?
Я ответил: "У нас, в Ветхом Завете, священном и для христиан, Мессия, Мешиах - человек. А у вас?"
Русский писатель Рыбаков никогда не забывал о своем еврействе. Он написал много повестей и романов, приобретших большую популярность и на родине, и за ее рубежами. Я уверен, что он надолго останется в литературе как создатель "Детей Арбата" и "Тяжелого песка". А ведь хорошо как-то сказал Корней Чуковский: "В литературу трудно попасть, еще труднее в ней задержаться и почти невозможно в ней остаться. Рыбаков останется".
Название "Тяжелый песок" взято из Библии, из книги Иова: "Если бы была взвешена горесть моя, и вместе страдания мои на весы положили, то ныне были бы они песка морского тяжелее".
Удачливый, широко известный автор впервые понял, как трудно у нас напечатать не беллетристику, пусть увлекательную и честную, а истинно художественную вещь, чуждую политическому направлению тоталитарного государства. "Тяжелый песок" отклонили новый (после Твардовского) "Новый мир", "Дружба народов". Напечатал отважный Ананьев в "Октябре". Как всегда, были потребованы купюры, поправки. Рыбаков скрепя сердце шел на уступки. Один персонаж романа был расстрелян как "враг народа". Теперь Рыбакову пришлось бросить его под поезд. Антисемитские листовки с текстом из Достоевского, которые немцы разбрасывали на фронте, теперь снабжались текстами из Кнута Гамсуна. Цифра уничтоженных фашистами евреев - шесть миллионов - государством запрещалась. Преодолев сопротивление редакции, Рыбаков - впервые в нашей стране - назвал эту цифру в своем романе. Были и смешные придирки. Один из персонажей романа родился в Цюрихе. Но в это время мы узнали книгу Солженицына "Ленин в Цюрихе". Пришлось, по требованию редакции, заменить Цюрих Базелем. Но когда роман вышел отдельным изданием, Рыбакова пригласили в ЦК КПСС. Цекистский чиновник прочел по бумажке замечания "серого кардинала" Суслова, касающиеся романа. Оказалось, что некий профессор написал в ЦК письмо, сообщая: "Тяжелый песок" - роман сионистский. Не случайно главный герой романа родился в Базеле, где происходил первый сионистский конгресс". Вряд ли Рыбаков об этом знал. Как трудно сделать героя родившимся в Швейцарии: Цюрих плох, а Базель и того хуже.
Читательский успех "Тяжелого песка" был оглушителен. Множество писем прислали автору русские, украинцы, белорусы и, конечно, евреи, писали люди, уцелевшие в лагерях уничтожения, в гетто, дети, потерявшие родителей, родители, потерявшие детей.
Советская печать роман замолчала. Но на Западе публикация "Тяжелого песка" рассматривалась как "поворот Кремля в еврейском вопросе". Роман был издан в 26 странах. Заголовки статей в большой, многоязыкой прессе: "Роман поворачивает душу", "Долгое молчание разбито", "Еврейская семейная сага", "Высокая песня любви", "Семейная хроника, продолжающая старую русскую традицию", "Сильный одинокий плач", "Советским людям нравится еврейская сага".
Окрыленный успехом, Рыбаков предложил "Детей Арбата" редактору "Октября" Ананьеву. Восторг и отказ. Предложил "Дружбе народов", редактору Баруздину. Ответ: "Сразу же поздравляю, это не "Кроши" и даже не "Тяжелый песок", это намного выше и серьезнее... Все поразительно точно, достоверно и весомо... Это прекрасно..." И все же роман "категорически не устраивает".
Рыбаков отступал, но не сдавался. Борьба за роман продолжалась, приобретя партизанский характер. Удалось переправить "Детей Арбата" в Хельсинки, сыну друзей автора, женатому на финке. Другой экземпляр романа удалось вывезти в Париж, отдать на хранение дочери русского эмигранта, приятельницы автора.
Прочитав об этом в "Романе-воспоминании", я опять подумал о Гроссмане: умен, смел, но так был наивен, так был неприспособлен к советской системе. А о Платонове и говорить нечего: гений, но не борец, храбр, но не воин. Отважные солдаты в борьбе с немцами, подполковник Гроссман и капитан (майор?) Платонов оказались беспомощными в борьбе с советским идеологическим гнетом.
Другим был майор Рыбаков. Резко критически относясь к некоторым вещам, опубликованным в "Метрополе", он, прирожденный боец, высоко оценил этот альманах, потому что "Метрополь" "был первым отчаянным прорывом в бесцензурную печать, мужественной попыткой сбросить с литературы оковы государственного партийного контроля".
Собственная жизнь - это клад
В послеперестроечные годы, которые нам даровали одну только радость свободу слова, стала довольно широко известна фраза Сталина: "Смерть решает все проблемы. Нет человека - нет проблемы".
Действительно, все то (или почти все), что мы называем сталинизмом, заключено в этой краткой и колоссально дьявольской фразе вождя. Но, оказывается, не Сталин сказал эти слова. Они принадлежат Анатолию Рыбакову. В этом признается автор книги "Роман-воспоминание".
Сталин и Гитлер - самые знаковые имена последнего трагического века нашего тысячелетия. Таких злодеев не ведало человечество от времен Ирода и Понтия Пилата до испанской инквизиции, я бы сказал, даже до Муссолини. Те убивали тысячи, десятки тысяч. Сталин и Гитлер уничтожали миллионы. Для Гитлера смерть была связана только с одной проблемой: окончательное решение истребления ненавистного ему племени и, конечно, неприятеля во время войны. Для Сталина смерть решала не одну, а все, именно все проблемы, потому-то он уничтожал прежде всего своих соотечественников, десятки миллионов, несравненно больше, чем вражеских солдат. Сталин всем своим существом понимал, что он, как глава государства рабов, не может существовать, если не будет убивать.
О Сталине писали и пишут много, нередко умно и талантливо. Но никто никто! - не изобразил эту нечистую силу так, как Рыбаков. Вспоминал Каверин, которому Рыбаков (как и другим своим друзьям) читал главы еще неизданных, незаконченных "Детей Арбата": "Провели вечер со Сталиным. Сталиным был Рыбаков".
Анатолий Наумович не сразу ощутил, что главное в его романе - фигура Сталина. Когда, в начале шестидесятых, писатель предложил в Малеевке нам, своим приятелям, прочесть рукопись "Детей Арбата", мы были, что называется, потрясены правдой жизни, очарованы письмом, глубиной постижения персонажей, особенно женщин (что удается не всем), но Сталин, при всей портретной живописи, еще не был главной темой романа. Каким должен быть Сталин, автор понял в процессе работы.
Художник-труженик бальзаковской породы, он, точности ради, поехал туда, где родился его персонаж, - в Грузию. Можно себе представить, как, после ликвидации культа личности, обрадовались видные деятели республики тому, что известный русский писатель решил посетить Гори, маленький городок на границе с Южной Осетией, где жена сапожника зачала того, чьим именем были названы многие большие города бывшей русской империи. Побывал Рыбаков и в Баиловской тюрьме в Баку, где сидел будущий вождь. В книге, о которой идет речь, есть такое замечание автора: "Рассказчик должен быть участником событий или хотя бы свидетелем". Читая "Роман-воспоминание", мы видим, как автор напрягает все свои духовные (и даже физические) силы, чтобы его формула стала художественной явью.
Воспоминания, естественно, начинаются с детства. Автор родился на Украине в довольно зажиточной еврейской семье: отец управлял винокуренными заводами. Уже с первой страницы начинается первая боль: всегда испуганное лицо матери, искривленные в злой насмешке губы отца, который не любил своего сына, будущего писателя, и свою дочь, а дети тоже не любили и боялись его. В этих тяжелых, на редкость откровенных словах обнажается зачин тех бед, которые обрушились на юного автора.
Своих близких он изображает отлично. Вот дед со стороны матери: "У него было поразительной белизны широкоскулое лицо, оттененное черной цыганской бородой, и раскосые японские глаза с синими белками".
Дед был противником революции, а его сын Миша, дядя автора, - блестящий красный командир в папахе, длинной кавалерийской шинели, перетянутой ремнями, с шашкой и пистолетом на боку, со звенящими шпорами на сапогах. Весь город им гордился, - герой гражданской войны, кавалер ордена Красного Знамени. Война кончилась. В Чернигове арестовали нескольких людей за спекуляцию. Им грозил расстрел. Миша, командир расквартированной в городе части, явился со взводом солдат в тюрьму и освободил самовольно этих мелких спекулянтов. Трибунал приговорил его к расстрелу. Останавливаюсь на этом событии, потому что оно и объясняет, и разрушает мысль автора: "Революция вошла в мое сознание, когда она утверждала принципы свободы и справедливости". Увы: утверждала, но ни одного дня не придерживалась этих принципов.
Раннее детство закрепилось в памяти писателя мягкими украинскими красками, огнем гражданской войны, мелодией и вековой печалью еврейских молитв. А воспитываться он стал по ленинской формуле: "Нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата". Он считает, что Сталин исказил эту формулу, превратил ее в "нечто жестокое и бесчеловечное". Рыбаков ошибается: Сталин, среди прочих большевиков, самый верный продолжатель дела Ленина. Я еще к этому вернусь.
Семья переехала в Москву, когда будущему писателю исполнилось восемь лет. Поселились не где-нибудь, а на самой московской из улиц - на Арбате. Будущая "военно-грузинская" дорога, по которой Сталин ездил из Кремля на дачу, Арбат уже в те ранние годы был улицей необычной. В школах в Кривоарбатском и Обыденском переулках вместе с детьми портных, сапожников, дворников учились дети из интеллигентных, чисто арбатских семейств - братья Келдыши, сын Е. Ф. Никитиной, хозяйки известных литературных "Никитинских субботников", и рядом, близко - Кремль, и улица Грановского с 5-м Домом советов, и вот в школе - сын Дзержинского Ян, дочь наркома А. П. Розенгольца, в общем - советская знать. К ученикам приезжали важные деятели, например, Бухарин, беседовали со школьниками, которые видели и Зиновьева, Каменева... Особенно запомнился автору Троцкий: "Копна черных с проседью волос, бородка клинышком, нервное, подвижное, выразительное лицо, острый взгляд голубых глаз из-под стекол очков... Голос неожиданно молодой и звонкий"... Хорошо рисует!
Разноклассовость улицы, школы, порожденная ранними большевистскими годами совокупность детей демоса и детей элиты - все это стало основанием того памятника, который получил название "Дети Арбата".
Школьник Толя принадлежал не элите, а демосу, но верхушке демоса. Его дом не знал бедности, был рояль "Беккер", приходили преподавательницы музыки и французского языка.
Окончив школу, пионер, потом комсомолец, еще не достигнув полных восемнадцати лет, пошел работать на Дорогомиловский химический завод: не имея производственного стажа, не мог поступить в вуз, получить стипендию. Был разнорабочим, грузчиком, потом шофером. Работа тяжелая, ломовая, а химическое производство - вредное, я сам в этом мог убедиться, когда был студентом химфака инженерно-экономического института, часть практики проходил на Дорхимзаводе. Рыбаков заслужил нелегкое право сказать: "Я узнал свой народ, неся его ношу".
Заработав производственный стаж, наш автор осенью тридцатого года стал студентом автодорожного факультета транспортно-экономического института. Здесь подстерегала его беда.
На последнем курсе студенты-комсомольцы избрали его членом редколлегии стенной газеты. Газета была тусклая, помещались портреты отличников с однообразными, нудными характеристиками: морально устойчив, ударник учебы и прочее. Чтобы несколько оживить газету, новый член редколлегии предложил на каждого отличника писать шутливые эпиграммы в стихах, выпускать стенгазету без передовицы, поскольку таковая печатается в институтской многотиражке. Руководство института восприняло это новшество как "вылазку врага". Оно, руководство, выяснило, что студент Рыбаков учился в средней школе вместе с детьми многих "врагов народа". Рыбакова исключили из института и вскоре арестовали.
Его дело вел следователь Шарок, ставший под своим именем прообразом одного из главных персонажей "Детей Арбата". Его характер - на мой взгляд - удача автора и всей литературы наших лет.
Что и говорить, трехлетняя ссылка не лагерь, но и не сахар, а после нее скитания, паспорт "меченый", право жить - только в "нережимных" городах, ведь статья знаменитая: "58-10".
Был шофером, слесарем, жил в бараках, где можно было не прописываться, работал и перевозчиком на моторке, преподавал западноевропейские танцы, нанимался в разные экспедиции, в такие, где документы особенно не спрашиваются, мог бы продолжить горьковские "Мои университеты". Эти трудные годы, однако, подарили Рыбакову слова русского языка в его советском пошибе.
В 1941 году скитаниям пришел конец: удалось попасть в сражающуюся с немцами армию.
Я заметил, что оставшиеся в живых жертвы большевизма, прежде всего лагерники, но и ссыльные, гораздо толковее нас, счастливчиков, в понимании людей в разных ситуациях, они быстрее разумом и проницательней, смелее в поступках. Таким был в армии Рыбаков, старший лейтенант, капитан, майор с нехорошим, весьма нехорошим политическим прошлым. За годы скитаний с "минусом" он привык "шкурой" ощущать, что означает любой брошенный на него взгляд: подозрительность, сочувствие или просто любопытство.
Последний год войны. Рыбаков уже начальник автомобильной службы гвардейского корпуса. Командиру корпуса генералу Глазунову (нарисованному замечательно) предстоит форсировать реку. С автомобильным транспортом дело обстоит плохо. Рыбаков уже об этом рапортовал своему непосредственному начальству. Но генерал недоволен рапортом. Вызванный Рыбаков говорит разгневанному генералу: "Никакие заявки в автоотдел армии не помогут." - "Куда же обращаться?" - "В автоуправление фронта." - "У тебя там, что, знакомые есть?" - "Да." - "По Москве, по институту?"
Рыбакову становится ясна истинная причина вызова к самому командиру корпуса: начальник отдела кадров (т.е. гепеушник) ознакомил генерала с личным делом Рыбакова. Генерал: "Поезжай в штаб фронта. В Москве где жил?" - "На Арбате." - "Знакомая улица."
Машины Рыбаков раздобыл. Читая этот эпизод, начинаешь понимать, почему Рыбакову удавалось впоследствии вести то открытую, то хитрую борьбу за "Детей Арбата" с руководством Союза писателей, с редакторами, с ответственными, могущественными работниками ЦК КПСС. Мне вспомнилось, как бессильны были в подобных обстоятельствах мои друзья Гроссман и Платонов. И дело не только в том, что они были гораздо дальше от советской структуры, чем Рыбаков: у них не было за плечами опыта статьи "58-10".
Рыбаков много, обстоятельно и, видимо, со знанием дела пишет о военных операциях, о расположении наших и вражеских войск. Признаюсь, что я, участник войны, всем этим мало интересовался. Серьезным знатоком этого дела был писатель Симонов. А я уже заранее томился, тосковал, если мой начальник-редактор приказывал мне интервьюировать начальника штаба или самого члена Военного Совета. Милы мне были беседы в кубриках или в землянках с матросами или с солдатами - и не на военные темы. Вот почему я, читатель, оживился, когда Рыбаков прервал военные информации рассказом о своей первой жене Асе, матери его рано скончавшегося старшего сына.
Война для Рыбакова кончилась в маленьком Райхенбахе. Наш майор на собственной машине "опель-капитан", обладатель репарационной пишущей машинки и солидной пачки оккупационных марок, въезжает в разрушенный Берлин. Среди развалин - здание американской комендатуры. О чем думает русский офицер? "Войти, представиться, сказать, что я в прошлом судим по политической статье "58-10", отбыл ссылку и сейчас опасаюсь новых репрессий. Прошу политического убежища".
Я не помню советского писателя (а Рыбаков был писателем советским), который писал бы о себе с такой непривлекательной, даже очень жестокой для своего образа откровенностью. Мне вспомнилась беспощадность "Исповеди" Руссо. В своих воспоминаниях Рыбаков не хочет нравиться. Он хочет правды. И мы верим его торжественным и таким простым словам: "Я люблю Россию, в ней родился и вырос, за нее воевал... я включил мотор, нажал педаль сцепления, перевел рычаг скоростей и поехал на восток. Домой".
С него в армии, за храбрость, снята судимость, но в родном доме ему жить нельзя: Арбат - режимная улица. Инвалид войны, получавший жалкую пенсию, поселился в подмосковной деревне. Начал писать повесть: "Писать не умел, но упорства хватало". Повесть о детстве называлась "Кортик". В 1948 году ее напечатали. Успех, критика хвалит, дети читают запоем. Но хочется быть писателем и для взрослых. Следует рассказ о первом романе "Водители".
Роман в "Октябре" напечатал Панферов. Знаменитый слуга государства, влиятельный редактор тогда мерзкого журнала, пьет и закусывает с новым автором, дает Рыбакову понять, что введет его в состав редколлегии, представит на соискание Сталинской премии, выхлопочет для него квартиру, дачу в Переделкине, обещает высшую гонорарную "лауреатскую" ставку и просит собеседника - просит не кто-нибудь, а он, Панферов, любимец режима - прочесть первую книгу своего нового романа. Следует диалог. Хочу передать его в сокращенном виде - не могу отказать в удовольствии себе и читателю. Начинает Панферов:
- Читал мой роман?
- Читал.
- И как?
- Первая книга... Надо бы до конца дочитать.
- Ишь ты какой, - он недобро усмехнулся. - Твой роман я тоже не до конца дочитал, договор подписывал, оценил тебя. А ты, видишь ли, конца дожидаешься.
- Вещь читается, роман, думаю, получится...
- Ах, значит, романа еще нет, еще "думаю, получится"... Что же тебя там не устраивает? Говори прямо, по-писательски.
- Один сюжетный ход неубедительный... В романе написано: в Прикаспии гибнут овцы, положение в области отчаянное, туда срочно посылают нового секретаря обкома. Казалось бы, он должен вылететь первым самолетом, а он садится в Химках на теплоход и спокойно плывет по Волге две недели... а овцы тем временем гибнут. Читатель этому секретарю не поверит.
Панферов сидел, набычившись, потом с горечью сказал:
- Да, вам этого не понять.
- Кому вам?
- Вам не понять... В этой поездке я показываю Волгу. Нашу Волгу, великую русскую реку, дорогую каждому русскому человеку... А вам, конечно, не понять.
- Кому это нам?
- Вам, инородцам.
- Ах так... Мало того, что ты графоман, ты еще и антисемит. Значит, правду о тебе говорят.
Панферов разорвал и бросил в корзину договор:
- Со шпионами договоров не заключаю.
- Что, что?
- Ты же спал со шпионкой, с Анной Луизой Стронг, вот с кем ты спал...
- Дурак ты! - сказал я на прощание.
Через несколько лет Рыбаков узнал, что Панферов смертельно болен. И навестил его. И простил.
Я пробовал прочесть "Водителей". Не то. Впрочем, сам автор теперь в этом признается.
Первый "взрослый" роман Рыбакова был представлен к Сталинской премии второй степени. На высочайшем заседании сам Сталин назвал "Водителей" "лучшим романом этого года". Но добавил:
- А известно ли товарищам, что Рыбакова исключили из партии и судили по пятьдесят восьмой статье... Неискренний человек, не разоружился.
Рыбаков начинает борьбу за Сталинскую премию. Места его борьбы - кабинеты Союза писателей, нотариальные конторы. Да, он был судим по 58-ой статье, сослан, но никогда в партии не состоял и на фронте судимость с него была снята за отличие в боях. Борьба ведется с упорством, с находчивостью, с тем опытом, повторяю, который приобретается в лагерях и в ссылках. И побеждает. Сталин говорит: "Информация была неточной, восстановить его в списке..." И вот Рыбаков - сталинский лауреат.
Наш автор не только памятливый, честный воспоминатель, не только превосходный портретист. Он и размышляет. По его мнению, февральская революция не сумела выполнить те задачи, которые выполнила октябрьская, например, вывести Россию из войны. Нет, не вывела: когда война прекратилась в Европе, русские с русскими воевали еще три года. Сожалея, что народы в тридцатых годах не избавились от Гитлера, Муссолини, Сталина, автор высоко оценивает Ленина, свершившего революцию под лозунгом социальной справедливости и братства народов, провозгласившего нэп, предоставившего экономическую свободу крестьянам и предпринимателям.
Я с этим не могу согласиться. Конечно, нэп - смелое и разумное решение Ленина, но Ленин такое же зло, как и Сталин. А что касается братства народов, то я прошу редакцию "Знамени" и читателей разрешить мне сделать отступление, увы, не маленькое, но не безынтересное.
13 ноября 1920 года, после изнурительной войны между белыми и красными, а также с турками, собрался съезд народов Дагестана. Декларацию об автономии этой кавказской республики Ленин, еще вполне здоровый, поручил произнести своему наркомнацу Иосифу Сталину. Начав с того, что все народы нашей страны "проклинали Россию", Сталин сказал:
"Враги советской власти распространяют слухи, что советская власть запрещает шариат.
Я здесь от имени правительства Российской Социалистической Федеративной Советской республики уполномочен заявить, что эти слухи неверны... Советское правительство считает шариат таким же правомочным, обычным правом, какое имеется и у других народов, населяющих Россию".
(И. Сталин. Сочинения. Том 4. Стр. 394).
Неразумная, неграмотная политика нынешнего правительства России по отношению к Чечне, увы, очевидна. Но то, что нам показали в Чечне по телевизору, что возмутило весь мир, начато не сегодня, начато Лениным. Ради того, чтобы укрепилась его власть, он готов был идти на любые преступления против своих сограждан. Сталин - продолжатель дела Ленина.
О своих соседях, о детях Арбата, Рыбаков начал писать в 1958 году. Через девять лет он предложил роман "Новому миру": в этом журнале был напечатан роман Рыбакова "Лето в Сосняках".
Редактором журнала был Александр Твардовский, с небывалой смелостью опубликовавший "Один день Ивана Денисовича", произведение бессмертное. Рыбаков надеялся, что Твардовскому понравятся "Дети Арбата", которые, не дойдя до редактора, уже больше года томились в редакции. Роман высоко оценили сотрудники Твардовского - Анна Берзер, Кондратович, Лакшин. Измученный ожиданием, Рыбаков обратился к Твардовскому с письменной просьбой прочесть роман. Вот что сказал автору по телефону Твардовский:
"Позавчера начал читать и прочел одним махом, не отрываясь. Я крестьянский поэт и думал, что поэзия - в деревне, а вы показали поэзию города... Москва, Арбат, улицы, эти мальчики и девочки, арбатские и дорогомиловские, первая юношеская любовь, тюрьма, все это прекрасно... такого удовольствия, такой радости от чтения я давно не получал... Роман, конечно, попадет под "табу", но не я это "табу" установил. А когда "табу" будет снято, наш журнал сочтет за честь опубликовать его на своих страницах. Не унывайте!.. Вы - человек мужественный, мы вас поддержим, деньги для вас найдем. Вы поставили перед собой грандиозную задачу и блестяще ее выполнили".
Я познакомился с Твардовским в 1929 году, оба - безвестные юноши. Близости не было, но было взаимное уважение, даже тогда, когда один стал знаменит, а другой значился рядовым литератором. В наших беседах он редко кого хвалил из пишущих. Такая, я бы сказал, восторженная оценка "Детей Арбата" дорогого стоит.
Вскоре Рыбаков встретился с Твардовским в редакции "Нового мира". Вот слова Твардовского:
"Каждый писатель мечтает о своей главной книге, но не всякий, даже очень талантливый, ее создает, потому что не находит того, что должно послужить для нее материалом. Вы нашли свой золотой клад. Этот клад - ваша собственная жизнь. И то, что вы пренебрегли своей славой известного беллетриста, своим материальным положением, пишете такую книгу, без надежды на скорое ее опубликование, пишете всю правду, подтверждает, что вы настоящий писатель... Вы прекрасно показали ту эпоху, показали общество во всех его разрезах - от сына портного до дочери наркома... Вы достигли поразительной силы и убедительности изображения. Мне очень горько, что я ничего не могу пообещать вам конкретно. Журнал в очень тяжелом положении, его медленно удушают".
Через три года Твардовский случайно навестил Рыбакова на его даче в Переделкине. Выпили. Снова похвалив "Детей Арбата", сказал: "Солженицын активнее вас, он деятель, такой он человек, и таким его надо принимать. А мы с вами другие. Может, поколение другое, может, закалка не та. Моя мать тоже была в ссылке... А отец, тот был в бегах... Мои родители вон где были, а я стихи про колхозы сочинял... И не знал, что будет со мной."
В свое время Гроссман передавал мне некоторые слова самобичевания Твардовского, но такой покаянной горечи - "а я стихи про колхозы сочинял"..., как в беседе с Рыбаковым, в них не было.
Нельзя сказать, что Твардовский страдал скромностью. В одной беседе со мной он по-человечески сочувственно, но свысока отозвался о Мандельштаме и Пастернаке. Во время совместной поездки в Италию сказал Заболоцкому: "Надоело мне быть первым парнем на деревне". Заболоцкий не удержался от улыбки - и увидел обиженное лицо собеседника. Читая разговор с Рыбаковым, я подумал, что Твардовский сильно изменился под влиянием встречи с Солженицыным. Этот рязанский школьный преподаватель математики, вероятно, бедно одетый, всем своим обликом, отвагой, прежде всего, гениальностью "Одного дня...", против своей воли, конечно, заставил Твардовского усомниться в правильности своей литературной жизни, в служении своему большому таланту.
Идут годы, "Дети Арбата" все еще в утробе письменного стола, Рыбаков пишет новый роман: "Тяжелый песок".
Один одаренный, с хорошим пером, литератор, еврей, никогда не испытывавший религиозного чувства, недавно, следуя моде, крестившийся, как-то спросил меня:
- Кто у вас Мессия - человек или Бог?
Я ответил: "У нас, в Ветхом Завете, священном и для христиан, Мессия, Мешиах - человек. А у вас?"
Русский писатель Рыбаков никогда не забывал о своем еврействе. Он написал много повестей и романов, приобретших большую популярность и на родине, и за ее рубежами. Я уверен, что он надолго останется в литературе как создатель "Детей Арбата" и "Тяжелого песка". А ведь хорошо как-то сказал Корней Чуковский: "В литературу трудно попасть, еще труднее в ней задержаться и почти невозможно в ней остаться. Рыбаков останется".
Название "Тяжелый песок" взято из Библии, из книги Иова: "Если бы была взвешена горесть моя, и вместе страдания мои на весы положили, то ныне были бы они песка морского тяжелее".
Удачливый, широко известный автор впервые понял, как трудно у нас напечатать не беллетристику, пусть увлекательную и честную, а истинно художественную вещь, чуждую политическому направлению тоталитарного государства. "Тяжелый песок" отклонили новый (после Твардовского) "Новый мир", "Дружба народов". Напечатал отважный Ананьев в "Октябре". Как всегда, были потребованы купюры, поправки. Рыбаков скрепя сердце шел на уступки. Один персонаж романа был расстрелян как "враг народа". Теперь Рыбакову пришлось бросить его под поезд. Антисемитские листовки с текстом из Достоевского, которые немцы разбрасывали на фронте, теперь снабжались текстами из Кнута Гамсуна. Цифра уничтоженных фашистами евреев - шесть миллионов - государством запрещалась. Преодолев сопротивление редакции, Рыбаков - впервые в нашей стране - назвал эту цифру в своем романе. Были и смешные придирки. Один из персонажей романа родился в Цюрихе. Но в это время мы узнали книгу Солженицына "Ленин в Цюрихе". Пришлось, по требованию редакции, заменить Цюрих Базелем. Но когда роман вышел отдельным изданием, Рыбакова пригласили в ЦК КПСС. Цекистский чиновник прочел по бумажке замечания "серого кардинала" Суслова, касающиеся романа. Оказалось, что некий профессор написал в ЦК письмо, сообщая: "Тяжелый песок" - роман сионистский. Не случайно главный герой романа родился в Базеле, где происходил первый сионистский конгресс". Вряд ли Рыбаков об этом знал. Как трудно сделать героя родившимся в Швейцарии: Цюрих плох, а Базель и того хуже.
Читательский успех "Тяжелого песка" был оглушителен. Множество писем прислали автору русские, украинцы, белорусы и, конечно, евреи, писали люди, уцелевшие в лагерях уничтожения, в гетто, дети, потерявшие родителей, родители, потерявшие детей.
Советская печать роман замолчала. Но на Западе публикация "Тяжелого песка" рассматривалась как "поворот Кремля в еврейском вопросе". Роман был издан в 26 странах. Заголовки статей в большой, многоязыкой прессе: "Роман поворачивает душу", "Долгое молчание разбито", "Еврейская семейная сага", "Высокая песня любви", "Семейная хроника, продолжающая старую русскую традицию", "Сильный одинокий плач", "Советским людям нравится еврейская сага".
Окрыленный успехом, Рыбаков предложил "Детей Арбата" редактору "Октября" Ананьеву. Восторг и отказ. Предложил "Дружбе народов", редактору Баруздину. Ответ: "Сразу же поздравляю, это не "Кроши" и даже не "Тяжелый песок", это намного выше и серьезнее... Все поразительно точно, достоверно и весомо... Это прекрасно..." И все же роман "категорически не устраивает".
Рыбаков отступал, но не сдавался. Борьба за роман продолжалась, приобретя партизанский характер. Удалось переправить "Детей Арбата" в Хельсинки, сыну друзей автора, женатому на финке. Другой экземпляр романа удалось вывезти в Париж, отдать на хранение дочери русского эмигранта, приятельницы автора.
Прочитав об этом в "Романе-воспоминании", я опять подумал о Гроссмане: умен, смел, но так был наивен, так был неприспособлен к советской системе. А о Платонове и говорить нечего: гений, но не борец, храбр, но не воин. Отважные солдаты в борьбе с немцами, подполковник Гроссман и капитан (майор?) Платонов оказались беспомощными в борьбе с советским идеологическим гнетом.
Другим был майор Рыбаков. Резко критически относясь к некоторым вещам, опубликованным в "Метрополе", он, прирожденный боец, высоко оценил этот альманах, потому что "Метрополь" "был первым отчаянным прорывом в бесцензурную печать, мужественной попыткой сбросить с литературы оковы государственного партийного контроля".