Страница:
«А вдруг меня пригласят на концерт».
В удачные годы, когда урожай был обильный, а цены высокие, мы получали больше денег, чем осмеливались мечтать.
Шесть сотен с акра.
В другие годы весь урожай на корню уничтожали вредители, или мучнистая роса, или затяжные дожди. Иногда цены на помидоры были ужасающе низкими, и, чтобы расплатиться с долгами, нам проходилось распродавать весь скарб, включая лопаты и мотыги. Тогда нами овладевало отчаяние.
«Приехать в эту страну было ужасной глупостью», – говорили мы нашим мужьям. «Ты загубил мою молодость», – упрекали мы. Но когда они спрашивали, неужели лучше жить в городе и работать прислугой, целый день кланяться, улыбаться и лепетать: «Да, мэм» и «Нет, мэм», мы отрицательно качали головой.
Белые люди не хотели, чтобы мы жили с ними по соседству. Они не желали водить с нами дружбу. Мы ютились в неприглядных хижинах и с трудом объяснялись по-английски. Хозяйство вели по старинке. Слишком часто поливали посадки. Землю вспахивали недостаточно глубоко. Наши мужья заставляли нас гнуть спины, словно мы были рабынями.
«Они выписали себе из Японии бесплатных работниц».
Мы целыми днями горбатились на полях, без перерывов на обед и ужин. Мы работали даже после наступления сумерек, при свете керосиновых ламп. У нас не было выходных.
«Японским фермерам совершенно не нужны две вещи: кровать и будильник».
Белым не нравилось, что мы потеснили их на овощном рынке. Цветной капусты мы выращивали больше, чем они. Шпината тоже. Клубника стала нашей монополией. Мы были словно незамысловатый механизм, работавший без остановок и перебоев. Если наступление желтолицых не остановить, говорили белые, Соединенные Штаты скоро превратятся в азиатскую колонию.
По ночам мы с замиранием сердца ждали набегов белых людей. Они приезжали на машинах и сжигали наши курятники или палили из дробовиков по окнам наших хижин. Они поджигали наши поля, когда урожай уже начинал созревать, и целый год пропадал для нас впустую. Утром мы находили на земле следы и множество обгорелых спичек, звали шерифа и показывали ему все это. Но он неизменно говорил, что улик не осталось и найти злоумышленников невозможно. После этого наши мужья понимали, что ждать помощи от властей не стоит.
«Мы должны сами о себе позаботиться».
По ночам мы спали обутыми, спрятав под подушку топор, а наши мужья караулили у окна до рассвета. Иногда мы просыпались, испуганные каким-то звуком, но тревога оказывалась ложной: просто где-то рядом с дерева упала груша. Иногда мы всю ночь спали как убитые, а утром обнаруживали, что наши мужья храпят, развалившись на стуле. Мы осторожно будили их, потому что у них на коленях лежали заряженные винтовки. Иногда наши мужья покупали сторожевых псов, называли их Дик, Гарри или Спот и вскоре привязывались к собакам сильнее, чем к нам. А мы втайне сокрушались о непоправимой ошибке, которую совершили, приехав в эту дикую и неприветливую страну.
«Неужели где-то живет народ еще более жестокий, чем в Америке?»
Кое-кто из нас винил белых людей во всех своих бедах и желал им смерти. Другие, обвиняя белых, желали смерти себе. Мало кому удавалось научиться просто не обращать внимания на белых людей. Мы отдавались работе без остатка и думали только о сорняках, которые надо было выполоть. Мы спрятали подальше зеркала. Перестали расчесывать волосы. Забыли о косметике.
«Когда я пудрю нос, он становится похож на горную вершину, покрытую инеем».
Мы забыли о Будде. И обо всех остальных богах. Наши души превратились в кусочки льда, которым не суждено растаять.
«Боюсь, моя душа умерла».
Мы перестали писать письма матерям. День ото дня мы худели и высыхали. У нас прекратились менструации. Мы разучились мечтать. Разучились желать. Мы работали, и это было все, что мы умели. Трижды в день мы торопливо заглатывали пищу и, не сказав ни слова мужьям, спешили обратно в поля.
«Задержусь хотя бы на минуту – значит выдерну меньше сорняков». Я не могла выбросить эту мысль из головы.
Каждую ночь мы послушно раздвигали ноги, если наши мужья хотели этого, но усталость была так велика, что мы засыпали прежде, чем они успевали кончить. Раз в неделю мы стирали их одежду, нагрев воды в ведрах. Мы готовили им еду. Убирали жилище. Помогали рубить дрова. Но нам казалось, что все это делаем не мы, а кто-то другой. И часто наши мужья даже не замечали нашего исчезновения.
Некоторые из нас поселились на окраинах больших городов и смогли хорошо узнать белых людей. Мы жили в Атертоне или Беркли, в комнатах для прислуги в больших особняках на склоне холма над Телеграф-авеню. Кто-то работал у хозяев, подобных доктору Джордано, самому знаменитому сосудистому хирургу на золотом берегу Аламеды. Наш муж косил лужайки, сгребал сухие листья и подрезал кусты в саду доктора Джордано, а мы поступали в распоряжение миссис Джордано, доброй женщины с волнистыми каштановыми волосами. Она разрешала нам называть ее просто Роза, и мы чистили ее столовое серебро, подметали пол в ее комнатах и нянчили трех ее маленьких детей: Ричарда, Джима и Тео. Каждую ночь мы пели им колыбельные на языке, который они не понимали.
«Nemure, nemure».
Мы сами не ожидали, что так к ним привяжемся.
«Я забочусь об этих мальчиках, словно это мои собственные дети».
Присматривать за нами должна была престарелая мать доктора Джордано Лючия. Она была еще более одинокой, чем мы, и почти такой же низкорослой. Поначалу мы внушали ей страх, но потом она сумела его преодолеть и уже не хотела разлучаться с нами ни на минуту. Когда мы вытирали пыль или мыли полы, она переходила вслед за нами из комнаты в комнату, не переставая говорить ни на минуту.
Molto bene. Perfetto! Basta cosi[4].
Долгие годы спустя после смерти старухи ее воспоминания о родной стране будут жить в нас, словно наши собственные: моцарелла, pomodori, Lago di Como, пьяцца[5] в центре города, куда она каждый день ходила за покупками вместе с сестрами.
«Италия, Италия, как давно я тебя не видела».
Белые женщины научили нас многим нужным вещам. Как зажигать плиту. Как застилать постель. Как запирать дверь. Как здороваться за руку. Как открывать водопроводный кран, который многие из нас видели первый раз в жизни. Как пользоваться телефоном. Как разговаривать по телефону бодро и приветливо, даже если на душе тоска. Как жарить яичницу. Как чистить картошку. Как сервировать стол. Как за шесть часов приготовить обед из пяти блюд на двенадцать персон. Как зажечь сигарету. Как сделать прическу, как у Мэри Пикфорд. Как отстирать следы помады с белой рубашки мужа, даже если она не ваша. Как на улице приподнять подол и показать лодыжку ровно настолько, насколько позволяют приличия.
«Ты должна лишь слегка подразнить, но не делать авансов».
Как разговаривать с мужем. Как спорить с ним. Как держать мужа на коротком поводке.
«Никогда не спрашивай, где он был и когда вернется. Старайся угодить ему в постели».
Мы любили белых людей. Мы ненавидели белых людей. Мы хотели стать такими, как они. Такими же высокими, такими же светловолосыми, такими же красивыми. Хотели иметь такие же длинные и стройные ноги, такие же белые и блестящие зубы. Хотели иметь бледную светящуюся кожу, на которой незаметны следы от прыщей и оспины. Мы не переставали удивляться их странным, но милым привычкам – пристрастию к томатному соусу и узконосым туфлям на высоком каблуке, забавной походке носками наружу, любви к многолюдным шумным сборищам и бесконечным разговорам. Нас поражало, что они могут подолгу разговаривать стоя. Нас потрясало, что они везде чувствуют себя как дома. В любых обстоятельствах ведут себя непринужденно. Их важным преимуществом была уверенность в себе, которой нам так не хватало. Другим преимуществом были хорошие волосы.
«Самых разных оттенков».
Нам оставалось только жалеть, что мы никогда не станем такими.
Ночью, оказавшись в своих узких комнатах без окон в задней части просторных красивых домов, мы изображали белых людей. «Ты будешь мистером, а я миссис», – говорили мы нашим мужьям. «Нет, давай наоборот, – иногда отвечали они. – Ты будешь мистером, а я миссис». Мы пытались представить, как белые люди делают это. Что они при этом говорят. Кто сверху, кто снизу. Издает ли он какие-то звуки? Кричит ли она? Спят ли они после этого, переплетясь телами? А иногда мы и наши мужья просто лежали в темноте и рассказывали друг другу, как прошел день.
«Я выбивала ковры. И кипятила простыни».
«Я ножом выкорчевывал пырей с южной стороны лужайки».
Рассказав все, мы ныряли под одеяло, закрывали глаза, засыпали и видели во сне лучшие времена. Нам снился наш собственный дом, красивый белый дом на тенистой улице, дом, окруженный вечно цветущим садом. Ванна, которая за несколько минут наполняется горячей водой. Прислуга, которая каждое утро приносит нам завтрак на круглом серебряном подносе и вытирает пыль во всех комнатах. Кухарка. Прачка. Лакей-китаец в длинном белом сюртуке, который появляется, стоит позвонить в колокольчик и приказать: «Чарли, подай чашку чаю, будь любезен».
Наши белые хозяйки давали нам новые имена. Они звали нас Хелен или Лили. Они звали нас Маргарет. Они звали нас Перл. Они восхищались нашими миниатюрными фигурками и длинными блестящими черными волосами. Они хвалили нас за трудолюбие.
«Эта девушка не присядет, пока не переделает всю работу».
Они хвастались нами перед соседями. И перед друзьями. Они утверждали, что довольны нами куда больше, чем нашими предшественницами.
«Найти прислугу лучше просто невозможно».
Когда им становилось грустно и рядом не было никого, с кем можно поговорить, они делились с нами своими тайнами.
«Все, что я говорю ему, – ложь».
Когда их мужья уезжали по делам, они чувствовали себя одинокими и просили нас ночевать в их спальнях. Посреди ночи они звали нас, и мы ложились рядом с ними и лежали так до утра. «Тише, тише, – говорили мы им. – Не надо плакать». Если они, будучи замужем, влюблялись в другого мужчину, мы присматривали за их детьми, когда они среди бела дня отправлялись на свидание. «Как я выгляжу?» – спрашивали нас наши белые хозяйки. Или: «Как по-твоему, эта юбка не слишком узкая?» Мы сдували невидимые пылинки с их блузок, завязывали им шарфы, поправляли выбившиеся из причесок локоны. Выдергивали седые волосы, не позволяя себе никаких комментариев. «Вы очень красивая», – говорили мы и провожали их взглядом. А вечером, когда их мужья возвращались в свой обычный час, мы делали вид, что нам ничего не известно.
Одна из наших белых хозяек жила одиноко в обветшалом особняке, расположенном на вершине холма Ноб-Хилл в Сан-Франциско, и не покидала свой дом в течение двенадцати лет. Другая была графиней, приехала из Дрездена и за всю свою жизнь не поднимала ничего тяжелее вилки. Еще одна спаслась бегством из захваченной большевиками России и каждый год видела во сне, что вернулась в родную Одессу.
«Мы все потеряли, все».
Одна из наших белых хозяек прежде нанимала только негритянок. Другая имела неприятный опыт общения с китаянками.
«С этим народом нужен глаз да глаз».
Одна из наших белых хозяек требовала, чтобы мы мыли полы, не пользуясь шваброй, а непременно становились на четвереньки. Другая хватала тряпку и пыталась нам помочь, но в результате только мешала. Одна из наших белых хозяек сервировала изысканные ланчи на тонких фарфоровых тарелках и требовала, чтобы мы сидели с ней за столом, хотя нам не терпелось покончить с работой. Другая расхаживала в халате до полудня. Некоторые страдали головными болями. Многие испытывали приступы меланхолии. Кое-кто заливал ее алкоголем. Одна из наших белых хозяек каждую пятницу возила нас в центр города, в огромный универсальный магазин «Париж», и непременно покупала нам обновку.
«Выбирай, что тебе нравится».
Другая подарила нам словарь, пару белых шелковых перчаток и записала на курсы английского языка.
«Мой шофер будет ждать тебя внизу и отвезет на курсы».
Некоторые пытались учить нас английскому сами.
«Это ведро. Это швабра. Это веник».
Еще одна никак не могла запомнить, как нас зовут. Была и такая, что каждое утро, увидев нас в кухне, приветливо здоровалась, однако, встретив на улице, проходила мимо, словно не узнавая. Одна из наших хозяек вряд ли сказала нам пару слов за все тринадцать лет, что мы у нее прослужили. Но после ее смерти выяснилось, что она завещала нам все свое состояние.
Больше всего нам нравилось, когда наши хозяйки отправлялись в парикмахерскую делать прическу или обедали в клубе, их мужья сидели в своих конторах, а дети еще не вернулись из школы. Никто не следил за нами. Никто не докучал разговорами. Никто не подкрадывался сзади, когда мы чистили серебро, проверяя, не осталось ли пятен. Дом был пуст. Погружен в тишину. Принадлежал только нам. Мы раздвигали шторы. Открывали окна. Дышали свежим воздухом, переходя из комнаты в комнату и вытирая пыль.
«Когда хозяйка вернется, все будет сверкать».
На душе у нас было спокойно. Все страхи отступали. Мы снова становились собой.
Некоторые из нас воровали. Поначалу всякие мелочи, которых, как мы думали, хозяева никогда не хватятся. Серебряную вилку. Фарфоровую солонку. Изредка позволяли себе сделать глоток из бутылки бренди. Потом дело доходило до чайной чашки с розами, точно такой, какую мы оставили дома. За ней следовал молочник, очень красивый, тоже весь в розах. Потом мы брали фарфоровую вазу, потому что ее зеленый оттенок напоминал жадеитовую статуэтку Будды, принадлежавшую нашей матери.
«Я так люблю красивые вещи».
Пригоршня мелочи, забытая на столе, перекочевывала в наши карманы. Но большинство из нас выдерживали все искушения и не зарились на хозяйское добро. Иногда наша честность бывала вознаграждена.
«Я единственная служанка, которой хозяйка разрешает заходить в свою спальню. Негритянкам запрещено даже показывать нос из кухни».
Иногда наши хозяйки увольняли нас без предупреждения, и мы не могли понять, чем им не угодили. «Ты слишком красивая», – говорили наши мужья, но нам трудно было в это поверить. Некоторые из нас были такими неумелыми, что им не удавалось продержаться в доме дольше недели. Мы подавали на ужин сырое мясо. Если мы варили овсяную кашу, она непременно подгорала. Мы разбивали прекрасные хрустальные бокалы. Мы по ошибке выбрасывали их любимый сыр. «Мне показалось, он испортился, – объясняли мы. – Он так вонял». «Сыр и должен пахнуть именно так», – объясняли нам. Некоторые из нас с трудом понимали английский, на котором говорили белые люди, потому что он не был похож на язык, который мы учили по учебникам. Мы отвечали «да», когда нас спрашивали, не будем ли мы против, если нам придется заняться стиркой. Мы отвечали «нет», когда нас просили вымыть пол. Если хозяйка спрашивала, не видели ли мы ее золотые серьги, мы улыбались и говорили: «Спасибо, мэм». Были среди нас и такие, кто при любых обстоятельствах отделывался нечленораздельным бурчанием. Мужья некоторых из нас сильно преувеличивали, расхваливая наши кулинарные способности.
«Моя жена умеет готовить даже котлеты по-киевски и бефстроганов».
Однако вскоре выяснялось, что мы умеем готовить исключительно рис. Кое-кто из нас вырос в больших поместьях в окружении собственных слуг и не привык выполнять чужие приказы. Некоторые не могли поладить с белыми детьми, которые казались нам слишком шумными и непослушными. Кое-кто понимал по-английски так хорошо, что мог разобрать, что наши хозяйки говорили своим детям, не замечая нашего присутствия.
«Если не будешь хорошо учиться, тебе всю жизнь придется мыть полы, как Лили».
Как правило, наши белые хозяйки вообще не обращали на нас внимания. Мы всегда оказывались рядом, когда были нужны, а когда надобность в наших услугах отпадала, мгновенно исчезали. Мы держались незаметно, мыли полы, натирали воском мебель, купали детей, наводили порядок в комнатах, куда никто, кроме нас, не заглядывал. Мы редко позволяли себе разговаривать. Мы были скромны. Мы были исполнительны. Мы были безропотны. Мы никогда не создавали проблем и позволяли белым людям распоряжаться нами, как они считали нужным. Мы позволяли хвалить нас, когда они были нами довольны. Позволяли орать на нас, когда у них было плохое настроение. Позволяли отдавать нам вещи, которые были нам совершенно не нужны.
«Если я не возьму этот старый свитер, она решит, что я слишком гордая».
Мы не докучали им вопросами. Никогда не возражали и не жаловались. Не просили прибавки к жалованью. Потому что почти все мы были простыми сельскими девушками, не говорившими по-английски. И почти все понимали: в Америке у нас нет другого выбора, кроме как драить раковины и мыть полы.
В письмах к матерям мы не упоминали о наших хозяйках. В письмах к сестрам и подругам не упоминали о них тоже. Потому что в Японии работа прислугой считалась самой презренной из всех, что только может получить женщина.
«Мы больше не работаем в поле. Мы переехали в город и живем теперь в большом красивом доме. Мой муж поступил на службу в одно из самых богатых здешних семейств. Я немного поправилась. Все говорят, что я похорошела. Я выросла на целых полдюйма. Теперь я ношу нижнее белье. И еще чулки и корсет. Я ношу белый хлопчатобумажный бюстгальтер. Каждое утро я сплю до девяти, а день провожу в саду, играя с кошкой. У меня округлилось лицо. Мои бедра стали полнее. Мой шаг стал шире. Я учусь читать по-английски. Я беру уроки игры на фортепиано. Я освоила американское кондитерское искусство, и недавно мой лимонный торт с меренгами получил первую премию на конкурсе кондитеров. Уверена, тебе здесь понравилось бы. Улицы здесь широкие и чистые, а если хочешь погулять по траве, не надо снимать обувь. Я часто думаю о тебе. Как только смогу, пошлю домой денег».
Время от времени наш белый хозяин приглашал нас в свой кабинет, чтобы поговорить наедине, пока его жена ходила за покупками. Мы не могли ответить отказом. «Ну что, у тебя все хорошо?» – спрашивал он. Как правило, мы опускали глаза и отвечали «да», хотя это было ложью. Все хорошо, отвечали мы, все просто замечательно. Он слегка касался нашего плеча, словно желая удостовериться, говорим ли мы правду. И тогда далеко не все из нас отворачивались. «Никто не узнает», – говорил он. Или: «Она не вернется домой до вечера». А когда он вел нас наверх, в спальню, и заставлял лечь на кровать – ту самую кровать, которую мы старательно застилали утром, – мы заливались слезами, потому что нас давно уже никто не хотел.
Некоторые из белых мужчин просили нас произнести несколько слов по-японски, чтобы услышать, как звучат наши голоса.
«Абсолютно все равно, что ты скажешь».
Некоторые просили надеть наши шелковые кимоно и медленно потоптаться на их спинах. Другие требовали, чтобы мы связали их нашими благоуханными шелковыми шарфами и при этом обзывали всеми скверными словами, какие только придут нам в голову. Мы выполняли приказ, удивляясь про себя, как много этих слов мы знаем и как легко они срываются у нас с языка, хотя никогда прежде мы их не употребляли. Кое-кто просил, чтобы мы назвали свои настоящие имена, которые он шептал до тех пор, пока мы не переставали понимать, кто мы на самом деле.
«Мидори. Мидори. Мидори».
Некоторые говорили, что мы очень красивы, хотя мы всегда считали себя невзрачными простушками.
«В Японии мужчины на меня и смотреть не хотели».
Кое-кто даже спрашивал, как именно нам нравится заниматься этим. Или интересовался, не больно ли нам и доставляет ли эта боль удовольствие. Мы отвечали «да», потому что это было правдой.
«По крайней мере, я чувствую себя живой».
Некоторые лгали нам.
«Прежде я никогда не изменял жене».
А мы, в свою очередь, лгали им.
«Я тоже никогда не изменяла мужу».
Кое-кто давал нам деньги, которые мы засовывали в чулок, а вечером, не говоря ни слова, отдавали мужу. Некоторые даже обещали бросить ради нас жен, хотя мы прекрасно знали, что они никогда этого не сделают. Если нам случалось забеременеть от них…
«Муж не прикасался ко мне уже полгода».
…почти все отсылали нас прочь. «Избавься от этого», – говорили они. «Я за все заплачу», – говорили они. «Как только проблема будет решена, я найду тебе место», – говорили они.
Одна из нас совершила ошибку, влюбившись в своего белого хозяина, о котором думала дни и ночи. Одна из нас призналась во всем мужу, и он сначала избил ее палкой от швабры, а потом разрыдался. Еще одна тоже призналась во всем мужу, и он развелся с ней и отослал к родителям в Японию, где она устроилась на шелкопрядную фабрику в Нагано и работает по десять часов в день. Одна из нас призналась мужу, и он простил ее и в ответ покаялся в собственных грехах.
«У меня в Колузе есть вторая семья».
Одна из нас никому не сказала ни слова и тихо сошла с ума. Одна из нас написала домой и попросила совета у матери, которая всегда знала, как поступать в затруднительных ситуациях. Но ответа она не получила.
«Этот мост я должна перейти сама».
Одна из нас набила камнями рукава своего белого свадебного кимоно и бросилась в море, и теперь мы каждый день молимся за упокой ее души.
Кому-то из нас в конце концов пришлось обслуживать белых мужчин в борделях над бильярдными и винными магазинами в кварталах с дурной репутацией. Мы зазывали их, выглядывая из окон «Токио-хаус» – борделя, где самой младшей из нас было только десять лет. Мы бросали на них зазывные взгляды из-за расписных бумажных вееров в «Йокогама-хаус» и за умеренную цену делали то, что они не могли получить от своих жен. В «Алоха-хаус» мы представлялись им как миссис Саки и достопочтенная мисс Цветущая Вишня и говорили нарочито высокими, почти детскими голосами. Когда они спрашивали, откуда мы родом, мы улыбались и неизменно отвечали: «О, я родилась в Киото». Мы танцевали с белыми мужчинами в ночном клубе «Новый эдем», и каждые пятнадцать минут в нашем обществе стоили им пятьдесят центов. А если они хотели подняться с нами наверх, мы сообщали, что это будет стоить пять долларов в час, а за двадцать они смогут пользоваться нашими услугами до утра. Когда все заканчивалось, мы отдавали заработанные деньги хозяевам, которые каждую ночь ходили в игорные залы, регулярно платили полиции и не позволяли нам спать с представителями нашей расы.
«Такая красивая девушка, как ты, достойна, чтобы ее осыпали золотом».
Иногда, когда мы лежали рядом с белыми мужчинами, нас неожиданно настигала тоска по мужьям, от которых мы убежали.
«Может, он был не так уж плох? Не особенно груб? Может, он был не таким уж непроходимым тупицей?»
Иногда мы влюблялись в хозяина борделя, который увез нас, угрожая ножом, когда мы возвращались с поля.
«Он покупает мне все, что нужно. Он разговаривает со мной. Он разрешает мне гулять».
Иногда мы убеждали себя, что, прослужив несколько лет в «Эурека-хаус», сумеем скопить сумму, достаточную для того, чтобы вернуться домой. Но к концу года оказывалось, что нам удалось заработать только пятьдесят центов и триппер.
«На следующий год, – говорили мы себе. – Или через два года».
Но даже самые красивые из нас знали, что время их расцвета будет недолгим, поскольку при такой работе женщина к двадцати годам или умирает, или становится развалиной.
Некий белый мужчина, имени которого мы не откроем, забрал одну из нас из борделя и поселил у себя в большом доме на обсаженной деревьями улице в Монтесито. В саду цвели гибискусы, в комнатах стояли кожаные диваны и мраморные столы, а на них – стеклянные тарелки с орешками для угощения гостей. Он подарил ей очаровательную белую собачку, которую она назвала Сиро, в честь песика, которого оставила в Японии. Эту собачку она с удовольствием выгуливала два раза в день. В доме был холодильник. Граммофон. Радио. В гараже стоял «форд» последней модели, на котором он катал ее каждое воскресенье. У нее была миниатюрная служанка по имени Консуэло, которая приехала с Филиппин, она пекла замечательные булочки и пирожные с заварным кремом и предупреждала все ее желания. Она знала, когда у хозяйки хорошее настроение, а когда ею овладевает меланхолия. Знала, удачно ли прошла минувшая ночь. За все это одна из нас была бесконечно благодарна своему новому мужу, который спас ее от участи уличных женщин.
В удачные годы, когда урожай был обильный, а цены высокие, мы получали больше денег, чем осмеливались мечтать.
Шесть сотен с акра.
В другие годы весь урожай на корню уничтожали вредители, или мучнистая роса, или затяжные дожди. Иногда цены на помидоры были ужасающе низкими, и, чтобы расплатиться с долгами, нам проходилось распродавать весь скарб, включая лопаты и мотыги. Тогда нами овладевало отчаяние.
«Приехать в эту страну было ужасной глупостью», – говорили мы нашим мужьям. «Ты загубил мою молодость», – упрекали мы. Но когда они спрашивали, неужели лучше жить в городе и работать прислугой, целый день кланяться, улыбаться и лепетать: «Да, мэм» и «Нет, мэм», мы отрицательно качали головой.
Белые люди не хотели, чтобы мы жили с ними по соседству. Они не желали водить с нами дружбу. Мы ютились в неприглядных хижинах и с трудом объяснялись по-английски. Хозяйство вели по старинке. Слишком часто поливали посадки. Землю вспахивали недостаточно глубоко. Наши мужья заставляли нас гнуть спины, словно мы были рабынями.
«Они выписали себе из Японии бесплатных работниц».
Мы целыми днями горбатились на полях, без перерывов на обед и ужин. Мы работали даже после наступления сумерек, при свете керосиновых ламп. У нас не было выходных.
«Японским фермерам совершенно не нужны две вещи: кровать и будильник».
Белым не нравилось, что мы потеснили их на овощном рынке. Цветной капусты мы выращивали больше, чем они. Шпината тоже. Клубника стала нашей монополией. Мы были словно незамысловатый механизм, работавший без остановок и перебоев. Если наступление желтолицых не остановить, говорили белые, Соединенные Штаты скоро превратятся в азиатскую колонию.
По ночам мы с замиранием сердца ждали набегов белых людей. Они приезжали на машинах и сжигали наши курятники или палили из дробовиков по окнам наших хижин. Они поджигали наши поля, когда урожай уже начинал созревать, и целый год пропадал для нас впустую. Утром мы находили на земле следы и множество обгорелых спичек, звали шерифа и показывали ему все это. Но он неизменно говорил, что улик не осталось и найти злоумышленников невозможно. После этого наши мужья понимали, что ждать помощи от властей не стоит.
«Мы должны сами о себе позаботиться».
По ночам мы спали обутыми, спрятав под подушку топор, а наши мужья караулили у окна до рассвета. Иногда мы просыпались, испуганные каким-то звуком, но тревога оказывалась ложной: просто где-то рядом с дерева упала груша. Иногда мы всю ночь спали как убитые, а утром обнаруживали, что наши мужья храпят, развалившись на стуле. Мы осторожно будили их, потому что у них на коленях лежали заряженные винтовки. Иногда наши мужья покупали сторожевых псов, называли их Дик, Гарри или Спот и вскоре привязывались к собакам сильнее, чем к нам. А мы втайне сокрушались о непоправимой ошибке, которую совершили, приехав в эту дикую и неприветливую страну.
«Неужели где-то живет народ еще более жестокий, чем в Америке?»
Кое-кто из нас винил белых людей во всех своих бедах и желал им смерти. Другие, обвиняя белых, желали смерти себе. Мало кому удавалось научиться просто не обращать внимания на белых людей. Мы отдавались работе без остатка и думали только о сорняках, которые надо было выполоть. Мы спрятали подальше зеркала. Перестали расчесывать волосы. Забыли о косметике.
«Когда я пудрю нос, он становится похож на горную вершину, покрытую инеем».
Мы забыли о Будде. И обо всех остальных богах. Наши души превратились в кусочки льда, которым не суждено растаять.
«Боюсь, моя душа умерла».
Мы перестали писать письма матерям. День ото дня мы худели и высыхали. У нас прекратились менструации. Мы разучились мечтать. Разучились желать. Мы работали, и это было все, что мы умели. Трижды в день мы торопливо заглатывали пищу и, не сказав ни слова мужьям, спешили обратно в поля.
«Задержусь хотя бы на минуту – значит выдерну меньше сорняков». Я не могла выбросить эту мысль из головы.
Каждую ночь мы послушно раздвигали ноги, если наши мужья хотели этого, но усталость была так велика, что мы засыпали прежде, чем они успевали кончить. Раз в неделю мы стирали их одежду, нагрев воды в ведрах. Мы готовили им еду. Убирали жилище. Помогали рубить дрова. Но нам казалось, что все это делаем не мы, а кто-то другой. И часто наши мужья даже не замечали нашего исчезновения.
Некоторые из нас поселились на окраинах больших городов и смогли хорошо узнать белых людей. Мы жили в Атертоне или Беркли, в комнатах для прислуги в больших особняках на склоне холма над Телеграф-авеню. Кто-то работал у хозяев, подобных доктору Джордано, самому знаменитому сосудистому хирургу на золотом берегу Аламеды. Наш муж косил лужайки, сгребал сухие листья и подрезал кусты в саду доктора Джордано, а мы поступали в распоряжение миссис Джордано, доброй женщины с волнистыми каштановыми волосами. Она разрешала нам называть ее просто Роза, и мы чистили ее столовое серебро, подметали пол в ее комнатах и нянчили трех ее маленьких детей: Ричарда, Джима и Тео. Каждую ночь мы пели им колыбельные на языке, который они не понимали.
«Nemure, nemure».
Мы сами не ожидали, что так к ним привяжемся.
«Я забочусь об этих мальчиках, словно это мои собственные дети».
Присматривать за нами должна была престарелая мать доктора Джордано Лючия. Она была еще более одинокой, чем мы, и почти такой же низкорослой. Поначалу мы внушали ей страх, но потом она сумела его преодолеть и уже не хотела разлучаться с нами ни на минуту. Когда мы вытирали пыль или мыли полы, она переходила вслед за нами из комнаты в комнату, не переставая говорить ни на минуту.
Molto bene. Perfetto! Basta cosi[4].
Долгие годы спустя после смерти старухи ее воспоминания о родной стране будут жить в нас, словно наши собственные: моцарелла, pomodori, Lago di Como, пьяцца[5] в центре города, куда она каждый день ходила за покупками вместе с сестрами.
«Италия, Италия, как давно я тебя не видела».
Белые женщины научили нас многим нужным вещам. Как зажигать плиту. Как застилать постель. Как запирать дверь. Как здороваться за руку. Как открывать водопроводный кран, который многие из нас видели первый раз в жизни. Как пользоваться телефоном. Как разговаривать по телефону бодро и приветливо, даже если на душе тоска. Как жарить яичницу. Как чистить картошку. Как сервировать стол. Как за шесть часов приготовить обед из пяти блюд на двенадцать персон. Как зажечь сигарету. Как сделать прическу, как у Мэри Пикфорд. Как отстирать следы помады с белой рубашки мужа, даже если она не ваша. Как на улице приподнять подол и показать лодыжку ровно настолько, насколько позволяют приличия.
«Ты должна лишь слегка подразнить, но не делать авансов».
Как разговаривать с мужем. Как спорить с ним. Как держать мужа на коротком поводке.
«Никогда не спрашивай, где он был и когда вернется. Старайся угодить ему в постели».
Мы любили белых людей. Мы ненавидели белых людей. Мы хотели стать такими, как они. Такими же высокими, такими же светловолосыми, такими же красивыми. Хотели иметь такие же длинные и стройные ноги, такие же белые и блестящие зубы. Хотели иметь бледную светящуюся кожу, на которой незаметны следы от прыщей и оспины. Мы не переставали удивляться их странным, но милым привычкам – пристрастию к томатному соусу и узконосым туфлям на высоком каблуке, забавной походке носками наружу, любви к многолюдным шумным сборищам и бесконечным разговорам. Нас поражало, что они могут подолгу разговаривать стоя. Нас потрясало, что они везде чувствуют себя как дома. В любых обстоятельствах ведут себя непринужденно. Их важным преимуществом была уверенность в себе, которой нам так не хватало. Другим преимуществом были хорошие волосы.
«Самых разных оттенков».
Нам оставалось только жалеть, что мы никогда не станем такими.
Ночью, оказавшись в своих узких комнатах без окон в задней части просторных красивых домов, мы изображали белых людей. «Ты будешь мистером, а я миссис», – говорили мы нашим мужьям. «Нет, давай наоборот, – иногда отвечали они. – Ты будешь мистером, а я миссис». Мы пытались представить, как белые люди делают это. Что они при этом говорят. Кто сверху, кто снизу. Издает ли он какие-то звуки? Кричит ли она? Спят ли они после этого, переплетясь телами? А иногда мы и наши мужья просто лежали в темноте и рассказывали друг другу, как прошел день.
«Я выбивала ковры. И кипятила простыни».
«Я ножом выкорчевывал пырей с южной стороны лужайки».
Рассказав все, мы ныряли под одеяло, закрывали глаза, засыпали и видели во сне лучшие времена. Нам снился наш собственный дом, красивый белый дом на тенистой улице, дом, окруженный вечно цветущим садом. Ванна, которая за несколько минут наполняется горячей водой. Прислуга, которая каждое утро приносит нам завтрак на круглом серебряном подносе и вытирает пыль во всех комнатах. Кухарка. Прачка. Лакей-китаец в длинном белом сюртуке, который появляется, стоит позвонить в колокольчик и приказать: «Чарли, подай чашку чаю, будь любезен».
Наши белые хозяйки давали нам новые имена. Они звали нас Хелен или Лили. Они звали нас Маргарет. Они звали нас Перл. Они восхищались нашими миниатюрными фигурками и длинными блестящими черными волосами. Они хвалили нас за трудолюбие.
«Эта девушка не присядет, пока не переделает всю работу».
Они хвастались нами перед соседями. И перед друзьями. Они утверждали, что довольны нами куда больше, чем нашими предшественницами.
«Найти прислугу лучше просто невозможно».
Когда им становилось грустно и рядом не было никого, с кем можно поговорить, они делились с нами своими тайнами.
«Все, что я говорю ему, – ложь».
Когда их мужья уезжали по делам, они чувствовали себя одинокими и просили нас ночевать в их спальнях. Посреди ночи они звали нас, и мы ложились рядом с ними и лежали так до утра. «Тише, тише, – говорили мы им. – Не надо плакать». Если они, будучи замужем, влюблялись в другого мужчину, мы присматривали за их детьми, когда они среди бела дня отправлялись на свидание. «Как я выгляжу?» – спрашивали нас наши белые хозяйки. Или: «Как по-твоему, эта юбка не слишком узкая?» Мы сдували невидимые пылинки с их блузок, завязывали им шарфы, поправляли выбившиеся из причесок локоны. Выдергивали седые волосы, не позволяя себе никаких комментариев. «Вы очень красивая», – говорили мы и провожали их взглядом. А вечером, когда их мужья возвращались в свой обычный час, мы делали вид, что нам ничего не известно.
Одна из наших белых хозяек жила одиноко в обветшалом особняке, расположенном на вершине холма Ноб-Хилл в Сан-Франциско, и не покидала свой дом в течение двенадцати лет. Другая была графиней, приехала из Дрездена и за всю свою жизнь не поднимала ничего тяжелее вилки. Еще одна спаслась бегством из захваченной большевиками России и каждый год видела во сне, что вернулась в родную Одессу.
«Мы все потеряли, все».
Одна из наших белых хозяек прежде нанимала только негритянок. Другая имела неприятный опыт общения с китаянками.
«С этим народом нужен глаз да глаз».
Одна из наших белых хозяек требовала, чтобы мы мыли полы, не пользуясь шваброй, а непременно становились на четвереньки. Другая хватала тряпку и пыталась нам помочь, но в результате только мешала. Одна из наших белых хозяек сервировала изысканные ланчи на тонких фарфоровых тарелках и требовала, чтобы мы сидели с ней за столом, хотя нам не терпелось покончить с работой. Другая расхаживала в халате до полудня. Некоторые страдали головными болями. Многие испытывали приступы меланхолии. Кое-кто заливал ее алкоголем. Одна из наших белых хозяек каждую пятницу возила нас в центр города, в огромный универсальный магазин «Париж», и непременно покупала нам обновку.
«Выбирай, что тебе нравится».
Другая подарила нам словарь, пару белых шелковых перчаток и записала на курсы английского языка.
«Мой шофер будет ждать тебя внизу и отвезет на курсы».
Некоторые пытались учить нас английскому сами.
«Это ведро. Это швабра. Это веник».
Еще одна никак не могла запомнить, как нас зовут. Была и такая, что каждое утро, увидев нас в кухне, приветливо здоровалась, однако, встретив на улице, проходила мимо, словно не узнавая. Одна из наших хозяек вряд ли сказала нам пару слов за все тринадцать лет, что мы у нее прослужили. Но после ее смерти выяснилось, что она завещала нам все свое состояние.
Больше всего нам нравилось, когда наши хозяйки отправлялись в парикмахерскую делать прическу или обедали в клубе, их мужья сидели в своих конторах, а дети еще не вернулись из школы. Никто не следил за нами. Никто не докучал разговорами. Никто не подкрадывался сзади, когда мы чистили серебро, проверяя, не осталось ли пятен. Дом был пуст. Погружен в тишину. Принадлежал только нам. Мы раздвигали шторы. Открывали окна. Дышали свежим воздухом, переходя из комнаты в комнату и вытирая пыль.
«Когда хозяйка вернется, все будет сверкать».
На душе у нас было спокойно. Все страхи отступали. Мы снова становились собой.
Некоторые из нас воровали. Поначалу всякие мелочи, которых, как мы думали, хозяева никогда не хватятся. Серебряную вилку. Фарфоровую солонку. Изредка позволяли себе сделать глоток из бутылки бренди. Потом дело доходило до чайной чашки с розами, точно такой, какую мы оставили дома. За ней следовал молочник, очень красивый, тоже весь в розах. Потом мы брали фарфоровую вазу, потому что ее зеленый оттенок напоминал жадеитовую статуэтку Будды, принадлежавшую нашей матери.
«Я так люблю красивые вещи».
Пригоршня мелочи, забытая на столе, перекочевывала в наши карманы. Но большинство из нас выдерживали все искушения и не зарились на хозяйское добро. Иногда наша честность бывала вознаграждена.
«Я единственная служанка, которой хозяйка разрешает заходить в свою спальню. Негритянкам запрещено даже показывать нос из кухни».
Иногда наши хозяйки увольняли нас без предупреждения, и мы не могли понять, чем им не угодили. «Ты слишком красивая», – говорили наши мужья, но нам трудно было в это поверить. Некоторые из нас были такими неумелыми, что им не удавалось продержаться в доме дольше недели. Мы подавали на ужин сырое мясо. Если мы варили овсяную кашу, она непременно подгорала. Мы разбивали прекрасные хрустальные бокалы. Мы по ошибке выбрасывали их любимый сыр. «Мне показалось, он испортился, – объясняли мы. – Он так вонял». «Сыр и должен пахнуть именно так», – объясняли нам. Некоторые из нас с трудом понимали английский, на котором говорили белые люди, потому что он не был похож на язык, который мы учили по учебникам. Мы отвечали «да», когда нас спрашивали, не будем ли мы против, если нам придется заняться стиркой. Мы отвечали «нет», когда нас просили вымыть пол. Если хозяйка спрашивала, не видели ли мы ее золотые серьги, мы улыбались и говорили: «Спасибо, мэм». Были среди нас и такие, кто при любых обстоятельствах отделывался нечленораздельным бурчанием. Мужья некоторых из нас сильно преувеличивали, расхваливая наши кулинарные способности.
«Моя жена умеет готовить даже котлеты по-киевски и бефстроганов».
Однако вскоре выяснялось, что мы умеем готовить исключительно рис. Кое-кто из нас вырос в больших поместьях в окружении собственных слуг и не привык выполнять чужие приказы. Некоторые не могли поладить с белыми детьми, которые казались нам слишком шумными и непослушными. Кое-кто понимал по-английски так хорошо, что мог разобрать, что наши хозяйки говорили своим детям, не замечая нашего присутствия.
«Если не будешь хорошо учиться, тебе всю жизнь придется мыть полы, как Лили».
Как правило, наши белые хозяйки вообще не обращали на нас внимания. Мы всегда оказывались рядом, когда были нужны, а когда надобность в наших услугах отпадала, мгновенно исчезали. Мы держались незаметно, мыли полы, натирали воском мебель, купали детей, наводили порядок в комнатах, куда никто, кроме нас, не заглядывал. Мы редко позволяли себе разговаривать. Мы были скромны. Мы были исполнительны. Мы были безропотны. Мы никогда не создавали проблем и позволяли белым людям распоряжаться нами, как они считали нужным. Мы позволяли хвалить нас, когда они были нами довольны. Позволяли орать на нас, когда у них было плохое настроение. Позволяли отдавать нам вещи, которые были нам совершенно не нужны.
«Если я не возьму этот старый свитер, она решит, что я слишком гордая».
Мы не докучали им вопросами. Никогда не возражали и не жаловались. Не просили прибавки к жалованью. Потому что почти все мы были простыми сельскими девушками, не говорившими по-английски. И почти все понимали: в Америке у нас нет другого выбора, кроме как драить раковины и мыть полы.
В письмах к матерям мы не упоминали о наших хозяйках. В письмах к сестрам и подругам не упоминали о них тоже. Потому что в Японии работа прислугой считалась самой презренной из всех, что только может получить женщина.
«Мы больше не работаем в поле. Мы переехали в город и живем теперь в большом красивом доме. Мой муж поступил на службу в одно из самых богатых здешних семейств. Я немного поправилась. Все говорят, что я похорошела. Я выросла на целых полдюйма. Теперь я ношу нижнее белье. И еще чулки и корсет. Я ношу белый хлопчатобумажный бюстгальтер. Каждое утро я сплю до девяти, а день провожу в саду, играя с кошкой. У меня округлилось лицо. Мои бедра стали полнее. Мой шаг стал шире. Я учусь читать по-английски. Я беру уроки игры на фортепиано. Я освоила американское кондитерское искусство, и недавно мой лимонный торт с меренгами получил первую премию на конкурсе кондитеров. Уверена, тебе здесь понравилось бы. Улицы здесь широкие и чистые, а если хочешь погулять по траве, не надо снимать обувь. Я часто думаю о тебе. Как только смогу, пошлю домой денег».
Время от времени наш белый хозяин приглашал нас в свой кабинет, чтобы поговорить наедине, пока его жена ходила за покупками. Мы не могли ответить отказом. «Ну что, у тебя все хорошо?» – спрашивал он. Как правило, мы опускали глаза и отвечали «да», хотя это было ложью. Все хорошо, отвечали мы, все просто замечательно. Он слегка касался нашего плеча, словно желая удостовериться, говорим ли мы правду. И тогда далеко не все из нас отворачивались. «Никто не узнает», – говорил он. Или: «Она не вернется домой до вечера». А когда он вел нас наверх, в спальню, и заставлял лечь на кровать – ту самую кровать, которую мы старательно застилали утром, – мы заливались слезами, потому что нас давно уже никто не хотел.
Некоторые из белых мужчин просили нас произнести несколько слов по-японски, чтобы услышать, как звучат наши голоса.
«Абсолютно все равно, что ты скажешь».
Некоторые просили надеть наши шелковые кимоно и медленно потоптаться на их спинах. Другие требовали, чтобы мы связали их нашими благоуханными шелковыми шарфами и при этом обзывали всеми скверными словами, какие только придут нам в голову. Мы выполняли приказ, удивляясь про себя, как много этих слов мы знаем и как легко они срываются у нас с языка, хотя никогда прежде мы их не употребляли. Кое-кто просил, чтобы мы назвали свои настоящие имена, которые он шептал до тех пор, пока мы не переставали понимать, кто мы на самом деле.
«Мидори. Мидори. Мидори».
Некоторые говорили, что мы очень красивы, хотя мы всегда считали себя невзрачными простушками.
«В Японии мужчины на меня и смотреть не хотели».
Кое-кто даже спрашивал, как именно нам нравится заниматься этим. Или интересовался, не больно ли нам и доставляет ли эта боль удовольствие. Мы отвечали «да», потому что это было правдой.
«По крайней мере, я чувствую себя живой».
Некоторые лгали нам.
«Прежде я никогда не изменял жене».
А мы, в свою очередь, лгали им.
«Я тоже никогда не изменяла мужу».
Кое-кто давал нам деньги, которые мы засовывали в чулок, а вечером, не говоря ни слова, отдавали мужу. Некоторые даже обещали бросить ради нас жен, хотя мы прекрасно знали, что они никогда этого не сделают. Если нам случалось забеременеть от них…
«Муж не прикасался ко мне уже полгода».
…почти все отсылали нас прочь. «Избавься от этого», – говорили они. «Я за все заплачу», – говорили они. «Как только проблема будет решена, я найду тебе место», – говорили они.
Одна из нас совершила ошибку, влюбившись в своего белого хозяина, о котором думала дни и ночи. Одна из нас призналась во всем мужу, и он сначала избил ее палкой от швабры, а потом разрыдался. Еще одна тоже призналась во всем мужу, и он развелся с ней и отослал к родителям в Японию, где она устроилась на шелкопрядную фабрику в Нагано и работает по десять часов в день. Одна из нас призналась мужу, и он простил ее и в ответ покаялся в собственных грехах.
«У меня в Колузе есть вторая семья».
Одна из нас никому не сказала ни слова и тихо сошла с ума. Одна из нас написала домой и попросила совета у матери, которая всегда знала, как поступать в затруднительных ситуациях. Но ответа она не получила.
«Этот мост я должна перейти сама».
Одна из нас набила камнями рукава своего белого свадебного кимоно и бросилась в море, и теперь мы каждый день молимся за упокой ее души.
Кому-то из нас в конце концов пришлось обслуживать белых мужчин в борделях над бильярдными и винными магазинами в кварталах с дурной репутацией. Мы зазывали их, выглядывая из окон «Токио-хаус» – борделя, где самой младшей из нас было только десять лет. Мы бросали на них зазывные взгляды из-за расписных бумажных вееров в «Йокогама-хаус» и за умеренную цену делали то, что они не могли получить от своих жен. В «Алоха-хаус» мы представлялись им как миссис Саки и достопочтенная мисс Цветущая Вишня и говорили нарочито высокими, почти детскими голосами. Когда они спрашивали, откуда мы родом, мы улыбались и неизменно отвечали: «О, я родилась в Киото». Мы танцевали с белыми мужчинами в ночном клубе «Новый эдем», и каждые пятнадцать минут в нашем обществе стоили им пятьдесят центов. А если они хотели подняться с нами наверх, мы сообщали, что это будет стоить пять долларов в час, а за двадцать они смогут пользоваться нашими услугами до утра. Когда все заканчивалось, мы отдавали заработанные деньги хозяевам, которые каждую ночь ходили в игорные залы, регулярно платили полиции и не позволяли нам спать с представителями нашей расы.
«Такая красивая девушка, как ты, достойна, чтобы ее осыпали золотом».
Иногда, когда мы лежали рядом с белыми мужчинами, нас неожиданно настигала тоска по мужьям, от которых мы убежали.
«Может, он был не так уж плох? Не особенно груб? Может, он был не таким уж непроходимым тупицей?»
Иногда мы влюблялись в хозяина борделя, который увез нас, угрожая ножом, когда мы возвращались с поля.
«Он покупает мне все, что нужно. Он разговаривает со мной. Он разрешает мне гулять».
Иногда мы убеждали себя, что, прослужив несколько лет в «Эурека-хаус», сумеем скопить сумму, достаточную для того, чтобы вернуться домой. Но к концу года оказывалось, что нам удалось заработать только пятьдесят центов и триппер.
«На следующий год, – говорили мы себе. – Или через два года».
Но даже самые красивые из нас знали, что время их расцвета будет недолгим, поскольку при такой работе женщина к двадцати годам или умирает, или становится развалиной.
Некий белый мужчина, имени которого мы не откроем, забрал одну из нас из борделя и поселил у себя в большом доме на обсаженной деревьями улице в Монтесито. В саду цвели гибискусы, в комнатах стояли кожаные диваны и мраморные столы, а на них – стеклянные тарелки с орешками для угощения гостей. Он подарил ей очаровательную белую собачку, которую она назвала Сиро, в честь песика, которого оставила в Японии. Эту собачку она с удовольствием выгуливала два раза в день. В доме был холодильник. Граммофон. Радио. В гараже стоял «форд» последней модели, на котором он катал ее каждое воскресенье. У нее была миниатюрная служанка по имени Консуэло, которая приехала с Филиппин, она пекла замечательные булочки и пирожные с заварным кремом и предупреждала все ее желания. Она знала, когда у хозяйки хорошее настроение, а когда ею овладевает меланхолия. Знала, удачно ли прошла минувшая ночь. За все это одна из нас была бесконечно благодарна своему новому мужу, который спас ее от участи уличных женщин.