Вероника оказалась в стороне от всех. Не ходила на дискотеки. Не участвовала в сборищах с выпивкой.
На нее не обращали внимания парни. «Ну и слава богу, – думала она. – Никто не мешает учиться. Больше будет времени на занятия».
Но в душе отчего-то оставался горьковатый привкус.
Однажды после лекций (дело шло к празднику, Седьмому ноября) Вероника вдруг заметила в вестибюле института знакомую фигуру. «Васечка!» – бросилась она к нему. В самом деле, это оказался Васечка Безбородов. Тот самый ее куйбышевский поклонник Васечка. Человек, с кем она провела последний безмятежный день своей жизни. Тот, кто поддержал ее в самые тяжелые часы, когда она отыскивала в Новороссийске тела своих родителей.
– Васечка! – вскрикнула она, бросаясь к нему. – Куда ж ты подевался?!. Охламон!..
– Усвоение учебного материала сопряжено с жертвами, – важно произнес Васечка.
От него попахивало пивком.
Вероника захохотала – наверное, в первый раз после того вечера на безмятежной новороссийской набережной. Она была рада видеть Васю.
Он достал руку из-за пазухи. В ней оказалась белая хризантема.
– Пойдем, – радостно произнесла Вера, подхватывая Васю под руку. – Ведь ты меня проводишь?
– Буду исключительно счастлив, – ответствовал Безбородов.
Вася проводил Веронику до общаги. У вахты церемонно поцеловал руку. И назавтра, на Седьмое ноября, пригласил Веру на свидание.
– А куда мы пойдем? – легкомысленно спросила она.
– Всякое действие наступает в положенное ему время, – туманно отвечал Безбородов.
– Ох, Васька, какой ты стал важный! – засмеялась Вероника.
Засыпала она улыбаясь. Кажется, это был ее первый счастливый день в Москве.
Первый – и последний.
Васечка предложил встретиться в метро «Павелецкая», внутри станции, в центре зала.
– Ну, куда ты меня приглашаешь? – кокетливо спросила Вероника, получив от Безбородова еще одну белую хризантему.
Глядя куда-то вбок, Васечка невнятно прогудел, что холодно, Москва вся перекрыта – демонстрация, поэтому:
– Давай рванем ко мне в общагу, а?
Он наконец взглянул ей в глаза с отчаянной решимостью.
– К тебе?.. – засмеялась Вероника. – Хм-м… – На секунду задумалась, а потом сказала: – Ну что же, давай рванем.
Всю дорогу куда-то к черту на рога, в Беляево, Вася смущался. Прятал лицо. Нес какую-то скучную лабуду. «Выйдем в поле… Шурфа… Породы…»
Вера понимала, отчего смущается Вася. После тех страшных новороссийских ночей он исчез из жизни Вероники – ни слова, ни полслова. Словно не было его никогда. Будто не он объяснялся ей в любви на горячем новороссийском пляже. Ну, или почтиобъяснялся. А главное: будто не он находился рядом с нею – словно брат, словно близкий человек, потом, в самые тяжелые для Веры минуты.
Был столь близко от нее – и исчез совсем. Вера и не заметила, когда он ушел. Но ей было тогда не до Васи. И не до его проблем…
Теперь Безбородов возник снова. Словно привидение – с белой хризантемой наперевес.
– А ты с кем живешь? – осторожно спросила уже на подходе к Васиной общаге Вероника.
– Ну, с мужиками… – смущенно прогудел Вася.
– А где они сейчас?
– Кто где… – еще больше смутился Безбородов.
Вероника на секунду подумала: что бы сказала мама, если бы узнала, что она, Вера, идет в гости к парню? Да еще в общежитие! И предполагается тет-а-тет!..
Но мамы нет, и сказать она ей ничего не может. А Вася – первый парень, который за целых два месяца ее хотя бы куда-то пригласил. А она… Если что – она сумеет постоять за себя.
Парень, дежуривший на вахте в Васиной общаге, проводил Веру долгим, циничным взглядом. От этого стало нехорошо на душе.
В комнате у Безбородова действительно никого не оказалось.
Застарелый запах курева и мужского житья. Четыре по-солдатски застеленные койки. Прикрыты тяжелые шторы. Полумрак.
Вася помог Веронике снять муфлоновую шубку. Нажал клавишу катушечного магнитофона «Яуза». Разнеслись аккорды «Отеля «Калифорния». Безбородов стал доставать (не открывая штор) из межоконного проема свертки, лихорадочно разворачивал их на столе.
Провизию он заранее нарезал. Домашнее сало тоненькими кусочками. Вареная колбаса. «Российский» сыр.
Явилась бутылка портвейна «Массандра». Подготовился, сукин сын.
«Ну, хоть наемся», – почти весело подумала Вероника.
Она расхаживала по комнате, как кошка, изучая чужое жилье. На книжной полочке – четыре книжки: «Высшая математика», Юрий Шпанов «Дело было в Атлантиде», календарь первенства мира по футболу в Мексике и ободранный англо-русский словарь. На стенах висели прикрепленные изолентой плакаты. Перефотографированные битлы с обложки «Белого альбома». Какой-то голый по пояс мужик с гипертрофированными мускулами, на плече – гранатомет. Подпись под плакатом Вероника едва прочитала в полутьме: SCH… SHC… Словом, какой-то там Шварценеггер.
– Ты бы шторы, что ли, открыл, – усмешливо сказала она Васечке (тот занимался приготовлением стола). – Темнотища-то какая…
– А зачем нам шторы? – пробормотал Вася. – Все равно стемнеет скоро на улице… У меня вот что есть…
Вася достал из тумбочки три разноцветных сувенирных свечи. Зажег.
«Мальчик настроился на романтический вечер, – весело подумалось Веронике. – В его понимании… И как далеко, интересно, он хочет его завести?.. Ох, чует мое сердце – далеко… Придется ему жестоко разочароваться…»
– Прошу пожаловать к столу! – с деланой веселостью провозгласил Васечка.
Он подпалил спичкой пластмассовую пробку «Массандры», лихим движением откупорил портвейн. Налил Вере в единственный фужер, себе плеснул в граненый стакан.
– Ну, за встречу! – Потянулся чокаться. – Рад тебя видеть. Налегай на закуски. Чем богаты, тем, как говорится, и рады…
Странно, но в Москве Васечка выглядел каким-то провинциальным. И – жалким.
Вера выпила. Голова на удивление сразу же захмелела. «Давно не пила? Наверно… А может, он в портвейн подмешал чего?»
Вася, не вставая, вставил в магнитофон новую бобину. Раздались первые аккорды «Джулай монинг», бесконечно тягучей песни «Юрайя Хип».
– Потанцуем? – хрипло предложил Безбородов.
– Дай поесть-то, – с набитым ртом простодушно возразила Верочка. В голове кружилось.
Васечка не послушался, встал со своего стула, очутился за спиной у Веры. Обнял сзади. Его губы оказались у ее шеи и защекотали кожу.
– Давай… давай потанцуем… – как в бреду зашептал Васечка.
Вера сделала движение вырваться – его сильные руки пригвождали ее к стулу.
Она рванулась, вскочила, выскользнула, отпрыгнула.
– Вася, прекрати! Прекрати сейчас же!
В голове шумело. Ноги слабели. Вася подступал, расставив руки. Обнял, уткнулся куда-то в шею. Проскулил:
– Ну я же только потанцевать…
Знаем мы эти – «потанцевать»!
Она снова вырвалась – и с размаху, кулачком, в глаз: бац!
Бросилась к выходу из комнаты. Схватила шубку. Дернула дверь: заперто. Сзади подступал Васечка. Нащупала ключ: слава богу, в двери. Повернула, открыла. Сзади снова облапил Васька. Она опять вырвалась, отворила дверь – и бегом по коридору, к лестнице, к черту, вон отсюда!..
«Даже поесть не дал, дурак!..»
…Как ни странно, Васечка снова появился. Сразу после ноябрьских праздников. Опять встретил Веронику после занятий. Опять подарил белую хризантему. Виновато хмурясь и глядя в сторону, пригласил в театр: «Имени Ленинского комсомола, спектакль интересный – «Юнона и Авось». Пойдем?»
«Значит, попытка штурма не удалась, – весело подумала Вероника, – и Вася приступил к планомерной осаде. Что ж, это мне нравится больше».
До конца года они еще два раза сходили в театр. Васечка был тих, покоен, руки не распускал, о любви не говорил. При прощании – во дворе Верочкиной общаги – галантно целовал ей ручку.
«Вот и поклонник в Москве завелся, – думала Вера. – Но Васечка… нет, Васька – это явно не то.
Во-первых, он – продолжение старого, провинциального, куйбышевского. Во-вторых, он здесь, в Москве, такой же подкидыш, кукушонок, как и я. Ему самому в столице пробиваться и пробиваться…. И непонятно еще, прорвется ли он… Хватит ли силенок… И самое главное, я к нему ничегошеньки не чувствую. Ну совсем ничего…»
Между тем подходило время сессии. Вера задумала сдать ее досрочно. Ей настолько опротивела колготная, равнодушная, враждебная общага, что родная квартира в Куйбышеве, хранящая тени родителей, казалась отсюда, из московского далека, чуть ли не раем. «Скорей бы, скорей бы домой!» – думала она, просыпаясь каждое утро. Она заранее купила билет – на вечер тридцатого декабря. Тридцать первого днем она приедет в Куйбышев. Она мечтала встретить Новый год дома, в родных стенах, с любимой бабушкой.
У Веры имелся хороший запас еще школьных знаний. Шутка ли, ее репетиторами были сами отец, мама, а также их друзья – лучшие в городе преподаватели математики и физики. К тому же в Москве – покуда ее однокурсники знакомились друг с другом, бегали на свидания, собирались на вечеринки и пили – Вера сидела на лекциях, в библиотеке и рабочей комнате. Училась.
Она записалась на досрочную сдачу четырех предметов. Красиво расправилась с высшей математикой и физикой. Раз, два!.. Два экзамена – две пятерки!.. Потом без труда получила «четыре» по инженерной графике. И еще четверку – по химии.
Тридцатого декабря вся Верина группа сдавала первый экзамен – историю КПСС. Для нее он был последним.
Все предшествующие экзамену дни Вероника пребывала в самом радужном настроении. Скоро, скоро она окажется дома!.. А истпарт – подумаешь, делов-то!.. Она и не готовилась вовсе. Что она, не наплетет экзаменатору про Второй съезд РСДРП? Или там про Семнадцатый? Язык, слава богу, хорошо подвешен – знай, мели: всем, мол, что ни есть в Советском Союзе хорошего, мы обязаны родной Коммунистической партии. И тэдэ и тэпэ…
Лекции по истории партии читал молодой доцент Полонский. Красивый, как греческий бог. Высокий, хорошо сложенный. С абсолютно правильными чертами лица. Ясно-голубоглазый даже в самый пасмурный день.
Не меньше половины девчонок на курсе тайно по нему вздыхали. Да не по первокурсникам честь – разведка доносила, что Владислав Владимирович Полонский женат, а кроме толстухи жены, у него имеются две дочери мал мала меньше.
Вероника пришла тридцатого декабря на экзамен по истпарту гоголем. У всех сессия только начинается, а у нее уже четыре отметки в зачетке! Остались пустяки, формальность. Подумаешь, история КПСС.
Пошла сдавать в первых рядах. Полонский сидел на преподавательском месте, покачиваясь на стуле. Покуривал трубку. Испускал ароматный дым.
Действительно, черт возьми, красив, как бог. Аж дух захватывает.
Вера вытащила билет. Всего один вопрос. Вчиталась. Что за чепуха? Никаких тебе ни съездов, ни руководящей и направляющей роли партии в Великой Отечественной войне, ни руководства национально-освободительной борьбой народов… На билете через слепую копирку напечатано: «Как вы считаете, стоит ли счастье всего человечества слезинки хотя бы одного ребенка?»
– А что это такое? – невольно вырвалось у Веры.
– Вы, видно, девушка, – весело блеснул синими очами Полонский, – на лекции мои не хаживали. Да и на консультациях не бывали?
Вопрос повис в воздухе. Вероника действительно игнорировала историю партии.
– Да, я вижу: не бывали, – продолжил Полонский (пых-пых трубкой). – А ведь я предупреждал, что я вам, студентам, даю не совокупность неких знаний. Нет. Я учу вас мыслить. И спрашивать я с вас буду то же самое. То есть: как вы умеете рассуждать, сопоставлять, логически мыслить…
У Вероники все поплыло перед глазами. «И ни одна сволочь – ни Зойка, ни Жанка – меня не предупредила!.. Завидуют, ведь у них экзамены впереди, а я уже все сдала!..»
– Садитесь, девушка, – иронически произнес Владислав Владимирович. – Готовьтесь.
– Я буду отвечать без подготовки, – вдруг неожиданно для себя сказала Вера.
– Нуте-с, – удивился доцент и указал на парту перед собой. – Прошу.
– Только прекратите, пожалуйста, курить. Не выношу табачного дыма!
«Собью его, сомну, наплету с три короба!» – билась в голове у Вероники отчаянная мысль.
Доцент загасил трубку, выбил пепел на тетрадный листок, встал, широко отворил окно аудитории в морозный день. «А он красив, проклятый», – против воли пронеслась в голове Вероники мысль, когда она увидела Полонского с тыла – в полукрамольных, вольнолюбивых американских джинсах в обтяжку.
Доцент вернулся на место:
– Слушаю вас.
– Насколько я понимаю, это вопрос на сообразительность. И на умение мыслить, – быстро начала Вероника. Полонский в согласии полуприкрыл свои проклятые голубые глаза. – Так вот, если говорить коротко, я считаю, что порой приходится поступаться слезами ребенка. И не только одного. Но даже и многих. И даже порой жизнью этих детей.
Полонский делано, удивленно посмотрел на нее. Кажется, она говорила что-то не то.
– Например, – отчаянно продолжила Вера. – Великая Октябрьская социалистическая революция. Многим детям пришлось в то нелегкое время страдать. И не только детям, но и взрослым. Через многие испытания пришлось пройти. И рабочим, и крестьянам, и интеллигенции. Зато теперь, благодаря тому, что революция свершилась, мы живем в новом, справедливом, благополучном обществе…
– Вы так считаете? – иронически глянул на нее доцент своими голубыми глазами.
«Ох, кажется, что-то я не то несу. Кажется, не то он хочет от меня услышать…» – отчаиваясь, подумала Вера, но вслух продолжила – по возможности твердо:
– Да, я так считаю… И могу привести немало других примеров в подтверждение моего тезиса. Великая Отечественная война, например. Когда дети – Володя Дубинин, скажем, – гибли за победу советской власти… Не щадили своей жизни…
– Постойте, Вероника, э-э, Николаевна, – прервал ее доцент, – а вы Достоевского читали?
– Достоевского?.. – сбилась с тона и с мысли Вера и прошептала: – Проходили. В школе.
– А «Братьев Карамазовых» читали?
Доцент испытующе смотрел на нее своими бездонными, чистыми, голубыми.
Вера совсем смешалась. Пробормотала:
– Я… я… просматривала…
– Ясно, – сказал, как припечатал, Полонский.
Задумчиво взял ее зачетку, полистал.
– Да у вас последний экзамен… – протянул. – Не хочется портить вам зачетку… А больше, чем «удовлетворительно», я вам поставить пока не могу… Давайте-ка вы лучше подготовьтесь как следует и приходите ко мне после Нового года? А?
У Веры в глазах закипали слезы. Мелькали разрозненные мысли: «А как же билет… Новый год дома, в Куйбышеве… Оставаться в общаге?.. Я не выдержу!..»
– Нет уж, – твердо сказала она. – Ставьте, что я заслужила. Тройку так тройку.
– Да? – рассеянно посмотрел на нее доцент. Кажется, он понял ее состояние, однако взялся за свое золотое перо. – Что ж, как скажете…
– А Достоевский, между прочим, не по программе! – полушепотом выкрикнула Вероника. Слезы душили ее.
– Мысли – всегда по программе, – назидательно произнес сволочь Полонский, выводя Веронике в зачетке «удовл.».
Вера еще не знала, какими последствиями чреват для нее этот «тройбан».
Хоть и горько было, она попыталась выбросить заумного красавчика доцента из головы. Ни с кем не прощаясь, быстро собрала свой немудрящий студенческий скарб и тем же вечером, тридцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, уже тряслась в скором поезде Москва – Куйбышев, предвкушая встречу с домом.
После смерти родителей у нее осталась одна родная душа на всем свете – бабушка. Булечка, как называла ее детским прозвищем Вероника.
Булечка по-прежнему жила в их опустевшей трехкомнатной квартире в центре Куйбышева, на набережной Волги.
После смерти Вериных родителей, после того, как схоронила дочь и зятя, бабушка сильно сдала.
И утром тридцать первого декабря, когда булечка встретила внучку на заснеженном перроне куйбышевского вокзала, Вера не узнала ее.
До рокового дня первого сентября, до гибели родителей, бабушка являла собой бодрую гранд-даму. Она совершала ежеутренние пробежки по набережной по-над Волгой. Следила за собой. Ежемесячно посещала салон красоты. Красила волосы, делала прическу, маникюр, педикюр…
Теперь же булечка в одночасье превратилась в старушку.
Они с Верой грустно, вдвоем, встретили Новый год. Елку наряжать не хотелось – да и не имелось ее, елки. За столом было так пусто, что даже сердце щемило. Не хватало шумного, веселого папы… Принаряженной мамы… Подарков, что чудесным образом всякий раз оказывались под елкой…
Посмотрели с бабушкой поздравление Горбачева, потом недолго – праздничный «Огонек». Выпили треть бутылки шампанского и улеглись спать.
И потянулись унылые, пустые каникулы.
Булечка в халате поверх ночной рубашки целыми днями бродила по квартире. Вытирала пыль. Перебирала вещички, оставшиеся от дочери и зятя. Частенько принималась плакать, уткнувшись в какую-нибудь старую мамину ночнушку…
Однако Верин приезд булечку все-таки слегка приободрил. Она пекла блинчики, оладушки. Потчевала внучку абрикосовым вареньем. Готовила для нее свою фирменную шарлотку из яблок. Живо расспрашивала о Москве.
На нее не обращали внимания парни. «Ну и слава богу, – думала она. – Никто не мешает учиться. Больше будет времени на занятия».
Но в душе отчего-то оставался горьковатый привкус.
Однажды после лекций (дело шло к празднику, Седьмому ноября) Вероника вдруг заметила в вестибюле института знакомую фигуру. «Васечка!» – бросилась она к нему. В самом деле, это оказался Васечка Безбородов. Тот самый ее куйбышевский поклонник Васечка. Человек, с кем она провела последний безмятежный день своей жизни. Тот, кто поддержал ее в самые тяжелые часы, когда она отыскивала в Новороссийске тела своих родителей.
– Васечка! – вскрикнула она, бросаясь к нему. – Куда ж ты подевался?!. Охламон!..
– Усвоение учебного материала сопряжено с жертвами, – важно произнес Васечка.
От него попахивало пивком.
Вероника захохотала – наверное, в первый раз после того вечера на безмятежной новороссийской набережной. Она была рада видеть Васю.
Он достал руку из-за пазухи. В ней оказалась белая хризантема.
– Пойдем, – радостно произнесла Вера, подхватывая Васю под руку. – Ведь ты меня проводишь?
– Буду исключительно счастлив, – ответствовал Безбородов.
Вася проводил Веронику до общаги. У вахты церемонно поцеловал руку. И назавтра, на Седьмое ноября, пригласил Веру на свидание.
– А куда мы пойдем? – легкомысленно спросила она.
– Всякое действие наступает в положенное ему время, – туманно отвечал Безбородов.
– Ох, Васька, какой ты стал важный! – засмеялась Вероника.
Засыпала она улыбаясь. Кажется, это был ее первый счастливый день в Москве.
Первый – и последний.
Васечка предложил встретиться в метро «Павелецкая», внутри станции, в центре зала.
– Ну, куда ты меня приглашаешь? – кокетливо спросила Вероника, получив от Безбородова еще одну белую хризантему.
Глядя куда-то вбок, Васечка невнятно прогудел, что холодно, Москва вся перекрыта – демонстрация, поэтому:
– Давай рванем ко мне в общагу, а?
Он наконец взглянул ей в глаза с отчаянной решимостью.
– К тебе?.. – засмеялась Вероника. – Хм-м… – На секунду задумалась, а потом сказала: – Ну что же, давай рванем.
Всю дорогу куда-то к черту на рога, в Беляево, Вася смущался. Прятал лицо. Нес какую-то скучную лабуду. «Выйдем в поле… Шурфа… Породы…»
Вера понимала, отчего смущается Вася. После тех страшных новороссийских ночей он исчез из жизни Вероники – ни слова, ни полслова. Словно не было его никогда. Будто не он объяснялся ей в любви на горячем новороссийском пляже. Ну, или почтиобъяснялся. А главное: будто не он находился рядом с нею – словно брат, словно близкий человек, потом, в самые тяжелые для Веры минуты.
Был столь близко от нее – и исчез совсем. Вера и не заметила, когда он ушел. Но ей было тогда не до Васи. И не до его проблем…
Теперь Безбородов возник снова. Словно привидение – с белой хризантемой наперевес.
– А ты с кем живешь? – осторожно спросила уже на подходе к Васиной общаге Вероника.
– Ну, с мужиками… – смущенно прогудел Вася.
– А где они сейчас?
– Кто где… – еще больше смутился Безбородов.
Вероника на секунду подумала: что бы сказала мама, если бы узнала, что она, Вера, идет в гости к парню? Да еще в общежитие! И предполагается тет-а-тет!..
Но мамы нет, и сказать она ей ничего не может. А Вася – первый парень, который за целых два месяца ее хотя бы куда-то пригласил. А она… Если что – она сумеет постоять за себя.
Парень, дежуривший на вахте в Васиной общаге, проводил Веру долгим, циничным взглядом. От этого стало нехорошо на душе.
В комнате у Безбородова действительно никого не оказалось.
Застарелый запах курева и мужского житья. Четыре по-солдатски застеленные койки. Прикрыты тяжелые шторы. Полумрак.
Вася помог Веронике снять муфлоновую шубку. Нажал клавишу катушечного магнитофона «Яуза». Разнеслись аккорды «Отеля «Калифорния». Безбородов стал доставать (не открывая штор) из межоконного проема свертки, лихорадочно разворачивал их на столе.
Провизию он заранее нарезал. Домашнее сало тоненькими кусочками. Вареная колбаса. «Российский» сыр.
Явилась бутылка портвейна «Массандра». Подготовился, сукин сын.
«Ну, хоть наемся», – почти весело подумала Вероника.
Она расхаживала по комнате, как кошка, изучая чужое жилье. На книжной полочке – четыре книжки: «Высшая математика», Юрий Шпанов «Дело было в Атлантиде», календарь первенства мира по футболу в Мексике и ободранный англо-русский словарь. На стенах висели прикрепленные изолентой плакаты. Перефотографированные битлы с обложки «Белого альбома». Какой-то голый по пояс мужик с гипертрофированными мускулами, на плече – гранатомет. Подпись под плакатом Вероника едва прочитала в полутьме: SCH… SHC… Словом, какой-то там Шварценеггер.
– Ты бы шторы, что ли, открыл, – усмешливо сказала она Васечке (тот занимался приготовлением стола). – Темнотища-то какая…
– А зачем нам шторы? – пробормотал Вася. – Все равно стемнеет скоро на улице… У меня вот что есть…
Вася достал из тумбочки три разноцветных сувенирных свечи. Зажег.
«Мальчик настроился на романтический вечер, – весело подумалось Веронике. – В его понимании… И как далеко, интересно, он хочет его завести?.. Ох, чует мое сердце – далеко… Придется ему жестоко разочароваться…»
– Прошу пожаловать к столу! – с деланой веселостью провозгласил Васечка.
Он подпалил спичкой пластмассовую пробку «Массандры», лихим движением откупорил портвейн. Налил Вере в единственный фужер, себе плеснул в граненый стакан.
– Ну, за встречу! – Потянулся чокаться. – Рад тебя видеть. Налегай на закуски. Чем богаты, тем, как говорится, и рады…
Странно, но в Москве Васечка выглядел каким-то провинциальным. И – жалким.
Вера выпила. Голова на удивление сразу же захмелела. «Давно не пила? Наверно… А может, он в портвейн подмешал чего?»
Вася, не вставая, вставил в магнитофон новую бобину. Раздались первые аккорды «Джулай монинг», бесконечно тягучей песни «Юрайя Хип».
– Потанцуем? – хрипло предложил Безбородов.
– Дай поесть-то, – с набитым ртом простодушно возразила Верочка. В голове кружилось.
Васечка не послушался, встал со своего стула, очутился за спиной у Веры. Обнял сзади. Его губы оказались у ее шеи и защекотали кожу.
– Давай… давай потанцуем… – как в бреду зашептал Васечка.
Вера сделала движение вырваться – его сильные руки пригвождали ее к стулу.
Она рванулась, вскочила, выскользнула, отпрыгнула.
– Вася, прекрати! Прекрати сейчас же!
В голове шумело. Ноги слабели. Вася подступал, расставив руки. Обнял, уткнулся куда-то в шею. Проскулил:
– Ну я же только потанцевать…
Знаем мы эти – «потанцевать»!
Она снова вырвалась – и с размаху, кулачком, в глаз: бац!
Бросилась к выходу из комнаты. Схватила шубку. Дернула дверь: заперто. Сзади подступал Васечка. Нащупала ключ: слава богу, в двери. Повернула, открыла. Сзади снова облапил Васька. Она опять вырвалась, отворила дверь – и бегом по коридору, к лестнице, к черту, вон отсюда!..
«Даже поесть не дал, дурак!..»
…Как ни странно, Васечка снова появился. Сразу после ноябрьских праздников. Опять встретил Веронику после занятий. Опять подарил белую хризантему. Виновато хмурясь и глядя в сторону, пригласил в театр: «Имени Ленинского комсомола, спектакль интересный – «Юнона и Авось». Пойдем?»
«Значит, попытка штурма не удалась, – весело подумала Вероника, – и Вася приступил к планомерной осаде. Что ж, это мне нравится больше».
До конца года они еще два раза сходили в театр. Васечка был тих, покоен, руки не распускал, о любви не говорил. При прощании – во дворе Верочкиной общаги – галантно целовал ей ручку.
«Вот и поклонник в Москве завелся, – думала Вера. – Но Васечка… нет, Васька – это явно не то.
Во-первых, он – продолжение старого, провинциального, куйбышевского. Во-вторых, он здесь, в Москве, такой же подкидыш, кукушонок, как и я. Ему самому в столице пробиваться и пробиваться…. И непонятно еще, прорвется ли он… Хватит ли силенок… И самое главное, я к нему ничегошеньки не чувствую. Ну совсем ничего…»
Между тем подходило время сессии. Вера задумала сдать ее досрочно. Ей настолько опротивела колготная, равнодушная, враждебная общага, что родная квартира в Куйбышеве, хранящая тени родителей, казалась отсюда, из московского далека, чуть ли не раем. «Скорей бы, скорей бы домой!» – думала она, просыпаясь каждое утро. Она заранее купила билет – на вечер тридцатого декабря. Тридцать первого днем она приедет в Куйбышев. Она мечтала встретить Новый год дома, в родных стенах, с любимой бабушкой.
У Веры имелся хороший запас еще школьных знаний. Шутка ли, ее репетиторами были сами отец, мама, а также их друзья – лучшие в городе преподаватели математики и физики. К тому же в Москве – покуда ее однокурсники знакомились друг с другом, бегали на свидания, собирались на вечеринки и пили – Вера сидела на лекциях, в библиотеке и рабочей комнате. Училась.
Она записалась на досрочную сдачу четырех предметов. Красиво расправилась с высшей математикой и физикой. Раз, два!.. Два экзамена – две пятерки!.. Потом без труда получила «четыре» по инженерной графике. И еще четверку – по химии.
Тридцатого декабря вся Верина группа сдавала первый экзамен – историю КПСС. Для нее он был последним.
Все предшествующие экзамену дни Вероника пребывала в самом радужном настроении. Скоро, скоро она окажется дома!.. А истпарт – подумаешь, делов-то!.. Она и не готовилась вовсе. Что она, не наплетет экзаменатору про Второй съезд РСДРП? Или там про Семнадцатый? Язык, слава богу, хорошо подвешен – знай, мели: всем, мол, что ни есть в Советском Союзе хорошего, мы обязаны родной Коммунистической партии. И тэдэ и тэпэ…
Лекции по истории партии читал молодой доцент Полонский. Красивый, как греческий бог. Высокий, хорошо сложенный. С абсолютно правильными чертами лица. Ясно-голубоглазый даже в самый пасмурный день.
Не меньше половины девчонок на курсе тайно по нему вздыхали. Да не по первокурсникам честь – разведка доносила, что Владислав Владимирович Полонский женат, а кроме толстухи жены, у него имеются две дочери мал мала меньше.
Вероника пришла тридцатого декабря на экзамен по истпарту гоголем. У всех сессия только начинается, а у нее уже четыре отметки в зачетке! Остались пустяки, формальность. Подумаешь, история КПСС.
Пошла сдавать в первых рядах. Полонский сидел на преподавательском месте, покачиваясь на стуле. Покуривал трубку. Испускал ароматный дым.
Действительно, черт возьми, красив, как бог. Аж дух захватывает.
Вера вытащила билет. Всего один вопрос. Вчиталась. Что за чепуха? Никаких тебе ни съездов, ни руководящей и направляющей роли партии в Великой Отечественной войне, ни руководства национально-освободительной борьбой народов… На билете через слепую копирку напечатано: «Как вы считаете, стоит ли счастье всего человечества слезинки хотя бы одного ребенка?»
– А что это такое? – невольно вырвалось у Веры.
– Вы, видно, девушка, – весело блеснул синими очами Полонский, – на лекции мои не хаживали. Да и на консультациях не бывали?
Вопрос повис в воздухе. Вероника действительно игнорировала историю партии.
– Да, я вижу: не бывали, – продолжил Полонский (пых-пых трубкой). – А ведь я предупреждал, что я вам, студентам, даю не совокупность неких знаний. Нет. Я учу вас мыслить. И спрашивать я с вас буду то же самое. То есть: как вы умеете рассуждать, сопоставлять, логически мыслить…
У Вероники все поплыло перед глазами. «И ни одна сволочь – ни Зойка, ни Жанка – меня не предупредила!.. Завидуют, ведь у них экзамены впереди, а я уже все сдала!..»
– Садитесь, девушка, – иронически произнес Владислав Владимирович. – Готовьтесь.
– Я буду отвечать без подготовки, – вдруг неожиданно для себя сказала Вера.
– Нуте-с, – удивился доцент и указал на парту перед собой. – Прошу.
– Только прекратите, пожалуйста, курить. Не выношу табачного дыма!
«Собью его, сомну, наплету с три короба!» – билась в голове у Вероники отчаянная мысль.
Доцент загасил трубку, выбил пепел на тетрадный листок, встал, широко отворил окно аудитории в морозный день. «А он красив, проклятый», – против воли пронеслась в голове Вероники мысль, когда она увидела Полонского с тыла – в полукрамольных, вольнолюбивых американских джинсах в обтяжку.
Доцент вернулся на место:
– Слушаю вас.
– Насколько я понимаю, это вопрос на сообразительность. И на умение мыслить, – быстро начала Вероника. Полонский в согласии полуприкрыл свои проклятые голубые глаза. – Так вот, если говорить коротко, я считаю, что порой приходится поступаться слезами ребенка. И не только одного. Но даже и многих. И даже порой жизнью этих детей.
Полонский делано, удивленно посмотрел на нее. Кажется, она говорила что-то не то.
– Например, – отчаянно продолжила Вера. – Великая Октябрьская социалистическая революция. Многим детям пришлось в то нелегкое время страдать. И не только детям, но и взрослым. Через многие испытания пришлось пройти. И рабочим, и крестьянам, и интеллигенции. Зато теперь, благодаря тому, что революция свершилась, мы живем в новом, справедливом, благополучном обществе…
– Вы так считаете? – иронически глянул на нее доцент своими голубыми глазами.
«Ох, кажется, что-то я не то несу. Кажется, не то он хочет от меня услышать…» – отчаиваясь, подумала Вера, но вслух продолжила – по возможности твердо:
– Да, я так считаю… И могу привести немало других примеров в подтверждение моего тезиса. Великая Отечественная война, например. Когда дети – Володя Дубинин, скажем, – гибли за победу советской власти… Не щадили своей жизни…
– Постойте, Вероника, э-э, Николаевна, – прервал ее доцент, – а вы Достоевского читали?
– Достоевского?.. – сбилась с тона и с мысли Вера и прошептала: – Проходили. В школе.
– А «Братьев Карамазовых» читали?
Доцент испытующе смотрел на нее своими бездонными, чистыми, голубыми.
Вера совсем смешалась. Пробормотала:
– Я… я… просматривала…
– Ясно, – сказал, как припечатал, Полонский.
Задумчиво взял ее зачетку, полистал.
– Да у вас последний экзамен… – протянул. – Не хочется портить вам зачетку… А больше, чем «удовлетворительно», я вам поставить пока не могу… Давайте-ка вы лучше подготовьтесь как следует и приходите ко мне после Нового года? А?
У Веры в глазах закипали слезы. Мелькали разрозненные мысли: «А как же билет… Новый год дома, в Куйбышеве… Оставаться в общаге?.. Я не выдержу!..»
– Нет уж, – твердо сказала она. – Ставьте, что я заслужила. Тройку так тройку.
– Да? – рассеянно посмотрел на нее доцент. Кажется, он понял ее состояние, однако взялся за свое золотое перо. – Что ж, как скажете…
– А Достоевский, между прочим, не по программе! – полушепотом выкрикнула Вероника. Слезы душили ее.
– Мысли – всегда по программе, – назидательно произнес сволочь Полонский, выводя Веронике в зачетке «удовл.».
Вера еще не знала, какими последствиями чреват для нее этот «тройбан».
Хоть и горько было, она попыталась выбросить заумного красавчика доцента из головы. Ни с кем не прощаясь, быстро собрала свой немудрящий студенческий скарб и тем же вечером, тридцатого декабря тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, уже тряслась в скором поезде Москва – Куйбышев, предвкушая встречу с домом.
После смерти родителей у нее осталась одна родная душа на всем свете – бабушка. Булечка, как называла ее детским прозвищем Вероника.
Булечка по-прежнему жила в их опустевшей трехкомнатной квартире в центре Куйбышева, на набережной Волги.
После смерти Вериных родителей, после того, как схоронила дочь и зятя, бабушка сильно сдала.
И утром тридцать первого декабря, когда булечка встретила внучку на заснеженном перроне куйбышевского вокзала, Вера не узнала ее.
До рокового дня первого сентября, до гибели родителей, бабушка являла собой бодрую гранд-даму. Она совершала ежеутренние пробежки по набережной по-над Волгой. Следила за собой. Ежемесячно посещала салон красоты. Красила волосы, делала прическу, маникюр, педикюр…
Теперь же булечка в одночасье превратилась в старушку.
Они с Верой грустно, вдвоем, встретили Новый год. Елку наряжать не хотелось – да и не имелось ее, елки. За столом было так пусто, что даже сердце щемило. Не хватало шумного, веселого папы… Принаряженной мамы… Подарков, что чудесным образом всякий раз оказывались под елкой…
Посмотрели с бабушкой поздравление Горбачева, потом недолго – праздничный «Огонек». Выпили треть бутылки шампанского и улеглись спать.
И потянулись унылые, пустые каникулы.
Булечка в халате поверх ночной рубашки целыми днями бродила по квартире. Вытирала пыль. Перебирала вещички, оставшиеся от дочери и зятя. Частенько принималась плакать, уткнувшись в какую-нибудь старую мамину ночнушку…
Однако Верин приезд булечку все-таки слегка приободрил. Она пекла блинчики, оладушки. Потчевала внучку абрикосовым вареньем. Готовила для нее свою фирменную шарлотку из яблок. Живо расспрашивала о Москве.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента