Страница:
Святослав Логинов
Медынское золото
Урожай на последней росчищи уже два года был из рук вон плох, и, по всему видать, третий год окажется не лучше предыдущих. Погода тут ни при чём, иссохла сама земля, ослабела, потеряла живородную силу. Сколько ни поливай её солёным потом, ничего уже не родит. Прошлые росчищи тоже истощены до предела, а новые выжигать негде. Пришла пора уходить с насиженного места.
Потокм отошёл в сторонку, где на небольшой полянке были вкопаны боги. Одни ликами к полю, другие к лесу. Боги потемнели от дождя и сырых туманов, но покуда не раструхлявились и не погнили. Они ещё постоят, когда люди уйдут с этих мест. Старых богов на новое место не берут, им ещё здесь дел много – следить, чтобы на прежнем жилье не завелось вредной нечисти, чтобы бывшие поля ладно зарастали не крапивой, а медоносным кипреем. Бортники перенесут сюда свои колоды и будут мазать божьи губы свежим мёдом. Так и послужат боженьки второй срок, покуда вконец не раструхлявятся. А сейчас для них самоважнейшее дело: решать людскую судьбу.
Даже посреди капища трава не была вытоптана начисто, хотя изрядно пригнетена людской ногой. Подорожник, кашку и мураву так просто не стопчешь, эти травы, что семя людское, всюду прорастут.
Потокм остановился, обозначив место лишь по ему явным приметам, достал широкий медный нож, взрезал дерновину и, обрывая крепкие корни кашки, заворотил дернину набок. Там, между пронизанной корнями дерновиной и почти бесплодным серым лесным подзолом, лежала сыромятинная звезда. Кожа, когда-то на совесть выдубленная, изрядно погнила, самые упорные корешки пробили её насквозь, к одному из лучей вёл мышиный ход: воровки сгрызли указующий луч едва не до основания. Ну и ладно, с той стороны тянутся непролазные болота, что там искать, кроме лихорадки? Вот и боги недвусмысленно говорят: туда откочёвывать не след.
Остальные семь лучей Потокм изучал придирчиво и внимательно. Сравнивал, где поедено жуком, где обсижено муравьями, где просто потлело. Признаков много, каждый пророчит своё: где вредный червяк рожь потлит, где в стадах от волков потрава случится, где народу убыль от морового поветрия. Нет такого места, чтобы всё хорошо было, жизнь всегда смертью беременна, в какую сторону ни беги, а свою могилу не перепрыгнешь. Боги здесь ничего не решают, решает сам человек, а боги только предупреждают, к чему готовиться свернувшему на ту или иную дорогу.
По всему выходило, что идти следует на юг. Там сторона недобрая, с полудня вечно приходят враги, а это бедствие пострашнее холеры. Но годы ожидались тяжёлыми, а на границе с проклятой степью и недорода не случится, и охота будет удачной.
Жаль, дед Турх той весной умер, он бы с полувзгляда определил, куда следует качнуться народу. Но Турха нет, и люди ждут решения от Потокма. В иных делах приходят к богам громадой, а в самом важном – прислали одного и ждут.
Оставалось последнее средство. Потокм развёл огонь на жертвенном кострище, дождался жаркого угля и уложил звезду в самый жар. Со старанием уложил, чтобы не сбить направление лучей. Долго ждал, смотрел, куда тянет вонючий дым от тлеющей кожи. Так ли, этак, получалось – откочёвывать нужно на полудень.
Отходили всем родом. На новом месте и опасно, и поначалу бездомно, по совести, туда бы отправить тех, кто посильней, пусть местечко приготовят, так ведь вернёшься за стариками и детками, а тех уже нет: или враг побил, или зверь поел, или иная худота истребила. На пожилом месте только бортники ютиться могут, у них волшба особая, они никого не боятся.
Для посёлка место выбрали возле озера, где спадающий к воде холм прикрывал от гнилого угла. В озере окушки и плотва, тоже не лишняя подмога, особенно в дни весенней бескормицы. На склоне же удобно копать погреба и землянки. Нашлась и буреломная чащоба, годная для огненной росчищи.
Пустили пал, начали ковырять освобождённую землю. Хорошая земля была, удобришь её древесной золой – лет десять урожай снимать станешь. Потом это место отойдёт девкам под малинник да земляничник, а под пашню выжгут лес где-нибудь неподалёку.
Поляна ещё дымилась, мужчины ходили по горячей земле с заступами и вагами, корчевали пни, недогоревшие и не желающие вылезать из земли. Корение глубоко впилось в почву, соху на таком неудобье мигом обломаешь. Первый год землю толком не разрыхлить, но самые коряжистые пни выдернуть всё равно надо, иначе и на другой год пахать не получится.
Бились над особо упорным пнищем, корень которого редькой уходил вглубь, когда от временного становища прибежал посыльный мальчишка и сказал, что землекопы, устраивающие дома, зовут к себе.
Склон, выбранный для посёлка, был уже основательно перерыт. Делались ямы для временных землянок и для погребов, по краю вкапывалась городьба. Место для поселения выбрано неспокойное, до степи невеликий конец, здесь не только зверь, но и человек тревожить будет, так что городьбу нужно делать основательно. На строительстве города заправлял Ризорх – колдун бывалый, тёртый жизнью, какого ни лесная нежить не напугает, ни людская волшба. И раз такой кудесник просит помощи, значит, случилось что-то из ряда вон.
Оказалось, работники, рывшие ямы под будущие столбы, наткнулись на плотный слой угля. Древесный уголь на пожилых местах находится всегда. Это и места, где десятилетиями горел очаг, и следы от костров: праздничных, хозяйственных и колдовских. Непременно бывает помечен углем и след остывшего пожара. Основания брёвен, что идут на городьбу, прежде чем вкопать, обжигают и смолят, чтобы древесина не трухлявилась прежде времени. Так что ничего удивительного в находке не было. Но так казалось только простому, непонимающему взору, а Ризорх сразу учуял недоброе и послал за Потокмом. Тому не надо было ничего объяснять, сам понял, едва сжал в горсти сырые, давно потерявшие огненный запах, угли.
– Это не просто пожар, – тихо сказал Ризорх. – Боюсь, не здесь ли Приозёрный погром был.
– Похоже на то, – кивнул Потокм.
– И что делать станем?
– Остерегание учиним.
– На десять лет остерегание… Не многовато ли?
– В самый раз. По совести сказать, и на двадцать лет было бы не дурно.
– А людям что скажем?
– Правду. Людям всегда правду говорить нужно.
– Хочешь сказать, что на погромном месте народ поселил?
– Так уж сразу и на погромном!.. Я этого не знаю. И ты не знаешь. По правде сказать, и боги этого не знают. О Приозёрном погроме одни сказки остались. Тысячу или больше лет, кто скажет, когда это было? Да и было ли? Может, это притча живым, чтобы зорче по сторонам смотрели.
– Так что говорить-то?
– То и говори. Что место горелое и битое. Но иного для нас сейчас нет. Станем жить с опаской, боги не выдадут. А начнём плодить про́клятые места, так скоро во всём лесу поляны годной не останется.
– Отважный ты человек, Потокм.
– На том стоим.
Ризорх в задумчивости почесал нос, оставив на нём чёрные угольные отметины, задумчиво сказал:
– А может, и впрямь не здесь было погромище… Мало ли в лесу битых мест.
– Так думать не смей! – сурово осадил Потокм. – Так бабам можно думать, а нам к худшему надо готовиться. Скажи землекопам, чтобы каждую находку тебе несли.
Ризорх кивнул, но никаких распоряжений отдать не успел. Первую находку принесли тут же, уж больно необычная она оказалась, нельзя такую не показать ведунам.
Скор, молодой парень, ещё не растерявший мальчишескую взъерошенность, подбежал к беседующим колдунам.
– Вот! – выпалил он, разжав кулак. – В земле нашёл!
Потокм принял тяжёлое, чёрное от времени кольцо, поплевал на печатку, потёр о рукав, очищая от старой грязи.
– И не позеленело ничуть, – вставил слово Скор.
– Чего ж ему зеленеть, кольцо, чай, не медное. Золото это, потому и не поржавело.
– Золото?.. – протянул Скор. По всему видать, парень вспомнил, что находка должна принадлежать нашедшему, даже если это волшебная вещица, с которой не каждый ведун управится. А верней, особенно если это волшебная вещица, они сами знают, в чьи руки притечь.
Ризорх заглянул через плечо, покачал головой.
– На печатке Любь-птица. Женское колечко-то. А работа незнакомая, наши так не умеют.
– Сейчас никто так не умеет. Это медынская работа.
– Ой!.. – совершенно не по-взрослому пискнул Скор.
Ещё бы, золото медынское только в сказках поминается, да и то не понять, добром или худом. Карла-чародей – халат парчовый, перстки медынские: каждое кольцо со злой волшбой. Так ведь и Краса Ненаглядная суженому колечко дарит золота медынского, тоже волшебное, чтобы мог суженый пропавшую Красу сыскать. А тут – медынская золотина в земле лежит и сама в руки Скору подкатилась. Вот только не отдадут колдуны найденное сокровище. Похерят крепкое правило: находка – нашедшему. Конечно, чудесина прежде должна быть проверена колдунами, а сколько её времени проверять, один колдун знает, но не скажет.
– Такая вещь так просто не теряется, – веско произнёс Потокм. – Был бы простой пожар, народ бы всю землю ситом просеял, но колечко сыскал бы. Значит, некому было кольцо искать. Скажи людям, Скор, чтобы глаза разули. Место битое, мало ли что тут ещё в земле лежит. А колечко твоё у меня побудет, покуда не прознаю, какая в него сила влита.
Как в воду глядел! Не отдали волхвы кольца!
Скор вздохнул покорно и побежал к землекопам с тревожной вестью.
Ризорх покачал головой, а когда Скор отбежал, произнёс негромко:
– Не вижу я в кольце никакой волшбы.
– То и сомнительно. Кольцо медынское, рука мастера до сих пор чуется, а колдовской силы как нет. Кабы не спрятана глубоко.
– А ты прежде медынской работы вещи видал?
– Не привелось.
– Вот и мне не привелось. С чего тогда решил, что работа медынская?
– Так нынче никто не умеет. Скажи, как мастер кольцо сварил? Чем Любь-птицу чеканил?
– Мне откуда знать? Я же не кузнец. Ты это у Остока спрашивай или у его подмастерьев.
– Осток и близко таких хитростей не может делать. И наманские мастера не могут. И кабашские в прежние времена такого не могли. Значит, медынская работа. Так и будем их величать. А как они сами себя звали, то их мёртвые боги помнят.
Находок на битом месте оказалось изрядно: человеческие кости, инструмент, проржавевший до трухи, черепки гончарной посуды. По ним и определили, что жили тут свои. У каждого рода-племени горшки да миски по-своему украшены, а из чужой чашки никто есть не станет. Гончары в любой деревне есть, и всякий род тут наособицу. Можно было и не гадать, не тревожить предков, но народ просил, и прежде поминальных костров на новеньком капище запылали костры волшебные. Предки откликнулись и рассказали историю своей гибели. Голос их, как всегда, был невнятен: ни кто напал, ни как добрался враг до стен и ворвался в город, было не узнать. Слов таких – «Приозёрный погром» – они не знали, но это как раз и заставляло думать, что здесь и было то самое, в веках оставшееся поражение. Ведь название было придумано потомками выживших, и, значит, погибшим неведомо. У мёртвых память хорошая только на то, что было при их жизни, а про нынешние дела колдун может сто раз рассказывать: пращуры и совет дадут, и делом помогут, а после сразу забудут. Будь иначе, людям и жить бы не стоило: шли бы сразу в мир мёртвых и никакого горя не знали.
С предками разговаривать нужна особая сила: во всём селении таких мастеров раз-два – и обчёлся. Это не молнию с неба свести или заговорить рану, разодранную клыками хищного зверя. Весь народ ждал, что расскажут пращуры.
Те, чьи кости были разрыты на старом городище, принадлежали родне, что и так было ясно. Сколько поколений назад пришла на них ночная напасть, выяснить не удалось, а вот обстоятельства своей гибели запомнили они очень хорошо. Горели дома, кричали женщины, с визгом крутились на узких проулках страшные степные кони, падали люди под ударами кривых сабель… Эти картины Потокм, заправлявший обрядом, показал всему роду, кроме совсем несмышлёных малышей. Теперь люди будут помнить давнюю гибель, как свою собственную, начарованное воспоминание не даст успокоиться в ленивой уверенности, что уж здесь-то, в Дебрянском лесу, никакой враг не достанет. Конечно, будут ночами грезиться кошмары, а быть может, и караульщик, напуганный обманчивой тишиной, попусту объявит в ночи тревогу. На то и остерегание: лучше живым лишку побегать, чем мёртвым лишку полежать.
А погоды, как и обещано было гаданием по кожаной звезде, стояли пригожие. Пожитки перенесли на новое место без порчи и потерь, свиное стадо перегнали почти без урона. Волки, конечно, откочевали вслед за свиньями, но в стае уже давно не было ни одного оборотня, так что серых хищников с лёгкостью шуганули, и только по ночам волчий плач тревожил людской сон.
Урожай, как всегда бывает на свежей выгари, обещал быть обильным. Озеро оказалось рыбным, правда, в глубине обнаружился подкоряжный жаб, но его удалось отогнать. Подкоряжника заметили женщины, колотившие на берегу бельё. Кто-то из них обратил внимание на чуть заметную волну, подползавшую к берегу, где детишки промышляли ракушками. Бабы подняли крик, детишки порскнули из воды, на шум приковыляла ведьма Гапа, и от её волшбы жаб улепетнул как ошпаренный, выпрыгивая из воды и оглашая воздух хриплыми стонами. А кабы удалось ему уволочь в омут хоть одного ребятёнка, то уже подводную погань было бы не отвадить. Нежить, раз испробовавшая человечины, навсегда остаётся людоедом. Такого под силу извести только всем колдунам вместе. Потому, если потонет ненароком кто из рыбаков или купальщиков, народ не успокоится, пока не найдёт погибшего. И хоронят неудачника ото всех отдельно, по особому обряду, будто он и не человек вовсе.
Но покуда обошлось, подкоряжный жаб убрался на дальний, болотистый конец озера, куда без особой нужды никто соваться не станет. Здесь воды наши, там – жабовы. Если с умом подходить, человек с кем угодно ужиться может.
В городе народу село до полутора тысяч, да на выселках человек полтораста. На выселках обосновались кузнецы, кожемяки, а ещё дальше – бортники, все те, чьё ремесло мешает жить окружающим.
Жизнь налаживалась, люди всё реже обращались к колдунам, разве что к ведуньям, подлечить захворавших. Жертвы заново срубленным богам всякий приносил, как умел, и предки дремали в беспамятстве, не тревожимые никем.
Скор подрубал толстую дубовую кору, загонял под сочащийся древесной кровью луб вытесанные колышки, поднатужившись, обламывал пласт коры. Женщины обдирали свежий луб, сушили, собирали в вязки. Дубовый луб весь шёл кожемякам, в его отваре вымачивали кожи. Тратить его на циновки и рогожи было бы расточительством.
Дубы можно найти и поближе к новому посёлку, но там деревья берегли и на древесину, и для выпаса свиного стада. А этим деревьям всё равно предстояло засохнуть для сооружения засек. Но покуда кряжистые великаны стояли, топорща в небо ветви, покрытые умирающей бурой листвой, словно поздняя осень пришла к ним в середине июля.
Тысячелетиями новые места осваивались таким образом, и никто не видел в том ничего странного. Дубы потом вырастут новые, а людям надо жить сейчас.
Близкая степь проредила чащобу полянами, покрытыми таким травостоем, что поневоле хотелось пригнуться, притаиться, а лучше того, забиться куда-нибудь в кусты. Открытые места, трава, простор – всегда полны опасности. Человек в степи жить не может, там живут только враги.
Работами заправлял Бессон – человек молодой, но колдун не из последних. Именно он и скомандовал сполох. Потянул воздух тонким носом, хищно оскалился, и каждый из работников, ни слова не услыхав, понял, что дело надо бросать и со всей прыти бежать в лагерь.
Собрались мигом. Бессон сидел на пне, вертел головой, что неясыть, зыркая по сторонам. Потом сказал:
– Перелесками идут. На конях.
Скор поёжился. Он только от деда сказки слыхал, что ездят степные набежники на конях. Конь – это зверь такой, вроде комолого лося. И копыто у него неправильное, в болоте топнет. Зато по степи бегает скоро. Говорят, там, в степи, ни у какой животины раздвоенного копыта не сыщешь. На севере, где прозябает раскосое племя воглов, людишки тоже на зверях ездят: на олешках и собаках. Но воглы, почитай, сами не люди, говорят, они на зиму в спячку заваливаются, как медведи или барсуки. Да и тундра – это, почитай, та же степь, только моховая. Простора много, деревьев нет, так что местному народу не ездить на всяком зверье?
Ждали не долго. На дальнем конце широкой прогалины объявились чужаки. Всё в них возмущало взгляд: и кафтаны нелепого покроя, и чудные шапки, и неловкое оружие, и сапоги с загнутыми носами, в каких не ходить, а только на лошади посиживать. И сидели они и впрямь на косматых степных зверях, малость напоминавших не то косулю-переростка, не то лосёнка, не обзаведшегося по младости сохатым рогом. Колдовство такое было Скору незнакомо, хотя ничего особенного в нём не замечалось. Бывало, дома кто из малышей оседлает из озорства роющую корни свинью, так хавронья визг поднимет и вывалит пострелёнка в грязь. А Манюшка, Скорова сестра, недавно верхом на свинье через весь посёлок проскакала. Что визгу было, что переполоху! Народ совсюду сбежался как на пожар. Но старая Гапа Манюшку прутом драть не велела. Увела к себе и строжила по-своему, по-ведовски. А матери сказала, что получится из девки знатная ведьма.
– Ячер, тебе идти, – негромко скомандовал Бессон.
Это все понимали. Ячер мужчина видный, седина в волосах, голос звучный. Такому самый раз за людей говорить. А что за его спиной невзрачный Бессон, так это степнякам знать не обязательно. Колдунов стараются чужим не показывать.
Ячер вышел на шаг, постоял недолго, чтобы все взгляды собрались на нём, потом направился к незваным гостям.
– Кто такие? – спросил он громко. – Вы пришли на нашу землю.
Иноплеменники человеческого языка не знают, всякий род балаболит по-своему, но есть и особый говор, специально для того, чтобы объясняться, если подойдёт нужда, с безъязыкими соседями. Это биться можно, слова не сказавши, а для торговли и иных дел нужно договариваться. Ячер на островах бывал, купеческий говор знал изрядно, так что чужаки, если не совсем дурные, должны были его понять.
Поняли степняки или нет, Скор не разобрал. На торговом он заучил десяток фраз и знакомых слов в ответной речи не услышал. Зато остального толмачить было не нужно. Привстав на стременах, конник неуловимым движением выдернул саблю и полоснул ею стоящего Ячера. Тут и хотел бы отшатнуться, да не поспеешь. Быстрее кривой сабли только полёт стрелы и мысль колдуна.
Бессон, укрывшись за людскими спинами, продолжал сидеть, сложив руки на коленях, а свистящий клинок вывернулся из вражьей руки, словно в скалу врезался, и упал в траву.
Остальные всадники вовремя придержали коней, сообразив, что сила не на их стороне. Охотники, которых они только что собирались между делом порубить, стояли, сжимая длинные луки, и каждый из набежников был на прицеле. Теперь жизнь кочевников зависела только от доброй воли колдуна.
Скор стоял вместе со всеми, направив стрелу в переносицу крайнего всадника. Целить в грудь было бесполезно, нагрудник из распаренных кабаньих клыков не пробьёт никакая стрела. А от стрелы, летящей в глаз, доспехи не защитят. Лицо кочевника, словно топором вырубленное из морёного дуба, оставалось бесстрастным, лишь капли пота, выступившие на лбу, показывали, каково ему сейчас.
– Почему вы не вывесили бунчук, что среди вас колдун? – пролаял вражеский предводитель.
– Мы на своей земле, – ответил Ячер. Голос его был спокоен, как будто видеть рушащуюся на голову саблю было для него обычным делом.
Набежникам оставалось только извиниться и вертать восвояси, надеясь, что их отпустят добром, но вожак не захотел сдаваться так просто и возразил:
– Мы испокон веку ездим сюда на охоту и считаем эти места своими.
– Может быть, спросим предков? – с усмешкой произнёс Ячер.
Довод прозвучал несокрушимый. Конечно, среди предков разных народов единогласия столько же, что и среди их правнуков, но, чтобы спросить мнение умерших, нужен сильный колдун. Каков колдун у лесовиков, раскосые вражины не знают. Ячер стоит смело, говорит прямо, в бороде седина искрит, а что он и вовсе не колдун, пришлым невдомёк.
И степняк сдался, пошёл на попятный.
– Мы ждём вас на осеннюю ярмарку на островах Атцеля, – произнёс он, словно для того и был послан сюда со своим отрядом.
– Я передам ваше приглашение своим старшим, – ответствовал Ячер будничным тоном, будто не свистела только что над его головой убийственная сталь.
Всадники натянули поводья, звери, на которых сидели враги, попятились, а затем и вовсе развернулись. Недруг уходил, не приняв боя. Но и лица они не уронили, уезжали неспешно, хотя в спины им глядели длинные луки лесных охотников. А предводитель степняков, не соскочив с коня и не коснувшись ногой запретной для него земли, извернулся в седле и поднял вышибленную магическим ударом саблю.
Ох, как хотелось Скору спустить тетиву, чтобы исконный враг, взмахнув руками, рухнул под копыта своему зверю, но приказ колдуна держал не магической силой, а твёрдым знанием, что самовольство в таких случаях недопустимо.
Лесному охотнику не докучно ждать, изготовившись к стрельбе, однако на этот раз Скор изнылся в ожидании. Вроде бы всё, ушли незваные гости, и след простыл, а Бессон всё прислушивается, следя за их бегством. Наконец прикрыл глаза, потёр ладонью лоб, освобождаясь от собственного наваждения. Охотники опустили луки, подошёл Ячер, такой же невозмутимый, как и во время переговоров.
– Зачем ты их отпустил? Перебили бы всех – и дело с концом.
– Эти в разведку были посланы, – ответил Бессон, хотя мог и не давать никаких объяснений. – Не вернулся бы разъезд, на смену других послали бы, на этот раз с сильным магом. И что из того получится – неведомо. А так нас хотя бы на время оставят в покое. Будут знать, что мы их не боимся и так просто нас не взять. Уж не знаю, на ярмарку нас для отвода глаз приглашали или всерьёз, это старшим решать, но дуриком они сюда больше соваться не станут.
Скор только подивился дальновидности колдуна. По годам Бессон Скора не слишком превзошёл, а вон какие задачи разбирает; седобородый Ячер только головой закивал, соглашаясь.
Тем и закончилась первая на памяти Скора встреча с чужими людьми. Постояли с луками на изготовку, словно на детской учёбе, и отпустили врагов, не убивши. Оно, впрочем, и к лучшему: худой мир лучше доброй свары. Жаль, саблей не удалось разжиться; свои такого оружия делать не могут. Хотя, если вдуматься, к чему сабля в лесу? Разве что кусты рубить.
Скор в отряд торговцев не попал, его вновь отправили на кордон, следить за недоброй степью. Дубы, с которых драли корьё, засохли на корню, понизу, там, где год назад росла свежая трава, теперь взялись непролазные кусты ежевики. Место стало неприветливым, но лес и должен быть неприветлив к степным злодеям.
А злодеи ждать себя не заставили. Видно, решили проверить, все ли колдуны ушли на торговые острова. Случись такое, прибыли может быть куда как побольше, чем от честной торговли. Налетит вражья сила, пограбит, что унести сможет, остальное пожжёт. А самое страшное, что окажутся уведены в полон девки и молодые бабы. Женского пола в степи всегда недостача. От непрерывных кочёвок, от тряски и житейского неустройства жёны у степняков нерожалые, и потому всякий батыр старается иметь три, а то и четыре жены, чтобы его злодейский род не оборвался прежде времени. От того и людям женщин не хватает, тем более что и свои, кто познатней и удачливей, имеют в дому несколько жён. Оттого молодые мужчины ходят в холостяках до седой бороды. Вот и Скор третий год в женихах числится. Отца в доме нет, отец погиб от наманской руки, когда Скор был ещё мальчишкой, а парню из неполной семьи свою судьбу добрым порядком устроить трудно. Да и нет среди подрастающих невест девки, чтобы легла на сердце, заставив добиваться себя что есть силы. А старейшинам это и удобно: куда ни послать – всё Скора посылают, у него семьи нет, его дома никто не ждёт.
В колдунах на заставе опять Бессон. Тоже холостой. Но ему семьи и не нужно, колдуны народ особый, у них всё по-своему. У Ризорха так пять жён, а детям и внукам он и счёт потерял. Колдун, одно слово, ему можно. А Бессону неохота, он при виде бабьего племени губы кривит. Зато на врага у Бессонна нюх, что у свиньи на жёлуди. И когда в самое время торгового перемирия на границе вновь появились набежники, их ждали.
Конный отряд, сотни полторы воинов в островерхих железных шапках, в лёгких доспехах из битых клыков вепря, все с кривыми короткими луками, из каких только и можно стрелять на скаку, с изогнутыми саблями, тайну которых так и не постигли кузнецы лесных племён, – вся эта воинская сила на рысях двигалась по тропе, пробитой торговым караваном, ушедшим на речной остров, торговать с соплеменниками грабителей. Расчёт был прост: колдуны ушли на торги, значит, здесь можно легко поживиться, в первую очередь полоном, до которого так охочи жадноглазые степняки. А что закон растоптан, так какой закон может быть, когда речь идёт о лесных нелюдях? У них и бунчуки мочальные, и головы еловые.
Потокм отошёл в сторонку, где на небольшой полянке были вкопаны боги. Одни ликами к полю, другие к лесу. Боги потемнели от дождя и сырых туманов, но покуда не раструхлявились и не погнили. Они ещё постоят, когда люди уйдут с этих мест. Старых богов на новое место не берут, им ещё здесь дел много – следить, чтобы на прежнем жилье не завелось вредной нечисти, чтобы бывшие поля ладно зарастали не крапивой, а медоносным кипреем. Бортники перенесут сюда свои колоды и будут мазать божьи губы свежим мёдом. Так и послужат боженьки второй срок, покуда вконец не раструхлявятся. А сейчас для них самоважнейшее дело: решать людскую судьбу.
Даже посреди капища трава не была вытоптана начисто, хотя изрядно пригнетена людской ногой. Подорожник, кашку и мураву так просто не стопчешь, эти травы, что семя людское, всюду прорастут.
Потокм остановился, обозначив место лишь по ему явным приметам, достал широкий медный нож, взрезал дерновину и, обрывая крепкие корни кашки, заворотил дернину набок. Там, между пронизанной корнями дерновиной и почти бесплодным серым лесным подзолом, лежала сыромятинная звезда. Кожа, когда-то на совесть выдубленная, изрядно погнила, самые упорные корешки пробили её насквозь, к одному из лучей вёл мышиный ход: воровки сгрызли указующий луч едва не до основания. Ну и ладно, с той стороны тянутся непролазные болота, что там искать, кроме лихорадки? Вот и боги недвусмысленно говорят: туда откочёвывать не след.
Остальные семь лучей Потокм изучал придирчиво и внимательно. Сравнивал, где поедено жуком, где обсижено муравьями, где просто потлело. Признаков много, каждый пророчит своё: где вредный червяк рожь потлит, где в стадах от волков потрава случится, где народу убыль от морового поветрия. Нет такого места, чтобы всё хорошо было, жизнь всегда смертью беременна, в какую сторону ни беги, а свою могилу не перепрыгнешь. Боги здесь ничего не решают, решает сам человек, а боги только предупреждают, к чему готовиться свернувшему на ту или иную дорогу.
По всему выходило, что идти следует на юг. Там сторона недобрая, с полудня вечно приходят враги, а это бедствие пострашнее холеры. Но годы ожидались тяжёлыми, а на границе с проклятой степью и недорода не случится, и охота будет удачной.
Жаль, дед Турх той весной умер, он бы с полувзгляда определил, куда следует качнуться народу. Но Турха нет, и люди ждут решения от Потокма. В иных делах приходят к богам громадой, а в самом важном – прислали одного и ждут.
Оставалось последнее средство. Потокм развёл огонь на жертвенном кострище, дождался жаркого угля и уложил звезду в самый жар. Со старанием уложил, чтобы не сбить направление лучей. Долго ждал, смотрел, куда тянет вонючий дым от тлеющей кожи. Так ли, этак, получалось – откочёвывать нужно на полудень.
Отходили всем родом. На новом месте и опасно, и поначалу бездомно, по совести, туда бы отправить тех, кто посильней, пусть местечко приготовят, так ведь вернёшься за стариками и детками, а тех уже нет: или враг побил, или зверь поел, или иная худота истребила. На пожилом месте только бортники ютиться могут, у них волшба особая, они никого не боятся.
Для посёлка место выбрали возле озера, где спадающий к воде холм прикрывал от гнилого угла. В озере окушки и плотва, тоже не лишняя подмога, особенно в дни весенней бескормицы. На склоне же удобно копать погреба и землянки. Нашлась и буреломная чащоба, годная для огненной росчищи.
Пустили пал, начали ковырять освобождённую землю. Хорошая земля была, удобришь её древесной золой – лет десять урожай снимать станешь. Потом это место отойдёт девкам под малинник да земляничник, а под пашню выжгут лес где-нибудь неподалёку.
Поляна ещё дымилась, мужчины ходили по горячей земле с заступами и вагами, корчевали пни, недогоревшие и не желающие вылезать из земли. Корение глубоко впилось в почву, соху на таком неудобье мигом обломаешь. Первый год землю толком не разрыхлить, но самые коряжистые пни выдернуть всё равно надо, иначе и на другой год пахать не получится.
Бились над особо упорным пнищем, корень которого редькой уходил вглубь, когда от временного становища прибежал посыльный мальчишка и сказал, что землекопы, устраивающие дома, зовут к себе.
Склон, выбранный для посёлка, был уже основательно перерыт. Делались ямы для временных землянок и для погребов, по краю вкапывалась городьба. Место для поселения выбрано неспокойное, до степи невеликий конец, здесь не только зверь, но и человек тревожить будет, так что городьбу нужно делать основательно. На строительстве города заправлял Ризорх – колдун бывалый, тёртый жизнью, какого ни лесная нежить не напугает, ни людская волшба. И раз такой кудесник просит помощи, значит, случилось что-то из ряда вон.
Оказалось, работники, рывшие ямы под будущие столбы, наткнулись на плотный слой угля. Древесный уголь на пожилых местах находится всегда. Это и места, где десятилетиями горел очаг, и следы от костров: праздничных, хозяйственных и колдовских. Непременно бывает помечен углем и след остывшего пожара. Основания брёвен, что идут на городьбу, прежде чем вкопать, обжигают и смолят, чтобы древесина не трухлявилась прежде времени. Так что ничего удивительного в находке не было. Но так казалось только простому, непонимающему взору, а Ризорх сразу учуял недоброе и послал за Потокмом. Тому не надо было ничего объяснять, сам понял, едва сжал в горсти сырые, давно потерявшие огненный запах, угли.
– Это не просто пожар, – тихо сказал Ризорх. – Боюсь, не здесь ли Приозёрный погром был.
– Похоже на то, – кивнул Потокм.
– И что делать станем?
– Остерегание учиним.
– На десять лет остерегание… Не многовато ли?
– В самый раз. По совести сказать, и на двадцать лет было бы не дурно.
– А людям что скажем?
– Правду. Людям всегда правду говорить нужно.
– Хочешь сказать, что на погромном месте народ поселил?
– Так уж сразу и на погромном!.. Я этого не знаю. И ты не знаешь. По правде сказать, и боги этого не знают. О Приозёрном погроме одни сказки остались. Тысячу или больше лет, кто скажет, когда это было? Да и было ли? Может, это притча живым, чтобы зорче по сторонам смотрели.
– Так что говорить-то?
– То и говори. Что место горелое и битое. Но иного для нас сейчас нет. Станем жить с опаской, боги не выдадут. А начнём плодить про́клятые места, так скоро во всём лесу поляны годной не останется.
– Отважный ты человек, Потокм.
– На том стоим.
Ризорх в задумчивости почесал нос, оставив на нём чёрные угольные отметины, задумчиво сказал:
– А может, и впрямь не здесь было погромище… Мало ли в лесу битых мест.
– Так думать не смей! – сурово осадил Потокм. – Так бабам можно думать, а нам к худшему надо готовиться. Скажи землекопам, чтобы каждую находку тебе несли.
Ризорх кивнул, но никаких распоряжений отдать не успел. Первую находку принесли тут же, уж больно необычная она оказалась, нельзя такую не показать ведунам.
Скор, молодой парень, ещё не растерявший мальчишескую взъерошенность, подбежал к беседующим колдунам.
– Вот! – выпалил он, разжав кулак. – В земле нашёл!
Потокм принял тяжёлое, чёрное от времени кольцо, поплевал на печатку, потёр о рукав, очищая от старой грязи.
– И не позеленело ничуть, – вставил слово Скор.
– Чего ж ему зеленеть, кольцо, чай, не медное. Золото это, потому и не поржавело.
– Золото?.. – протянул Скор. По всему видать, парень вспомнил, что находка должна принадлежать нашедшему, даже если это волшебная вещица, с которой не каждый ведун управится. А верней, особенно если это волшебная вещица, они сами знают, в чьи руки притечь.
Ризорх заглянул через плечо, покачал головой.
– На печатке Любь-птица. Женское колечко-то. А работа незнакомая, наши так не умеют.
– Сейчас никто так не умеет. Это медынская работа.
– Ой!.. – совершенно не по-взрослому пискнул Скор.
Ещё бы, золото медынское только в сказках поминается, да и то не понять, добром или худом. Карла-чародей – халат парчовый, перстки медынские: каждое кольцо со злой волшбой. Так ведь и Краса Ненаглядная суженому колечко дарит золота медынского, тоже волшебное, чтобы мог суженый пропавшую Красу сыскать. А тут – медынская золотина в земле лежит и сама в руки Скору подкатилась. Вот только не отдадут колдуны найденное сокровище. Похерят крепкое правило: находка – нашедшему. Конечно, чудесина прежде должна быть проверена колдунами, а сколько её времени проверять, один колдун знает, но не скажет.
– Такая вещь так просто не теряется, – веско произнёс Потокм. – Был бы простой пожар, народ бы всю землю ситом просеял, но колечко сыскал бы. Значит, некому было кольцо искать. Скажи людям, Скор, чтобы глаза разули. Место битое, мало ли что тут ещё в земле лежит. А колечко твоё у меня побудет, покуда не прознаю, какая в него сила влита.
Как в воду глядел! Не отдали волхвы кольца!
Скор вздохнул покорно и побежал к землекопам с тревожной вестью.
Ризорх покачал головой, а когда Скор отбежал, произнёс негромко:
– Не вижу я в кольце никакой волшбы.
– То и сомнительно. Кольцо медынское, рука мастера до сих пор чуется, а колдовской силы как нет. Кабы не спрятана глубоко.
– А ты прежде медынской работы вещи видал?
– Не привелось.
– Вот и мне не привелось. С чего тогда решил, что работа медынская?
– Так нынче никто не умеет. Скажи, как мастер кольцо сварил? Чем Любь-птицу чеканил?
– Мне откуда знать? Я же не кузнец. Ты это у Остока спрашивай или у его подмастерьев.
– Осток и близко таких хитростей не может делать. И наманские мастера не могут. И кабашские в прежние времена такого не могли. Значит, медынская работа. Так и будем их величать. А как они сами себя звали, то их мёртвые боги помнят.
Находок на битом месте оказалось изрядно: человеческие кости, инструмент, проржавевший до трухи, черепки гончарной посуды. По ним и определили, что жили тут свои. У каждого рода-племени горшки да миски по-своему украшены, а из чужой чашки никто есть не станет. Гончары в любой деревне есть, и всякий род тут наособицу. Можно было и не гадать, не тревожить предков, но народ просил, и прежде поминальных костров на новеньком капище запылали костры волшебные. Предки откликнулись и рассказали историю своей гибели. Голос их, как всегда, был невнятен: ни кто напал, ни как добрался враг до стен и ворвался в город, было не узнать. Слов таких – «Приозёрный погром» – они не знали, но это как раз и заставляло думать, что здесь и было то самое, в веках оставшееся поражение. Ведь название было придумано потомками выживших, и, значит, погибшим неведомо. У мёртвых память хорошая только на то, что было при их жизни, а про нынешние дела колдун может сто раз рассказывать: пращуры и совет дадут, и делом помогут, а после сразу забудут. Будь иначе, людям и жить бы не стоило: шли бы сразу в мир мёртвых и никакого горя не знали.
С предками разговаривать нужна особая сила: во всём селении таких мастеров раз-два – и обчёлся. Это не молнию с неба свести или заговорить рану, разодранную клыками хищного зверя. Весь народ ждал, что расскажут пращуры.
Те, чьи кости были разрыты на старом городище, принадлежали родне, что и так было ясно. Сколько поколений назад пришла на них ночная напасть, выяснить не удалось, а вот обстоятельства своей гибели запомнили они очень хорошо. Горели дома, кричали женщины, с визгом крутились на узких проулках страшные степные кони, падали люди под ударами кривых сабель… Эти картины Потокм, заправлявший обрядом, показал всему роду, кроме совсем несмышлёных малышей. Теперь люди будут помнить давнюю гибель, как свою собственную, начарованное воспоминание не даст успокоиться в ленивой уверенности, что уж здесь-то, в Дебрянском лесу, никакой враг не достанет. Конечно, будут ночами грезиться кошмары, а быть может, и караульщик, напуганный обманчивой тишиной, попусту объявит в ночи тревогу. На то и остерегание: лучше живым лишку побегать, чем мёртвым лишку полежать.
А погоды, как и обещано было гаданием по кожаной звезде, стояли пригожие. Пожитки перенесли на новое место без порчи и потерь, свиное стадо перегнали почти без урона. Волки, конечно, откочевали вслед за свиньями, но в стае уже давно не было ни одного оборотня, так что серых хищников с лёгкостью шуганули, и только по ночам волчий плач тревожил людской сон.
Урожай, как всегда бывает на свежей выгари, обещал быть обильным. Озеро оказалось рыбным, правда, в глубине обнаружился подкоряжный жаб, но его удалось отогнать. Подкоряжника заметили женщины, колотившие на берегу бельё. Кто-то из них обратил внимание на чуть заметную волну, подползавшую к берегу, где детишки промышляли ракушками. Бабы подняли крик, детишки порскнули из воды, на шум приковыляла ведьма Гапа, и от её волшбы жаб улепетнул как ошпаренный, выпрыгивая из воды и оглашая воздух хриплыми стонами. А кабы удалось ему уволочь в омут хоть одного ребятёнка, то уже подводную погань было бы не отвадить. Нежить, раз испробовавшая человечины, навсегда остаётся людоедом. Такого под силу извести только всем колдунам вместе. Потому, если потонет ненароком кто из рыбаков или купальщиков, народ не успокоится, пока не найдёт погибшего. И хоронят неудачника ото всех отдельно, по особому обряду, будто он и не человек вовсе.
Но покуда обошлось, подкоряжный жаб убрался на дальний, болотистый конец озера, куда без особой нужды никто соваться не станет. Здесь воды наши, там – жабовы. Если с умом подходить, человек с кем угодно ужиться может.
В городе народу село до полутора тысяч, да на выселках человек полтораста. На выселках обосновались кузнецы, кожемяки, а ещё дальше – бортники, все те, чьё ремесло мешает жить окружающим.
Жизнь налаживалась, люди всё реже обращались к колдунам, разве что к ведуньям, подлечить захворавших. Жертвы заново срубленным богам всякий приносил, как умел, и предки дремали в беспамятстве, не тревожимые никем.
* * *
На подсочку сосны и заготовку дубового луба направлялись непременно молодые воины при оружии. Работа вроде бы и не трудная, но в таких местах ведётся, где зевать по сторонам не след. Сосны-то есть где угодно, а вот дубовые рощи шумят лишь по краю степи. Деревья с ободранной корой высыхают на корню, стоят, топорща в небо мёртвые ветви. И там, за этим забором, прячутся заставы, оберегающие людей от недоброй степи. Зорко смотрят, помня, что предки, которых с пристрастием опрашивал Потокм, рассказали, что заставы у них были сделаны на совесть, но враг тем не менее безо всякого сполоха объявился у самых стен.Скор подрубал толстую дубовую кору, загонял под сочащийся древесной кровью луб вытесанные колышки, поднатужившись, обламывал пласт коры. Женщины обдирали свежий луб, сушили, собирали в вязки. Дубовый луб весь шёл кожемякам, в его отваре вымачивали кожи. Тратить его на циновки и рогожи было бы расточительством.
Дубы можно найти и поближе к новому посёлку, но там деревья берегли и на древесину, и для выпаса свиного стада. А этим деревьям всё равно предстояло засохнуть для сооружения засек. Но покуда кряжистые великаны стояли, топорща в небо ветви, покрытые умирающей бурой листвой, словно поздняя осень пришла к ним в середине июля.
Тысячелетиями новые места осваивались таким образом, и никто не видел в том ничего странного. Дубы потом вырастут новые, а людям надо жить сейчас.
Близкая степь проредила чащобу полянами, покрытыми таким травостоем, что поневоле хотелось пригнуться, притаиться, а лучше того, забиться куда-нибудь в кусты. Открытые места, трава, простор – всегда полны опасности. Человек в степи жить не может, там живут только враги.
Работами заправлял Бессон – человек молодой, но колдун не из последних. Именно он и скомандовал сполох. Потянул воздух тонким носом, хищно оскалился, и каждый из работников, ни слова не услыхав, понял, что дело надо бросать и со всей прыти бежать в лагерь.
Собрались мигом. Бессон сидел на пне, вертел головой, что неясыть, зыркая по сторонам. Потом сказал:
– Перелесками идут. На конях.
Скор поёжился. Он только от деда сказки слыхал, что ездят степные набежники на конях. Конь – это зверь такой, вроде комолого лося. И копыто у него неправильное, в болоте топнет. Зато по степи бегает скоро. Говорят, там, в степи, ни у какой животины раздвоенного копыта не сыщешь. На севере, где прозябает раскосое племя воглов, людишки тоже на зверях ездят: на олешках и собаках. Но воглы, почитай, сами не люди, говорят, они на зиму в спячку заваливаются, как медведи или барсуки. Да и тундра – это, почитай, та же степь, только моховая. Простора много, деревьев нет, так что местному народу не ездить на всяком зверье?
Ждали не долго. На дальнем конце широкой прогалины объявились чужаки. Всё в них возмущало взгляд: и кафтаны нелепого покроя, и чудные шапки, и неловкое оружие, и сапоги с загнутыми носами, в каких не ходить, а только на лошади посиживать. И сидели они и впрямь на косматых степных зверях, малость напоминавших не то косулю-переростка, не то лосёнка, не обзаведшегося по младости сохатым рогом. Колдовство такое было Скору незнакомо, хотя ничего особенного в нём не замечалось. Бывало, дома кто из малышей оседлает из озорства роющую корни свинью, так хавронья визг поднимет и вывалит пострелёнка в грязь. А Манюшка, Скорова сестра, недавно верхом на свинье через весь посёлок проскакала. Что визгу было, что переполоху! Народ совсюду сбежался как на пожар. Но старая Гапа Манюшку прутом драть не велела. Увела к себе и строжила по-своему, по-ведовски. А матери сказала, что получится из девки знатная ведьма.
– Ячер, тебе идти, – негромко скомандовал Бессон.
Это все понимали. Ячер мужчина видный, седина в волосах, голос звучный. Такому самый раз за людей говорить. А что за его спиной невзрачный Бессон, так это степнякам знать не обязательно. Колдунов стараются чужим не показывать.
Ячер вышел на шаг, постоял недолго, чтобы все взгляды собрались на нём, потом направился к незваным гостям.
– Кто такие? – спросил он громко. – Вы пришли на нашу землю.
Иноплеменники человеческого языка не знают, всякий род балаболит по-своему, но есть и особый говор, специально для того, чтобы объясняться, если подойдёт нужда, с безъязыкими соседями. Это биться можно, слова не сказавши, а для торговли и иных дел нужно договариваться. Ячер на островах бывал, купеческий говор знал изрядно, так что чужаки, если не совсем дурные, должны были его понять.
Поняли степняки или нет, Скор не разобрал. На торговом он заучил десяток фраз и знакомых слов в ответной речи не услышал. Зато остального толмачить было не нужно. Привстав на стременах, конник неуловимым движением выдернул саблю и полоснул ею стоящего Ячера. Тут и хотел бы отшатнуться, да не поспеешь. Быстрее кривой сабли только полёт стрелы и мысль колдуна.
Бессон, укрывшись за людскими спинами, продолжал сидеть, сложив руки на коленях, а свистящий клинок вывернулся из вражьей руки, словно в скалу врезался, и упал в траву.
Остальные всадники вовремя придержали коней, сообразив, что сила не на их стороне. Охотники, которых они только что собирались между делом порубить, стояли, сжимая длинные луки, и каждый из набежников был на прицеле. Теперь жизнь кочевников зависела только от доброй воли колдуна.
Скор стоял вместе со всеми, направив стрелу в переносицу крайнего всадника. Целить в грудь было бесполезно, нагрудник из распаренных кабаньих клыков не пробьёт никакая стрела. А от стрелы, летящей в глаз, доспехи не защитят. Лицо кочевника, словно топором вырубленное из морёного дуба, оставалось бесстрастным, лишь капли пота, выступившие на лбу, показывали, каково ему сейчас.
– Почему вы не вывесили бунчук, что среди вас колдун? – пролаял вражеский предводитель.
– Мы на своей земле, – ответил Ячер. Голос его был спокоен, как будто видеть рушащуюся на голову саблю было для него обычным делом.
Набежникам оставалось только извиниться и вертать восвояси, надеясь, что их отпустят добром, но вожак не захотел сдаваться так просто и возразил:
– Мы испокон веку ездим сюда на охоту и считаем эти места своими.
– Может быть, спросим предков? – с усмешкой произнёс Ячер.
Довод прозвучал несокрушимый. Конечно, среди предков разных народов единогласия столько же, что и среди их правнуков, но, чтобы спросить мнение умерших, нужен сильный колдун. Каков колдун у лесовиков, раскосые вражины не знают. Ячер стоит смело, говорит прямо, в бороде седина искрит, а что он и вовсе не колдун, пришлым невдомёк.
И степняк сдался, пошёл на попятный.
– Мы ждём вас на осеннюю ярмарку на островах Атцеля, – произнёс он, словно для того и был послан сюда со своим отрядом.
– Я передам ваше приглашение своим старшим, – ответствовал Ячер будничным тоном, будто не свистела только что над его головой убийственная сталь.
Всадники натянули поводья, звери, на которых сидели враги, попятились, а затем и вовсе развернулись. Недруг уходил, не приняв боя. Но и лица они не уронили, уезжали неспешно, хотя в спины им глядели длинные луки лесных охотников. А предводитель степняков, не соскочив с коня и не коснувшись ногой запретной для него земли, извернулся в седле и поднял вышибленную магическим ударом саблю.
Ох, как хотелось Скору спустить тетиву, чтобы исконный враг, взмахнув руками, рухнул под копыта своему зверю, но приказ колдуна держал не магической силой, а твёрдым знанием, что самовольство в таких случаях недопустимо.
Лесному охотнику не докучно ждать, изготовившись к стрельбе, однако на этот раз Скор изнылся в ожидании. Вроде бы всё, ушли незваные гости, и след простыл, а Бессон всё прислушивается, следя за их бегством. Наконец прикрыл глаза, потёр ладонью лоб, освобождаясь от собственного наваждения. Охотники опустили луки, подошёл Ячер, такой же невозмутимый, как и во время переговоров.
– Зачем ты их отпустил? Перебили бы всех – и дело с концом.
– Эти в разведку были посланы, – ответил Бессон, хотя мог и не давать никаких объяснений. – Не вернулся бы разъезд, на смену других послали бы, на этот раз с сильным магом. И что из того получится – неведомо. А так нас хотя бы на время оставят в покое. Будут знать, что мы их не боимся и так просто нас не взять. Уж не знаю, на ярмарку нас для отвода глаз приглашали или всерьёз, это старшим решать, но дуриком они сюда больше соваться не станут.
Скор только подивился дальновидности колдуна. По годам Бессон Скора не слишком превзошёл, а вон какие задачи разбирает; седобородый Ячер только головой закивал, соглашаясь.
Тем и закончилась первая на памяти Скора встреча с чужими людьми. Постояли с луками на изготовку, словно на детской учёбе, и отпустили врагов, не убивши. Оно, впрочем, и к лучшему: худой мир лучше доброй свары. Жаль, саблей не удалось разжиться; свои такого оружия делать не могут. Хотя, если вдуматься, к чему сабля в лесу? Разве что кусты рубить.
* * *
Осенью, как и обещалось, собрались на ярмарку. Шли немалой оравой, перед которой несли три бунчука. Это значит, что в отряде находится три колдуна и лёгкой добычи здесь никому не будет. На самом деле на торги отправились пять колдунов, ещё двое прикрывали своих незаметно.Скор в отряд торговцев не попал, его вновь отправили на кордон, следить за недоброй степью. Дубы, с которых драли корьё, засохли на корню, понизу, там, где год назад росла свежая трава, теперь взялись непролазные кусты ежевики. Место стало неприветливым, но лес и должен быть неприветлив к степным злодеям.
А злодеи ждать себя не заставили. Видно, решили проверить, все ли колдуны ушли на торговые острова. Случись такое, прибыли может быть куда как побольше, чем от честной торговли. Налетит вражья сила, пограбит, что унести сможет, остальное пожжёт. А самое страшное, что окажутся уведены в полон девки и молодые бабы. Женского пола в степи всегда недостача. От непрерывных кочёвок, от тряски и житейского неустройства жёны у степняков нерожалые, и потому всякий батыр старается иметь три, а то и четыре жены, чтобы его злодейский род не оборвался прежде времени. От того и людям женщин не хватает, тем более что и свои, кто познатней и удачливей, имеют в дому несколько жён. Оттого молодые мужчины ходят в холостяках до седой бороды. Вот и Скор третий год в женихах числится. Отца в доме нет, отец погиб от наманской руки, когда Скор был ещё мальчишкой, а парню из неполной семьи свою судьбу добрым порядком устроить трудно. Да и нет среди подрастающих невест девки, чтобы легла на сердце, заставив добиваться себя что есть силы. А старейшинам это и удобно: куда ни послать – всё Скора посылают, у него семьи нет, его дома никто не ждёт.
В колдунах на заставе опять Бессон. Тоже холостой. Но ему семьи и не нужно, колдуны народ особый, у них всё по-своему. У Ризорха так пять жён, а детям и внукам он и счёт потерял. Колдун, одно слово, ему можно. А Бессону неохота, он при виде бабьего племени губы кривит. Зато на врага у Бессонна нюх, что у свиньи на жёлуди. И когда в самое время торгового перемирия на границе вновь появились набежники, их ждали.
Конный отряд, сотни полторы воинов в островерхих железных шапках, в лёгких доспехах из битых клыков вепря, все с кривыми короткими луками, из каких только и можно стрелять на скаку, с изогнутыми саблями, тайну которых так и не постигли кузнецы лесных племён, – вся эта воинская сила на рысях двигалась по тропе, пробитой торговым караваном, ушедшим на речной остров, торговать с соплеменниками грабителей. Расчёт был прост: колдуны ушли на торги, значит, здесь можно легко поживиться, в первую очередь полоном, до которого так охочи жадноглазые степняки. А что закон растоптан, так какой закон может быть, когда речь идёт о лесных нелюдях? У них и бунчуки мочальные, и головы еловые.