следует спешить к новому оройхону, который, конечно же, в ближайшие
дни станет сухим. Что касается Курингай, то она хотела бежать как
можно скорее и от сухой полосы, где несомненно начнется всеобщая
драка, и вообще из этих мест. Энжин, как обычно, своего мнения не
имел, и никак не решил спора готового перейти в потасовку. Жены
напрасно взывали к главе семьи, он сидел безразличный или начинал
говорить на темы, никак не связанные с предстоящим решением. Лишь
когда он случайно упомянул, что разбуженный проол-Гуй несомненно
вот-вот будет здесь, споры прекратились, и все поспешили на подаренную
провидением сухую полосу.
Там по-прежнему курился дым, горела на аварах густая слизь, и
громоздились возле бывшего побережья кучи тлеющей мерзости. Но уже не
так остро бил в ноздри запах, и было ясно, что еще день-два - все
лишнее выгорит и на высохшей земле можно будет ставить палатку.
Женщины выбрали для жилья место как можно дальше от новой границы,
совсем недалеко от сухих оройхонов и приготовились защищать свои
владения от всех чужаков, какие только могли появиться. Энжин
продолжал пребывать в прострации. На самом деле в нем шла мучительная
работа. Он осознал наконец, свой дар илбэча и теперь раздумывал,
перебирая один вариант за другим, как, не погубив самого себя, помочь
остальным людям. В испорченном рассудке крепко засела мысль: сухой
оройхон - это плохо. Его заберут цэрэги и баргэды, а всем остальным
достанется лишь больше работы. Безумный илбэч решил строить вдоль
границы двойной ряд оройхонов - один мокрый, где смогут кормиться
изгои, другой - с огненными аварами и сухой полосой, где они смогут
жить.
Оскорбленный проол-Гуй бесчинствовал на побережье, но все же через
день Энжин, не сказав ни слова своим подругам, отправился к далайну и
выстроил еще один оройхон, нарастив вдаль мертвую полосу.
С поднятыми руками и пылающим взглядом Энжин готовился ступить на
новый оройхон, когда поверхность влаги взорвалась изнутри бешеным
водоворотом, и проол-Гуй рухнул на приграничный оройхон, отрезав
Энжину путь к отступлению. Случись это несколько дней назад, Энжин,
наверно, умер бы от страха, но сейчас он, словно легендарный Ван
погрозил кулаком корчащемуся на аварах чудовищу и пошел вдоль границы,
туда, где не закрытая аварами высилась стена Тэнгэра.
Щупальцы проол-Гуя, коснувшись огня, шипели и обугливались, но на
смену им из бугристого тела вырастали новые. По туше проходила дрожь,
напоминавшая биение мягмара, потоки мертвящей влаги, липкого нойта и
голубой, словно жемчуг, крови текли по камням, гигантское облако дыма
затянуло окрестности, достигнув сухих оройхонов, так что недавно
назначенный одонтом благородный Хоргоон принужден был запереться в
алдан-шаваре и в течение недели не показываться наверху.
И все же, сгорающий заживо и тут же заново рождающийся проол-Гуй
не желал уходить с аваров. Возможно он чувствовал, что отрезал илбэча
на мертвой полосе, и ждал, когда тот задохнется в чаду. Так и должно
было случиться - у Энжина не было с собой ни губки, ни воды, ни, тем
более, сока и смолы туйвана, но у него не было также чувства опасности
и рассудка, в привычном понимании этого слова. Энжин продолжал
строить, и это спасло его. Следующий оройхон полыхнул ему в лицо
жаром, но хотя это была мертвая земля, дыма и отравленного смрада
здесь не было, ведь нойт еще не успел образоваться и наползти на
авары. Лишь сзади его нагоняло смертоносное марево, и Энжин побежал
дальше.
Три дня бесчувственный проол-Гуй не сходил с костра, который
сложил для себя сам, но затем верно и его сила начала сдавать.
Многорукий сполз в далайн и исчез. За эти три дня Энжин поставил вдоль
границы четыре оройхона, создав ту дорогу смерти, что через год так
поразила бродягу Хулгала. Возможно, он продолжал бы строить еще, уходя
все дальше в неизвестность, но он просто не смог дольше быть без воды
в соседстве с жаркими аварами. Единственную бывшую у него чавгу он
высосал на второй день, а потом лишь жевал оставшийся во рту
волокнистый комочек.
На третий день сдавшийся Энжин побрел через дым назад и нашел путь
свободным.
Оказавшись на привычно-мокром оройхоне, Энжин первым делом
принялся копать чавгу. Если бы ему попалось нетронутое место, он
опился бы сока и получил удар, но удачи не было, и Энжин остался жив.
Отдышавшись, он пошел к сухой полосе, где его должны были ждать жены.
Но уже на полпути он встретил Эрхаай. Она выползла из зарослей
хохиура, тараща круглые бесцветные глазки, и испуганно окликнула
Энжина:
- Не ходи туда. Там цэрэги!
Энжин мгновенно нырнул в хохиур и, присев на корточки рядом с
Эрхаай, спросил:
- Где остальные?
- Наминай закололи цэрэги, а Курингай убежала, но ее тоже поймали
и закололи. Это все Наминай сделала. Цэрэги хотели нас только выгнать,
а Наминай стала кричать, что это наша земля, что мы сюда первыми
пришли, и тогда они проткнули ее копьем.
- Надо посмотреть, что там, - сказал Энжин. - Вряд ли это облава.
К тому же, там остались наши вещи.
Он, пригнувшись и прячась за тэсэгами, начал подкрадываться к
поребрику. Эрхаай засопела недовольно, но поползла следом. Облавы и в
самом деле не было. Несколько цэрэгов сидели среди раскиданного
скарба, грызли сушеный наыс и лениво переговаривались.
- Не понимаю, - сказал один, - зачем одонту понадобилась сухая
полоса? Проку с нее никакого...
- Зато на ней удобно держать границу, - заметил цэрэг постарше.
- Здесь же нет границы, - удивился молодой. - Там вообще ничего
нет...
- Мало ли что нет, а границу держать надо, - возразил старый
служака.
- Ничего вы не понимаете, - лениво сказал дюженник, сидящий на
скатанной коже. - ведь тут где-то бродит илбэч. Завтра еще подойдут
наши, и начнем облаву. Учтите, одонт запретил убивать бродяг - илбэча
надо взять живым. Ясно? Чтоб эти бабы были последними!
- А вдруг баба и была илбэчем? - предположил кто-то.
- Скажешь тоже!.. - возразили ему. - Так не бывает. Илбэч всегда
мужчина.
- В законе об этом ничего не сказано, - разъяснил дюженник, -
поэтому брать будем всех.
- Интересно, - вновь начал первый, - что одонт будет делать с
илбэчем? Ну, поймаем мы его, так он же умрет сразу...
- Это не наше дело. Может и не сразу помрет, так его заставят
строить. Если хоть один сухой оройхон поставит, так это для нашего
Хоргоона уже великое дело будет. Провинция маленькая, сам понимаешь.
- А вдруг илбэч тем временем сбежит? Ищи его потом по всей
стране...
- Не сбежит. На мокром караулы поставлены. Туда дюжина пмсога
ушла. А через сухое какой же дурак побежит? Мужики любого бродягу
насмерть затопчут.
Дальше Энжин слушать не стал. Он, пятясь, пополз назад, пока не
натолкнулся на тихо пискнувшую Эрхаай. Приказав ей сидеть молча, Энжин
стал ждать ночи. В темноте они проползли мимо цэрэгов и ушли на сухое,
умудрившись даже прихватить кое-что из своего добра.
Идти по сухим оройхонам действительно казалось самоубийственным
предприятием, но Энжин нашел блестящий выход. Они с Эрхаай взвалили на
плечи корзины с вещами, присыпали их сверху собранным накануне
харвахом и, не скрываясь, двинулись по иссохшей полосе вдоль аваров.
Здесь не встречались караулы, а главное, здесь нечего воровать, и
потому никто не смотрел на встречных с подозрением. За один день они
прошли насквозь всю страну и на следующую ночь выбрались на побережье
неподалеку от границы с государством старейшин. Меньше всего Энжин
хотел бы возвращаться туда, и двое бродяг бесцельно заметались по
стране, превратившейся в огромную ловушку.
В воспаленном хоть и не потерявшем сообразительности мозгу Энжина
прочно перемешались ненависть к далайну с тяжелым недоброжелательством
ко всем, кто живет на сухом. Только изгои, с которыми ему нечего было
делить кроме изорванной кожи на постель и куска жирха, казались
безумному илбэчу достойными жалости. На побережье Энжин поставил
отдельный, уступом выдающийся в далайн, оройхон и поспешно, не
задержавшись ни на час, двинулся на запад, где уже поняли, что илбэча
им не поймать, и, вероятно, сняли караулы.
Появившись там, Энжин построил оройхон, продливший сухую полосу,
но уже не пытался на ней поселиться, а вновь сбежал. Эрхаай
уговаривала его остаться, убеждая, что илбэч, несомненно, выстроит
что-нибудь еще, и тогда они заживут на славу, но Энжин не стал ее
слушать, и они расстались. У Эрхаай достало разума понять, что
названный супруг окончательно свихнулся и не желает ни искать лучшей
земли, ни добывать кость и кожу, а значит, кормить его не стоит.
Энжин шел на восток. Навстречу ему двигался необычайно
умножившийся поток бродяг. По стране разнеслись фантастически
преувеличенные вести о новых землях, и многие люди, бросив скудный
быт, кинулись за счастьем. Ошпаренный проол-Гуй свирепствовал
небывало, но бродяг меньше не становилось. Постепенно они стянулись к
созданной Энжином сухой полосе - единственному месту, где можно было
жить. Полоса оказалась перенаселенной сильнее, чем сухие оройхоны,
пребывающие под властью вана. Началась резня. Власти не торопились
прекращать ее, ожидая, что вышедшие из повиновения изгои истребят себя
сами. Но быстрей и надежней любых карательных мер прекратило распри
известие, что совсем неподалеку выросло разом два оройхона, а если
появится третий, то в стране будут новые сухие земли. Толпы ринулись
туда по краю далайна или прямиком через сухие края. А молва уже
сообщала о новых оройхонах, возникших в другой части страны.
Два года Энжин играл в прятки со всем миром. В первые месяцы кроме
чудовищной дороги смерти он выстроил дюжину и четыре оройхона, но
раскидал их так, что они могли служить прибежищем изгоям, и больше ни
для чего. Лишь самый первый оройхон, у которого образовалась сухая
полоса, представлял какую-то ценность. Впрочем, на эту полосу одонт
Хоргоон войска вводить не стал, рассудив, что так ему никаких двойных
дюжин не хватит. Там сложилась своеобразная республика, называемая
повсюду "Свободным оройхоном". Не стали власти преследовать бродяг и
на новых землях. Слишком велика стала длина побережья, изрезан берег.
Постепенно бродяг становилось меньше - набеги проол-Гуя, жизнь на
мокром, стычки с земледельцами и цэрэгами делали свое дело. Армии
бродяг больше не существовало, уцелевшие превратились в обычных
изгоев. Где-то среди них прятался и Энжин, прекративший всякую работу
и успешно изображающий бандита. Он понимал, что если товарищи по
несчастью проведают, что он и есть илбэч, наделавший столько
переполоха, он не проживет и получаса из отпущенных ему проол-Гуем
суток. Поэтому Энжин со скучающим лицом слушал размышления остальных
бедолаг, куда бы мог запропаститься илбэч, а если кто-нибудь спрашивал
его мнение, нарочито зло отвечал:
- А ну его к проол-Гую! Пропал - и хорошо. Спокойнее жить.
На самом деле в сердце озлившегося на весь свет илбэча созрел
новый план. Он решил бежать ото всех, выстроить сухой оройхон лично
для себя и жить там одному. Надо было лишь дождаться, пока людям
наскучит искать новые земли, и тогда уйти по мертвой полосе и там,
если удастся, начать жизнь заново. Поэтому и затаился вдруг безумный
строитель и долгих два года бродил по побережью, ел тухлую чавгу и
ждал. Лишь когда затихли последние слухи, и никто уже не надеялся на
чудеса, Энжин отправился в путь. На плече он привычно нес корзину с
сырым харвахом, позволявшую ему ходить, не вызывая излишних
подозрений. К тому же, и цэрэги, если в эти места занесет отряд,
гораздо мягче отнесутся к мирному сборщику харваха чем к простому
бродяге. Ведь должен же кто-то собирать для них в этих местах огненное
зелье.
Незадолго до вечера Энжин добрался к Свободному оройхону. Шел,
вспоминая, что его карьера в землях вана началась именно здесь, этот
оройхон был построен первым. А теперь ему не позволят остаться тут
лишней минуты. Пройти мимо - еще куда ни шло, но только не трогать
чавги, не подходить к шавару, не глядеть на хохиур. Здесь все было
общее, но ничто не доставалось чужакам. И Энжин шел по поребрику между
оройхоном и сухой полосой, тактично не глядя по сторонам.
- Мышка, мышка, засоси! - услышал он детский голос.
Мальчуган от силы лет трех, очевидно сбежавший из-под присмотра,
влез в глубокую лужу и сосредоточено топтался на месте, глядя, как
замешанная на нойте жижа затягивает его буйи. На чумазой физиономии
сияло блаженство, вызванное запрещенной и потому особенно
притягательной игрой. Нойт поднялся ему выше колен, но игрок не
замечал, что сам уже не сможет вырваться из объятий цепкой мышки, и
радостно продолжал увязать все глубже.
- Эге! - сказал Энжин. - Да так ты вовсе утонешь. Ну-ка, герой,
вылезай!
Он шагнул в грязь и, ухватив пацана, выдернул его из жадно
чмокнувшей ямины. Мальчуган обижено заверещал.
- Бутач, ты опять за свое?.. - на поребрик с сухой стороны
выбежала молодая женщина. Она приняла орущее сокровище из рук Энжина,
начала сбивчиво благодарить его.
- Ладно... - отвечал Энжин. - Мне это ничего не стоило, я и так с
ног до головы в грязи.
Но женщина уже подхватила корзину и повела Энжина на сухую сторону
к большой палатке, стоящей рядом с поребриком.
- Вы обязательно поедите с нами, - говорила она, - и переночуете.
А иначе вам негде будет. Вы знаете, этот неслух проворней тукки,
уследить за ним невозможно. Один раз он уже чуть не утонул в нойте - и
лезет снова. Просто не знаю, как и быть.
Энжин сидел, слушал болтовню женщины, продолжавшей что-то ловко
делать по хозяйству. Ему казалось, что он попал домой, и больше никуда
не надо идти.
В волосах женщины матово сияли драгоценные украшения: сделанные в
виде полумесяцев заколки из кости бледного уулгуя. И Энжин подумал,
что надо быть не только очень богатым, но и очень уверенным в себе
человеком, чтобы позволить жене носить такую роскошь среди бела дня.
Бледный уулгуй был редчайшим зверем, добыть его казалось просто
невозможно. В отличие от черного, бледный уулгуй был невелик, жил не в
далайне, а в шаваре, в нижнем ярусе, полностью залитом нойтом, близко
к выходу никогда не показывался, даже во время мягмара. И уж конечно,
Энжин и не слыхивал, чтобы кто-нибудь мог справиться с бледным уулгуем
в одиночку. Бляшки со щупалец зверя шли на женские украшения, хотя не
у всякого одонта любимая жена могла расшить талх радужными костяными
кружочками. А вместо коронного обруча в теле малого уулгуя находили
два белых полумесяца. Их-то и увидел илбэч в волосах собеседницы.
Через несколько минут появился отец маленького Бутача. Он шагал,
громко напевая, и волочил за усы убитого парха.
- У нас гости?! - дружелюбно воскликнул он, увидев сидящего возле
палатки Энжина. - Я рад вам.
Энжин встал и неловко поклонился.
- Бутач опять влез в яму, - сказала женщина, - а этот человек его
вытащил.
- Спасибо, старик, - сказал охотник.
Впервые Энжин услышал это обращение и вдруг подумал, что он
действительно годится в отцы и этому охотнику в посеченном, но прочном
панцире, которому позавидовал бы любой цэрэг, и прекрасной матери
упрямого Бутача, немедленно забывшего все обиды при виде парха. И
потом в одиноких разговорах с самим собой Энжин называл себя таким
именем.
От аваров, неся большое блюдо с лепешками, подошла вторая жена
охотника. Она была совсем молодой и удивительно напоминала Атай. А
может быть, это лишь показалось Энжину оттого, что женщина была в
положении. У нее был отрешенный взгляд, словно она прислушивалась к
тому, как растет в ее теле будущий ребенок. Жены из благополучных
семей, ожидая ребенка, носили на нитке жемчужину. Этот знак говорил,
что мать берет слезы будущего ребенка себе, оставляя ему лишь радости.
У этой женщины на шее искрилось целое ожерелье из редчайшего голубого
жемчуга.
Перехватив взгляд Энжина, охотник сказал:
- Драгоценности хороши только когда они украшают женщин. У вана,
конечно, больше редкостей, но кто их видит? Я добыл эти игрушки, и
пусть в них играют те, кого я люблю.
На ужин были лепешки с соком туйвана - вещь невиданная на мокрых
оройхонах. И уж тем более Энжин не ожидал, что его будут угощать
подобными яствами. Однако, его усадили ужинать, а на все благодарности
охотник отвечал:
- Горячего не жалко, если рядом авар. Будем жить, пока живется.
- У вас счастливая семья, - сказал Энжин. - Я обошел много
оройхонов, но такой не видал и не думал, что возможно подобное
счастье. Я говорю не о лепешках - их едят многие, хотя никто не
делится со случайным прохожим. Я говорю о радости.
- Ты прав, - произнесла женщина с голубым ожерельем, и впервые ее
взгляд, обращенный внутрь, осветил Энжина. - Сегодня мы едим сладкую
кашу, завтра, возможно, будем рады чавге, но если кашу не съесть
сегодня, завтра она протухнет. Так стоит ли ее жалеть? А радость
должна быть всегда.
Наутро Энжин отправился дальше. Его путь лежал через мертвые земли
на край мира, где он хотел выстроить себе дом, чтобы жить там одному,
не видя никого... кроме этой семьи. И, пробираясь через ядовитый,
заволакивающий разум дым, и корчась в муках строительства, илбэч
представлял, как он приведет в чистые и сухие края широкоплечего
охотника с серыми глазами, двух нездешне прекрасных женщин, маленького
упрямца Бутача и того, еще не родившегося малыша, которого ждет
женщина с лазоревыми жемчугами...
Шооран, замерев, слушал рассказ старика. Оба они потеряли счет
времени, не замечая, что сквозь потолочные отверстия пробирается
желтый утренний свет.
- Я оказался, в который раз, трусом, - тяжело говорил старик. - Я
никого не привел, потому что понял: такой человек не станет скрывать
тайну и радоваться ей в одиночку. Каждый месяц, собрав урожай, я хотел
идти за ними, но оказался храбр лишь в мечтах. Я прособирался десять
лет.
Старик замолчал и, вернувшись из прошлого, взглянул на Шоорана.
Мальчик сидел неподвижно, между застывших пальцев изгибалась синяя
жемчужная нить. Почувствовав взгляд старика Шооран поднял голову и
произнес:
- Это мамино ожерелье.
- Ты пришел сам, - сказал старик. - Спасибо тебе. И прости меня за
все, что я не сделал.
Старик встал, повернулся к окну.
- Вот и утро, - сказал он. - Если верить проол-Гую, то до вечера я
не доживу, а у меня еще немало дел. Все-таки, я илбэч и обязан
строить, даже если это покажется кому-то бессмысленным. Я должен
продлить мертвую полосу вглубь далайна. Это не ради Тэнгэра и его
стены, не думай. Возможно, когда-нибудь, ты поймешь, почему я пошел
именно туда, хотя лучше, чтобы ты этого так и не понял. Если я не
вернусь, то все здесь твое. Особенно береги это, - старик выдвинул
из-под кровати сундучок и достал тонко выделанный кусок кожи. -
Смотри, это карта мира. Вот далайн, а это оройхоны. Я не уверен,
правильно ли здесь изображена страна добрых братьев, но это и не очень
важно. Главное, что далайн вовсе не так велик, как кажется, когда
стоишь на побережье. Илбэчи прошлых времен постарались на славу, а
ведь их было всего четыре или пять человек! Остальные после первого же
оройхона были схвачены Многоруким или растерзаны благодарной толпой.
Но чаще всего илбэч рождался, жил и умирал даже не догадываясь о своем
даре, а может быть, и не увидев далайна ни разу в жизни. Это неправда,
что илбэч рождается редко. Не было ни одного дня, ни одной минуты,
чтобы где-то не жил илбэч. Просто он сам не знает, кто он. Поэтому я и
рассказал тебе это, чтобы ты... чтобы люди знали. Хотя, возможно, я
ошибаюсь, и все зря.
Старик достал буйи и кисло пахнущий жанч, переоделся. Шооран,
забившись в угол, следил за ним. Потом попросил:
- Не надо уходить.
- Я илбэч, - ответил старик. - Я должен. Я боюсь умереть в
постели, потому что мне кажется, что тогда огонь достанется
случайному, ничего не знающему человеку. А я хотел бы отдать его тебе,
хотя ты и проклянешь меня за это. Не знаю только - возможно ли такое.
И еще. Два-три месяца не выходи на мокрое. Многорукий будет
наведываться сюда часто.
Старик ушел. Шооран хотел бежать за ним следом, но подчинившись
уже не словам, а взгляду, остался на пороге алдан-шавара. День он
просидел, ожидая, что старик вернется, но потом услышал, как вдали
мучительно всхлипнул далайн, и понял, что опять остался один.
Сказители говорят, что сотворив небесный туман и воду, далайн и
оройхоны, мудрый Тэнгэр начал населять их большими и малыми зверями.
Тэнгэр хранил зверей в наплечной сумке и теперь принялся доставать их
по одному и определять каждому место и срок жизни.
Первым Тэнгэр достал мелкого зогга. И сказал:
- Ты будешь жить в норке в стене шавара, а срок твоей жизни
составит одну неделю.
- Спасибо, щедрый Тэнгэр, - прошелестел зогг, - что после тесной
сумки ты даришь мне огромный мир и жизнь достойную его. Я успею
заткать паутиной норку, и оставить детей, и вонзить жало в тело врага.
Что еще можно просить от жизни?
Затем Тэнгэр вытащил безногую тайзу и сказал ей:
- Ты будешь жить в закоулке шавара, а срок твоей жизни - один
месяц.
- Спасибо, щедрый Тэнгэр, - пропищала тайза, - что после тесной
сумки ты даришь мне огромный мир и жизнь достойную его. Я успею
исползать весь закоулок, оставить детей и проглотить мелкого зогга.
Что еще можно просить от жизни?
Тэнгэр добыл из сумки тукку и сказал:
- Ты будешь жить в шаваре, в верхнем его ярусе, а срок твоей жизни
- один год.
- Спасибо, щедрый Тэнгэр, - хрюкнула тукка, - что после тесной
сумки ты даришь мне огромный мир и жизнь достойную его. Я успею
обегать все ходы и коридоры, родить детей и вдоволь наесться вкусной
чавги. Что еще можно просить от жизни?
Тэнгэр раскрыл суму, извлек оттуда гвааранза и сказал ему:
- Ты будешь жить по всему шавару, наверху и внизу, где прячется
бледный уулгуй. А срок твоей жизни - дюжина лет.
- Спасибо, щедрый Тэнгэр, - проскрипел гвааранз, - что после
тесной сумки ты даришь мне огромный мир и жизнь достойную его. Я успею
обойти шавар, успею оставить детей и навести ужас на всех, кто живет в
шаваре. Что еще можно просить от жизни?
Последним Тэнгэр достал человека и сказал ему:
- Ты будешь жить на оройхонах, на тех, что поставил я, и тех, что
возникнут позже. А срок твоей жизни останется для тебя скрыт, потому
что иначе ты не сможешь думать о вечном.
Человек засмеялся и сказал:
- Спасибо тебе, щедрый Тэнгэр. Не так это много - пять оройхонов,
любой из которых можно обойти за полчаса, но я постараюсь, чтобы мой
мир вырос и стал достоин срока моей жизни, потому что умирать я не
собираюсь. Я хочу жить вечно, и значит, весь большой далайн будет
моим.
Кончив населять мир, Тэнгэр вернулся на алдан-тэсэг. Он взглянул
сверху на маленький далайн, вспомнил, что сказали ему звери и человек,
и впервые подумал, что вечность, возможно, вовсе не так велика, как
это ему казалось.
Шооран остался один.
Сначала он жил в каком-то оцепенении - с исчезновением старого
илбэча вдруг пришло запоздалое осознание смерти мамы. До этого Шооран
продолжал разговаривать с ней словно с живой, сообщать о своих делах,
рассказывать, чем они со стариком сегодня занимались, и что
интересного он отыскал в алдан-шаваре. Теперь он понял, что все зря -
мама не слышит. И старик бросил его, уйдя навстречу проклятию
проол-Гуя.
Неделю Шооран питался опавшими плодами туйвана, росшего неподалеку
от входа в алдан-шавар, но под конец приторно-сладкие душистые плоды
опротивели ему, и Шооран понемногу начал заниматься хозяйством. Он
вовремя убрал хлеб и с удовлетворением наблюдал, как над щеткой жнивья
дружно пошли в рост свежие побеги. После нескольких неудачных проб
научился готовить кашу и печь на гладком боку авара лепешки. Гораздо
хуже обстояло дело с мясом. Все старые запасы были съедены или
испортились, и, значит, нужно идти к ручью - колоть бовэра. С этой
казалось бы простой работой Шооран не справился. У старика все
выходило легко: он выбирал бовэра, наставлял ему под лопатку острие
дни станет сухим. Что касается Курингай, то она хотела бежать как
можно скорее и от сухой полосы, где несомненно начнется всеобщая
драка, и вообще из этих мест. Энжин, как обычно, своего мнения не
имел, и никак не решил спора готового перейти в потасовку. Жены
напрасно взывали к главе семьи, он сидел безразличный или начинал
говорить на темы, никак не связанные с предстоящим решением. Лишь
когда он случайно упомянул, что разбуженный проол-Гуй несомненно
вот-вот будет здесь, споры прекратились, и все поспешили на подаренную
провидением сухую полосу.
Там по-прежнему курился дым, горела на аварах густая слизь, и
громоздились возле бывшего побережья кучи тлеющей мерзости. Но уже не
так остро бил в ноздри запах, и было ясно, что еще день-два - все
лишнее выгорит и на высохшей земле можно будет ставить палатку.
Женщины выбрали для жилья место как можно дальше от новой границы,
совсем недалеко от сухих оройхонов и приготовились защищать свои
владения от всех чужаков, какие только могли появиться. Энжин
продолжал пребывать в прострации. На самом деле в нем шла мучительная
работа. Он осознал наконец, свой дар илбэча и теперь раздумывал,
перебирая один вариант за другим, как, не погубив самого себя, помочь
остальным людям. В испорченном рассудке крепко засела мысль: сухой
оройхон - это плохо. Его заберут цэрэги и баргэды, а всем остальным
достанется лишь больше работы. Безумный илбэч решил строить вдоль
границы двойной ряд оройхонов - один мокрый, где смогут кормиться
изгои, другой - с огненными аварами и сухой полосой, где они смогут
жить.
Оскорбленный проол-Гуй бесчинствовал на побережье, но все же через
день Энжин, не сказав ни слова своим подругам, отправился к далайну и
выстроил еще один оройхон, нарастив вдаль мертвую полосу.
С поднятыми руками и пылающим взглядом Энжин готовился ступить на
новый оройхон, когда поверхность влаги взорвалась изнутри бешеным
водоворотом, и проол-Гуй рухнул на приграничный оройхон, отрезав
Энжину путь к отступлению. Случись это несколько дней назад, Энжин,
наверно, умер бы от страха, но сейчас он, словно легендарный Ван
погрозил кулаком корчащемуся на аварах чудовищу и пошел вдоль границы,
туда, где не закрытая аварами высилась стена Тэнгэра.
Щупальцы проол-Гуя, коснувшись огня, шипели и обугливались, но на
смену им из бугристого тела вырастали новые. По туше проходила дрожь,
напоминавшая биение мягмара, потоки мертвящей влаги, липкого нойта и
голубой, словно жемчуг, крови текли по камням, гигантское облако дыма
затянуло окрестности, достигнув сухих оройхонов, так что недавно
назначенный одонтом благородный Хоргоон принужден был запереться в
алдан-шаваре и в течение недели не показываться наверху.
И все же, сгорающий заживо и тут же заново рождающийся проол-Гуй
не желал уходить с аваров. Возможно он чувствовал, что отрезал илбэча
на мертвой полосе, и ждал, когда тот задохнется в чаду. Так и должно
было случиться - у Энжина не было с собой ни губки, ни воды, ни, тем
более, сока и смолы туйвана, но у него не было также чувства опасности
и рассудка, в привычном понимании этого слова. Энжин продолжал
строить, и это спасло его. Следующий оройхон полыхнул ему в лицо
жаром, но хотя это была мертвая земля, дыма и отравленного смрада
здесь не было, ведь нойт еще не успел образоваться и наползти на
авары. Лишь сзади его нагоняло смертоносное марево, и Энжин побежал
дальше.
Три дня бесчувственный проол-Гуй не сходил с костра, который
сложил для себя сам, но затем верно и его сила начала сдавать.
Многорукий сполз в далайн и исчез. За эти три дня Энжин поставил вдоль
границы четыре оройхона, создав ту дорогу смерти, что через год так
поразила бродягу Хулгала. Возможно, он продолжал бы строить еще, уходя
все дальше в неизвестность, но он просто не смог дольше быть без воды
в соседстве с жаркими аварами. Единственную бывшую у него чавгу он
высосал на второй день, а потом лишь жевал оставшийся во рту
волокнистый комочек.
На третий день сдавшийся Энжин побрел через дым назад и нашел путь
свободным.
Оказавшись на привычно-мокром оройхоне, Энжин первым делом
принялся копать чавгу. Если бы ему попалось нетронутое место, он
опился бы сока и получил удар, но удачи не было, и Энжин остался жив.
Отдышавшись, он пошел к сухой полосе, где его должны были ждать жены.
Но уже на полпути он встретил Эрхаай. Она выползла из зарослей
хохиура, тараща круглые бесцветные глазки, и испуганно окликнула
Энжина:
- Не ходи туда. Там цэрэги!
Энжин мгновенно нырнул в хохиур и, присев на корточки рядом с
Эрхаай, спросил:
- Где остальные?
- Наминай закололи цэрэги, а Курингай убежала, но ее тоже поймали
и закололи. Это все Наминай сделала. Цэрэги хотели нас только выгнать,
а Наминай стала кричать, что это наша земля, что мы сюда первыми
пришли, и тогда они проткнули ее копьем.
- Надо посмотреть, что там, - сказал Энжин. - Вряд ли это облава.
К тому же, там остались наши вещи.
Он, пригнувшись и прячась за тэсэгами, начал подкрадываться к
поребрику. Эрхаай засопела недовольно, но поползла следом. Облавы и в
самом деле не было. Несколько цэрэгов сидели среди раскиданного
скарба, грызли сушеный наыс и лениво переговаривались.
- Не понимаю, - сказал один, - зачем одонту понадобилась сухая
полоса? Проку с нее никакого...
- Зато на ней удобно держать границу, - заметил цэрэг постарше.
- Здесь же нет границы, - удивился молодой. - Там вообще ничего
нет...
- Мало ли что нет, а границу держать надо, - возразил старый
служака.
- Ничего вы не понимаете, - лениво сказал дюженник, сидящий на
скатанной коже. - ведь тут где-то бродит илбэч. Завтра еще подойдут
наши, и начнем облаву. Учтите, одонт запретил убивать бродяг - илбэча
надо взять живым. Ясно? Чтоб эти бабы были последними!
- А вдруг баба и была илбэчем? - предположил кто-то.
- Скажешь тоже!.. - возразили ему. - Так не бывает. Илбэч всегда
мужчина.
- В законе об этом ничего не сказано, - разъяснил дюженник, -
поэтому брать будем всех.
- Интересно, - вновь начал первый, - что одонт будет делать с
илбэчем? Ну, поймаем мы его, так он же умрет сразу...
- Это не наше дело. Может и не сразу помрет, так его заставят
строить. Если хоть один сухой оройхон поставит, так это для нашего
Хоргоона уже великое дело будет. Провинция маленькая, сам понимаешь.
- А вдруг илбэч тем временем сбежит? Ищи его потом по всей
стране...
- Не сбежит. На мокром караулы поставлены. Туда дюжина пмсога
ушла. А через сухое какой же дурак побежит? Мужики любого бродягу
насмерть затопчут.
Дальше Энжин слушать не стал. Он, пятясь, пополз назад, пока не
натолкнулся на тихо пискнувшую Эрхаай. Приказав ей сидеть молча, Энжин
стал ждать ночи. В темноте они проползли мимо цэрэгов и ушли на сухое,
умудрившись даже прихватить кое-что из своего добра.
Идти по сухим оройхонам действительно казалось самоубийственным
предприятием, но Энжин нашел блестящий выход. Они с Эрхаай взвалили на
плечи корзины с вещами, присыпали их сверху собранным накануне
харвахом и, не скрываясь, двинулись по иссохшей полосе вдоль аваров.
Здесь не встречались караулы, а главное, здесь нечего воровать, и
потому никто не смотрел на встречных с подозрением. За один день они
прошли насквозь всю страну и на следующую ночь выбрались на побережье
неподалеку от границы с государством старейшин. Меньше всего Энжин
хотел бы возвращаться туда, и двое бродяг бесцельно заметались по
стране, превратившейся в огромную ловушку.
В воспаленном хоть и не потерявшем сообразительности мозгу Энжина
прочно перемешались ненависть к далайну с тяжелым недоброжелательством
ко всем, кто живет на сухом. Только изгои, с которыми ему нечего было
делить кроме изорванной кожи на постель и куска жирха, казались
безумному илбэчу достойными жалости. На побережье Энжин поставил
отдельный, уступом выдающийся в далайн, оройхон и поспешно, не
задержавшись ни на час, двинулся на запад, где уже поняли, что илбэча
им не поймать, и, вероятно, сняли караулы.
Появившись там, Энжин построил оройхон, продливший сухую полосу,
но уже не пытался на ней поселиться, а вновь сбежал. Эрхаай
уговаривала его остаться, убеждая, что илбэч, несомненно, выстроит
что-нибудь еще, и тогда они заживут на славу, но Энжин не стал ее
слушать, и они расстались. У Эрхаай достало разума понять, что
названный супруг окончательно свихнулся и не желает ни искать лучшей
земли, ни добывать кость и кожу, а значит, кормить его не стоит.
Энжин шел на восток. Навстречу ему двигался необычайно
умножившийся поток бродяг. По стране разнеслись фантастически
преувеличенные вести о новых землях, и многие люди, бросив скудный
быт, кинулись за счастьем. Ошпаренный проол-Гуй свирепствовал
небывало, но бродяг меньше не становилось. Постепенно они стянулись к
созданной Энжином сухой полосе - единственному месту, где можно было
жить. Полоса оказалась перенаселенной сильнее, чем сухие оройхоны,
пребывающие под властью вана. Началась резня. Власти не торопились
прекращать ее, ожидая, что вышедшие из повиновения изгои истребят себя
сами. Но быстрей и надежней любых карательных мер прекратило распри
известие, что совсем неподалеку выросло разом два оройхона, а если
появится третий, то в стране будут новые сухие земли. Толпы ринулись
туда по краю далайна или прямиком через сухие края. А молва уже
сообщала о новых оройхонах, возникших в другой части страны.
Два года Энжин играл в прятки со всем миром. В первые месяцы кроме
чудовищной дороги смерти он выстроил дюжину и четыре оройхона, но
раскидал их так, что они могли служить прибежищем изгоям, и больше ни
для чего. Лишь самый первый оройхон, у которого образовалась сухая
полоса, представлял какую-то ценность. Впрочем, на эту полосу одонт
Хоргоон войска вводить не стал, рассудив, что так ему никаких двойных
дюжин не хватит. Там сложилась своеобразная республика, называемая
повсюду "Свободным оройхоном". Не стали власти преследовать бродяг и
на новых землях. Слишком велика стала длина побережья, изрезан берег.
Постепенно бродяг становилось меньше - набеги проол-Гуя, жизнь на
мокром, стычки с земледельцами и цэрэгами делали свое дело. Армии
бродяг больше не существовало, уцелевшие превратились в обычных
изгоев. Где-то среди них прятался и Энжин, прекративший всякую работу
и успешно изображающий бандита. Он понимал, что если товарищи по
несчастью проведают, что он и есть илбэч, наделавший столько
переполоха, он не проживет и получаса из отпущенных ему проол-Гуем
суток. Поэтому Энжин со скучающим лицом слушал размышления остальных
бедолаг, куда бы мог запропаститься илбэч, а если кто-нибудь спрашивал
его мнение, нарочито зло отвечал:
- А ну его к проол-Гую! Пропал - и хорошо. Спокойнее жить.
На самом деле в сердце озлившегося на весь свет илбэча созрел
новый план. Он решил бежать ото всех, выстроить сухой оройхон лично
для себя и жить там одному. Надо было лишь дождаться, пока людям
наскучит искать новые земли, и тогда уйти по мертвой полосе и там,
если удастся, начать жизнь заново. Поэтому и затаился вдруг безумный
строитель и долгих два года бродил по побережью, ел тухлую чавгу и
ждал. Лишь когда затихли последние слухи, и никто уже не надеялся на
чудеса, Энжин отправился в путь. На плече он привычно нес корзину с
сырым харвахом, позволявшую ему ходить, не вызывая излишних
подозрений. К тому же, и цэрэги, если в эти места занесет отряд,
гораздо мягче отнесутся к мирному сборщику харваха чем к простому
бродяге. Ведь должен же кто-то собирать для них в этих местах огненное
зелье.
Незадолго до вечера Энжин добрался к Свободному оройхону. Шел,
вспоминая, что его карьера в землях вана началась именно здесь, этот
оройхон был построен первым. А теперь ему не позволят остаться тут
лишней минуты. Пройти мимо - еще куда ни шло, но только не трогать
чавги, не подходить к шавару, не глядеть на хохиур. Здесь все было
общее, но ничто не доставалось чужакам. И Энжин шел по поребрику между
оройхоном и сухой полосой, тактично не глядя по сторонам.
- Мышка, мышка, засоси! - услышал он детский голос.
Мальчуган от силы лет трех, очевидно сбежавший из-под присмотра,
влез в глубокую лужу и сосредоточено топтался на месте, глядя, как
замешанная на нойте жижа затягивает его буйи. На чумазой физиономии
сияло блаженство, вызванное запрещенной и потому особенно
притягательной игрой. Нойт поднялся ему выше колен, но игрок не
замечал, что сам уже не сможет вырваться из объятий цепкой мышки, и
радостно продолжал увязать все глубже.
- Эге! - сказал Энжин. - Да так ты вовсе утонешь. Ну-ка, герой,
вылезай!
Он шагнул в грязь и, ухватив пацана, выдернул его из жадно
чмокнувшей ямины. Мальчуган обижено заверещал.
- Бутач, ты опять за свое?.. - на поребрик с сухой стороны
выбежала молодая женщина. Она приняла орущее сокровище из рук Энжина,
начала сбивчиво благодарить его.
- Ладно... - отвечал Энжин. - Мне это ничего не стоило, я и так с
ног до головы в грязи.
Но женщина уже подхватила корзину и повела Энжина на сухую сторону
к большой палатке, стоящей рядом с поребриком.
- Вы обязательно поедите с нами, - говорила она, - и переночуете.
А иначе вам негде будет. Вы знаете, этот неслух проворней тукки,
уследить за ним невозможно. Один раз он уже чуть не утонул в нойте - и
лезет снова. Просто не знаю, как и быть.
Энжин сидел, слушал болтовню женщины, продолжавшей что-то ловко
делать по хозяйству. Ему казалось, что он попал домой, и больше никуда
не надо идти.
В волосах женщины матово сияли драгоценные украшения: сделанные в
виде полумесяцев заколки из кости бледного уулгуя. И Энжин подумал,
что надо быть не только очень богатым, но и очень уверенным в себе
человеком, чтобы позволить жене носить такую роскошь среди бела дня.
Бледный уулгуй был редчайшим зверем, добыть его казалось просто
невозможно. В отличие от черного, бледный уулгуй был невелик, жил не в
далайне, а в шаваре, в нижнем ярусе, полностью залитом нойтом, близко
к выходу никогда не показывался, даже во время мягмара. И уж конечно,
Энжин и не слыхивал, чтобы кто-нибудь мог справиться с бледным уулгуем
в одиночку. Бляшки со щупалец зверя шли на женские украшения, хотя не
у всякого одонта любимая жена могла расшить талх радужными костяными
кружочками. А вместо коронного обруча в теле малого уулгуя находили
два белых полумесяца. Их-то и увидел илбэч в волосах собеседницы.
Через несколько минут появился отец маленького Бутача. Он шагал,
громко напевая, и волочил за усы убитого парха.
- У нас гости?! - дружелюбно воскликнул он, увидев сидящего возле
палатки Энжина. - Я рад вам.
Энжин встал и неловко поклонился.
- Бутач опять влез в яму, - сказала женщина, - а этот человек его
вытащил.
- Спасибо, старик, - сказал охотник.
Впервые Энжин услышал это обращение и вдруг подумал, что он
действительно годится в отцы и этому охотнику в посеченном, но прочном
панцире, которому позавидовал бы любой цэрэг, и прекрасной матери
упрямого Бутача, немедленно забывшего все обиды при виде парха. И
потом в одиноких разговорах с самим собой Энжин называл себя таким
именем.
От аваров, неся большое блюдо с лепешками, подошла вторая жена
охотника. Она была совсем молодой и удивительно напоминала Атай. А
может быть, это лишь показалось Энжину оттого, что женщина была в
положении. У нее был отрешенный взгляд, словно она прислушивалась к
тому, как растет в ее теле будущий ребенок. Жены из благополучных
семей, ожидая ребенка, носили на нитке жемчужину. Этот знак говорил,
что мать берет слезы будущего ребенка себе, оставляя ему лишь радости.
У этой женщины на шее искрилось целое ожерелье из редчайшего голубого
жемчуга.
Перехватив взгляд Энжина, охотник сказал:
- Драгоценности хороши только когда они украшают женщин. У вана,
конечно, больше редкостей, но кто их видит? Я добыл эти игрушки, и
пусть в них играют те, кого я люблю.
На ужин были лепешки с соком туйвана - вещь невиданная на мокрых
оройхонах. И уж тем более Энжин не ожидал, что его будут угощать
подобными яствами. Однако, его усадили ужинать, а на все благодарности
охотник отвечал:
- Горячего не жалко, если рядом авар. Будем жить, пока живется.
- У вас счастливая семья, - сказал Энжин. - Я обошел много
оройхонов, но такой не видал и не думал, что возможно подобное
счастье. Я говорю не о лепешках - их едят многие, хотя никто не
делится со случайным прохожим. Я говорю о радости.
- Ты прав, - произнесла женщина с голубым ожерельем, и впервые ее
взгляд, обращенный внутрь, осветил Энжина. - Сегодня мы едим сладкую
кашу, завтра, возможно, будем рады чавге, но если кашу не съесть
сегодня, завтра она протухнет. Так стоит ли ее жалеть? А радость
должна быть всегда.
Наутро Энжин отправился дальше. Его путь лежал через мертвые земли
на край мира, где он хотел выстроить себе дом, чтобы жить там одному,
не видя никого... кроме этой семьи. И, пробираясь через ядовитый,
заволакивающий разум дым, и корчась в муках строительства, илбэч
представлял, как он приведет в чистые и сухие края широкоплечего
охотника с серыми глазами, двух нездешне прекрасных женщин, маленького
упрямца Бутача и того, еще не родившегося малыша, которого ждет
женщина с лазоревыми жемчугами...
Шооран, замерев, слушал рассказ старика. Оба они потеряли счет
времени, не замечая, что сквозь потолочные отверстия пробирается
желтый утренний свет.
- Я оказался, в который раз, трусом, - тяжело говорил старик. - Я
никого не привел, потому что понял: такой человек не станет скрывать
тайну и радоваться ей в одиночку. Каждый месяц, собрав урожай, я хотел
идти за ними, но оказался храбр лишь в мечтах. Я прособирался десять
лет.
Старик замолчал и, вернувшись из прошлого, взглянул на Шоорана.
Мальчик сидел неподвижно, между застывших пальцев изгибалась синяя
жемчужная нить. Почувствовав взгляд старика Шооран поднял голову и
произнес:
- Это мамино ожерелье.
- Ты пришел сам, - сказал старик. - Спасибо тебе. И прости меня за
все, что я не сделал.
Старик встал, повернулся к окну.
- Вот и утро, - сказал он. - Если верить проол-Гую, то до вечера я
не доживу, а у меня еще немало дел. Все-таки, я илбэч и обязан
строить, даже если это покажется кому-то бессмысленным. Я должен
продлить мертвую полосу вглубь далайна. Это не ради Тэнгэра и его
стены, не думай. Возможно, когда-нибудь, ты поймешь, почему я пошел
именно туда, хотя лучше, чтобы ты этого так и не понял. Если я не
вернусь, то все здесь твое. Особенно береги это, - старик выдвинул
из-под кровати сундучок и достал тонко выделанный кусок кожи. -
Смотри, это карта мира. Вот далайн, а это оройхоны. Я не уверен,
правильно ли здесь изображена страна добрых братьев, но это и не очень
важно. Главное, что далайн вовсе не так велик, как кажется, когда
стоишь на побережье. Илбэчи прошлых времен постарались на славу, а
ведь их было всего четыре или пять человек! Остальные после первого же
оройхона были схвачены Многоруким или растерзаны благодарной толпой.
Но чаще всего илбэч рождался, жил и умирал даже не догадываясь о своем
даре, а может быть, и не увидев далайна ни разу в жизни. Это неправда,
что илбэч рождается редко. Не было ни одного дня, ни одной минуты,
чтобы где-то не жил илбэч. Просто он сам не знает, кто он. Поэтому я и
рассказал тебе это, чтобы ты... чтобы люди знали. Хотя, возможно, я
ошибаюсь, и все зря.
Старик достал буйи и кисло пахнущий жанч, переоделся. Шооран,
забившись в угол, следил за ним. Потом попросил:
- Не надо уходить.
- Я илбэч, - ответил старик. - Я должен. Я боюсь умереть в
постели, потому что мне кажется, что тогда огонь достанется
случайному, ничего не знающему человеку. А я хотел бы отдать его тебе,
хотя ты и проклянешь меня за это. Не знаю только - возможно ли такое.
И еще. Два-три месяца не выходи на мокрое. Многорукий будет
наведываться сюда часто.
Старик ушел. Шооран хотел бежать за ним следом, но подчинившись
уже не словам, а взгляду, остался на пороге алдан-шавара. День он
просидел, ожидая, что старик вернется, но потом услышал, как вдали
мучительно всхлипнул далайн, и понял, что опять остался один.
Сказители говорят, что сотворив небесный туман и воду, далайн и
оройхоны, мудрый Тэнгэр начал населять их большими и малыми зверями.
Тэнгэр хранил зверей в наплечной сумке и теперь принялся доставать их
по одному и определять каждому место и срок жизни.
Первым Тэнгэр достал мелкого зогга. И сказал:
- Ты будешь жить в норке в стене шавара, а срок твоей жизни
составит одну неделю.
- Спасибо, щедрый Тэнгэр, - прошелестел зогг, - что после тесной
сумки ты даришь мне огромный мир и жизнь достойную его. Я успею
заткать паутиной норку, и оставить детей, и вонзить жало в тело врага.
Что еще можно просить от жизни?
Затем Тэнгэр вытащил безногую тайзу и сказал ей:
- Ты будешь жить в закоулке шавара, а срок твоей жизни - один
месяц.
- Спасибо, щедрый Тэнгэр, - пропищала тайза, - что после тесной
сумки ты даришь мне огромный мир и жизнь достойную его. Я успею
исползать весь закоулок, оставить детей и проглотить мелкого зогга.
Что еще можно просить от жизни?
Тэнгэр добыл из сумки тукку и сказал:
- Ты будешь жить в шаваре, в верхнем его ярусе, а срок твоей жизни
- один год.
- Спасибо, щедрый Тэнгэр, - хрюкнула тукка, - что после тесной
сумки ты даришь мне огромный мир и жизнь достойную его. Я успею
обегать все ходы и коридоры, родить детей и вдоволь наесться вкусной
чавги. Что еще можно просить от жизни?
Тэнгэр раскрыл суму, извлек оттуда гвааранза и сказал ему:
- Ты будешь жить по всему шавару, наверху и внизу, где прячется
бледный уулгуй. А срок твоей жизни - дюжина лет.
- Спасибо, щедрый Тэнгэр, - проскрипел гвааранз, - что после
тесной сумки ты даришь мне огромный мир и жизнь достойную его. Я успею
обойти шавар, успею оставить детей и навести ужас на всех, кто живет в
шаваре. Что еще можно просить от жизни?
Последним Тэнгэр достал человека и сказал ему:
- Ты будешь жить на оройхонах, на тех, что поставил я, и тех, что
возникнут позже. А срок твоей жизни останется для тебя скрыт, потому
что иначе ты не сможешь думать о вечном.
Человек засмеялся и сказал:
- Спасибо тебе, щедрый Тэнгэр. Не так это много - пять оройхонов,
любой из которых можно обойти за полчаса, но я постараюсь, чтобы мой
мир вырос и стал достоин срока моей жизни, потому что умирать я не
собираюсь. Я хочу жить вечно, и значит, весь большой далайн будет
моим.
Кончив населять мир, Тэнгэр вернулся на алдан-тэсэг. Он взглянул
сверху на маленький далайн, вспомнил, что сказали ему звери и человек,
и впервые подумал, что вечность, возможно, вовсе не так велика, как
это ему казалось.
Шооран остался один.
Сначала он жил в каком-то оцепенении - с исчезновением старого
илбэча вдруг пришло запоздалое осознание смерти мамы. До этого Шооран
продолжал разговаривать с ней словно с живой, сообщать о своих делах,
рассказывать, чем они со стариком сегодня занимались, и что
интересного он отыскал в алдан-шаваре. Теперь он понял, что все зря -
мама не слышит. И старик бросил его, уйдя навстречу проклятию
проол-Гуя.
Неделю Шооран питался опавшими плодами туйвана, росшего неподалеку
от входа в алдан-шавар, но под конец приторно-сладкие душистые плоды
опротивели ему, и Шооран понемногу начал заниматься хозяйством. Он
вовремя убрал хлеб и с удовлетворением наблюдал, как над щеткой жнивья
дружно пошли в рост свежие побеги. После нескольких неудачных проб
научился готовить кашу и печь на гладком боку авара лепешки. Гораздо
хуже обстояло дело с мясом. Все старые запасы были съедены или
испортились, и, значит, нужно идти к ручью - колоть бовэра. С этой
казалось бы простой работой Шооран не справился. У старика все
выходило легко: он выбирал бовэра, наставлял ему под лопатку острие
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента