Страница:
– Дубравы, ельники, сосняки, пихтарники, бучины и грабовники! И еще каштановые рощи, хотя об этом лучше не говорить, так как каштановая древесина является особо ценной и законодательно запрещена в рубку. Мой дуся – лесной король юга России.
Это была очень интересная и, в общем, греющая душу информация. Мне только неведомые грабовники не понравились, как-то неприятно они называются... Мысленно я попробовала на вкус небанальное словосочетание «лесная королева российского юга», дополнила его собственным именем – «Индия Кузнецова» – и решила, что знакомством с парижским дусей пренебрегать не стоит.
– Так, дуся моя. Ты со своим на поминках будешь? – деловито спросила брюнетка, копошась в своей сумочке.
– Не знаю, – растерялась я – главным образом от того, что незнакомка назвала меня дусей.
Это имя более или менее органично вписывалось в длинный ряд моих домашних прозвищ: Дюша, Индюся, Индуска... Впрочем, у брюнетки это, похоже, было универсальное имечко для знакомых любого пола, ведь лесного короля она тоже называла дусей.
– Как это – ты не знаешь, будете ли вы на поминках? Должны быть, – твердо заявила легкомысленная подруга лесного короля и вручила мне визитную карточку.
На серебристой картонке красивыми золотыми буковками с вензелями были вытиснены всего два слова: «Дарья Павелецкая». Никакого титула к имени не прилагалось (а так хотелось приписать внизу: «Просто дуся»!).
– Слава богу, поминки будут попозже, ближе к ночи, в нормальном кабаке с кондюками, – вяло обмахнувшись ладошкой, сказала нежная дуся Даша.
Голос у нее был низкий, с волнующей хрипотцой. Я не поняла, то ли Дашенька нарочно так говорит, чтобы больше соответствовать образу женщины-вамп, то ли у нее какие-то проблемы с гортанью. Наверное, все-таки выпендривается.
– Ночной клуб «Планида» знаешь? – эротично шептала мне роковая женщина. – Встретимся там в одиннадцать. Если вас охрана задержит, звони, я проведу. Нет, лучше подходите не в одиннадцать, а в двенадцать, а то вдруг самолет задержится, и мой песик припоздает. Короче, в полночь ты должна появиться. Но только не позже!
– Что, поминки ограничены регламентом? – съязвила я.
– Да нет, просто, если ты не поторопишься, мой дуся может успеть положить глаз на какую-нибудь другую кралю, и все, ты в пролете! Мой дуся, знаешь, какой приставучий? К понравившейся бабе цепляется, как репей к собачьей заднице!
Зяма вернулся непритворно опечаленный. Физиономия у братишки была почти такая же пасмурная, как в тот незабываемый вечер двадцатипятилетней давности, когда мы после долгих усилий добрались до верхней полки мебельной стенки, где вызывающе красовался шоколадный набор, привезенный папулей из Австрии. Хорошенькие шоколадные бутылочки мы жадно слопали, а содержавшуюся в них жидкость без церемоний вылили в раковину, за что папуля устроил нам грандиозную нахлобучку, потому что жидкость, к которой мы отнеслись с великолепным пренебрежением, являлась редким дорогим коньяком. Мне тогда было без малого пять лет, а Зяме целых семь. Старший брат благородно взял вину на себя, но готовился к этому моральному подвигу почти полдня и имел при этом глубоко задумчивый вид. Это нетипичное для него выражение лица запомнилось мне даже крепче, чем папулина ругань.
Теперь, глядя на пасмурную физиономию братца, я сочла нужным его утешить:
– Ну-ну, Зямка, не надо так убиваться! Машеньку ты уже не вернешь, придется взять себя в руки и научиться жить без нее.
Это была дурацкая фраза, но лучшей я не придумала. Как и следовало ожидать, опечаленного Зяму мои слова ничуть не утешили. Братец продолжал хмурить брови, кривить губы, играть желваками на щеках и всяко иначе уродовать свою мужественную физиономию. Он даже не заметил плотоядных взглядов, которыми охочая до новых знакомств брюнетка Дашенька обволакивала его с ловкостью голодной орхидеи-мухоловки. Кокетливая красавица попыталась разделить Зямин минорный настрой, сокрушенно прошептав: «Ах, бедная Машенька, как смерть меняет человека, ее не узнать!», но Зяма не обратил на мою новую знакомую никакого внимания. Я расценила это как очень плохой признак и всерьез забеспокоилась о душевном состоянии братца.
Я решила, что мой сестринский долг – вывести Зяму из апатии, и стала думать, как это сделать.
«Элементарно, Ватсон! – без запинки подсказал мне внутренний голос. – Если любвеобильного Зяму так опечалило удаление Машеньки, надо быстренько произвести замену на поле».
Накануне я до глубокой ночи вынужденно смотрела по телику футбол, до которого огорчительно охоч мой друг капитан Кулебякин, и терминология спортивной игры запала мне в душу.
– А кого же выпустить на замену? – Я машинально огляделась по сторонам и увидела все ту же брюнетку.
Стоя в пяти шагах от нас, она облизывала Зяму влажным взглядом примерно так, как это делал бы с гигантским чупа-чупсом маленький сладкоежка. Было видно, что красавица готова заменить Зяме не только покинувшую его персональный фан-клуб подругу Машеньку, но и целую команду отличных игроков со всеми тренерами и массажистами.
– До вечера! Еще увидимся! – обрадовавшись, что решение нашлось само собой, я дружески помахала красавице ручкой и потянула братишку прочь от толпы.
Совесть, робко укорявшая меня за то, что в моей программе посещения поминального обеда запланированы такие нетрадиционные пункты, как собственное перспективное знакомство с лесным королем (это раз) и выдача любострастной брюнетке Дашеньке охотничьей лицензии на Зяму (это два), умолкла. Спасение дорогого и единственного брата от черной меланхолии следовало признать миссией благородной и высокогуманной. Из тех, ради выполнения которых вполне допустимо нарушить нормы этики.
Я предупредила Зяму, что вечером мы с ним в обязательном порядке идем на поминки в ночной клуб, и он, как мне показалось, приободрился. Мы условились встретиться дома за ужином, а затем расстались у гостеприимно распахнутых кладбищенских ворот. Зяма укатил на своем скутере, а я вызвала по телефону такси и в ожидании машины спряталась под сень ветвей плакучей ивушки. На открытых участках кладбища было так жарко, словно температурный режим подбирался в специальном расчете на нераскаявшихся грешников с целью скорейшей их адаптации к посмертному пребыванию в адском пекле.
В ивовом шатре нашелся вполне удобный гранитный валун. Я убедилась в отсутствии на нем букв и цифр и с чистой совестью присела на камень, который вроде не был могильным.
Сидя на приятно теплом гранитном валуне, я сквозь завесу зеленых ветвей поглядывала на дорогу, чтобы не упустить свое такси. Машину запросто могла перехватить особа, выжидательно переминающаяся на другой стороне дороги. По приметной трехцветной шевелюре я узнала ту самую дамочку, которая бессовестно отвлекала моего братца от ритуального возложения цветов к ногам усопшей Машеньки. Тигрово-полосатая дамочка явно тоже спешила убраться с кладбища, для чего призывно махала ручкой каждому проезжающему мимо автомобилю, за исключением только катафалков. Вскоре какая-то машина, большая, серебристо-серая, любезно остановилась, дамочка уехала, и долгожданное такси досталось мне в единоличное пользование.
2
Это была очень интересная и, в общем, греющая душу информация. Мне только неведомые грабовники не понравились, как-то неприятно они называются... Мысленно я попробовала на вкус небанальное словосочетание «лесная королева российского юга», дополнила его собственным именем – «Индия Кузнецова» – и решила, что знакомством с парижским дусей пренебрегать не стоит.
– Так, дуся моя. Ты со своим на поминках будешь? – деловито спросила брюнетка, копошась в своей сумочке.
– Не знаю, – растерялась я – главным образом от того, что незнакомка назвала меня дусей.
Это имя более или менее органично вписывалось в длинный ряд моих домашних прозвищ: Дюша, Индюся, Индуска... Впрочем, у брюнетки это, похоже, было универсальное имечко для знакомых любого пола, ведь лесного короля она тоже называла дусей.
– Как это – ты не знаешь, будете ли вы на поминках? Должны быть, – твердо заявила легкомысленная подруга лесного короля и вручила мне визитную карточку.
На серебристой картонке красивыми золотыми буковками с вензелями были вытиснены всего два слова: «Дарья Павелецкая». Никакого титула к имени не прилагалось (а так хотелось приписать внизу: «Просто дуся»!).
– Слава богу, поминки будут попозже, ближе к ночи, в нормальном кабаке с кондюками, – вяло обмахнувшись ладошкой, сказала нежная дуся Даша.
Голос у нее был низкий, с волнующей хрипотцой. Я не поняла, то ли Дашенька нарочно так говорит, чтобы больше соответствовать образу женщины-вамп, то ли у нее какие-то проблемы с гортанью. Наверное, все-таки выпендривается.
– Ночной клуб «Планида» знаешь? – эротично шептала мне роковая женщина. – Встретимся там в одиннадцать. Если вас охрана задержит, звони, я проведу. Нет, лучше подходите не в одиннадцать, а в двенадцать, а то вдруг самолет задержится, и мой песик припоздает. Короче, в полночь ты должна появиться. Но только не позже!
– Что, поминки ограничены регламентом? – съязвила я.
– Да нет, просто, если ты не поторопишься, мой дуся может успеть положить глаз на какую-нибудь другую кралю, и все, ты в пролете! Мой дуся, знаешь, какой приставучий? К понравившейся бабе цепляется, как репей к собачьей заднице!
Зяма вернулся непритворно опечаленный. Физиономия у братишки была почти такая же пасмурная, как в тот незабываемый вечер двадцатипятилетней давности, когда мы после долгих усилий добрались до верхней полки мебельной стенки, где вызывающе красовался шоколадный набор, привезенный папулей из Австрии. Хорошенькие шоколадные бутылочки мы жадно слопали, а содержавшуюся в них жидкость без церемоний вылили в раковину, за что папуля устроил нам грандиозную нахлобучку, потому что жидкость, к которой мы отнеслись с великолепным пренебрежением, являлась редким дорогим коньяком. Мне тогда было без малого пять лет, а Зяме целых семь. Старший брат благородно взял вину на себя, но готовился к этому моральному подвигу почти полдня и имел при этом глубоко задумчивый вид. Это нетипичное для него выражение лица запомнилось мне даже крепче, чем папулина ругань.
Теперь, глядя на пасмурную физиономию братца, я сочла нужным его утешить:
– Ну-ну, Зямка, не надо так убиваться! Машеньку ты уже не вернешь, придется взять себя в руки и научиться жить без нее.
Это была дурацкая фраза, но лучшей я не придумала. Как и следовало ожидать, опечаленного Зяму мои слова ничуть не утешили. Братец продолжал хмурить брови, кривить губы, играть желваками на щеках и всяко иначе уродовать свою мужественную физиономию. Он даже не заметил плотоядных взглядов, которыми охочая до новых знакомств брюнетка Дашенька обволакивала его с ловкостью голодной орхидеи-мухоловки. Кокетливая красавица попыталась разделить Зямин минорный настрой, сокрушенно прошептав: «Ах, бедная Машенька, как смерть меняет человека, ее не узнать!», но Зяма не обратил на мою новую знакомую никакого внимания. Я расценила это как очень плохой признак и всерьез забеспокоилась о душевном состоянии братца.
Я решила, что мой сестринский долг – вывести Зяму из апатии, и стала думать, как это сделать.
«Элементарно, Ватсон! – без запинки подсказал мне внутренний голос. – Если любвеобильного Зяму так опечалило удаление Машеньки, надо быстренько произвести замену на поле».
Накануне я до глубокой ночи вынужденно смотрела по телику футбол, до которого огорчительно охоч мой друг капитан Кулебякин, и терминология спортивной игры запала мне в душу.
– А кого же выпустить на замену? – Я машинально огляделась по сторонам и увидела все ту же брюнетку.
Стоя в пяти шагах от нас, она облизывала Зяму влажным взглядом примерно так, как это делал бы с гигантским чупа-чупсом маленький сладкоежка. Было видно, что красавица готова заменить Зяме не только покинувшую его персональный фан-клуб подругу Машеньку, но и целую команду отличных игроков со всеми тренерами и массажистами.
– До вечера! Еще увидимся! – обрадовавшись, что решение нашлось само собой, я дружески помахала красавице ручкой и потянула братишку прочь от толпы.
Совесть, робко укорявшая меня за то, что в моей программе посещения поминального обеда запланированы такие нетрадиционные пункты, как собственное перспективное знакомство с лесным королем (это раз) и выдача любострастной брюнетке Дашеньке охотничьей лицензии на Зяму (это два), умолкла. Спасение дорогого и единственного брата от черной меланхолии следовало признать миссией благородной и высокогуманной. Из тех, ради выполнения которых вполне допустимо нарушить нормы этики.
Я предупредила Зяму, что вечером мы с ним в обязательном порядке идем на поминки в ночной клуб, и он, как мне показалось, приободрился. Мы условились встретиться дома за ужином, а затем расстались у гостеприимно распахнутых кладбищенских ворот. Зяма укатил на своем скутере, а я вызвала по телефону такси и в ожидании машины спряталась под сень ветвей плакучей ивушки. На открытых участках кладбища было так жарко, словно температурный режим подбирался в специальном расчете на нераскаявшихся грешников с целью скорейшей их адаптации к посмертному пребыванию в адском пекле.
В ивовом шатре нашелся вполне удобный гранитный валун. Я убедилась в отсутствии на нем букв и цифр и с чистой совестью присела на камень, который вроде не был могильным.
Сидя на приятно теплом гранитном валуне, я сквозь завесу зеленых ветвей поглядывала на дорогу, чтобы не упустить свое такси. Машину запросто могла перехватить особа, выжидательно переминающаяся на другой стороне дороги. По приметной трехцветной шевелюре я узнала ту самую дамочку, которая бессовестно отвлекала моего братца от ритуального возложения цветов к ногам усопшей Машеньки. Тигрово-полосатая дамочка явно тоже спешила убраться с кладбища, для чего призывно махала ручкой каждому проезжающему мимо автомобилю, за исключением только катафалков. Вскоре какая-то машина, большая, серебристо-серая, любезно остановилась, дамочка уехала, и долгожданное такси досталось мне в единоличное пользование.
2
Зяма не пришел к ужину. Напрасно папуля в ожидании припозднившегося едока добрый час держал на медленном огне эксклюзивные тыквенно-бараньи бифштексы, которые никак не могли перенести повторного разогрева без непоправимого ущерба для пикантного вкуса. Бифштексы едва не пригорели, но Зяму так и не дождались. Папуля, который в порыве кулинарного вдохновения растиражировал свое новое изобретение в количестве семи порций, сильно расстроился. Я утешила его как могла – съела один бифштекс за себя, один за бабулю, у которой некстати прихватило живот, и еще два отнесла любимому бассету капитана Кулебякина. Сам Денис ранним утром умотал в краткосрочную командировку, и Барклай остался на моем попечении.
Я выполнила дежурный хозяйский долг добросовестно и даже с избытком. Я не только сводила Барклая погулять, но даже позволила ему насладиться тесным и, надо думать, результативным общением с пуделихой, хозяйка которой – противная баба Клавдия Васильна из второго подъезда – привязала свою бедную собаку к лавочке на солнцепеке и пошла в тенистую беседку трепаться с другими старухами. Сквозь зеленую стену до меня без помех доносился ее елейный голос: Клавдия Васильна ругательски ругала современных девиц, бесстыже щеголяющих в узких брюках, коротких облегающих платьях, юбках с разрезами и прозрачных блузках с декольте. По ее мнению, в сорокаградусную жару гораздо уместнее было бы облачиться в рейтузы по колено, корсет со шнуровкой, длиннополую рясу с капюшоном и глухую паранджу. Вот это был бы в высшей степени приличный наряд! Особенно если дополнить его красивыми аксессуарами в виде ежовых рукавиц, водолазного шлема и стального пояса верности с пудовым замком.
Мой собственный костюм являл собой квинтэссенцию ненавистного бабке легкомысленного стиля: на мне были тугие шортики с разрезами и короткая дырчатая маечка с глубоким вырезом. Монолог Клавдии Васильны мне закономерно не понравился, но озвучивать свое недовольство я не стала. Просто отвязала истомленную жарой пуделиху, отпустила ее порезвиться с Денискиным бассетом, и славные животные без всяких понуканий с моей стороны устроили акцию протеста против притеснения здоровой сексуальности.
Не зря говорят: «Больше дела, меньше слов». Деятельная пуделиха выполнила свою программу-максимум быстрее, чем ее болтливая хозяйка. Постфактум я снова привязала разомлевшую собаку к той же лавочке и увела восвояси довольного Барклая.
Зяма еще не вернулся, но в мое отсутствие он звонил на домашний телефон и попросил папулю передать мне, что все идет по плану, мы с ним встретимся в полночь. Эта интригующая формулировка профессионально заинтересовала мамулю.
– Как зловеще это звучит – «встретимся в полночь!» – радостно ужаснулась она. – Дети, я чувствую, что в вашей жизни происходит что-то кошмарно интересное!
Слегка помявшись, мамуля спросила, нельзя ли ей тоже пойти с нами на кошмарно интересную полночную встречу (неважно с кем, хоть с самим Синей Бородой. Даже хорошо, если с самим Синей Бородой!), но тут вмешался папуля. Он язвительно и одновременно не без мечтательности сообщил, что, хотя у него лично борода не синяя, а рыжая с проседью, это не помешает ему при определенных условиях проявить себя страшным ревнивцем, тираном и деспотом, способным в отношении глупой женщины на карательные санкции вплоть до полного ее, этой самой глупой женщины, смертоубийства. Сообразительная мамуля сразу поняла, что ее полночный поход незнамо куда однозначно приравнивается к упомянутым особым условиям, и перестала набиваться в компаньонки. Меня это только порадовало. В обществе мамули мне было бы гораздо сложнее арканить лесного короля: маман у нас дама шикарная, она даже в свои пятьдесят два даст фору иной голливудской старлетке. Лесной король вполне мог запасть не на меня, а на мамулю, что ударило бы разом и по ее репутации, и по моему самолюбию. В общем, я с тихим злорадством посоветовала родительнице в темное время суток держаться ареала распространения законного супруга и позвала с собой в ночной клуб Алку Трошкину. Алка с ее наружностью хронически зябнущего воробушка не могла составить мне серьезную конкуренцию, а вдвоем идти веселее.
Трошкина барышня воспитанная, и предложение заглянуть без приглашения на поминальную вечеринку в ночной клуб ее шокировало, но только пока я не сказала, кто, собственно, героиня печального торжества. Узнав, что усопшая Машенька была любовницей Зямы, Алка сразу же перестала кочевряжиться и побежала одеваться к выходу.
Я предвидела такую реакцию и даже рассчитывала на нее. Дело в том, что в прошлом году Трошкина тоже имела неосторожность примерить на себя роль сердечной подруги моего беспутного братца. Это был бурный роман, завершившийся не менее бурным разрывом. Инициатором расставания стала, как ни странно, Алка, которой до смерти надоело закрывать Зяму своим хрупким телом от сонма поклонниц. Братец был глубоко потрясен тем, что на сей раз не он ушел, а его «ушли». Ощущение брошенности было для него внове, так что Зяма изменил своему принципу «уходя – уходи» и до сих пор в паузах между новыми романами пытается подкатить к Трошкиной. Иногда эти его попытки имеют успех, но он всегда временный. В общем, отношения у Алки и Зямы очень и очень непростые. Как и следовало ожидать, моя подружка не могла упустить возможности увидеть свою соперницу. Тем более в гробу!
Правда, Трошкина, надо отдать ей должное, сумела скрыть свою радость по поводу того, что Зямино сердце столь экстренно освободилось. Приличия ради она показательно закручинилась и даже нашла научно обоснованный повод изобразить недовольство.
– Знаешь, Инка, – озабоченно сказала она, стоя у зеркала и с помощью распрямляющего средства для волос и лака сооружая классическую прическу наемной плакальщицы. – Демографические исследования показывают, что уровень смертности в нашей стране составляет порядка 14 процентов. Я не могу ручаться за точность своих подсчетов, но у меня получается, что из каждой сотни женщин детородного возраста ежегодно умирают две или три.
– Да, – кивнула я. – Это не может не удручать.
При этом я смотрела на Алку и под удручающим зрелищем подразумевала главным образом ее внешний вид.
Трошкина подошла к созданию образа с добросовестностью заслуженного костюмера «Мосфильма». Мало того что она распустила волосики серым дождиком, она еще и краситься не стала. А как оделась! Бабушкина плиссированная юбка до щиколоток, туфли без каблука и водолазка с длинными рукавами. Все, разумеется, черное, как замыслы серийного маньяка. Я понадеялась, что мы встретим во дворе соседку Клавдию Васильну. Трошкина, в ее нынешнем виде, вполне могла реабилитировать в глазах старшего поколения легкомысленную современную молодежь.
– Я не об этом, – Алка отмахнулась черным газовым шарфиком, который решила прихватить с собой в качестве полезного аксессуара. – Я просто вспомнила, что в прошлом году твой брат уже потерял одну подругу, царство ей небесное. Как ее звали, не помню.
– Леночка, – подсказала я, не сомневаясь, что Трошкина помнит прошлогоднюю историю с Леночкой не хуже меня.
В прошлом году Зяма не просто трагически потерял подругу, он едва не лишился свободы, потому что попал под подозрение в убийстве этой самой Леночки. Тогда только наши с Трошкиной слаженные и самоотверженные действия спасли Зяму от продолжительной командировки в места не столь отдаленные[1]. В эпилоге он угодил не на нары, а в Алкину кровать, где, впрочем, не залежался, но об этом я уже говорила.
– Я к тому, что за год с небольшим в мир иной перешли уже две Зямины подруги, – объяснила Алка. – Если сопоставить этот факт со статистикой женской смертности в целом по стране, можно предположить, что у твоего братца в этом году было порядка сотни баб!
Трошкина хмуро посмотрела на меня. Она, конечно, знала, что идеи свободной любви Зяма продвигает в женские массы с большим энтузиазмом, но об истиных масштабах этой сексуально-просветительской деятельности, похоже, не подозревала.
– Ты так считаешь? – Я слегка задумалась.
Проверять Алкины логико-математические выкладки я не собиралась. В конце концов, это она, а не я была отличницей-медалисткой, большой любительницей алгебраических шифрограмм. Я-то всегда воспринимала задачки с интегралами и логарифмами как произведения орнаментальной живописи и не видела в начертании этих изящных закорючек никакой иной цели, кроме сугубо декоративной. Так что я не усомнилась в точности Алкиных подсчетов, но и не особенно удивилась результату.
– Ну, сотня контактов в год – это не так много, – протянула я, не желая сверх меры расстраивать Алку сообщением о том, что данный показатель находится в пределах моей собственной нормы.
Только я, в отличие от Зямы, предпочитаю количеству партнеров качество отношений. То есть из множества мужчин выбираю одного, любимого.
«Или двух-трех! – тут же съехидничал мой внутренний голос. – Наиболее любимых!»
Я живо цыкнула на него и успокаивающе сказала расстроенной Трошкиной:
– Примерно восемь женщин в месяц – это не астрономическое число. Самый захудалый турецкий султан далеко опережает Зяму по данному показателю.
– Никогда не поеду в Турцию! – сурово шмыгнув носом, заявила на это Алка.
– Это, конечно, большая потеря для султанов! – хмыкнула я.
Трошкиной хватило юмора оценить шутку, она тоже захихикала, и в такси мы погрузились со смешками, которые сильно диссонировали с нашим траурным шмотьем. Водитель всю дорогу посматривал на странноватых пассажирок с недоумением и, видимо, гадал, кто же мы такие – помешавшиеся от горя безутешные вдовушки или беззаботные девушки-готты.
Вечеринка, на которую мы прибыли, производила столь же смутное впечатление. Портал ночного клуба сиял неоном, у входа сверкали огнями обвитые новогодними гирляндами пальмы и увешанные ювелирными украшениями красотки, вполне сопоставимые по росту с пальмами. Девицы выглядели так вульгарно, что я в своем классическом маленьком черном платье, которое еще минуту назад казалось мне слишком маленьким для данного конкретного случая, почувствовала себя воплощением безупречного вкуса. Траурный наряд Трошкиной смотрелся не столь элегантно, но зато абсолютно точно соответствовал канонам жанра. Дядька с черной повязкой на рукаве, до нашего появления с немым укором взиравший на разряженных девок, при виде стопроцентно трагической фигуры Трошкиной просветлел челом и встретил нас, как родных. Как родню покойной Машеньки, я хочу сказать.
– Сочувствую! Примите мои глубокие и искренние соболезнования, – зашептал он на ушко Алке, которую самолично повлек во внутренние покои дворца разноплановых ночных торжеств.
Благодаря этому мы без проблем миновали здоровенных парней на входе. Нас они пропустили, а сунувшихся за нами красоток в бусах длиннее мини-юбок выпроводили нелюбезными словами:
– Гуляйте мимо, шалавы!
Семенящим шагом (хореографию ставила мелкая Трошкина, отягощенная приставучим господином, которого ей никак не удавалось стряхнуть со своего локтя) мы проследовали в пиршественный зал. Его убранство было выполнено в эклектичном стиле, который мой брат-дизайнер определил бы как смесь поздней готики со среднерусским ярмарочным лубком.
Большой зал с каменными стенами, задрапированными черным бархатом и гобеленами, слабо освещали люстры из тележных колес, подвешенных на цепях. Там и сям маслянисто блестели полированным металлом здоровенные мечи, секиры и топоры викингов. За чугунной решеткой огромного декоративного камина пугающе растопырились фрагменты разлапистой коряги, очевидно, брутально порубленной тем самым могучим топором викинга. Все это мрачное великолепие своеобразно оживляли скатерти, вышитые пасторальным восточно-славянским крестиком, хрустальные чаши с янтарной икрой, белые с красным косоворотки официантов и полуведерная деревянная братина, расписанная в палехском стиле. Трошкина несколько обалдело улыбнулась медвежьим чучелам, которые симметрично здоровякам-охранникам караулили дверь с внутренней стороны, и, секунду помедлив, взяла с подноса ближайшего к ней мишки серебряную стопочку.
– Чувствую, мне понадобится наркоз! – сказала она, оправдывая нехарактерный для нее позыв напиться с разбегу.
Я обвела взглядом полутемный зал, в дальнем конце которого под торжественные и печальные моцартовские аккорды непринужденно вальсировали заметно нетрезвые пары, мысленно согласилась с Алкой и тоже хлопнула стопарик.
Как это часто бывает на свадьбах и поминках, толпа гостей была неоднородной. Среди загорелых фигуристых дам и поджарых джентльменов попадались вполне простецкие тетки и дядьки. Их роднил общий для всех присутствующих цвет одежды, разница была только в том, что одни были в «откутюрном» черном с золотом и бриллиантами, а другие – в дешевом черном с люрексом и бусинами. Мы с Трошкиной органично вписались в тусовку: она пополнила ряды низших классов, а я (хотелось думать) умножила число светских дам. Загар у меня был, макияж и маникюр тоже, волосы я уложила аккуратным низким узлом, а отсутствие бриллиантов, если что, можно было объяснить соображениями такта. Ведь правда же поминки – не лучший повод вывести в люди содержимое мамулиной шкатулки с драгоценностями!
Впрочем, это мое мнение разделяли не все. Гламурная брюнетка Дашенька, с которой я познакомилась на кладбище, добавила своей внешности блеска, нацепив ожерелье с большими прозрачными камнями. Мне очень не хотелось думать, что это бриллианты (просто потому, что моя скоропостижная смерть от приступа зависти вряд ли сделала бы тусовку более приятной).
– Конечно, это не бриллианты, что ты! – успокоила меня брюнетка.
И тут же ранила в самое сердце:
– Это перуанские алмазы, – она поправила ожерелье и похвасталась: – Дуся подарил.
– Кто?
– Лес!
– Так. – Я мигом вспомнила, зачем пришла, и цепко оглядела зал. – И где тут он? Твой щедрый лесной дуся?
– Пойдем, познакомлю! – Брюнетка сцапала меня за руку, но я уперлась, не спеша трогаться с места:
– Сначала покажи!
Хотя я никогда прежде не зналась с дровосеками высокого полета, простая эрудиция подсказывала, что лес бывает разный. Одно дело – мачтовая сосна или вековой дуб, совсем другое – карликовый бонсай или кривая полярная березка! Культивировать хилую мелкорослую растительность я не желала. Даже в том случае, если она периодически плодоносит перуанскими алмазами.
Дашенькин «лес» оправдал мои худшие ожидания. Он оказался невысоким упитанным мужиком с такими толстыми щеками, что между ними почти бесследно потонули более мелкие неровности физиономии: вялый ротик, носик-пимпочка и глазки-изюминки. Лицо короля русского леса было поразительно похоже на мучнисто-белую, как непропеченная булка, задницу. Эту физиологическую аномалию нисколько не скрывала, а только подчеркивала нелепая прическа: седоватые волосы задолицего мужа были зачесаны вверх и в стороны наподобие буклей и обрамляли то место, где у других бывает физиономия, толстым валиком. Белая салфетка под складчатым подбородком усиливала впечатление, будто стилист беззастенчиво слизал образ короля русского леса с парадного портрета Людовика Солнца.
– Он дуся, правда? – хихикнула Дашенька, с умилением извращенки любуясь его лесным величеством.
– Кому как, – уклончиво ответила я.
Русский лес сосредоточенно тянул через трубочку коктейль и за этим занятием, на мой взгляд, был бы гораздо более уместен не в шумном зале ресторана, а в уединенной клизменной.
– Тебе не нравится? – забеспокоилась брюнетка, оценив выражение моего лица.
Я не смогла признаться, что нахожу физиономию лесного короля поразительно похожей на любовно ухоженное розовое седалище, и промямлила:
– Прическа у него не очень...
– Это Сигуркиной работа, – фыркнула Дашенька. – Супермастер, можно подумать! Раньше она была в фаворе, но с полгода назад жутко неудачно постригла жену олигарха Беримаскова, и вип-клиенты от нее побежали, как тараканы. Остались только такие замшелые консерваторы, как мой «лес». А ведь я ему говорила: «Дуся, с твоим оригинальным лицом без филированных пейсиков не обойтись!»
Мне-то казалось, что филированные пейсики украсили бы Дусино в высшей степени оригинальное лицо не больше, чем банный лист распаренную задницу, но я тактично промолчала.
– А где твой-то? – спохватилась Дашенька.
Это был хороший вопрос. Время уже перевалило за полночь, а Зяма еще не появился. Или появился?
Я просканировала помещение максимально внимательным взглядом и в дальнем конце зала, среди пар, чинно танцующих под реквием, высмотрела типа, весьма похожего на моего братца. Фигура у него была точь-в-точь Зямина – рост под сто девяносто сэмэ, широкие плечи, узкие бедра, длинные ноги, но вот голова... Лица парня, ориентированного ко мне спиной, я не видела, но прическа у него была не Зямина. У Зямки длинные, слегка волнистые русые волосы с легким мелированием, а у этого красавца был ярко-рыжий хвост. На моей памяти братишка никогда не менял природный цвет своей шевелюры столь радикально.
Задумчиво склонив голову к плечу, я созерцала зямоподобного парня, пока он не обернулся. Это был мой дорогой брат, точно. Его скуластую физиономию я могла бы перепутать разве что с божественным ликом Брэда Питта, но вообразить себе Питта рыжим, длинноволосым и почти двухметровым было свыше моих слабых женских сил.
Встретив мой неотступный взгляд, Зяма распрощался с партнершей по ритуальным танцам и подошел ко мне.
– Привет, Дюха! – сказал он и звонко чмокнул меня в щечку, заодно шепнув на ушко:
– Не смотри на меня, как на фамильное привидение!
– Но ты рыжий! – шепнула я в ответ. – И загорелый, как Бандерас! И глаза у тебя почему-то черные!
– За Бандераса спасибо, но свои черные глаза я купил в магазине «Оптика», это однодневные кроющие линзы, – скороговоркой объяснил Зяма. – Загар, правда, мой собственный, а вот рыжий цвет волос тоже одноразовый, спасибо оттеночному гелю. Как по-твоему, меня в таком виде можно узнать?
Я выполнила дежурный хозяйский долг добросовестно и даже с избытком. Я не только сводила Барклая погулять, но даже позволила ему насладиться тесным и, надо думать, результативным общением с пуделихой, хозяйка которой – противная баба Клавдия Васильна из второго подъезда – привязала свою бедную собаку к лавочке на солнцепеке и пошла в тенистую беседку трепаться с другими старухами. Сквозь зеленую стену до меня без помех доносился ее елейный голос: Клавдия Васильна ругательски ругала современных девиц, бесстыже щеголяющих в узких брюках, коротких облегающих платьях, юбках с разрезами и прозрачных блузках с декольте. По ее мнению, в сорокаградусную жару гораздо уместнее было бы облачиться в рейтузы по колено, корсет со шнуровкой, длиннополую рясу с капюшоном и глухую паранджу. Вот это был бы в высшей степени приличный наряд! Особенно если дополнить его красивыми аксессуарами в виде ежовых рукавиц, водолазного шлема и стального пояса верности с пудовым замком.
Мой собственный костюм являл собой квинтэссенцию ненавистного бабке легкомысленного стиля: на мне были тугие шортики с разрезами и короткая дырчатая маечка с глубоким вырезом. Монолог Клавдии Васильны мне закономерно не понравился, но озвучивать свое недовольство я не стала. Просто отвязала истомленную жарой пуделиху, отпустила ее порезвиться с Денискиным бассетом, и славные животные без всяких понуканий с моей стороны устроили акцию протеста против притеснения здоровой сексуальности.
Не зря говорят: «Больше дела, меньше слов». Деятельная пуделиха выполнила свою программу-максимум быстрее, чем ее болтливая хозяйка. Постфактум я снова привязала разомлевшую собаку к той же лавочке и увела восвояси довольного Барклая.
Зяма еще не вернулся, но в мое отсутствие он звонил на домашний телефон и попросил папулю передать мне, что все идет по плану, мы с ним встретимся в полночь. Эта интригующая формулировка профессионально заинтересовала мамулю.
– Как зловеще это звучит – «встретимся в полночь!» – радостно ужаснулась она. – Дети, я чувствую, что в вашей жизни происходит что-то кошмарно интересное!
Слегка помявшись, мамуля спросила, нельзя ли ей тоже пойти с нами на кошмарно интересную полночную встречу (неважно с кем, хоть с самим Синей Бородой. Даже хорошо, если с самим Синей Бородой!), но тут вмешался папуля. Он язвительно и одновременно не без мечтательности сообщил, что, хотя у него лично борода не синяя, а рыжая с проседью, это не помешает ему при определенных условиях проявить себя страшным ревнивцем, тираном и деспотом, способным в отношении глупой женщины на карательные санкции вплоть до полного ее, этой самой глупой женщины, смертоубийства. Сообразительная мамуля сразу поняла, что ее полночный поход незнамо куда однозначно приравнивается к упомянутым особым условиям, и перестала набиваться в компаньонки. Меня это только порадовало. В обществе мамули мне было бы гораздо сложнее арканить лесного короля: маман у нас дама шикарная, она даже в свои пятьдесят два даст фору иной голливудской старлетке. Лесной король вполне мог запасть не на меня, а на мамулю, что ударило бы разом и по ее репутации, и по моему самолюбию. В общем, я с тихим злорадством посоветовала родительнице в темное время суток держаться ареала распространения законного супруга и позвала с собой в ночной клуб Алку Трошкину. Алка с ее наружностью хронически зябнущего воробушка не могла составить мне серьезную конкуренцию, а вдвоем идти веселее.
Трошкина барышня воспитанная, и предложение заглянуть без приглашения на поминальную вечеринку в ночной клуб ее шокировало, но только пока я не сказала, кто, собственно, героиня печального торжества. Узнав, что усопшая Машенька была любовницей Зямы, Алка сразу же перестала кочевряжиться и побежала одеваться к выходу.
Я предвидела такую реакцию и даже рассчитывала на нее. Дело в том, что в прошлом году Трошкина тоже имела неосторожность примерить на себя роль сердечной подруги моего беспутного братца. Это был бурный роман, завершившийся не менее бурным разрывом. Инициатором расставания стала, как ни странно, Алка, которой до смерти надоело закрывать Зяму своим хрупким телом от сонма поклонниц. Братец был глубоко потрясен тем, что на сей раз не он ушел, а его «ушли». Ощущение брошенности было для него внове, так что Зяма изменил своему принципу «уходя – уходи» и до сих пор в паузах между новыми романами пытается подкатить к Трошкиной. Иногда эти его попытки имеют успех, но он всегда временный. В общем, отношения у Алки и Зямы очень и очень непростые. Как и следовало ожидать, моя подружка не могла упустить возможности увидеть свою соперницу. Тем более в гробу!
Правда, Трошкина, надо отдать ей должное, сумела скрыть свою радость по поводу того, что Зямино сердце столь экстренно освободилось. Приличия ради она показательно закручинилась и даже нашла научно обоснованный повод изобразить недовольство.
– Знаешь, Инка, – озабоченно сказала она, стоя у зеркала и с помощью распрямляющего средства для волос и лака сооружая классическую прическу наемной плакальщицы. – Демографические исследования показывают, что уровень смертности в нашей стране составляет порядка 14 процентов. Я не могу ручаться за точность своих подсчетов, но у меня получается, что из каждой сотни женщин детородного возраста ежегодно умирают две или три.
– Да, – кивнула я. – Это не может не удручать.
При этом я смотрела на Алку и под удручающим зрелищем подразумевала главным образом ее внешний вид.
Трошкина подошла к созданию образа с добросовестностью заслуженного костюмера «Мосфильма». Мало того что она распустила волосики серым дождиком, она еще и краситься не стала. А как оделась! Бабушкина плиссированная юбка до щиколоток, туфли без каблука и водолазка с длинными рукавами. Все, разумеется, черное, как замыслы серийного маньяка. Я понадеялась, что мы встретим во дворе соседку Клавдию Васильну. Трошкина, в ее нынешнем виде, вполне могла реабилитировать в глазах старшего поколения легкомысленную современную молодежь.
– Я не об этом, – Алка отмахнулась черным газовым шарфиком, который решила прихватить с собой в качестве полезного аксессуара. – Я просто вспомнила, что в прошлом году твой брат уже потерял одну подругу, царство ей небесное. Как ее звали, не помню.
– Леночка, – подсказала я, не сомневаясь, что Трошкина помнит прошлогоднюю историю с Леночкой не хуже меня.
В прошлом году Зяма не просто трагически потерял подругу, он едва не лишился свободы, потому что попал под подозрение в убийстве этой самой Леночки. Тогда только наши с Трошкиной слаженные и самоотверженные действия спасли Зяму от продолжительной командировки в места не столь отдаленные[1]. В эпилоге он угодил не на нары, а в Алкину кровать, где, впрочем, не залежался, но об этом я уже говорила.
– Я к тому, что за год с небольшим в мир иной перешли уже две Зямины подруги, – объяснила Алка. – Если сопоставить этот факт со статистикой женской смертности в целом по стране, можно предположить, что у твоего братца в этом году было порядка сотни баб!
Трошкина хмуро посмотрела на меня. Она, конечно, знала, что идеи свободной любви Зяма продвигает в женские массы с большим энтузиазмом, но об истиных масштабах этой сексуально-просветительской деятельности, похоже, не подозревала.
– Ты так считаешь? – Я слегка задумалась.
Проверять Алкины логико-математические выкладки я не собиралась. В конце концов, это она, а не я была отличницей-медалисткой, большой любительницей алгебраических шифрограмм. Я-то всегда воспринимала задачки с интегралами и логарифмами как произведения орнаментальной живописи и не видела в начертании этих изящных закорючек никакой иной цели, кроме сугубо декоративной. Так что я не усомнилась в точности Алкиных подсчетов, но и не особенно удивилась результату.
– Ну, сотня контактов в год – это не так много, – протянула я, не желая сверх меры расстраивать Алку сообщением о том, что данный показатель находится в пределах моей собственной нормы.
Только я, в отличие от Зямы, предпочитаю количеству партнеров качество отношений. То есть из множества мужчин выбираю одного, любимого.
«Или двух-трех! – тут же съехидничал мой внутренний голос. – Наиболее любимых!»
Я живо цыкнула на него и успокаивающе сказала расстроенной Трошкиной:
– Примерно восемь женщин в месяц – это не астрономическое число. Самый захудалый турецкий султан далеко опережает Зяму по данному показателю.
– Никогда не поеду в Турцию! – сурово шмыгнув носом, заявила на это Алка.
– Это, конечно, большая потеря для султанов! – хмыкнула я.
Трошкиной хватило юмора оценить шутку, она тоже захихикала, и в такси мы погрузились со смешками, которые сильно диссонировали с нашим траурным шмотьем. Водитель всю дорогу посматривал на странноватых пассажирок с недоумением и, видимо, гадал, кто же мы такие – помешавшиеся от горя безутешные вдовушки или беззаботные девушки-готты.
Вечеринка, на которую мы прибыли, производила столь же смутное впечатление. Портал ночного клуба сиял неоном, у входа сверкали огнями обвитые новогодними гирляндами пальмы и увешанные ювелирными украшениями красотки, вполне сопоставимые по росту с пальмами. Девицы выглядели так вульгарно, что я в своем классическом маленьком черном платье, которое еще минуту назад казалось мне слишком маленьким для данного конкретного случая, почувствовала себя воплощением безупречного вкуса. Траурный наряд Трошкиной смотрелся не столь элегантно, но зато абсолютно точно соответствовал канонам жанра. Дядька с черной повязкой на рукаве, до нашего появления с немым укором взиравший на разряженных девок, при виде стопроцентно трагической фигуры Трошкиной просветлел челом и встретил нас, как родных. Как родню покойной Машеньки, я хочу сказать.
– Сочувствую! Примите мои глубокие и искренние соболезнования, – зашептал он на ушко Алке, которую самолично повлек во внутренние покои дворца разноплановых ночных торжеств.
Благодаря этому мы без проблем миновали здоровенных парней на входе. Нас они пропустили, а сунувшихся за нами красоток в бусах длиннее мини-юбок выпроводили нелюбезными словами:
– Гуляйте мимо, шалавы!
Семенящим шагом (хореографию ставила мелкая Трошкина, отягощенная приставучим господином, которого ей никак не удавалось стряхнуть со своего локтя) мы проследовали в пиршественный зал. Его убранство было выполнено в эклектичном стиле, который мой брат-дизайнер определил бы как смесь поздней готики со среднерусским ярмарочным лубком.
Большой зал с каменными стенами, задрапированными черным бархатом и гобеленами, слабо освещали люстры из тележных колес, подвешенных на цепях. Там и сям маслянисто блестели полированным металлом здоровенные мечи, секиры и топоры викингов. За чугунной решеткой огромного декоративного камина пугающе растопырились фрагменты разлапистой коряги, очевидно, брутально порубленной тем самым могучим топором викинга. Все это мрачное великолепие своеобразно оживляли скатерти, вышитые пасторальным восточно-славянским крестиком, хрустальные чаши с янтарной икрой, белые с красным косоворотки официантов и полуведерная деревянная братина, расписанная в палехском стиле. Трошкина несколько обалдело улыбнулась медвежьим чучелам, которые симметрично здоровякам-охранникам караулили дверь с внутренней стороны, и, секунду помедлив, взяла с подноса ближайшего к ней мишки серебряную стопочку.
– Чувствую, мне понадобится наркоз! – сказала она, оправдывая нехарактерный для нее позыв напиться с разбегу.
Я обвела взглядом полутемный зал, в дальнем конце которого под торжественные и печальные моцартовские аккорды непринужденно вальсировали заметно нетрезвые пары, мысленно согласилась с Алкой и тоже хлопнула стопарик.
Как это часто бывает на свадьбах и поминках, толпа гостей была неоднородной. Среди загорелых фигуристых дам и поджарых джентльменов попадались вполне простецкие тетки и дядьки. Их роднил общий для всех присутствующих цвет одежды, разница была только в том, что одни были в «откутюрном» черном с золотом и бриллиантами, а другие – в дешевом черном с люрексом и бусинами. Мы с Трошкиной органично вписались в тусовку: она пополнила ряды низших классов, а я (хотелось думать) умножила число светских дам. Загар у меня был, макияж и маникюр тоже, волосы я уложила аккуратным низким узлом, а отсутствие бриллиантов, если что, можно было объяснить соображениями такта. Ведь правда же поминки – не лучший повод вывести в люди содержимое мамулиной шкатулки с драгоценностями!
Впрочем, это мое мнение разделяли не все. Гламурная брюнетка Дашенька, с которой я познакомилась на кладбище, добавила своей внешности блеска, нацепив ожерелье с большими прозрачными камнями. Мне очень не хотелось думать, что это бриллианты (просто потому, что моя скоропостижная смерть от приступа зависти вряд ли сделала бы тусовку более приятной).
– Конечно, это не бриллианты, что ты! – успокоила меня брюнетка.
И тут же ранила в самое сердце:
– Это перуанские алмазы, – она поправила ожерелье и похвасталась: – Дуся подарил.
– Кто?
– Лес!
– Так. – Я мигом вспомнила, зачем пришла, и цепко оглядела зал. – И где тут он? Твой щедрый лесной дуся?
– Пойдем, познакомлю! – Брюнетка сцапала меня за руку, но я уперлась, не спеша трогаться с места:
– Сначала покажи!
Хотя я никогда прежде не зналась с дровосеками высокого полета, простая эрудиция подсказывала, что лес бывает разный. Одно дело – мачтовая сосна или вековой дуб, совсем другое – карликовый бонсай или кривая полярная березка! Культивировать хилую мелкорослую растительность я не желала. Даже в том случае, если она периодически плодоносит перуанскими алмазами.
Дашенькин «лес» оправдал мои худшие ожидания. Он оказался невысоким упитанным мужиком с такими толстыми щеками, что между ними почти бесследно потонули более мелкие неровности физиономии: вялый ротик, носик-пимпочка и глазки-изюминки. Лицо короля русского леса было поразительно похоже на мучнисто-белую, как непропеченная булка, задницу. Эту физиологическую аномалию нисколько не скрывала, а только подчеркивала нелепая прическа: седоватые волосы задолицего мужа были зачесаны вверх и в стороны наподобие буклей и обрамляли то место, где у других бывает физиономия, толстым валиком. Белая салфетка под складчатым подбородком усиливала впечатление, будто стилист беззастенчиво слизал образ короля русского леса с парадного портрета Людовика Солнца.
– Он дуся, правда? – хихикнула Дашенька, с умилением извращенки любуясь его лесным величеством.
– Кому как, – уклончиво ответила я.
Русский лес сосредоточенно тянул через трубочку коктейль и за этим занятием, на мой взгляд, был бы гораздо более уместен не в шумном зале ресторана, а в уединенной клизменной.
– Тебе не нравится? – забеспокоилась брюнетка, оценив выражение моего лица.
Я не смогла признаться, что нахожу физиономию лесного короля поразительно похожей на любовно ухоженное розовое седалище, и промямлила:
– Прическа у него не очень...
– Это Сигуркиной работа, – фыркнула Дашенька. – Супермастер, можно подумать! Раньше она была в фаворе, но с полгода назад жутко неудачно постригла жену олигарха Беримаскова, и вип-клиенты от нее побежали, как тараканы. Остались только такие замшелые консерваторы, как мой «лес». А ведь я ему говорила: «Дуся, с твоим оригинальным лицом без филированных пейсиков не обойтись!»
Мне-то казалось, что филированные пейсики украсили бы Дусино в высшей степени оригинальное лицо не больше, чем банный лист распаренную задницу, но я тактично промолчала.
– А где твой-то? – спохватилась Дашенька.
Это был хороший вопрос. Время уже перевалило за полночь, а Зяма еще не появился. Или появился?
Я просканировала помещение максимально внимательным взглядом и в дальнем конце зала, среди пар, чинно танцующих под реквием, высмотрела типа, весьма похожего на моего братца. Фигура у него была точь-в-точь Зямина – рост под сто девяносто сэмэ, широкие плечи, узкие бедра, длинные ноги, но вот голова... Лица парня, ориентированного ко мне спиной, я не видела, но прическа у него была не Зямина. У Зямки длинные, слегка волнистые русые волосы с легким мелированием, а у этого красавца был ярко-рыжий хвост. На моей памяти братишка никогда не менял природный цвет своей шевелюры столь радикально.
Задумчиво склонив голову к плечу, я созерцала зямоподобного парня, пока он не обернулся. Это был мой дорогой брат, точно. Его скуластую физиономию я могла бы перепутать разве что с божественным ликом Брэда Питта, но вообразить себе Питта рыжим, длинноволосым и почти двухметровым было свыше моих слабых женских сил.
Встретив мой неотступный взгляд, Зяма распрощался с партнершей по ритуальным танцам и подошел ко мне.
– Привет, Дюха! – сказал он и звонко чмокнул меня в щечку, заодно шепнув на ушко:
– Не смотри на меня, как на фамильное привидение!
– Но ты рыжий! – шепнула я в ответ. – И загорелый, как Бандерас! И глаза у тебя почему-то черные!
– За Бандераса спасибо, но свои черные глаза я купил в магазине «Оптика», это однодневные кроющие линзы, – скороговоркой объяснил Зяма. – Загар, правда, мой собственный, а вот рыжий цвет волос тоже одноразовый, спасибо оттеночному гелю. Как по-твоему, меня в таком виде можно узнать?