Локридж Ричард
Предан досамой смерти

   РИЧАРД ЛОКРИДЖ
   ПРЕДАН ДО САМОЙ СМЕРТИ
   1
   Здорово было вернуться в этот тесный, многолюдный, гудящий, как улей, город. Здорово было поглядывать вниз, когда самолет шел на снижение над международным аэропортом Кеннеди. После двух недель в Лос-Анжелесе приятно было почувствовать себя отъединенным от его бессмысленного простора - после двух недель нескончаемой болтовни в чужих конторах, а если быть точным нескончаемых препирательств в суде. Препирательства, отметил он про себя, звучит непрофессионально, зато верно.
   По дороге из аэропорта в такси было очень жарко. Очень жарко было и тогда, когда он вышел из машины перед многоквартирным домом на Восточной Шестидесятой. Зато дома прохладно, подумал Джеймс Макларен. Жена наверняка включила кондиционер. В четыре она обычно сидит перед роялем, тихонько наигрывая свой вечерний репертуар. И напевает, но только вполголоса, едва слышно. Ее голос не нуждается в усилителе. Она наверняка ещё в халате; скорее всего, в темно-синем бархатном, а волосы распущены по плечам. Времени хватит, чтобы немного выпить перед тем, как она начнет собираться на работу. Сегодня - никаких споров, даже самой легкой перепалки, ни по какому поводу. Всего через несколько часов её искорка, её внутренний огонек будет гореть только для него, и не стоит это портить.
   Швейцар подхватил чемодан, извлеченный из багажника таксистом, и сказал:
   - Добрый день, мистер Макларен. Вовремя вы вернулись, как раз в самое пекло.
   - Добрый день, Ларри, - сказал Макларен. - Кажется, вы попали в точку.
   В просторном вестибюле было прохладно. Дом казался немного старомодным, как очень быстро случается с современными зданиями; уже больше двадцати лет он упрямым пальцем вонзался в небо над Нью-Йорком. В просторном холле Ларри поднес чемодан к лифту, обслуживавшему квартиры "В" и "С" всех шестнадцати этажей. Лифтер приветствовал его:
   - Добрый день, мистер Макларен. Вы вернулись как раз вовремя, в самое пекло.
   - Похоже, вы попали в точку, Фред, - Джеймс опустил свой кейс рядом с чемоданом.
   Кабинка остановилась на двенадцатом этаже и медленно, неохотно выпустила пассажиров. Фред поставил чемодан и кейс перед дверью с отметкой "12В". Макларен бросил:
   - Спасибо, Фред, - и достал из кармана футляр с ключами. За спиной шумно лязгнула, закрываясь, кабина лифта.
   Он немного помедлил, прислушиваясь. Иногда звуки рояля доносились до него через дверь. По правде говоря, нечасто. Дверь была надежной. Одной из причин, по которой они поселились в этом устаревшем здании - никакого централизованного кондиционирования, только маленькие оконные кондиционеры в комнатах - были именно двери и стены, очень толстые; здесь в просторной гостиной можно было слушать рояль, к звукам которого не примешивались радио - и телеголоса из соседних квартир.
   Ничего не услышав, он открыл дверь, но по-прежнему не донеслось ни звука. Джеймс поднял багаж, переставил в прихожую и сказал:
   - Привет, я уже дома.
   Ответа не было.
   Он прошел через арку в гостиную, где свет из окна, выходящего на Ист-Ривер, отражался в глянцевой поверхности рояля; через это окно открывался дивный вид на реку.
   За роялем её не было.
   Джеймс позвал громче:
   - Люси?
   Ответа не было.
   Никогда нельзя ничего загадывать, подумал он. Рисуешь себе упоительные картины, в полной уверенности, что все будет именно так, как тебе хочется, и она будет сидеть за роялем, с рассыпавшимися по плечам темно-рыжими волосами, в темно - синем халате... А в это время она отправилась в аптеку за тюбиком зубной пасты или флакончиком лака для волос, потому что не знала, когда он прилетит - он и сам не знал этого до последней минуты. Сегодня среда, а она всегда делает прическу в четверг, чтобы вечером выглядеть неотразимо. Она...
   Телефонный звонок прорезал тишину большой пустой квартиры. Звонили телефоны в холле и в её спальне - два спаренных аппарата; пронзительные гудки заполнили все вокруг. Он торопливо подошел к ближайшему аппарату в холле.
   - Телеграмма для миссис Макларен. Принести наверх?
   Ну вот, подумал Макларен, сто к одному, что в телеграмме говорится:"Прилетаю в три. Люблю. Джейми".
   - Принесите, пожалуйста - сказал он и понес свой багаж по коридору к смежным спальням, между которыми находились ванная и гардероб. Дверь в спальню Люси была приоткрыта, и он на ходу заглянул туда. Вдруг она прилегла подремать? Иногда она любила вздремнуть днем... Впрочем, это было маловероятно. Жена спала очень чутко; он бы уже давно её разбудил.
   В спальне никого не было.
   Теперь он заметил, что кондиционеры не работают - ни в гостиной, ни в спальне. Это его удивило: о жаре, сжимавшей в своих тисках последние дни восточное побережье, упоминалось даже в лос-анжелесских газетах. А Люси была очень чувствительна к перепадам температур, особенно к летней жаре в Нью-Йорке. "Да, - много раз говорила она ему, - тут часто бывает сыро и дождливо, зато никогда не чувствуешь себя, как в печке".
   Странно, что она не...
   Позвонили, и Макларен заторопился к двери.
   - Спасибо, Ларри, - сказал он и распечатал желтый конверт. "Прилетаю в три. Люблю. Джейми."
   Вот все и разъяснилось. Телеграмма, отправленная из Лос-Анжелеса в последнюю минуту перед вылетом, пришла по назначению с опозданием, когда Люси уже ушла куда-то. Возможно, в парикмахерскую, хоть это и не обычный её день. Он чертыхнулся и понес чемодан и кейс в свою спальню.
   На комоде лежал конверт, надписанный "Джейми" - замысловатым, с неправильным наклоном почерком, который Люсиль Макларен приобрела в Англии ещё девочкой. Он распечатал конверт и вытащил листок, где вверху дважды повторялись инициалы "Дж.С."
   "Дорогой Джейми!
   В последнее время чего-то у нас разладилось, верно? Я уезжаю на время, чтобы попробовать разобраться в себе. Дам знать, где я, когда приду к какому-то решению."
   Подписалась она "Люсиль - с любовью", но слово "любовь" оказалось смазанным, так что осталось просто бессмысленное "лбв".
   Крепко сжав листок длинными костлявыми пальцами, он прочитал его несколько раз подряд, и с каждым разом холод все глубже проникал в его душу. Потом он положил письмо на крышку комода, очень бережно, тщательно расправив листок, и вернулся в спальню жены. Там было жарко. И сильно пахло её любимыми духами. Джеймс включил кондиционер, и под ровное жужжание механизма сквозь решетку повеяло прохладой.
   Гардероб показался ему полупустым. Он шагнул внутрь и зажег свет. Исчезли платья и легкие плащи, которые она носила в теплую погоду. На вешалках остались только теплые шерстяные платья и костюмы. Они висели прямо в прозрачных пластиковых чехлах, так, как их вернули из чистки.
   Рядом с зимними платьями висели длинные, сверкающие концертные платья - не меньше полудюжины вечерних туалетов, нет, даже больше - отдельно от другой одежды, как обычно. "Эти проклятые маскарадные тряпки," - выпалил он в ярости ночью перед отъездом на Западное побережье. И не в первый раз за те два года, что они были женаты, далеко не в первый раз. А она ответила:" - Ты снова, Джейми! Снова, и снова, и снова. Ты женился на мне потому, что я такая, как есть. Ты говорил мне, что я тебе нравлюсь такой. А теперь..."
   Джеймс пересек большую комнату, обогнул широкую кровать и открыл второй, меньший шкаф, служивший кладовкой. На верхней полке были аккуратно сложены елочные украшения и игрушки. Всего несколько месяцев назад они условились не возиться с украшением елки; ведь елка - развлечение для тех, у кого есть дети. Но в декабре она сказала ему:" - Без елки и праздник не праздник".
   Два чемодана Люсиль исчезли с нижней полки. На пыльной поверхности там, где они стояли, остался след. В Нью-Йорке всюду пыль. Просто спасения нет от пыли.
   Самый большой чемодан - тот, который они брали с собой, если удавалось выбраться куда-нибудь в отпуск, удобно ложившийся в багажник машины - был на обычном месте. Как и теплая одежда Люсиль, занимавшая больше места. Он вернулся в свою спальню и ещё раз перечитал записку, которую оставила Люси. И холод ещё глубже проник в его сердце. Его мысли застыли от этого холода.
   Он снова перечитал письмо, хотя в этом не было ни малейшего смысла, включил кондиционер у себя в спальне, но сразу же вышел в кухню за льдом, отнес лед в гостиную и там тоже включил кондиционер, а потом приготовил себе выпить. Все это он делал медленно, с усилием, словно испортившийся автомат. Потом сел, поставив рядом с собой стакан, и долго к нему не прикасался.
   Неужели все зашло так далеко? - подумал он. Ему всегда казалось, что в глубине души она просто посмеивается над всеми его упреками, придирками. Может быть, благодаря её неизменной жизнерадостности он воображал, что Люси не слишком огорчается из-за его бессмысленных нападок. Когда он перед отъездом распалился не на шутку, она сказала:" - Ты чертовски эгоистичное животное, правда?" - и тихо рассмеялась. Но ему хотелось под занавес ужалить побольней. И вот что из этого вышло.
   Мне следовало оставить все, как есть, подумал Джеймс, сомкнув длинные пальцы вокруг стакана. Он был высоким, крепким мужчиной с немного плоским лицом, резко выделявшимися скулами и глубоко посаженными глазами. Почти на пятнадцать лет он был старше женщины с темно-рыжими волосами, у которой цвет глаз менялся от орехового к зеленому в зависимости от того, как падал свет; женщины, оставившей его потому, что все разладилось.
   Это я разладился, - спокойно подумал Джеймс. Когда в голове постоянно вертится какая-то навязчивая мысль, постепенно привыкаешь к ней, хоть она и в корне неверна. И со временем она становится все более настойчивой, и настойчивость растет пропорционально времени. Теперь, когда исправить уже ничего нельзя, он хорошо понимал, чего хотел: чтобы она оставила работу, которой наслаждалась; бросила ремесло, которое ей удавалось и которым гордилась. Просить её об этом было бессмысленно и нечестно, и именно поэтому он находил столько причин, чтобы просить, и надоедал ей своими уговорами. Она была слишком легкой и жизнерадостной для его неловких, грубых рук и грубых доводов. И в конце концов ускользнула.
   Последней ночью, ночью перед поездкой на Западное побережье, он не был настойчивей обычного... А может, и был. Он очень устал, оставалось ещё утрясти сотни вопросов.
   Ему не хотелось лететь на Западное побережье, и вообще куда бы то ни было - без нее. Он сказал :" - Плюнь на всю эту чепуху, и поехали со мной", а она улыбнулась и покачала головой, так что волосы рассыпались по плечам. "- Ты же знаешь, что я не могу, милый. Ты должен понимать, что я не могу".
   Отчасти все дело было именно в этом - их рабочее и свободное время редко совпадало. Пять дней в неделю она ещё спала, когда он уходил на работу; а он спал, когда она возвращалась домой в два часа ночи. "- Ладно, - сказала она однажды, - как ты смотришь на то, чтобы оставить свою практику?" Кажется, он фыркнул от возмущения. "- Видишь, а от меня требуешь, - укорила она. - Не будь таким упрямцем. Из Шотландии родом не ты, а твой прапрадедушка".
   Кажется, он дал ей понять, что считает её профессию недостойной, а её "ты многого требуешь от меня" - вздорным. Кажется, он и в самом деле так думал, и поэтому особенно больно задел её, унизил, или заставил почувствовать себя униженной. Она гордая девочка; часть её сияния - эта гордость. Он оскорбил её профессиональную гордость - это все мы воспринимаем очень остро. Но не до такой же степени... Проклятье, - подумал он, - я же люблю её. Проклятье, я же знаю, что она меня любит. Ее любовь ко мне вернет её домой. Моя любовь будет притягивать её назад.
   Ничего не поделаешь, остается только ждать, - сказал он себе, медленно потягивая виски. Когда она вернется, он больше никогда не станет ей надоедать. На его стороне здравый смысл, но он не станет этим злоупотреблять. "- Ты допрашиваешь меня, - сказала она однажды, - словно я свидетель противной стороны". Он не будет допрашивать её, когда она вернется. Он примет - и примет со счастливым смирением - то, что предлагает жизнь. Он не будет пытаться поймать её сияние в свои ладони.
   Потому что, - продолжал он про себя, - именно с этого все началось. Вечера, которые они не могли проводить вместе, деловые поездки, в которых она не могла его сопровождать - все это существенно, но не главное. Это было понятно два года назад, когда он попросил её выйти за него замуж, и она ответила:" - Да, Джейми, я хочу быть твоей женой" (никто, насколько он помнил, не называл его "Джейми" ни до того, ни после). Она сказала:" - Но я буду работать по-прежнему. Моя работа - это часть меня, Джейми". Он смирился с этим - и со всеми вытекающими сложностями. Или думал, что сможет смириться.
   А потом появилась, и начала расти, разделяя их, своего рода ревность. Не вульгарная ревность - он был уверен в её верности не меньше, чем в своей. Он ревновал её сияние, которое доставалось не ему одному, потому что не мог спрятать его подальше от чужих глаз. "- Тебе хочется поглотить меня,часто говорила она, - ты хочешь... хочешь забрать меня всю. Ты женился на мне ради того, что называешь "искоркой", "сиянием", не знаю уж, что ты имеешь в виду. И теперь, когда все видят то же, что и ты - ты хочешь... она помедлила. - Видимо, ты хочешь, чтобы эта искорка погасла. Потому что меня видят и слышат другие."
   - Я совсем не хочу, чтобы ты переменилась, - возразил он. - Только...
   Она немного подождала, потом сказала:
   - Ну же, продолжай, Джейми.
   Наконец он выговорил:
   - Наверное, я просто не хочу тебя ни с кем делить.
   Она не стала притворяться негодующей, не пыталась вкладывать в его слова смысл, которого в них и не было. Но и прямо отвечать не стала. Она сказала:
   - Это часть моей жизни, Джейми. Принимай меня такой, как есть. Это ненадолго - поверь, не навсегда. Когда моя искорка погаснет - а это неизбежно, я стану просто супругой судьи. И когда ты, сбросив парик и мантию, придешь домой, я скажу:" - Рада вашему возвращению милорд. Надеюсь, приговор сегодня выдался удачный?"
   Английские интонации то появлялись, то исчезали в её речи. Они становились заметней, когда она пела, но это было частью её сценического образа.
   Они посмеялись над "милордом" и "париком". В ней всегда искрилось веселье, и она готова была им щедро поделиться. Преувеличенный английский акцент, парик и мантия, которых он никогда не надевал... В ней жила постоянная готовность к игре, она...
   И вдруг, так порывисто, что его рука стиснула и едва не раздавила стакан, Джеймс Макларен вскочил. Он торопливо вошел в свою спальню и схватил тщательно расправленный листок. Он напряженно всмотрелся в строчки и перечитал их ещё раз.
   На мгновение ему показалось, что в этой записке Люсиль Макларен адресовала своему мужу всего одно слово. Странное, неправильное слово.
   II
   Бернард Симмонс перечислил ещё раз ( специально для лейтенанта Джона Стейна и детектива 1-го разряда Пола Лейна), чем располагают органы правосудия. Перечислять, чего им не хватает, не было никакого смысла. В их распоряжении имелся основательно остывший труп, в чем не было ровным счетом ничего необычного, так что с ним надлежало обращаться так же, как и с любым другим мертвецом. Кроме того, имелся человек, который вполне мог субботним вечером превратить шестидесятисемилетнего Джефферсона Пейджа в этот вот труп без возраста. Они располагали также показаниями молодой женщины тридцати с небольшим лет, потрясенной и, по-видимому, эмоционально неуравновешенной. Смысл её показаний заключался в том, что Джефферсон Пейдж был убит из ревности человеком по имени Чарльз Холстид.
   Располагали они также показаниями троих свидетелей, готовых присягнуть, что в десять часов субботним вечером Чарльз Холстид сидел за своим обычным столиком в "Кафе Блю", более того - что он пришел примерно около восьми и оставался там почти до полуночи, как обычно каждый четверг, пятницу и субботу, за исключением июля, потому что в июле "Кафе Блю" по субботам не работает, и августа, потому что в августе заведение закрывается. "Ле Кафе Блю" находилось на Восточной Пятидесятой; Пейджа застрелили в его доме на Западной Двенадцатой. Они располагали также показаниями супругов, снимавших квартиру на Западной Тринадцатой, окнами в сад Пейджа, что выстрел раздался ровно в десять, едва ли не с последним ударом часов.
   - Свидетели надежные? - спросил Симмонс.
   Они находились в кабинете Бернарда Симмонса - одном из многочисленных кабинетов окружной прокуратуры. Втроем они занимали практически все пространство, хотя самому Берни Симмонсу много места не требовалось. Симмонс, помощник окружного прокурора по расследованию убийств, был довольно высоким, но худым, с огненно-рыжими волосами и красноватыми бровями. Джон Стейн, такой же высокий, но крепче сложением, был симпатичным темноволосым мужчиной. Расследованием убийства Джефферсона Пейджа предстояло заняться ему - ему и Полу Лейну. Пейджа убили в субботу ночью, а наступила уже среда.
   - Да, - сказал Стейн. - Свидетели надежные. Молодая пара. Он архитектор, довольно известный. Очень разумный парень.
   - Значит, после выстрела они видели кого-то, предположительно мужчину, вышедшего из дома Пейджа через дверь веранды в сад... Этот человек пересек сад по бетонной дорожке, вышел через дверь в ограде, а потом, как им кажется, скрылся в проходе между их многоквартирным домом и соседним. И видели они даже не силуэт - одну только тень, двигавшуюся быстро, но не бегом.
   - Да, - подтвердил Стейн. - Было уже темно, так что идентификации у нас не получится.
   - А те трое, метрдотель, старший официант и ещё один официант, готовы присягнуть, что Холстид обедал, потом потягивал вино и слушал певицу с начала девятого и до самой полуночи. И что они отлично знают его, потому что он завсегдатай "Кафе Блю".
   - Он не только завсегдатай, - вставил Лейн, крепкий молодой человек с очень квадратными плечами. Пол Лейн относился к тем людям, которых невозможно выделить в толпе. Он к этому и не стремился, как и любой детектив. - Он ещё и совладелец заведения. Вам знакомо это местечко, мистер Симмонс?
   - Да, - сказал Симмонс. - Заглядывал туда с приятелем пару недель назад. Это Заведение с большой буквы. Элегантное и тихое. Девушка поет и аккомпанирует себе на рояле. Девушка весьма привлекательная. Чаевые пятнадцать процентов. Посетители - сливки Ист-Сайда. Заведение небольшое, и впечатление такое, что, хотя там никто не настаивает, мужчинам лучше приходить в смокингах. Большинство, как я заметил, так и поступает. Меню на французском языке. Если Холстиду принадлежит доля в этом предприятии, он должен получать неплохие деньги - пока поблизости не откроется какое-нибудь другое Заведение.
   - Возможно, - кивнул Лейн. - Только он не сильно в том нуждается. Он сын покойного Уинтропа Холстида.
   Симмонс протянул:
   - О-о... И тоже финансист?
   - Композитор, - сказал Стейн. - То есть, скорее аранжировщик, чем композитор. Крепкий профессионал. Отзывы о нем прекрасные. Вызывает всеобщую симпатию. Чего о Пейдже, Господь свидетель, не скажешь. Насколько я понял. тому, кто его прихлопнул, трудно было подыскать более подходящую мишень. Это, конечно, к делу не относится. Сезон охоты на мерзавцев пока не объявлен.
   Хотя личность жертвы учитывать необходимо, степень негодяйства к делу не относилась. Убивать негодяев так же противозаконно, как и порядочных людей.
   - Почему его считают мерзавцем? - спросил Симмонс.
   Стейн покосился на Лейна, а Лейн пожал плечами.
   - Трудно сказать определенно... Я говорил о Джефферсоне Пейдже с разными людьми - в том числе и со все ещё привлекательной женщиной средних лет, с которой Джефферсон Пейдж расстался около трех лет назад. Она была третьей женой Пейджа, ну, а теперь - его вдовой. Но бракоразводный процесс уже шел, когда Пейджа убили. Он был просто невозможен, - сказала мне миссис Изабель, - он действовал угнетающе. Но можно угнетать по-разному...
   - Бестактный, - сказала она. - Нет. Хуже того, гораздо хуже. Он... он просто переступал через людей. Шел по головам. Никто на свете не шел в сравнение с Джефферсоном Пейджем. Никто и в счет не шел. Я знаю, что теперь он мертв. Что о мертвом нужно говорить только хорошо - даже лгать, если требуется. Мой бывший... - нет, теперь нужно говорить - покойный? - муж был невыносим. И Грейс очень скоро выяснила это, а до неё - Джоан. И его новая девушка - эта Терри - она бы тоже скоро это почувствовала. Я ей уже говорила об этом, и Грейс могла бы подтвердить, но Грейс живет в Калифорнии и никогда не встречалась с ней.
   - А его первая жена? Джоан?
   - Она умерла - о, уже несколько лет назад. Умерла в лечебнице. Она... она просто не смогла жить брошенной. Не хватило сил вынести это. Женщине нужно быть сильной, чтобы выжить в обществе Джеффа Пейджа. Или научиться быть сильной. Я... мы были женаты около пяти лет, пока он не познакомился с женщиной помоложе и покрасивей. Я была совсем другой до того, как вышла за него замуж. А ближе к концу обнаружила, что стала... ну, груба с официантами, как и он всегда был груб. И с продавщицами. С людьми, которые не могут ответить грубостью. Я огрубела рядом с ним. Просто жить с ним это само по себе было испытанием...
   - Глубокие наблюдения, - заметил Симмонс. - Полагаю, без психоаналитика не обошлось. Весьма печально.
   - Как и следовало ожидать, - сказал Лейн. - Она явно рада случаю бросить в него камень. Мне показалось, что сейчас это достаточно крепкая дамочка, не знаю уж, какой она была до замужества. Как говорится, вполне приспособленная.
   - Это не совсем беспристрастный свидетель.
   С этим Лейн вынужден был согласиться - как и с тем, что обвинение против Чарльза Холстида не выстоит - с тремя-то свидетелями, готовыми поклясться, что в тот момент, когда неизвестный проскальзывал через застекленную дверь в сад Пейджа, мистер Холстид находился совсем в другом месте.
   - Забавно, - заметил Лейн, - никто лично знакомый с Пейджем не кажется беспристрастным. Его вторая жена - ребята в Лос-Анжелесе сообщили ей новость и заодно убедились, что она никуда не отлучалась из города субботним вечером - сказала, что он заплатил какому-то типу, чтобы тот оговорил её. Дал какие-то показания для бракоразводного процесса. Так что он смог жениться на следующей барышне - этой самой Изабель. Ее любимый эпитет для него - "неотесанный".
   - Кажется, на своих жен он произвел не лучшее впечатление, - сказал Симмонс. - Теперешняя - точнее говоря, последняя жена Пейджа унаследует не меньше трети его состояния. Значительного состояния, должен добавить. Над этой версией стоило поработать. Потребуется время, чтобы получить представление о размерах состояния Пейджа, в особенности если деньги вложены по-разному; к примеру, один только дом в Виллидж, на Двенадцатой Западной улице, стоит добрых тысяч сто, довольно недурной четырехэтажный домик.
   - Пейдж стоил несколько миллионов по самым приблизительным подсчетам, - сказал Стейн. - Он унаследовал большие деньги от отца и вложил их в дело. В довольно разнообразные дела, должен сказать. Не гнушался наступать людям на ноги, да и на головы тоже. "Скользкий, пронырливый сукин сын", как сказал нашим мальчикам один человек - раньше у него был текстильный бизнес. Но уже нет. Теперь он живет на пенсию, которую получает у "Пейдж Текстайл, Инк." , принадлежащей - вернее, принадлежавшей - главным образом Джефферсону Пейджу.
   - Звучит мерзко, - сказал Симмонс, - но множество мерзавцев вокруг живет и процветает, а Пейдж - уже нет. Так кто у нас на примете в данный момент?
   Это оставалось пока неясным.
   Изабель Пейдж, унаследовавшая треть миллионов, заработанных покойным мужем, не показавшаяся детективу Полу Лейну такой хрупкой, какой сама себя считала - где, собственно, находилась той ночью миссис Изабель Пейдж в интересующее их время?
   - Тут все чисто, - доложил Лейн. - Все проверено, советник. В больнице Сен-Винсент после операции. Дневные и ночные сиделки, и все такое прочее. Я сам её там видел. Она уже в состоянии подняться с постели, но не смогла бы прикончить своего мужа, даже если бы в больнице позаботились вручить ей ружье и вызвали такси. На прощание она заявила:" - О Джефферсоне я могу сказать только одно: теперь он за все расплатился."
   А развод?
   Она сказала Лейну, что последние два года добивалась развода, но Пейдж отказался пойти ей навстречу. Потом неожиданно она получила письмо от его адвоката, извещавшее её, что Пейдж согласен на развод. Это было примерно полгода назад. Их адвокаты встретились и после долгих препирательств достигли согласия. Она бы ещё две недели назад съездила в Неваду, если б не срочная операция.
   - Теперь ей не нужно никуда ехать, - заметил Симмонс. - Его согласие на развод было для неё неожиданным?
   - Как гром с ясного неба - так она сказала, - процитировал Лейн. - "Он использовал меня как буфер, как отпугиватель для женщин", - так она объяснила его поведение. Так продолжалось, пока, по её предположениям - и моим, кстати, тоже - не появилась на горизонте миссис Тереза Лэнгли.
   - Она не жила в его доме? Я имею в виду, миссис Пейдж.
   Она не была там больше года. У неё квартира на Восточной Пятидесятой, большая двухэтажная квартира.
   - Эти парни из кафе, - задумчиво произнес Симмонс, - те трое, что так уверены в своих показаниях, - он сверился со своими записями, - Андре Скалино, Луи Скалино, Анри Придью. Скалино родственники?
   - Они братья, - сказал Лейн. - Андре - метрдотель. Луи обслуживает тот столик, который обычно занимает Холстид. Угловой столик, около пианино. Он как бы зарезервирован за ним в конце недели.
   - Скалино... - задумчиво повторил Симмонс. - Придью...
   - Совершенно чисты, - сказал Лейн. - Не наши клиенты. Оба Скалино родились здесь. Родители родом из Италии - оттуда родом чертова уйма французских официантов. Придью родился тоже в Америке, родители у него французы. Так как кафе зарегистрировано по категории кабаре( у них ведь там девушка за роялем), у всех троих сняли отпечатки пальцев, как только они поступили на службу. Чисты, как стеклышко.