Но Эдит покачала головой и снова наклонилась над Деннином. К ее удивлению, тело легко отделилось от пола, и она поняла, что Ганс сдался и пришел ей на помощь. Затем они начали убирать кухню. Но кровавые пятна на полу продолжали кричать о свершившейся трагедии, и Ганс взял рубанок и выстругал пол, а стружки сжег в печке.
   Дни шли за днями — во мраке и тишине, нарушавшейся только шумом прибоя на обледеневшем берегу. Ганс во всем слушался Эдит. Вся его великолепная предприимчивость исчезла. Эдит взяла судьбу Деннина в свои руки, и Ганс не желал больше ни во что вмешиваться.
   Убийца был для них постоянной угрозой. Каждую минуту он мог освободиться от своих уз, и они ни днем, ни ночью не спускали с него глаз. Один из них всегда сидел возле койки с заряженной двустволкой в руках. Сначала Эдит установила восьмичасовые дежурства, но такое напряжение оказалось им не под силу, и в конце концов они стали сменять друг друга каждые четыре часа. Дежурства эти не прекращались круглые сутки, а ведь нужно было готовить пищу, приносить дрова… Все их время уходило на то, чтобы караулить Деннина.
   После столь неудачного посещения Негука индейцы старались обходить хижину. Эдит послала к ним Ганса: она хотела, чтобы индейцы отвезли Деннина в каноэ до ближайшего белого поселения или фактории. Но Ганс вернулся ни с чем. Тогда Эдит сама пошла к Негуку. Негук — глава этого маленького сивашского поселка, преисполненный чувства ответственности за судьбу своих сограждан, — веско и немногословно изложил Эдит свою точку зрения.
   — У белых людей случилась беда, — сказал он. — У сивашей не случилось беды. Мой народ поможет твоему народу — и к моему народу придет беда. Когда беда белых и беда сивашей сойдутся вместе и станут одной бедой — тогда будет большая беда, такая большая, что и сказать нельзя, и ей не будет конца. Хуже нет такой беды. Мой народ не делал зла. Зачем же станет он помогать твоему народу и приводить к себе беду?
   И Эдит Нелсон вернулась ни с чем в свою страшную хижину, вернулась к нескончаемым четырехчасовым бдениям. Случалось, что во время очередного дежурства, когда она сидела напротив узника, положив заряженную двустволку на колени, глаза у нее начинали слипаться и ее одолевала дремота. И всякий раз она просыпалась, словно от толчка, и судорожно хваталась за ружье, бросая испуганный взгляд на убийцу. Эти внезапные пробуждения тяжело сказывались на ее нервах и не сулили добра. Но при этом даже в тех случаях, когда Эдит не спала, стоило только Деннину заворочаться под одеялом, как она невольно вздрагивала и хваталась за ружье, — так велик был ее страх перед убийцей.
   Ее нервы могли сдать в любую минуту, и она это понимала. Началось с подергивания глазных яблок: только закрыв глаза, могла она унять это подергивание. Затем появилось непроизвольное мигание, и с этим уже ничего нельзя было поделать. А больше всего Эдит мучило то, что она не могла забыть о случившемся. Казалось, время ни на йоту не отодвинуло от нее то страшное утро, когда неожиданное ворвалось в хижину и перевернуло всю их жизнь. Вынужденная изо дня в день заботиться об убийце, она стискивала зубы и страшным усилием воли держала себя в узде.
   С Гансом было иначе. Им владела одна навязчивая мысль: Деннина надо убить. И всякий раз, когда он кормил пленника или дежурил около него, Эдит терзалась страхом, что Ганс пополнит кровавый список еще одной жертвой. Ганс все время проклинал Деннина и был с ним очень груб. Он старался скрыть овладевшую им манию убийства и порой говорил жене:
   — Вот погоди, сама еще станешь просить, чтобы я прикончил его, да уж я тогда не захочу руки марать.
   Однако не раз, сменившись с дежурства, Эдит тайком подкрадывалась к двери и видела, что двое мужчин, как дикие звери, пожирают друг друга глазами и на лице Ганса она читала жажду крови, а на лице Деннина — ярость и отчаяние затравленного животного.
   — Ганс! — окликала она его. — Очнись!
   Вздрогнув, он приходил в себя, и в его взгляде мелькало смущение и испуг, но не раскаяние.
   Так Ганс стал частью задачи, которую поставило перед Эдит Нелсон неожиданное. Сначала эта задача заключалась только в том, чтобы поступить с убийцей по закону, а для Эдит это означало, что Деннин должен оставаться их пленником до тех пор, пока они не отдадут его в руки властей для предания суду. Но теперь приходилось думать и о Гансе, — Эдит видела, что на карту поставлен его рассудок и спасение его души. К тому же вскоре ей стало ясно, что и она сама — ее силы, ее выносливость — становится частью задачи. Напряжение было слишком велико. Руки ее начали непроизвольно подергиваться и дрожать, она не могла донести ложку до рта, не расплескав супа, а левая рука совсем отказывалась служить. Эдит боялась, уж не начинается ли у нее нечто вроде пляски святого Витта. Со страхом думала она о том, что скоро превратится в калеку. Что, если она не выдержит? И замирала от ужаса, рисуя себе страшную картину: Ганса и Деннина одних в хижине.
   Деннин заговорил на четвертый день.
   — Что вы хотите со мной делать? — спросил он и повторял этот вопрос изо дня в день.
   Всякий раз Эдит отвечала, что с ним будет поступлено по закону, и, в свою очередь, спрашивала его:
   — Зачем ты это сделал? — но не могла добиться ответа. Этот вопрос неизменно вызывал у Деннина приступ бешенства, и он начинал биться и метаться на койке, стараясь порвать ремни, которыми был связан. При этом он грозил Эдит, обещая расправиться с ней, как только ему удастся освободиться… а рано или поздно он это сделает. В такие минуты Эдит взводила оба курка двустволки, готовясь уложить его на месте, если он порвет путы, а сама вся дрожала от напряжения и страха, чувствуя, как кружится у нее голова и тошнота подступает к горлу.
   Но мало-помалу Деннин сделался более сговорчивым. Видимо, он устал лежать без движения день за днем. Он начал просить Эдит, молить ее, чтобы она его освободила, давал ей самые дикие клятвы. Он не тронет ни ее, ни Ганса, сам отправится пешком по побережью и отдаст себя в руки властей. Свое золото он оставит Гансу и Эдит, уйдет один в ледяную пустыню, и никто никогда его больше не увидит. Он даже готов покончить с собой — пусть только она освободит ему руки. Эти мольбы обычно переходили в бессвязное бормотание, в бред. Эдит всякий раз казалось, что у него начинается нервный припадок, но она только качала головой, отказываясь дать ему свободу, о которой он с таким неистовством и страстью ее молил.
   Однако проходили недели, и Деннин понемногу смирялся. Усталость делала свое дело.
   — Ох, как я устал, как я устал! — бормотал он и метался по подушке, словно капризный ребенок. Минула еще неделя, и Деннин, как одержимый, начал молить о смерти.
   — Пристрели меня, — взывал он к Эдит или заклинал Ганса положить конец его мучениям, говоря, что жаждет только одного — покоя.
   Напряжение становилось невыносимым. Нервы Эдит были натянуты, как струна, и каждую минуту она ждала катастрофы. Она не могла отдохнуть, постоянно мучимая страхом, что Ганс поддастся своей мании и, улучив момент, когда она будет спать, убьет Деннина. Наступил уже январь, но они знали, что пройдет еще не один месяц, прежде чем какая-нибудь торговая шхуна заглянет к ним в залив. Тем временем провизия подходила к концу, — ведь они никак не думали, что придется зимовать в хижине, — а Ганс не мог даже пополнить запасов охотой. Они были прикованы к дому, день и ночь сторожа своего пленника.
   Необходимо было на что-то решиться, и Эдит это понимала. Она заставила себя заново пересмотреть стоявшую перед ней задачу, но не могла поколебать в себе уважение к закону, унаследованное от предков, не могла отказаться от понятий, в которых была воспитана, которые были у нее в крови. Так или иначе, надо поступить по закону. И в долгие бессонные ночи, сидя с двустволкой на коленях рядом с беспокойно мечущимся Деннином и прислушиваясь к вою метели за окном, Эдит размышляла над социологическими проблемами и создала свою собственную теорию эволюции закона. Она пришла к выводу, что закон есть не что иное, как выражение воли той или другой группы людей. Как велика эта группа, не имело значения. Есть маленькие группы, как, например, Швейцария, рассуждала Эдит, и большие, как Соединенные Штаты. Пусть даже группа совсем маленькая — это ничего не меняет. В стране может быть всего десять тысяч населения, а все же воля этих людей будет законом для страны. А если так, то и тысяча человек могут создать свой закон. А если могут тысяча человек, то почему не могут сто? А если могут сто, почему не могут пятьдесят? Почему не пять? Почему не двое?
   Этот вывод испугал ее, и она поделилась им с Гансом. Ганс понял не сразу, но как только ее мысль стала ему ясна, он тут же привел весьма убедительные примеры. Он рассказал о сходках золотоискателей, на которые люди собираются со всего прииска, устанавливают закон и приводят его в исполнение. Их может быть всего десять или пятнадцать человек, сказал Ганс, но воля большинства — закон для всех, и тот, кто его нарушит, несет наказание.
   Наконец Эдит поняла свой долг: Деннин должен быть повешен. Ганс согласился с ней. Они вдвоем составляли большинство в своей маленькой группе. Деннин должен умереть, потому что такова воля группы. Эдит старалась, как могла, соблюсти установленную форму, но их группа была так мала, что им обоим приходилось одновременно исполнять роль свидетелей и судей, присяжных заседателей… и даже палачей.
   Эдит предъявила Майклу Деннину формальное обвинение в убийстве Дэтчи и Харки. Пленник, лежа на койке, выслушал показания свидетелей — сначала Ганса, потом Эдит. Сам он отказался говорить — не желал ни отрицать своей вины, ни признаваться в ней — и на вопрос Эдит, что может он сказать в свое оправдание, ответил молчанием. Ганс и Эдит, не покидая мест, вынесли вердикт присяжных. Майкл Деннин был признан виновным в убийстве. Затем Эдит, теперь уже в роли судьи, огласила приговор. Голос ее дрожал, веки подергивались, левая рука тряслась, но она прочитала его до конца.
   — Майкл Деннин, по приговору суда вы должны быть преданы смерти через повешение по истечении трех суток.
   Таков был приговор. Вздох облегчения вырвался у пленника; потом он вызывающе рассмеялся и сказал:
   — Вот и прекрасно! Проклятая койка не будет по крайней мере продавливать мне больше бока. Что ж, и на том спасибо!
   Когда приговор был вынесен, все, казалось, почувствовали облегчение. Особенно изменился Деннин. От его прежней угрюмой дерзости не осталось и следа: он болтал со своими тюремщиками и порой даже не без прежнего блеска и остроумия. Эдит читала ему Библию, а он старался не проронить ни одного слова. Она читала из Нового завета, и убийца с глубоким вниманием прослушал притчу о блудном сыне и молитву разбойника на кресте.
   Накануне казни Эдит снова задала Деннину все тот же вопрос:
   — Зачем ты это сделал?
   И он ответил:
   — Очень просто. Я думал…
   Но она внезапно прервала его и, попросив обождать, бросилась к Гансу. Ганс спал после дежурства и, когда его разбудили, с ворчанием сел на койке, протирая глаза.
   — Ступай, — сказала ему Эдит, — и приведи сюда Негука и еще кого-нибудь из индейцев. Майкл готов сознаться. Возьми двустволку и приведи их хотя бы силой.
   Полчаса спустя Негук и его родственник Хэдикван появились в комнате, где лежал приговоренный к смерти. Они шли неохотно. Ганс с двустволкой в руке замыкал шествие.
   — Негук, — сказала Эдит, — мы не причиним зла ни тебе, ни твоему народу. Нам от вас ничего не нужно, — только сидите, слушайте и постарайтесь все понять.
   Так Майкл Деннин, приговоренный к смерти, публично покаялся в своем преступлении. Он говорил, Эдит записывала его показания, индейцы слушали, а Ганс сторожил у дверей, боясь, как бы свидетели не вздумали улизнуть.
   Вот уже пятнадцать лет, как он не был у себя на родине, говорил Деннин, и все эти годы ему хотелось только одного: добыть побольше денег, вернуться домой и обеспечить старуху мать, чтобы она до конца дней своих не знала нужды.
   — А разве на тысячу шестьсот долларов что-нибудь сделаешь? — продолжал Деннин. — Мне нужно было все золото, все восемь тысяч. Тогда я мог
   бы вернуться домой богачом. . Порешил так и принялся за дело — хотел было перестрелять вас всех по очереди… да, видно, ломоть-то был не по зубам, как сказал бы Харки, — ну, я и подавился. Вот вам и все мое признание. Дьявол меня попутал, но теперь, бог даст, искуплю свой грех.
   — Негук и Хэдикван, вы слышали слова белого человека? — спросила Эдит у индейцев. — Я записала его слова на этой бумаге, а вы должны поставить здесь значки. Когда придут белые люди, они посмотрят на бумаги и увидят, что вы слышали слова этого человека.
   Оба индейца поставили крестики против своих имен, получили приглашение явиться завтра вместе с остальными жителями поселка, дабы засвидетельствовать дальнейшие события, и были отпущены восвояси.
   Деннину освободили руки, чтобы он мог подписать свою исповедь. Потом в комнате воцарилось молчание. Ганс беспокойно шагал из угла в угол. Эдит тоже было не по себе. Деннин лежал на спине, глядя вверх, на обомшелые балки потолка.
   — Да, теперь я должен искупить свой грех перед Богом, — пробормотал он и, обернувшись к Эдит, попросил: — Почитай-ка мне еще из той книги. — Потом добавил шутливо: — Глядишь, проклятая койка не так будет впиваться в бока.
   День выдался ясный, морозный, когда они повели Деннина на казнь. Термометр упал до двадцати пяти градусов ниже нуля, ледяной ветер, забираясь под одежду, пронизывал до костей. Впервые за все эти месяцы Деннин встал с койки. Его мускулы так долго находились в бездействии, тело так отвыкло от стоячего положения, что он едва держался на ногах: его шатало из стороны в сторону, он то и дело спотыкался и все норовил ухватиться связанными руками за Эдит.
   — Ну прямо как пьяный, — посмеивался он, а минуту спустя сказал: — Ух, и рад же я, что все кончилось. Эта проклятая койка чуть меня не уморила.
   Когда Эдит надела ему шапку и опустила наушники, он рассмеялся и спросил:
   — Зачем это?
   — На улице мороз, — ответила она.
   — И бедный Майкл Деннин может отморозить уши? А разве через десять минут ему не будет на это наплевать? Перед последним страшным испытанием Эдит напрягла всю свою волю, стараясь держать себя в руках, однако слова Деннина нанесли тяжелый удар ее самообладанию. До этой минуты она жила как во сне, в каком-то призрачном, нереальном мире, но высказанная им грубая правда заставила ее прозреть, и все происходящее предстало перед ней в новом свете. Ее волнение не укрылось от Деннина.
   — Я кажется, расстроил тебя своими дурацкими словами, — сказал он с раскаянием. — Я пошутил, ей-богу. Сегодня великий день для Майкла Деннина, и он весел, как жаворонок.
   Он принялся бодро насвистывать, но скоро свист оборвался на довольно унылой ноте.
   — Жалко, священника нет, — задумчиво проговорил он, но тут же добавил поспешно: — Ну, да Майкл Деннин — старый солдат, ему не к лицу вздыхать о перине, когда время идти в поход.
   Пленник был так слаб и так отвык ходить, что порыв ветра чуть не опрокинул его навзничь, как только он шагнул за порог. Ганс и Эдит шли по бокам, поддерживая его с двух сторон, а он отпускал шутки, стараясь их приободрить. Лишь на минуту стал он серьезен, когда, оборвав себя на полуслове, принялся объяснять, как переправить его золото матери в Ирландию.
   Поднявшись по отлогому холму, они вышли на прогалину между деревьями. Здесь, расположившись полукругом на снегу вокруг перевернутой вверх дном бочки, собрались все индейцы во главе в Негуком и Хэдикваном. Весь поселок, вплоть до грудных детей и собак, явился поглядеть, как белые люди будут вершить свой закон. Неподалеку на растопленном кострами снегу виднелась неглубокая яма, которую Ганс вырубил в мерзлой земле.
   Деннин деловито все осмотрел: могилу, бочку, веревку, перекинутую через сук; проверил толщину веревки и крепость сука.
   — Молодец, Ганс! Приведись мне готовить это для тебя, я, верно, не мог бы сделать лучше.
   Он громко рассмеялся своей шутке, но мертвеннобледное лицо Ганса было угрюмо и неподвижно, — казалось, лишь трубы страшного суда могли бы вывести его из этой каменной неподвижности. Ганс крепился, но ему было тяжело. Только сейчас понял он, как это трудно — отправить своего ближнего на тот свет. Эдит поняла много раньше, но это не облегчило ей задачи. И сейчас она боялась, что у нее не хватит сил выдержать до конца. Ее то и дело охватывало непреодолимое желание заплакать, закричать, упасть на снег, зарыться в него лицом или броситься бежать — все бежать и бежать, через лес, куда глаза глядят… Только огромным напряжением всех своих душевных сил могла она заставить себя прийти сюда, держаться прямо, делать то, что было нужно. И все время она мысленно благодарила Деннина, видя, как он старается ей помочь.
   — Подсади-ка меня, — сказал Деннин Гансу и взобрался на бочку.
   Он наклонился вперед, чтобы Эдит было легче накинуть ему петлю на шею, потом выпрямился и ждал, пока Ганс укрепит веревку на суку у него над головой.
   — Майкл Деннин, хочешь ли ты сказать что-нибудь? — звонко и отчетливо спросила Эдит, хотя голос ее дрожал. Деннин потоптался на бочке, смущенно глядя себе под ноги, как человек, впервые в жизни собирающийся произнести речь, и откашлялся.
   — Я рад, что с этим будет покончено, — сказал он. — Вы поступили со мной по-христиански, и я от души благодарю вас за вашу доброту.
   — Да примет Господь Бог душу раскаявшегося грешника! — сказала Эдит.
   И, вторя ее звенящему от напряжения голосу, Деннин глухо проговорил:
   — Да примет Господь Бог душу раскаявшегося грешника.
   — Прощай, Майкл! — крикнула Эдит, и в этом возгласе прорвалось ее отчаяние.
   Она всем телом налегла на бочку, но не смогла ее опрокинуть.
   — Ганс! Скорей! Помоги мне! — слабо крикнула она.
   Силы оставляли ее, а бочка не поддавалась. Ганс поспешил к ней на помощь и выбил бочку из-под ног Майкла Деннина.
   Эдит повернулась спиной к повешенному и заткнула уши пальцами. Затем она засмеялась — резким, хриплым, металлическим смехом. Ее смех потряс Ганса: страшнее этого он еще ничего не слышал. То, чего так боялась Эдит Нелсон, пришло. Но даже сейчас, когда тело ее билось в истерике, она ясно отдавала себе отчет в том, что с ней происходит, и радовалась, что сумела довести дело до конца. Покачнувшись, она прижалась к Гансу.
   — Отведи меня домой, Ганс, — едва слышно вымолвила она. — И дай мне отдохнуть. Дай мне только отдохнуть, отдохнуть, отдохнуть…
   Опираясь на руку Ганса, который поддерживал ее и направлял ее неверные шаги, она побрела вперед по снегу. А индейцы остались и наблюдали в торжественном молчании, как действует закон белых людей, заставляющий человека плясать в воздухе.