Страница:
— Здесь мне не все ясно, — сказал слепец. — В душе твоей нет мира и покоя. Что-то грызет тебя.
В эту минуту пеон вдруг выскочил вперед и, не спрашивая позволения, заговорил; при звуке его голоса люди в рясах даже вздрогнули, словно он совершил богохульство.
— О Справедливый, отпусти этого человека! — взмолился пеон. — Я дважды за сегодняшний день поддался слабости и предал его врагам, а он дважды за сегодняшний день защитил меня и спас от моих врагов.
И пеон уже в который раз снова рухнул на колени, но только впервые — перед справедливым вершителем закона, и, дрожа и замирая от суеверного ужаса, почувствовал легкое и вместе с тем уверенное прикосновение пальцев этого самого необычного из всех судей, перед которым когда-либо преклонял колени человек. Эти пальцы быстро обследовали все рубцы и ссадины на коже пеона, даже на плечах и на спине.
— Тот человек тоже может быть свободен! — провозгласил Справедливый судья. — И все-таки что-то гнетет и волнует его. Нет ли здесь кого-нибудь, кто знает, в чем дело, и мог бы нам рассказать?
И Френсис сразу понял, какое волнение угадал в нем слепец: любовь к Леонсии, которая снедала его и грозила нарушить его преданность Генри. Столь же быстро догадалась об этом и Леонсия, и если бы слепец мог перехватить тот полный понимания взгляд, каким невольно обменялись молодые люди, и заметить, с каким смущением оба тотчас отвели глаза, он безошибочно угадал бы причину волнения Френсиса. Метиска же заметила это, и сердце подсказало ей, что здесь замешана любовь. Не ускользнуло это и от Генри, и он бессознательно нахмурился.
Тут Справедливый снова заговорил.
— Должно быть, это любовная история, — сказал он. — Боль, которую женщина вечно причиняет сердцу мужчины. И все-таки я освобождаю этого человека. Дважды за один день он пришел на помощь тому, кто дважды предал его. Его гнетет тоска — и все-таки он помог тому, кто был несправедливо приговорен к смерти. Остается испытать еще и другого человека, а кроме того надо решить, как поступить с этим жестоко избитым пеоном, который стоит передо мной и который ради собственного спасения дважды за сегодняшний день обнаружил слабость духа, а сейчас, отринув всякие помыслы о себе, проявил силу и мужество.
Он нагнулся и стал ощупывать брови и лицо пеона.
— Ты боишься смерти? — внезапно спросил он.
— О великий и святой человек, страх как боюсь! — отвечал пеон.
— Тогда скажи, что ты солгал про этого человека, скажи, что твои уверения, будто он дважды пришел тебе на помощь, — ложь, и ты останешься жить.
Пеон весь съежился и поник под пальцами слепца.
— Подумай как следует, — строго предупредил его старец. — Смерть страшна. Навеки застыть в неподвижности, стать таким, как земля или камень, — это ли не страшно! Скажи, что ты солгал, и ты будешь жить. Ну, говори!
И хотя голос пеона выдавал его ужас, но он нашел в себе силы поступить, как человек большой и мужественной души.
— Дважды за сегодняшний день я предал его, о святой человек. Но я не Петр. И в третий раз я не предам этого человека. Я страх как боюсь, но предать его в третий раз не могу.
Слепой судья откинулся назад, лицо его преобразилось, словно освещенное внутренним светом.
— Ты хорошо сказал! — промолвил он. — У тебя душа настоящего человека. А теперь выслушай мой приговор: отныне и впредь до конца дней твоих ты всегда будешь думать как человек и поступать как человек. Лучше в любой момент умереть человеком, чем вечно жить скотом. Экклезиаст был неправ. Мертвый лев лучше живой собаки. Иди, возрожденный сын мой, ты свободен!
Но когда пеон по знаку метиски стал подниматься с колен. Слепой судья вдруг остановил его:
— Скалки мне, о человек, который только сегодня сделался человеком, что было первопричиной всех твоих бед?
— О Справедливый, мое слабое сердце жаждало любви женщины смешанной крови из tierra caliente. Сам я уроженец этих гор. Ради нее я задолжал плантатору две сотни песо. А она взяла деньги и сбежала с другим. Я же остался рабом у плантатора. Он неплохой человек, но ведь он все-таки плантатор. Я трудился, терпел побои и страдал целых пять лет, а долг мой теперь возрос до двухсот пятидесяти песо; у меня же ничего нет, только кожа да кости, прикрытые жалкими лохмотьями.
— А она очень была хороша, эта женщина? — мягко спросил Слепой судья.
— Я с ума сходил по ней, о святой человек. Теперь мне уже не кажется, что она была так хороша собой. Но тогда она казалась мне прекрасной. Любовь к ней, точно лихорадка, сжигала мне сердце и мозг и превратила меня в раба. А она сбежала от меня в первую же ночь, и с тех пор я никогда ее не видел.
Пеон ждал, стоя на коленях, склонив голову, а Слепой разбойник, к общему удивлению, глубоко вздохнул и, казалось, забыл обо всем на свете. Его рука непроизвольно легла на голову метиски и погладила ее черные блестящие волосы.
— Женщина… — заговорил он так тихо, что голос его, чистый и звонкий, как колокольчик, сейчас был не громче шепота. — Вечно женщина, прекрасная женщина! Все женщины прекрасны… для мужчины. Они любили наших отцов; они произвели нас на свет; мы любим их; они производят на свет наших сыновей, чтобы те любили их дочерей и называли девушек прекрасными, — так всегда было и всегда будет, пока на земле существует человек и человеческая любовь.
Глубокое молчание воцарилось в пещере, а Суровый судья погрузился в свои думы. Наконец, красавица метиска ласково дотронулась до него и заставила вспомнить о пеоне, все еще стоявшем перед ним на коленях.
— Вот мой приговор, — сказал слепец. — Ты получил немало ударов. Каждый удар по твоему телу уже был достаточной расплатой за долг плантатору. Ты свободен. Иди. Но оставайся в горах и в следующий раз полюби женщину с гор, раз уж ты должен любить женщину и раз без женщины вообще невозможна жизнь мужчины. Иди, ты свободен. Ты ведь наполовину майя?
— Да, я наполовину майя, — пробормотал пеон. — Мой отец — майя.
— Вставай и иди. И оставайся в горах с твоим отцом-майя. Tierra caliente — не место для человека, рожденного в Кордильерах. Плантатора же твоего здесь нет, а потому мы и не можем судить его. Плантатор есть плантатор. Его друзья могут считать себя свободными.
Суровый судья чего-то ждал, ждал и Генри, а затем без приглашения шагнул вперед.
— Я тот самый человек, — храбро заявил он, — который был приговорен к смерти за убийство, но я не совершал его. Убитый — родной дядя любимой мною девушки, и я женюсь на ней, если здесь в Кордильерах, в этой пещере, действительно царит справедливость.
Но начальник полиции перебил его:
— Двадцать человек были свидетелями того, как он грозил дядюшке этой сеньоры, что убьет его. А через час мы застали этого гринго возле еще теплого трупа.
— Он правду говорит, — подтвердил Генри. — Я действительно угрожал тому человеку — нам обоим бросилось в голову вино и горячая кровь. И жандармы действительно наткнулись на меня, когда я стоял возле еще теплого тела. Но я не убивал его. И я не знаю, представить себе не могу, чья трусливая рука под покровом темноты всадила ему нож: в спину.
— Встаньте оба на колени, чтобы я мог допросить вас, — приказал Слепой разбойник.
Долго вел он допрос своими чуткими, пытливыми пальцами. Долго скользили они по лицам обоих мужчин; слепец щупал и пульс — и все-таки не мог прийти ни к какому выводу.
— В этом деле замешана женщина? — напрямик спросил он Генри Моргана.
— Да, прекрасная женщина. Я люблю ее.
— Это хорошо, что любовь так сильно задела твое сердце, ибо мужчина, которого не ранит любовь к женщине, — только наполовину мужчина, — снисходительно заметил Слепой судья. И, обращаясь к начальнику полиции, добавил: — Вот твоего сердца не ранила женщина, однако тебя тоже что-то гнетет. Что же до этого человека, — он указал на Генри, — то я не думаю, чтобы одно только чувство к женщине ранило его сердце. Быть может, отчасти ты повинен в этом, а отчасти та злоба, которая побуждает его злоумышлять против тебя. Встаньте оба. Я не могу рассудить вас. Но есть такое испытание, которое дает непогрешимый ответ: это испытание Змеи и Птицы. Оно столь же непогрешимо, как непогрешим сам бог, ибо так он восстанавливает истину. Вот и Блэкстон говорит, что испытание божьим судом помогает восстановить истину.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В эту минуту пеон вдруг выскочил вперед и, не спрашивая позволения, заговорил; при звуке его голоса люди в рясах даже вздрогнули, словно он совершил богохульство.
— О Справедливый, отпусти этого человека! — взмолился пеон. — Я дважды за сегодняшний день поддался слабости и предал его врагам, а он дважды за сегодняшний день защитил меня и спас от моих врагов.
И пеон уже в который раз снова рухнул на колени, но только впервые — перед справедливым вершителем закона, и, дрожа и замирая от суеверного ужаса, почувствовал легкое и вместе с тем уверенное прикосновение пальцев этого самого необычного из всех судей, перед которым когда-либо преклонял колени человек. Эти пальцы быстро обследовали все рубцы и ссадины на коже пеона, даже на плечах и на спине.
— Тот человек тоже может быть свободен! — провозгласил Справедливый судья. — И все-таки что-то гнетет и волнует его. Нет ли здесь кого-нибудь, кто знает, в чем дело, и мог бы нам рассказать?
И Френсис сразу понял, какое волнение угадал в нем слепец: любовь к Леонсии, которая снедала его и грозила нарушить его преданность Генри. Столь же быстро догадалась об этом и Леонсия, и если бы слепец мог перехватить тот полный понимания взгляд, каким невольно обменялись молодые люди, и заметить, с каким смущением оба тотчас отвели глаза, он безошибочно угадал бы причину волнения Френсиса. Метиска же заметила это, и сердце подсказало ей, что здесь замешана любовь. Не ускользнуло это и от Генри, и он бессознательно нахмурился.
Тут Справедливый снова заговорил.
— Должно быть, это любовная история, — сказал он. — Боль, которую женщина вечно причиняет сердцу мужчины. И все-таки я освобождаю этого человека. Дважды за один день он пришел на помощь тому, кто дважды предал его. Его гнетет тоска — и все-таки он помог тому, кто был несправедливо приговорен к смерти. Остается испытать еще и другого человека, а кроме того надо решить, как поступить с этим жестоко избитым пеоном, который стоит передо мной и который ради собственного спасения дважды за сегодняшний день обнаружил слабость духа, а сейчас, отринув всякие помыслы о себе, проявил силу и мужество.
Он нагнулся и стал ощупывать брови и лицо пеона.
— Ты боишься смерти? — внезапно спросил он.
— О великий и святой человек, страх как боюсь! — отвечал пеон.
— Тогда скажи, что ты солгал про этого человека, скажи, что твои уверения, будто он дважды пришел тебе на помощь, — ложь, и ты останешься жить.
Пеон весь съежился и поник под пальцами слепца.
— Подумай как следует, — строго предупредил его старец. — Смерть страшна. Навеки застыть в неподвижности, стать таким, как земля или камень, — это ли не страшно! Скажи, что ты солгал, и ты будешь жить. Ну, говори!
И хотя голос пеона выдавал его ужас, но он нашел в себе силы поступить, как человек большой и мужественной души.
— Дважды за сегодняшний день я предал его, о святой человек. Но я не Петр. И в третий раз я не предам этого человека. Я страх как боюсь, но предать его в третий раз не могу.
Слепой судья откинулся назад, лицо его преобразилось, словно освещенное внутренним светом.
— Ты хорошо сказал! — промолвил он. — У тебя душа настоящего человека. А теперь выслушай мой приговор: отныне и впредь до конца дней твоих ты всегда будешь думать как человек и поступать как человек. Лучше в любой момент умереть человеком, чем вечно жить скотом. Экклезиаст был неправ. Мертвый лев лучше живой собаки. Иди, возрожденный сын мой, ты свободен!
Но когда пеон по знаку метиски стал подниматься с колен. Слепой судья вдруг остановил его:
— Скалки мне, о человек, который только сегодня сделался человеком, что было первопричиной всех твоих бед?
— О Справедливый, мое слабое сердце жаждало любви женщины смешанной крови из tierra caliente. Сам я уроженец этих гор. Ради нее я задолжал плантатору две сотни песо. А она взяла деньги и сбежала с другим. Я же остался рабом у плантатора. Он неплохой человек, но ведь он все-таки плантатор. Я трудился, терпел побои и страдал целых пять лет, а долг мой теперь возрос до двухсот пятидесяти песо; у меня же ничего нет, только кожа да кости, прикрытые жалкими лохмотьями.
— А она очень была хороша, эта женщина? — мягко спросил Слепой судья.
— Я с ума сходил по ней, о святой человек. Теперь мне уже не кажется, что она была так хороша собой. Но тогда она казалась мне прекрасной. Любовь к ней, точно лихорадка, сжигала мне сердце и мозг и превратила меня в раба. А она сбежала от меня в первую же ночь, и с тех пор я никогда ее не видел.
Пеон ждал, стоя на коленях, склонив голову, а Слепой разбойник, к общему удивлению, глубоко вздохнул и, казалось, забыл обо всем на свете. Его рука непроизвольно легла на голову метиски и погладила ее черные блестящие волосы.
— Женщина… — заговорил он так тихо, что голос его, чистый и звонкий, как колокольчик, сейчас был не громче шепота. — Вечно женщина, прекрасная женщина! Все женщины прекрасны… для мужчины. Они любили наших отцов; они произвели нас на свет; мы любим их; они производят на свет наших сыновей, чтобы те любили их дочерей и называли девушек прекрасными, — так всегда было и всегда будет, пока на земле существует человек и человеческая любовь.
Глубокое молчание воцарилось в пещере, а Суровый судья погрузился в свои думы. Наконец, красавица метиска ласково дотронулась до него и заставила вспомнить о пеоне, все еще стоявшем перед ним на коленях.
— Вот мой приговор, — сказал слепец. — Ты получил немало ударов. Каждый удар по твоему телу уже был достаточной расплатой за долг плантатору. Ты свободен. Иди. Но оставайся в горах и в следующий раз полюби женщину с гор, раз уж ты должен любить женщину и раз без женщины вообще невозможна жизнь мужчины. Иди, ты свободен. Ты ведь наполовину майя?
— Да, я наполовину майя, — пробормотал пеон. — Мой отец — майя.
— Вставай и иди. И оставайся в горах с твоим отцом-майя. Tierra caliente — не место для человека, рожденного в Кордильерах. Плантатора же твоего здесь нет, а потому мы и не можем судить его. Плантатор есть плантатор. Его друзья могут считать себя свободными.
Суровый судья чего-то ждал, ждал и Генри, а затем без приглашения шагнул вперед.
— Я тот самый человек, — храбро заявил он, — который был приговорен к смерти за убийство, но я не совершал его. Убитый — родной дядя любимой мною девушки, и я женюсь на ней, если здесь в Кордильерах, в этой пещере, действительно царит справедливость.
Но начальник полиции перебил его:
— Двадцать человек были свидетелями того, как он грозил дядюшке этой сеньоры, что убьет его. А через час мы застали этого гринго возле еще теплого трупа.
— Он правду говорит, — подтвердил Генри. — Я действительно угрожал тому человеку — нам обоим бросилось в голову вино и горячая кровь. И жандармы действительно наткнулись на меня, когда я стоял возле еще теплого тела. Но я не убивал его. И я не знаю, представить себе не могу, чья трусливая рука под покровом темноты всадила ему нож: в спину.
— Встаньте оба на колени, чтобы я мог допросить вас, — приказал Слепой разбойник.
Долго вел он допрос своими чуткими, пытливыми пальцами. Долго скользили они по лицам обоих мужчин; слепец щупал и пульс — и все-таки не мог прийти ни к какому выводу.
— В этом деле замешана женщина? — напрямик спросил он Генри Моргана.
— Да, прекрасная женщина. Я люблю ее.
— Это хорошо, что любовь так сильно задела твое сердце, ибо мужчина, которого не ранит любовь к женщине, — только наполовину мужчина, — снисходительно заметил Слепой судья. И, обращаясь к начальнику полиции, добавил: — Вот твоего сердца не ранила женщина, однако тебя тоже что-то гнетет. Что же до этого человека, — он указал на Генри, — то я не думаю, чтобы одно только чувство к женщине ранило его сердце. Быть может, отчасти ты повинен в этом, а отчасти та злоба, которая побуждает его злоумышлять против тебя. Встаньте оба. Я не могу рассудить вас. Но есть такое испытание, которое дает непогрешимый ответ: это испытание Змеи и Птицы. Оно столь же непогрешимо, как непогрешим сам бог, ибо так он восстанавливает истину. Вот и Блэкстон говорит, что испытание божьим судом помогает восстановить истину.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В самом центре владений Слепого разбойника была котловина футов десяти глубиной и тридцати в диаметре, которая вполне могла бы служить крошечной ареной для боя быков. Эта впадина с ровным дном и отвесными стенами образовалась естественным путем и была столь совершенным творением природы, что человеку почти и рук не пришлось прикладывать, чтобы довести это совершенство до конца. Разбойники в длинных холщовых рясах, плантаторы и жандармы — все были тут, кроме Сурового судьи и метиски; все стояли на краю котловины, точно зрители, собравшиеся на бой быков или сражение гладиаторов.
По знаку строгого предводителя отряда, взявшего их в плен. Генри и начальник полиции спустились по маленькой лесенке в котловину. За ними последовали предводитель отряда и несколько разбойников.
— Одному небу известно, что сейчас произойдет, — со смехом сказал по-английски Генри, обращаясь к Леонсии и Френсису, остававшимся наверху. — Но если это будет борьба не на жизнь, а на смерть, если разрешат давать подножки, кусаться и боксировать по правилам маркиза Куинсбери или лондонских призовых боев, мистер толстопузый шеф непременно будет моей добычей. Впрочем, старик умен, уж он, конечно, позаботится о том, чтобы шансы в этой схватке у нас были равные. Так вот: если шеф одолеет меня, вы, как мои сторонники, поднимите вверх большие пальцы и орите во всю глотку. Можете не сомневаться: если я одолею его, вся его банда поднимет пальцы вверх.
Начальник полиции, на которого котловина произвела самое удручающее впечатление, обратился по-испански к предводителю отряда.
— Я не стану драться с этим человеком, — заявил Мариано Верхара-и-Ихос. — Он молодое меня, и у него лучше дыхание. К тому же все это несправедливо. По закону Панамской республики так не судят. А я не признаю экстерриториальности Кордильер и таких незаконных действий.
— Это испытание Змеи и Птицы, — оборвал его вожак. — Ты будешь Змеей. В руки тебе дадут вот это ружье. Тот человек будет Птицей. Ему мы дадим колокольчик. Смотри! Сейчас ты поймешь, в чем состоит испытание.
По его команде одному из разбойников дали ружье и завязали глаза. Другому разбойнику, которому глаз не завязывали, дали серебряный колокольчик.
— Человек с ружьем — это Змея, — сказал вожак. — Он имеет право один раз выстрелить в Птицу — человека с колокольчиком.
По сигналу второй разбойник вытянул руку с колокольчиком, позвонил и быстро отскочил в сторону. Первый прислушался к звону и, наугад прицелившись, сделал вид, что стреляет.
— Понятно? — спросил предводитель отряда у Генри и его противника.
Генри только кивнул в ответ, а начальник полиции, захлебываясь от удовольствия, воскликнул:
— Так это я буду Змеей?
— Да, — подтвердил предводитель.
Начальник полиции живо схватил ружье, не протестуя больше против экстерриториальности Кордильер и незаконности такого суда.
— Что ж, значит, попытаетесь уложить меня? — с угрозой в голосе спросил его Генри.
— Нет, сеньор Морган. Не попытаюсь, а просто уложу. В Панаме всего два хороших стрелка, и я один из них. У меня больше сорока медалей за стрельбу. Я могу стрелять с закрытыми глазами. Могу стрелять в темноте. Я частенько стрелял в темноте — и стрелял без промаха. Так что можете считать себя покойником.
В магазин был вложен один патрон, после чего начальнику полиции завязали глаза, вручили ружье и велели повернуться пока лицом к стене. Генри снабдили предательским колокольчиком и поставили у противоположной стены. Затем разбойники вылезли из ямы, втащили за собой лестницу, и предводитель их уже сверху сказал:
— Слушайте меня внимательно, сеньор Змея, и стойте, пока не дослушаете. У Змеи один выстрел. Она не имеет права сдвигать повязку. Если она ее сдвинет, мы обязаны немедленно умертвить ее. Зато Змея не ограничена во времени. Она может ждать весь остаток дня и всю ночь и вообще столько, сколько ей будет угодно, прежде чем сделает свой единственный выстрел. Что же до Птицы, то она должна твердо помнить одно правило — ни на минуту не выпускать из рук колокольчика и ни в коем случае не дотрагиваться до язычка, чтобы помешать ему звенеть. В случае если Птица не выполнит этого правила, она будет немедленно умерщвлена. Мы ведь стоим наверху, над вами обоими, сеньоры, и у нас ружья в руках, так что тот из вас, кто нарушит правило, в ту же секунду умрет. А теперь за дело, и да будет бог на стороне правого!
Начальник полиции медленно повернулся и прислушался. Генри неуверенно шагнул в сторону, и колокольчик зазвенел. Ружье тотчас поднялось и нацелилось. Генри заметался по яме — дуло ружья следовало за ним. Генри быстро перебросил колокольчик из одной вытянутой руки в другую, а сам метнулся в сторону — и дуло неумолимо метнулось за ним. Однако начальник полиции был слишком хитер, чтобы рисковать всем ради случайного выстрела, и начал медленно, осторожно пересекать яму. Генри замер, и колокольчик его умолк.
Чуткое ухо начальника полиции столь безошибочно засекло то место, откуда в последний раз слышался серебряный звон, что, несмотря на завязанные глаза, он направился прямо к Генри и очутился совсем рядом с ним, как раз под вытянутой рукой, державшей колокольчик. С величайшей осторожностью, стараясь не издать ни малейшего звука. Генри приподнял руку, и его противник прошел под ней в каком-нибудь дюйме от колокольчика.
Держа ружье на прицеле, начальник полиции остановился в нерешительности на расстоянии фута от стены, с минуту тщетно прислушивался, потом сделал еще шаг и дулом уткнулся в стену. Мгновенно повернувшись, он, как слепой, стал шарить ружьем по воздуху в поисках противника. И дуло непременно коснулось бы Генри, если бы тот поспешно не отпрыгнул в сторону и не принялся петлять, непрерывно звеня колокольчиком.
Посредине ямы Генри остановился и замер. Его враг прошел в каком-нибудь ярде от него и наткнулся на противоположную стену. Тогда он пошел вдоль стены, ступая осторожно, как кошка, и все время шаря ружьем. Потом он решил пересечь яму. Он пересек ее несколько раз, но так и не обнаружил Генри: колокольчик его молчал. И тут начальник полиции прибег к весьма хитроумному способу. Бросив на землю свою шляпу, чтобы она служила ему исходной точкой, он пересек яму по кратчайшей хорде, сделал три шага вдоль стены и пошел назад по другой, более длинной хорде; сделал еще три шага вдоль стены, выверяя параллельность двух хорд по расстоянию, оставшемуся до шляпы, затем отмерил от шляпы еще три шага вдоль стены и стал пересекать котловину по третьей хорде.
Глядя, как он прочесывает поле боя. Генри понял, что дело его худо и ему не избежать встречи с противником. Он не стал ждать, пока враг обнаружит его. Звеня колокольчиком и перебрасывая его из одной руки в другую, он запетлял по котловине, а потом вдруг застыл, но уже на новом месте.
Начальник полиции возобновил свои многотрудные поиски противника, но Генри не склонен был затягивать эту столь мучительную по своей напряженности игру. Он дождался, когда последняя хорда свела его и начальника полиции лицом к лицу. Дождался, когда дуло ружья поднялось на уровень его груди в нескольких дюймах от сердца, и тогда, быстро присев, чтобы ружье оказалось выше его, громовым голосом крикнул:
— Огонь! Это было так внезапно, что начальник полиции невольно спустил курок, и пуля просвистела над головой Генри. Сверху раздался взрыв аплодисментов — это бурно аплодировали люди в холщовых рясах. Начальник полиции сорвал с глаз повязку и увидел перед собой улыбающееся лицо противника.
— Отлично, бог сказал свое слово, — объявил предводитель разбойников, спускаясь в яму. — Тот, кого не тронула пуля, — не виновен. Остается испытать другого.
— Меня? — не своим голосом взвизгнул начальник полиции, потрясенный страхом и неожиданностью.
— Поздравляю, шеф, — с усмешкой сказал Генри. — Вы действительно пытались уложить меня. Теперь мой черед. Давайте-ка сюда ружье.
Но начальник полиции, ослепленный своей неудачей и гневом, забыв, что ружье было заряжено всего одной пулей, с проклятием ткнул дулом прямо в грудь Генри и нажал гашетку. Курок щелкнул с резким металлическим звуком.
— Отлично, — сказал предводитель, отбирая у него ружье и перезаряжая его. — О твоем поведении будет доложено. Испытание продолжается; только теперь сразу видно, что ты не избранник божий.
Точно раненый бык на арене, ищущий, куда бы укрыться, и в отчаянии озирающий амфитеатр, полный безжалостных лиц, начальник полиции посмотрел вверх и увидел лишь ружья разбойников, торжествующие лица Леонсии и Френсиса, любопытные физиономии своих жандармов и налитые кровью глаза плантаторов, какие бывают у зрителей, наблюдающих бой быков.
Легкая улыбка промелькнула на сурово сжатых губах предводителя, когда, вручив ружье Генри, он стал завязывать его глаза.
— Почему вы не велите ему стать лицом к стене, пока я приготовлюсь? — спросил начальник полиции, и серебряный колокольчик зазвенел в его дрожавшей от ярости руке.
— Потому что он человек, угодный богу, — был ответ. — Он выдержал испытание. Значит, он не способен на вероломный поступок. Теперь ты подвергнешься божьему суду. Если ты человек правдивый и честный. Змея не причинит тебе никакого вреда. Таков промысел божий.
Начальник полиции был куда более ловким в роли охотника, чем в роли дичи. Стоя напротив Генри, он пытался не шевелиться, но когда дуло ружья начало приближаться к нему, нервы его не выдержали, рука дрогнула, и колокольчик зазвенел. Ружье почти перестало двигаться — лишь дуло его зловеще колебалось, улавливая направление звука. Тщетно старался начальник полиции унять дрожь в руке, чтобы колокольчик не звенел, — он продолжал звенеть. Тогда шеф в отчаянии отшвырнул его в сторону, а сам ничком упал на землю. Но Генри, услышав звук падающего тела, опустил ружье и нажал курок. Начальник полиции взревел от боли — пуля пробила ему плечо: он поднялся было на ноги, но тут же с проклятиями снова растянулся на земле и так и остался лежать, продолжая изрыгать проклятия.
Все снова очутились в пещере, где Слепой разбойник, у ног которого сидела метиска, вершил суд.
— Этот человек, который ранен и который слишком много болтал о законе tierra caliente, узнает теперь, что такое закон Кордильер. Испытание Змеи и Птицы доказало, что он виновен. За его жизнь назначается выкуп в десять тысяч долларов золотом; если деньги внесены не будут, он останется здесь рубить лес и носить воду до конца дней, которые господь дарует ему на земле. Я сказал все. Я знаю, что господь не даст ему долго дышать на земле, если не будет внесен выкуп.
Последовало долгое молчание, во время которого даже Генри, который мог, не задумываясь, уложить противника в пылу боя, всем своим видом показал, что ему омерзительно столь хладнокровное решение уничтожить человека.
— Закон беспощаден, — заявил Суровый судья, и снова воцарилось молчание.
— Пусть подыхает без выкупа, — сказал один из плантаторов. — Он доказал, что он собака и предатель. Собаке — собачья смерть.
— А ты что скажешь? — строго спросил Слепой разбойник у пеона. — Что скажешь ты, пеон, вытерпевший столько побоев, человек, заново родившийся сегодня на свет, полукровка, любитель прекрасных женщин? Должен ли он умереть собачьей смертью, потому что за него не хотят вносить выкуп?
— Он жестокий человек, — проговорил пеон. — Но почему-то сердце мое сегодня очень мягко. Если бы у меня было десять тысяч долларов, я сам бы заплатил за него выкуп. А если бы, святой и справедливый человек, у меня было двести пятьдесят песо, я даже заплатил бы свой долг плантатору, от которого меня освободили теперь.
Лицо слепца преобразилось, словно озаренное светом изнутри.
— Твоими устами сегодня говорит бог, о возрожденный к жизни! — одобрительно сказал он.
Но в эту минуту Френсис, поспешно нацарапав что-то в своей чековой книжке, протянул метиске чек, на котором даже еще не успели высохнуть чернила.
— Позвольте мне тоже сказать слово, — проговорил он. — Хоть человек этот подлец и заслуживает собачьей смерти, — не надо, чтобы он умирал, пусть живет.
Метиска громко прочитала то, что было написано на чеке.
— Не трудись объяснять, — остановил Слепой разбойник Френсиса, догадываясь, что он хочет что-то сказать. — Я не такой уж глупый и не всегда я жил в Кордильерах. Я получил коммерческое образование в Барселоне. Я знаю банк «Кемикл нейшнл» в Нью-Йорке: в былое время я вел с ним дела через своих представителей. Это чек на десять тысяч долларов. Человек, который выписал его, уже сказал сегодня правду. Чек в полном порядке. Больше того: я уверен, что он не сообщит в банк, чтобы мне не выдали по нему денег. Тот, кто платит выкуп за своего врага, должен быть или очень добрым, или очень глупым, или уж очень богатым, — одно из трех. Скажи мне, о человек, не виновна ли в этом прекрасная женщина?
И Френсис, не смея взглянуть ни направо, ни налево — ни на Леонсию, ни на Генри, — а глядя прямо в лицо Слепого разбойника, ответил, ибо иначе ответить он не мог:
— Да, о Суровый судья, в этом виновна прекрасная женщина.
По знаку строгого предводителя отряда, взявшего их в плен. Генри и начальник полиции спустились по маленькой лесенке в котловину. За ними последовали предводитель отряда и несколько разбойников.
— Одному небу известно, что сейчас произойдет, — со смехом сказал по-английски Генри, обращаясь к Леонсии и Френсису, остававшимся наверху. — Но если это будет борьба не на жизнь, а на смерть, если разрешат давать подножки, кусаться и боксировать по правилам маркиза Куинсбери или лондонских призовых боев, мистер толстопузый шеф непременно будет моей добычей. Впрочем, старик умен, уж он, конечно, позаботится о том, чтобы шансы в этой схватке у нас были равные. Так вот: если шеф одолеет меня, вы, как мои сторонники, поднимите вверх большие пальцы и орите во всю глотку. Можете не сомневаться: если я одолею его, вся его банда поднимет пальцы вверх.
Начальник полиции, на которого котловина произвела самое удручающее впечатление, обратился по-испански к предводителю отряда.
— Я не стану драться с этим человеком, — заявил Мариано Верхара-и-Ихос. — Он молодое меня, и у него лучше дыхание. К тому же все это несправедливо. По закону Панамской республики так не судят. А я не признаю экстерриториальности Кордильер и таких незаконных действий.
— Это испытание Змеи и Птицы, — оборвал его вожак. — Ты будешь Змеей. В руки тебе дадут вот это ружье. Тот человек будет Птицей. Ему мы дадим колокольчик. Смотри! Сейчас ты поймешь, в чем состоит испытание.
По его команде одному из разбойников дали ружье и завязали глаза. Другому разбойнику, которому глаз не завязывали, дали серебряный колокольчик.
— Человек с ружьем — это Змея, — сказал вожак. — Он имеет право один раз выстрелить в Птицу — человека с колокольчиком.
По сигналу второй разбойник вытянул руку с колокольчиком, позвонил и быстро отскочил в сторону. Первый прислушался к звону и, наугад прицелившись, сделал вид, что стреляет.
— Понятно? — спросил предводитель отряда у Генри и его противника.
Генри только кивнул в ответ, а начальник полиции, захлебываясь от удовольствия, воскликнул:
— Так это я буду Змеей?
— Да, — подтвердил предводитель.
Начальник полиции живо схватил ружье, не протестуя больше против экстерриториальности Кордильер и незаконности такого суда.
— Что ж, значит, попытаетесь уложить меня? — с угрозой в голосе спросил его Генри.
— Нет, сеньор Морган. Не попытаюсь, а просто уложу. В Панаме всего два хороших стрелка, и я один из них. У меня больше сорока медалей за стрельбу. Я могу стрелять с закрытыми глазами. Могу стрелять в темноте. Я частенько стрелял в темноте — и стрелял без промаха. Так что можете считать себя покойником.
В магазин был вложен один патрон, после чего начальнику полиции завязали глаза, вручили ружье и велели повернуться пока лицом к стене. Генри снабдили предательским колокольчиком и поставили у противоположной стены. Затем разбойники вылезли из ямы, втащили за собой лестницу, и предводитель их уже сверху сказал:
— Слушайте меня внимательно, сеньор Змея, и стойте, пока не дослушаете. У Змеи один выстрел. Она не имеет права сдвигать повязку. Если она ее сдвинет, мы обязаны немедленно умертвить ее. Зато Змея не ограничена во времени. Она может ждать весь остаток дня и всю ночь и вообще столько, сколько ей будет угодно, прежде чем сделает свой единственный выстрел. Что же до Птицы, то она должна твердо помнить одно правило — ни на минуту не выпускать из рук колокольчика и ни в коем случае не дотрагиваться до язычка, чтобы помешать ему звенеть. В случае если Птица не выполнит этого правила, она будет немедленно умерщвлена. Мы ведь стоим наверху, над вами обоими, сеньоры, и у нас ружья в руках, так что тот из вас, кто нарушит правило, в ту же секунду умрет. А теперь за дело, и да будет бог на стороне правого!
Начальник полиции медленно повернулся и прислушался. Генри неуверенно шагнул в сторону, и колокольчик зазвенел. Ружье тотчас поднялось и нацелилось. Генри заметался по яме — дуло ружья следовало за ним. Генри быстро перебросил колокольчик из одной вытянутой руки в другую, а сам метнулся в сторону — и дуло неумолимо метнулось за ним. Однако начальник полиции был слишком хитер, чтобы рисковать всем ради случайного выстрела, и начал медленно, осторожно пересекать яму. Генри замер, и колокольчик его умолк.
Чуткое ухо начальника полиции столь безошибочно засекло то место, откуда в последний раз слышался серебряный звон, что, несмотря на завязанные глаза, он направился прямо к Генри и очутился совсем рядом с ним, как раз под вытянутой рукой, державшей колокольчик. С величайшей осторожностью, стараясь не издать ни малейшего звука. Генри приподнял руку, и его противник прошел под ней в каком-нибудь дюйме от колокольчика.
Держа ружье на прицеле, начальник полиции остановился в нерешительности на расстоянии фута от стены, с минуту тщетно прислушивался, потом сделал еще шаг и дулом уткнулся в стену. Мгновенно повернувшись, он, как слепой, стал шарить ружьем по воздуху в поисках противника. И дуло непременно коснулось бы Генри, если бы тот поспешно не отпрыгнул в сторону и не принялся петлять, непрерывно звеня колокольчиком.
Посредине ямы Генри остановился и замер. Его враг прошел в каком-нибудь ярде от него и наткнулся на противоположную стену. Тогда он пошел вдоль стены, ступая осторожно, как кошка, и все время шаря ружьем. Потом он решил пересечь яму. Он пересек ее несколько раз, но так и не обнаружил Генри: колокольчик его молчал. И тут начальник полиции прибег к весьма хитроумному способу. Бросив на землю свою шляпу, чтобы она служила ему исходной точкой, он пересек яму по кратчайшей хорде, сделал три шага вдоль стены и пошел назад по другой, более длинной хорде; сделал еще три шага вдоль стены, выверяя параллельность двух хорд по расстоянию, оставшемуся до шляпы, затем отмерил от шляпы еще три шага вдоль стены и стал пересекать котловину по третьей хорде.
Глядя, как он прочесывает поле боя. Генри понял, что дело его худо и ему не избежать встречи с противником. Он не стал ждать, пока враг обнаружит его. Звеня колокольчиком и перебрасывая его из одной руки в другую, он запетлял по котловине, а потом вдруг застыл, но уже на новом месте.
Начальник полиции возобновил свои многотрудные поиски противника, но Генри не склонен был затягивать эту столь мучительную по своей напряженности игру. Он дождался, когда последняя хорда свела его и начальника полиции лицом к лицу. Дождался, когда дуло ружья поднялось на уровень его груди в нескольких дюймах от сердца, и тогда, быстро присев, чтобы ружье оказалось выше его, громовым голосом крикнул:
— Огонь! Это было так внезапно, что начальник полиции невольно спустил курок, и пуля просвистела над головой Генри. Сверху раздался взрыв аплодисментов — это бурно аплодировали люди в холщовых рясах. Начальник полиции сорвал с глаз повязку и увидел перед собой улыбающееся лицо противника.
— Отлично, бог сказал свое слово, — объявил предводитель разбойников, спускаясь в яму. — Тот, кого не тронула пуля, — не виновен. Остается испытать другого.
— Меня? — не своим голосом взвизгнул начальник полиции, потрясенный страхом и неожиданностью.
— Поздравляю, шеф, — с усмешкой сказал Генри. — Вы действительно пытались уложить меня. Теперь мой черед. Давайте-ка сюда ружье.
Но начальник полиции, ослепленный своей неудачей и гневом, забыв, что ружье было заряжено всего одной пулей, с проклятием ткнул дулом прямо в грудь Генри и нажал гашетку. Курок щелкнул с резким металлическим звуком.
— Отлично, — сказал предводитель, отбирая у него ружье и перезаряжая его. — О твоем поведении будет доложено. Испытание продолжается; только теперь сразу видно, что ты не избранник божий.
Точно раненый бык на арене, ищущий, куда бы укрыться, и в отчаянии озирающий амфитеатр, полный безжалостных лиц, начальник полиции посмотрел вверх и увидел лишь ружья разбойников, торжествующие лица Леонсии и Френсиса, любопытные физиономии своих жандармов и налитые кровью глаза плантаторов, какие бывают у зрителей, наблюдающих бой быков.
Легкая улыбка промелькнула на сурово сжатых губах предводителя, когда, вручив ружье Генри, он стал завязывать его глаза.
— Почему вы не велите ему стать лицом к стене, пока я приготовлюсь? — спросил начальник полиции, и серебряный колокольчик зазвенел в его дрожавшей от ярости руке.
— Потому что он человек, угодный богу, — был ответ. — Он выдержал испытание. Значит, он не способен на вероломный поступок. Теперь ты подвергнешься божьему суду. Если ты человек правдивый и честный. Змея не причинит тебе никакого вреда. Таков промысел божий.
Начальник полиции был куда более ловким в роли охотника, чем в роли дичи. Стоя напротив Генри, он пытался не шевелиться, но когда дуло ружья начало приближаться к нему, нервы его не выдержали, рука дрогнула, и колокольчик зазвенел. Ружье почти перестало двигаться — лишь дуло его зловеще колебалось, улавливая направление звука. Тщетно старался начальник полиции унять дрожь в руке, чтобы колокольчик не звенел, — он продолжал звенеть. Тогда шеф в отчаянии отшвырнул его в сторону, а сам ничком упал на землю. Но Генри, услышав звук падающего тела, опустил ружье и нажал курок. Начальник полиции взревел от боли — пуля пробила ему плечо: он поднялся было на ноги, но тут же с проклятиями снова растянулся на земле и так и остался лежать, продолжая изрыгать проклятия.
Все снова очутились в пещере, где Слепой разбойник, у ног которого сидела метиска, вершил суд.
— Этот человек, который ранен и который слишком много болтал о законе tierra caliente, узнает теперь, что такое закон Кордильер. Испытание Змеи и Птицы доказало, что он виновен. За его жизнь назначается выкуп в десять тысяч долларов золотом; если деньги внесены не будут, он останется здесь рубить лес и носить воду до конца дней, которые господь дарует ему на земле. Я сказал все. Я знаю, что господь не даст ему долго дышать на земле, если не будет внесен выкуп.
Последовало долгое молчание, во время которого даже Генри, который мог, не задумываясь, уложить противника в пылу боя, всем своим видом показал, что ему омерзительно столь хладнокровное решение уничтожить человека.
— Закон беспощаден, — заявил Суровый судья, и снова воцарилось молчание.
— Пусть подыхает без выкупа, — сказал один из плантаторов. — Он доказал, что он собака и предатель. Собаке — собачья смерть.
— А ты что скажешь? — строго спросил Слепой разбойник у пеона. — Что скажешь ты, пеон, вытерпевший столько побоев, человек, заново родившийся сегодня на свет, полукровка, любитель прекрасных женщин? Должен ли он умереть собачьей смертью, потому что за него не хотят вносить выкуп?
— Он жестокий человек, — проговорил пеон. — Но почему-то сердце мое сегодня очень мягко. Если бы у меня было десять тысяч долларов, я сам бы заплатил за него выкуп. А если бы, святой и справедливый человек, у меня было двести пятьдесят песо, я даже заплатил бы свой долг плантатору, от которого меня освободили теперь.
Лицо слепца преобразилось, словно озаренное светом изнутри.
— Твоими устами сегодня говорит бог, о возрожденный к жизни! — одобрительно сказал он.
Но в эту минуту Френсис, поспешно нацарапав что-то в своей чековой книжке, протянул метиске чек, на котором даже еще не успели высохнуть чернила.
— Позвольте мне тоже сказать слово, — проговорил он. — Хоть человек этот подлец и заслуживает собачьей смерти, — не надо, чтобы он умирал, пусть живет.
Метиска громко прочитала то, что было написано на чеке.
— Не трудись объяснять, — остановил Слепой разбойник Френсиса, догадываясь, что он хочет что-то сказать. — Я не такой уж глупый и не всегда я жил в Кордильерах. Я получил коммерческое образование в Барселоне. Я знаю банк «Кемикл нейшнл» в Нью-Йорке: в былое время я вел с ним дела через своих представителей. Это чек на десять тысяч долларов. Человек, который выписал его, уже сказал сегодня правду. Чек в полном порядке. Больше того: я уверен, что он не сообщит в банк, чтобы мне не выдали по нему денег. Тот, кто платит выкуп за своего врага, должен быть или очень добрым, или очень глупым, или уж очень богатым, — одно из трех. Скажи мне, о человек, не виновна ли в этом прекрасная женщина?
И Френсис, не смея взглянуть ни направо, ни налево — ни на Леонсию, ни на Генри, — а глядя прямо в лицо Слепого разбойника, ответил, ибо иначе ответить он не мог:
— Да, о Суровый судья, в этом виновна прекрасная женщина.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В том же месте, где по дороге в горы люди в холщовых рясах завязали пленникам глаза, кавалькада остановилась. Она состояла из нескольких разбойников, конвоировавших Леонсию, Генри и Френсиса верхом на мулах, с повязками на глазах, и пеона — тоже с повязкой на глазах, но пешком. Получасом раньше, под таким же конвоем, здесь проехала другая кавалькада, состоявшая из плантаторов, Торреса и начальника полиции с его жандармами.
С разрешения строгого предводителя разбойников пленники, которых сейчас должны были освободить, сняли с глаз повязки.
— Похоже, что я уже был здесь, — заметил, рассмеявшись, Генри, который сразу узнал виденные ранее места.
— Похоже, что нефть все еще горит, — сказал Френсис, указывая на горизонт, наполовину скрытый черной завесой дыма. — Посмотри, пеон, на дело рук твоих! Для бедняка, у которого нет ни гроша за душой, ты величайший растратчик, каких я когда-либо встречал. Говорят, что нефтяные короли, напившись, раскуривают сигары тысячедолларовыми банкнотами, а вот ты каждую минуту сжигаешь по миллиону долларов.
— Я не бедняк, — с таинственным видом гордо заявил пеон.
— Переодетый миллионер! — пошутил Генри.
— Где же ты держишь свои капиталы? — ввернула Леонсия. — В банке «Кемикл нейшнл»?
Пеон не понял острот, но, сообразив, что над ним смеются, обиженно выпрямился и замолчал.
Тут заговорил строгий предводитель разбойников:
— Отсюда вы можете идти каждый своим путем. Так велел Справедливый. Вас, сеньоры, прошу спешиться и вернуть мне мулов. Что же до сеньориты, то она может оставить себе мула в качестве подарка от Справедливого, который никогда не позволил бы себе заставить даму идти пешком. А вам двоим, сеньоры, пройтись не вредно. Справедливый особенно рекомендовал богатому сеньору ходить побольше пешком. Богатство, сказал он, приводит к тому, что человек почти совсем пешком не ходит. А когда человек почти совсем не ходит, он обрастает жиром, ожирение же не способствует успеху у прекрасных женщин. Таковы мудрые слова Справедливого.
А еще он настоятельно советует пеону оставаться в горах. Здесь он найдет прекрасную женщину, и раз уж он должен любить женщину, то самое благоразумное — любить женщину своего племени. Женщины из tierra caliente предназначены для мужчин из tierra caliente. А женщины Кордильер предназначены для мужчин Кордильер. Бог не любит смешения кровей. Недаром мул — самое отвратительное животное под солнцем. Мир был сотворен не для смешения племен — это все выдумки человека. Какие бы чистые ни были расы, если их перемешать, они перестанут быть чистыми. Не могут вода и нефть дать однородную смесь. У природы есть свои законы. Так сказал Справедливый, и я лишь повторил его слова. Он велел мне добавить, что знает, о чем говорит, ибо сам в свое время был грешен.
От этих слов волнение и замешательство охватили англосаксов Генри и Френсиса, и не меньше их — Леонсию, дитя Латинской Америки. Леонсия, конечно, взглядом сказала бы каждому из любимых ею молодых людей, что она не желает с этим считаться, если бы другого не было поблизости; да и оба они громко запротестовали бы, останься любой из них наедине с нею. И все же глубоко в душе каждый невольно сознавал, что Слепой разбойник прав. И на сердце у них от этого стало тяжело.
Хруст и треск в зарослях отвлекли их от этих мыслей: по отлогой стене каньона, на скользивших и спотыкавшихся лошадях, прямо на них, спускался оправившийся после болезни плантатор в сопровождении нескольких всадников. Как истый идальго, он склонился в глубоком поклоне перед дочерью Солано, а потом не менее учтиво, хотя и несколько суше, поздоровался с Генри и Френсисом, помня, что им все-таки покровительствует Энрико Солано.
— Где же ваш благородный отец? — спросил он Леонсию. — У меня для него добрые вести. С тех пор как мы виделись с вами последний раз, — а это было неделю назад, — я несколько дней пролежал, прикованный к постели приступом лихорадки. Но я послал гонцов в Бокас-дель-Торо; благодаря попутному ветру они быстро переплыли лагуну Чирикви и, очутившись на месте, по правительственному радио — начальник полиции в Бокас-дель-Торо мой большой друг! — связались с президентом Панамы. Президент тоже мой старинный приятель — сколько раз я тыкал его носом в грязь, а он меня, когда мы учились в колонской школе и жили с ним в одной комнате. И вот от него пришел ответ, что все в порядке: правосудие было введено в заблуждение чрезмерными, но тем не менее достойными похвалы усилиями начальника полиции Сан-Антонио. Теперь все забыто и прощено, и благородное семейство Солано вместе с их благородными друзьями-американцами может на законном основании, не боясь политических преследований, вернуться домой…
С разрешения строгого предводителя разбойников пленники, которых сейчас должны были освободить, сняли с глаз повязки.
— Похоже, что я уже был здесь, — заметил, рассмеявшись, Генри, который сразу узнал виденные ранее места.
— Похоже, что нефть все еще горит, — сказал Френсис, указывая на горизонт, наполовину скрытый черной завесой дыма. — Посмотри, пеон, на дело рук твоих! Для бедняка, у которого нет ни гроша за душой, ты величайший растратчик, каких я когда-либо встречал. Говорят, что нефтяные короли, напившись, раскуривают сигары тысячедолларовыми банкнотами, а вот ты каждую минуту сжигаешь по миллиону долларов.
— Я не бедняк, — с таинственным видом гордо заявил пеон.
— Переодетый миллионер! — пошутил Генри.
— Где же ты держишь свои капиталы? — ввернула Леонсия. — В банке «Кемикл нейшнл»?
Пеон не понял острот, но, сообразив, что над ним смеются, обиженно выпрямился и замолчал.
Тут заговорил строгий предводитель разбойников:
— Отсюда вы можете идти каждый своим путем. Так велел Справедливый. Вас, сеньоры, прошу спешиться и вернуть мне мулов. Что же до сеньориты, то она может оставить себе мула в качестве подарка от Справедливого, который никогда не позволил бы себе заставить даму идти пешком. А вам двоим, сеньоры, пройтись не вредно. Справедливый особенно рекомендовал богатому сеньору ходить побольше пешком. Богатство, сказал он, приводит к тому, что человек почти совсем пешком не ходит. А когда человек почти совсем не ходит, он обрастает жиром, ожирение же не способствует успеху у прекрасных женщин. Таковы мудрые слова Справедливого.
А еще он настоятельно советует пеону оставаться в горах. Здесь он найдет прекрасную женщину, и раз уж он должен любить женщину, то самое благоразумное — любить женщину своего племени. Женщины из tierra caliente предназначены для мужчин из tierra caliente. А женщины Кордильер предназначены для мужчин Кордильер. Бог не любит смешения кровей. Недаром мул — самое отвратительное животное под солнцем. Мир был сотворен не для смешения племен — это все выдумки человека. Какие бы чистые ни были расы, если их перемешать, они перестанут быть чистыми. Не могут вода и нефть дать однородную смесь. У природы есть свои законы. Так сказал Справедливый, и я лишь повторил его слова. Он велел мне добавить, что знает, о чем говорит, ибо сам в свое время был грешен.
От этих слов волнение и замешательство охватили англосаксов Генри и Френсиса, и не меньше их — Леонсию, дитя Латинской Америки. Леонсия, конечно, взглядом сказала бы каждому из любимых ею молодых людей, что она не желает с этим считаться, если бы другого не было поблизости; да и оба они громко запротестовали бы, останься любой из них наедине с нею. И все же глубоко в душе каждый невольно сознавал, что Слепой разбойник прав. И на сердце у них от этого стало тяжело.
Хруст и треск в зарослях отвлекли их от этих мыслей: по отлогой стене каньона, на скользивших и спотыкавшихся лошадях, прямо на них, спускался оправившийся после болезни плантатор в сопровождении нескольких всадников. Как истый идальго, он склонился в глубоком поклоне перед дочерью Солано, а потом не менее учтиво, хотя и несколько суше, поздоровался с Генри и Френсисом, помня, что им все-таки покровительствует Энрико Солано.
— Где же ваш благородный отец? — спросил он Леонсию. — У меня для него добрые вести. С тех пор как мы виделись с вами последний раз, — а это было неделю назад, — я несколько дней пролежал, прикованный к постели приступом лихорадки. Но я послал гонцов в Бокас-дель-Торо; благодаря попутному ветру они быстро переплыли лагуну Чирикви и, очутившись на месте, по правительственному радио — начальник полиции в Бокас-дель-Торо мой большой друг! — связались с президентом Панамы. Президент тоже мой старинный приятель — сколько раз я тыкал его носом в грязь, а он меня, когда мы учились в колонской школе и жили с ним в одной комнате. И вот от него пришел ответ, что все в порядке: правосудие было введено в заблуждение чрезмерными, но тем не менее достойными похвалы усилиями начальника полиции Сан-Антонио. Теперь все забыто и прощено, и благородное семейство Солано вместе с их благородными друзьями-американцами может на законном основании, не боясь политических преследований, вернуться домой…