Оба виновника молча опустили головы и скромно обещали, что впредь они уже не провинятся. Они, конечно, не могли даже предполагать, что здесь, на Луне, каждая трубочка обходится так дорого. Тиррель Смис, желая скрыть свое смущение, поспешил прибрать со стола, чтобы удалиться на кухню с целой грудой тарелок.
Но едва он успел удалиться, как из кухни послышался шум бьющейся посуды, и почти в тот же самый момент злополучный Тиррель вернулся в залу бледный, испуганный, дрожащий всем телом и едва в состоянии держаться на ногах.
— Воры! воры! — пробормотал он. — Я видел… как один из них бежал через окно, когда я вошел в кухню.
ГЛАВА VI. Товарищи по несчастью
ГЛАВА VII. Отрывки из дневника Гертруды
Но едва он успел удалиться, как из кухни послышался шум бьющейся посуды, и почти в тот же самый момент злополучный Тиррель вернулся в залу бледный, испуганный, дрожащий всем телом и едва в состоянии держаться на ногах.
— Воры! воры! — пробормотал он. — Я видел… как один из них бежал через окно, когда я вошел в кухню.
ГЛАВА VI. Товарищи по несчастью
Норбер Моони, доктор Бриэ, Виржиль и Каддур разом кинулись в кухню, но там уже никого не было; даже само окно было закрыто. Конечно, последнее обстоятельство могло объясняться тем, что сильный поток воздуха ударял изнутри наружу всякий раз, когда открывали окно, и захлопывал его сам собой.
— Ну, а как он выглядел, ваш вор, Тиррель Смис? — спросил немного недоверчиво и насмешливо доктор Бриэ.
— Я его видел только со спины, — отвечал Тиррель Смис, — и на спине у него был кислородный респиратор, а в остальном он показался мне самым обыкновенным человеком.
— Да, это удивительно правдоподобно! — воскликнул доктор Бриэ. — Самый обыкновенный человек на Луне! Да это вам приснилось, Тиррель Смис!.. или, быть может, вы дольше обыкновенного беседовали с вашей возлюбленной бутылочкой портвейна?
— О-о! господин доктор! — возмутился идеальный слуга, — как можете вы предполагать такие неприличные вещи! Да я сегодня с самого утра даже не понюхал портвейна, который, как вы сейчас весьма справедливо заметили, очень уважаю. Если я говорю, что с самого утра, то хочу этим только сказать, что с того времени, как мы встали: в этой удивительной стране никто не может даже сказать с уверенностью, утро это, день или вечер.
— Однако вы с уверенностью можете сказать, что видели, как кто-то выскочил в окно? да? — спросил его в свою очередь Норбер Моони.
— С как нельзя большей уверенностью! — воскликнул Тиррель Смис, — я готов засвидетельствовать это своей подписью в присутствии нотариуса! — торжественно добавил он.
— Ну, мы не будем утруждать вас этим, тем более, что здесь, насколько мне известно, не особенно много нотариусов! — с напускной серьезностью сказал Моони, — но дело это надо вывести на чистую воду. Господа, мы должны немедленно вооружиться своими респираторами и ружьями и сделать основательный обход обсерватории. Двое из вас отправятся со мной в обход, а двое других останутся охранять обсерваторию.
Виржиль и Каддур первые вызвались сопровождать молодого ученого в этой новой его экспедиции, на что он с полной готовностью согласился, а доктор Бриэ и Тиррель Смис должны были остаться в большой круглой зале. Захватив оружие и снаряды и свои респираторы, они решили следовать тем же путем, каким следовал вор, то есть через кухонное окно.
Окно это выходило на правую ветвь большой круговой дороги, то есть в ту сторону, где находились строения, служившие когда-то помещением сперва господам комиссарам-контролерам, а затем тюрьмой для Каддура. Так как это помещение не имело прямого сообщения с главным зданием обсерватории, то никто не подумал о том, чтобы осмотреть его до настоящего момента: о нем все почему-то забыли.
Но теперь Норберу Моони вдруг пришло в голову, что в этом помещении также должен быть небольшой запас воздуха, и что при данных условиях этим драгоценным даром отнюдь не следует пренебрегать. Движимый этой мыслью, он направился прямо к дверям.
Но в тот момент, когда Норбер Моони нажал рукой дверную скобу, из круглого отверстия, проделанного в дверях и внезапно обнаружившегося, раздался выстрел прямо в упор и опалил волосы молодого ученого, сбив его полотняный шлем, но не нанеся ему никакой более серьезной раны. Пуля, пролетев над головами осаждающих, ударилась в каменную ограду и сбила с нее несколько камней и изрядное количество известки.
— Враг здесь! — воскликнул Норбер Моони, обращаясь к своим товарищам и, поспешно прижавшись к стене, знаком дал им понять, чтобы и они сделали то же. Предосторожность эта оказалась далеко не лишней. Едва успели они уйти таким образом из-под выстрелов неприятеля, как с промежутком в несколько секунд раздались один за другим еще два выстрела из той же импровизированной бойницы, проделанной в двери.
Виржиль не стал дожидаться далее, кинулся к двери и попытался было высадить ее, но оказалось, что она была на запоре, и кроме того, вероятно, надежно забаррикадирована изнутри, так что взломать ее не было никакой возможности.
— Теперь нам остается только одно, — проговорил он шепотом, — отойдем за ограду и заляжем на земляном валу, что на одном уровне со стеной ограды. Оттуда мы можем стрелять прямо в окна.
Совет этот был настолько разумен, что ему нельзя было не последовать. Не прошло и пяти минут, как трое осаждающих взобрались на стену ограды по наружному земляному валу и, растянувшись на сухой траве выжженного газона, принялись стрелять из своих двухзарядных ружей прямо по окнам этого флигеля.
Стекла и рамы вскоре разлетелись вдребезги, но никто не отвечал на их выстрелы.
— Они, очевидно, выжидают момента, когда мы покажемся на валу, чтобы стрелять по нам наверняка! — сказал Виржиль, угадывая мысль неприятеля благодаря своему давнему навыку ко всякого рода боевым схваткам и перестрелкам. — Но нет, друзья мои, мы не такие простаки и пороху-то понюхали побольше вашего! Нет, братцы, вам придется первыми высунуть нос!
Между тем его пули, направленные меткой рукой, свистели по направлению к стене осаждаемого помещения, не вызывая, однако, никаких заметных результатов.
Видя, что эта пальба ни к чему не ведет, Норбер Моони приказал направить огонь на входную дверь.
От третьей разрывной пули дверь эта разлетелась в щепки.
— Теперь на приступ! — крикнул Норбер, сползая первый с вала на круговую дорогу и устремляясь к дверям, куда одновременно с ним подоспели Виржиль и Каддур.
Все трое стремительно ворвались в помещение, но здесь не было никого!.. Осаждаемые исчезли, как будто испарились. Очевидно, они скрылись в смежную, внутреннюю комнату и там искали спасения. Наши осаждающие открыли огонь по двери, ведущей туда.
«Если только это живые люди, как мы, — мысленно решил молодой астроном, — то они волей-неволей вынуждены будут сдаться вследствие недостатка воздуха».
Действительно, в бреши, проделанной во второй внутренней двери, скоро показался навязанный на палочку белый носовой платок, как бы в подтверждение мысли Норбера Моони. Как видно, в целом мире, и даже на Луне белый платок должен означать желание сдаться или вести переговоры.
— Перестань стрелять и разверни над головой свой платок! — приказал Норбер Моони Виржилю, который поспешил исполнить его приказание.
Тогда дверь отворилась, и на пороге ее показалась высокая фигура, которую наши осаждающие всего менее ожидали увидеть здесь: то был сэр Буцефал Когхилль!
Худой, бледный, едва державшийся на ногах, он, казалось, был только тенью сэра Буцефала. Тем не менее все сразу узнали его.
— Как? Неужели это вы, баронет, встречаете нас оружейным огнем? — удивленно воскликнул Норбер Моони, не веря своим глазам.
Баронет молча покачал отрицательно головой, и на лице его промелькнула едва приметная меланхолическая улыбка, а за его спиной послышался чей-то чужой голос, отвечавший вместо него, и этот голос удивительно походил на голос Костеруса Вагнера.
— Мы желаем вступить в переговоры! — сказал этот голос, но говорившего не было видно за спиной баронета, где он, вероятно, умышленно скрывался.
— Кто вы такие? — спросил Норбер Моони, все еще сомневавшийся, — ведь он не предполагал встретить Костеруса Вагнера здесь, на Луне.
При этих словах Радамехский карлик вскрикнул не своим голосом от радости, и крик его походил на торжествующий рев дикого животного при виде жертвы, которая не может уйти от него.
— Каким образом могли вы очутиться здесь и с какой стати вздумали стрелять в нас? — спросил Норбер Моони, все еще крайне удивленный.
— Не все ли вам равно, как все это могло случиться! Скоро вы узнаете обо всем… Но время для нас дорого, так как еще немного — и мы останемся без воздуха…
— В таком случае, сдавайтесь!
— Да, на известных условиях!
— Каких же?
— Вы не лишите нас жизни и обеспечите нам воздух и питание!
— Жизнь я охотно подарю вам, — сказал Норбер Моони, — но что касается воздуха и питания, то это дело другого рода. Здесь эти вещи слишком ценные, чтобы я мог взять на свое попечение трех таких шалопаев, как вы!
— Ну, в таком случае наш пленник должен будет расплатиться за это! — угрюмым, угрожающим голосом произнес Костерус Вагнер.
— Какой пленник?
— Сэр Буцефал Когхилль!
— Правда ли это, баронет? — обратился Норбер Моони к сэру Буцефалу.
Несчастный только утвердительно кивнул головой. Этого было вполне достаточно, чтобы заставить молодого ученого сейчас же принять решение.
— Слушайте, — сказал он, — вот вам мои условия, которые я согласен исполнить по отношению к вам: я дарую вам жизнь, обещаю воздух и пищу, но взамен того вы останетесь моими пленными и будете жить в заключении в том помещении, какое будет отведено для вас, и будете работать наравне с другими, даже больше Других, по моему приказанию, на пользу всеобщего спасения.
— Согласны! — поспешили заявить все три голоса, принадлежавшие Костерусу Вагнеру, Питеру Грифинсу и Игнатию Фогелю.
— Ну, так вручите нам свое оружие и явитесь сюда! Я ручаюсь вам своим словом за вашу безопасность! — сказал Норбер Моони.
В этот момент он вдруг ощутил что-то холодное на своей руке и, обернувшись, увидел Каддура, ставшего на колени и целовавшего его руку.
— О, господин Моони, отдайте их мне! — шептал он умоляющим голосом, — отдайте их мне!..
— Что вы хотите этим сказать? — с недоумением спросил его молодой астроном.
— Отдайте этих мерзавцев, чтобы я мог отомстить им за свое прошлое и поступить с ними так, как они заслуживают!..
— Право, я сделал бы это очень охотно, — возразил Норбер Моони, — но вы сами слышали, что я поручился им моим словом, и теперь уже не вправе взять его обратно… Мало того, я должен серьезно просить вас, чтобы и вы уважали данное мною этим людям слово! — добавил он с особым ударением, заметив выражение жестокой ненависти, вспыхнувшее в глазах Каддура.
Вид этих трех господ был, действительно, таков, что мог возбудить отвращение в ком угодно: бледные, исхудалые, с неподвижными, впалыми глазами, грязные и неопрятные, в том отталкивающем, отвратительном виде, в каком могут быть люди, не видавшие в продолжение нескольких дней ни одной капли воды и влачившие свое жалкое существование в воздухе, с каждым часом грозившем стать все более и более разреженным.
В настоящее время их внешний вид был настолько же жалкий и презренный, насколько он был до того нахальный и вызывающий. Они вынесли из смежной комнаты свое оружие и патроны, которые оказались теми самыми, что были украдены несколько дней тому назад из обсерватории во время первого отсутствия ее обитателей. Норбер Моони не пожелал даже разговаривать со своими тремя пленниками, а, повернувшись к ним спиной, поручил Виржилю сделать все, что необходимо для них, затем вручил Каддуру оружие, только что возвращенное ими, и поспешил увести с собой бедного, исстрадавшегося и измученного баронета. Несколько вдохов чистого кислорода, хорошая ванна, приготовленная Тиррелем Смисом, и стакан доброго старого испанского вина вскоре восстановили силы баронета и вернули ему способность говорить. Он рассказал, что ему пришлось пережить за это непродолжительное и страшно тяжелое время, и объяснил своим друзьям, каким образом те три негодяя очутились здесь, на Луне.
— После того, как вы оставили меня одного там, у входа в кратер Ретикуса, — начал свое повествование сэр Буцефал, обращаясь к молодому астроному, — я принялся набирать камни, как вы мне сказали. Но это занятие вскоре наскучило мне, и я мысленно решил, что с помощью еще двух-трех товарищей докончить сбор камней было бы делом каких-нибудь пяти минут, а между тем Лунные Апеннины, на которые вы указали мне, справа от того места, где мы находились, чрезвычайно соблазняли и положительно манили меня к себе… Мне пришло в голову, что было бы весьма лестно для моего самолюбия как туриста, быть первым из людей, которому посчастливилось взойти на эти горы, и затем иметь право рассказать об этом в лондонском Traveller's Club, (клуб путешественников), если, увы! — мне суждено еще когда-нибудь вернуться в Лондон!.. Отправиться по направлению к этим горам, взобраться на одну из ближайших вершин, воздвигнуть там маленькую каменную пирамидку в качестве памятника и нацарапать на ней небольшую надпись, затем спуститься в русло бывшего горного потока, — было для меня делом не более одного часа… Я преспокойно и весьма довольный своей прогулкой возвращался домой на Тэбали, как вдруг из-за угла громадного выступа скалы три каких-то субъекта накинулись на меня, повалили и отняли у меня мой респиратор с резервуаром кислорода… Эти три личности были наши экс-комиссары!.. К счастью моему, в этом ущелье, где я находился в тот момент, было немного воздуха, не совсем удовлетворительного и не совсем в достаточном количестве, — но все же воздуха, которым можно было дышать. Я не могу объяснить себе, откуда там мог оказаться этот воздух, в этом глубоком, тесном ущелье, но все же благодаря ему я не умер там от удушья, как не умерли и те три мерзавца до этого момента… Очевидно, плавильная печь бывшего стеклянного завода у подножия Тэбали, служившая им в последнее время тюрьмой, была перенесена вместе с нами на Луну, затем обрушилась и скатилась в это ущелье: я видел обломки ее на своем пути…
— Мы также видели эти обломки, когда ходили на ваши розыски! —заметил в свою очередь Норбер Моони.
— А, так и вы видели тоже?.. Дело в том, что этот Костерус Вагнер, который не столько глуп, сколько зол и гадок, как видно, сразу смекнул, где они находятся, тем более, что едва он только хотел подняться в гору и;ущелья, как атмосфера становилась уже невозможной для дыхания. Кроме того, эти мерзавцы не имели никакой пищи, а снизу они издали видели обсерваторию изнали, что мы находимся там, и что, вероятно, у нас съестных припасов вволю. Но при всем том они не имели возможности добраться туда за неимением кислорода, чтобы пройти этот путь и не задохнуться. Как раз в это самое время они увидели меня, спокойно собиравшегося, по выходе из ущелья, подняться в гору, чтобы вернуться на Тэбали. Они решили подкараулить меня чтобы разом завладеть и моим запасом кислорода, и моей особой… Отобрав у меня мой респиратор и резервуар и вооружившись ими, Костерус Вагнер, не тратя даром ни минуты, отправился в обсерваторию; не застав там ни одной души, он стал выносить через окно всю провизию и все то оружие, какое только мог найти, не говоря уже о тех трех респираторах, исчезновения которых вы, быть может, даже и не заметили…
— Напротив, я отлично заметил, но позволил себе предположить, что, быть может, вы захватили их с собой! — проговорил Норбер Моони.
— Вот как могут оклеветать человека! — воскликнул баронет полусерьезно-полушутя. — Наконец наш Костерус Вагнер вернулся, заставил нас обогнуть пик Тэбали и с противоположного большой дороге ската привел нас к помещению, которое некогда занимали в Судане господа комиссары… Заметьте, что во все время этого странствования я шел связанный и, кроме того дуло моего ружья было привязано к моим рукам, а Костерус Вагнер держал приклад в одной руке, а палец другой руки не спускал с курка… Я не имел даже возможности ни крикнуть, ни позвать на помощь, так как в этой проклятой стране никакой звук не передается.. В таком порядке мы наконец прибыли туда, где вы застали нас, и оставались там все это время. Я вынужден был лежать в углу, связанный по рукам и по ногам, под угрозой смерти, при малейшей попытке двинуться с места или произвести какой-нибудь шум.
— Они же не переставали измышлять различные планы и строить заговоры, но ни на одном из них не могли окончательно остановиться. По-видимому, главная цель их заключалась в том, чтобы атаковать вас во время сна и овладеть обсерваторией. Но, на свою беду, они не имели в своем распоряжении достаточного количества ружей и патронов. Вследствие этого Костерус Вагнер и попытался было пробраться в кухню обсерватории во время вашего завтрака, рассчитывая на то, что ему удастся незаметно прокрасться и захватить оружие. Тут-то он и попался, так кстати для всех нас, и навел вас на след нашего местопребывания…
Едва успел баронет докончить свое повествование, как на последнем слове голос его вдруг оборвался, глаза остановились и стали точно стеклянные, а лицо слегка побледнело и на нем ясно выразился испуг и недоумение: баронет вдруг увидел Каддура, которого он до сих пор, среди таких разнообразных и сильных впечатлений, какие ему пришлось пережить в эти последние несколько часов, не заметил. Не удивительно, что видя Радамехского карлика, которого он считал давно уже умершим и похороненным, живым и здоровым, и, вдовершение всего, в кругу его друзей, на дружеской и равной ноге с ними, — сэр Буцефал едва мог верить своим глазам и положительно не понимал, как все это могло случиться. Ему объяснили, как все это произошло, и он, конечно, своими глазами должен был убедиться в воскрешении Каддура и перемене его отношений к обитателям пика Тэбали.
Между тем Виржиль деятельно принялся хлопотать об устройстве трех экс-комиссаров. Он проворно заменил разбитые оконные рамы другими, наглухо заделал входную дверь и проделал новую в стене, примыкавшей к внутренней галерее обсерватории. Флигель, отведенный трем пленникам, снабжался воздухом из воздушного колодца, как и остальные помещения обсерватории; для снабжения водой в их распоряжение предоставили особую цистерну и надлежащий запас пищи. Затем Норбер Моони письменно назначил им их долю труда по исправлению попорченных инсоляторов и по другим необходимым поделкам и работам.
Однако такое внезапное увеличение обитателей обсерватории, а, следовательно, ипотребителей воздуха и Провианта, несомненно вносило некоторое затруднение в смысле вопроса о более или менее продолжительном пребывании маленькой колонии на Луне. И эта мысль с самого первого момента сильно заботила Норбера Моони.
— Я рассчитывал, что нашего запаса воздуха будет вполне достаточно для восьми человек в продолжение двадцати двух суток, — со вздохом проговорил он, — ну а теперь придется уменьшить на несколько дней срок нашего пребывания и ограничиться всего шестнадцатью днями, так как теперь число потребителей воздуха возросло у нас до одиннадцати пар легких. Нам придется в последнее время нашего пребывания здесь заняться изготовлением кислорода в громадном количестве!
— Вот вам еще новое основание, чтобы избавиться как можно скорее от этих негодяев, — воскликнул Каддур, волновавшийся, точно тигр в клетке, с того момента, как он осознал, что его изверги здесь, под одной кровлей с ним. — Дайте их мне, господин Моони, дайте их мне хотя бы только на несколько часов, и я ручаюсь вам, что уберу их как нельзя лучше и по всем правилам искусства!.. Это для вас выгодно: сберегли бы воздух для тех людей, которые на него имеют полное право, и вместе с тем избавили бы людской род от нескольких позорящих его особей!
Но Норбер Моони и слышать об этом не хотел. Мало того, он постарался разъяснить Каддуру, насколько такого рода чувства жестоки и возмутительны.
— Возмутительны! — воскликнул карлик, корчась точно от прикосновения к нему каленого железа. — О, я хотел бы посмотреть, что бы вы сказали, если бы были на моем месте, если бы вас, как меня, пятнадцать лет продержали в железных тисках, чтобы изуродовать и сделать из вас посмешище для всего света!.. И вы тогда, конечно, тоже не нашли бы такого мучения, такой пытки, которая была бы достаточно жестока для этих извергов!..
— Да, вы правы! — согласился молодой астроном, желая успокоить возмущенного карлика. — Но только не забывайте, Каддур, что ваша ненависть не может быть нашей, и что мы не можем чувствовать совершенно то же, что чувствуете вы.
Теперь и Каддур в свою очередь вынужден был согласиться и обещал быть менее требовательным. Но сделал он это лишь для того, чтобы изменить свою тактику и по крайней мере добиться, чтобы ему поручено было присматривать за пленными.
— Вы их не знаете! — говорил он. — Они, поверьте, опять сыграют с вами какую-нибудь штуку, от которой вы не возрадуетесь. Ведь это — негодяи в полном смысле этого слова, и их не следует ни на минуту терять из виду.
— Об этом позаботится Виржиль! — отвечал Норбер Моони, не склоняясь и на эту просьбу Каддура. — Вы были бы плохим тюремщиком, Каддур, потому что вы так враждебно настроены против этих людей! Простое чувство человечности воспрещает мне вверить вам эту обязанность, и потому, если вы хотите доказать мне вашу дружбу и ваше расположение, чему я охотно верю, то прошу вас, — и не заговаривайте со мной об этом. Вы должны позабыть, что эти люди здесь, или же держать себя так, как если бы о том совершенно забыли…
На это Каддур опустил глаза в пол, но мрачный огонь ненависти и чувство мести по-прежнему не угасали в них. Нетрудно было видеть, что никакие строгости, никакие увещания помочь здесь не могут и что ненависть бедного карлика к этим людям, к этим мучителям своим, сильнее всякого другого чувства.
— Ну, а как он выглядел, ваш вор, Тиррель Смис? — спросил немного недоверчиво и насмешливо доктор Бриэ.
— Я его видел только со спины, — отвечал Тиррель Смис, — и на спине у него был кислородный респиратор, а в остальном он показался мне самым обыкновенным человеком.
— Да, это удивительно правдоподобно! — воскликнул доктор Бриэ. — Самый обыкновенный человек на Луне! Да это вам приснилось, Тиррель Смис!.. или, быть может, вы дольше обыкновенного беседовали с вашей возлюбленной бутылочкой портвейна?
— О-о! господин доктор! — возмутился идеальный слуга, — как можете вы предполагать такие неприличные вещи! Да я сегодня с самого утра даже не понюхал портвейна, который, как вы сейчас весьма справедливо заметили, очень уважаю. Если я говорю, что с самого утра, то хочу этим только сказать, что с того времени, как мы встали: в этой удивительной стране никто не может даже сказать с уверенностью, утро это, день или вечер.
— Однако вы с уверенностью можете сказать, что видели, как кто-то выскочил в окно? да? — спросил его в свою очередь Норбер Моони.
— С как нельзя большей уверенностью! — воскликнул Тиррель Смис, — я готов засвидетельствовать это своей подписью в присутствии нотариуса! — торжественно добавил он.
— Ну, мы не будем утруждать вас этим, тем более, что здесь, насколько мне известно, не особенно много нотариусов! — с напускной серьезностью сказал Моони, — но дело это надо вывести на чистую воду. Господа, мы должны немедленно вооружиться своими респираторами и ружьями и сделать основательный обход обсерватории. Двое из вас отправятся со мной в обход, а двое других останутся охранять обсерваторию.
Виржиль и Каддур первые вызвались сопровождать молодого ученого в этой новой его экспедиции, на что он с полной готовностью согласился, а доктор Бриэ и Тиррель Смис должны были остаться в большой круглой зале. Захватив оружие и снаряды и свои респираторы, они решили следовать тем же путем, каким следовал вор, то есть через кухонное окно.
Окно это выходило на правую ветвь большой круговой дороги, то есть в ту сторону, где находились строения, служившие когда-то помещением сперва господам комиссарам-контролерам, а затем тюрьмой для Каддура. Так как это помещение не имело прямого сообщения с главным зданием обсерватории, то никто не подумал о том, чтобы осмотреть его до настоящего момента: о нем все почему-то забыли.
Но теперь Норберу Моони вдруг пришло в голову, что в этом помещении также должен быть небольшой запас воздуха, и что при данных условиях этим драгоценным даром отнюдь не следует пренебрегать. Движимый этой мыслью, он направился прямо к дверям.
Но в тот момент, когда Норбер Моони нажал рукой дверную скобу, из круглого отверстия, проделанного в дверях и внезапно обнаружившегося, раздался выстрел прямо в упор и опалил волосы молодого ученого, сбив его полотняный шлем, но не нанеся ему никакой более серьезной раны. Пуля, пролетев над головами осаждающих, ударилась в каменную ограду и сбила с нее несколько камней и изрядное количество известки.
— Враг здесь! — воскликнул Норбер Моони, обращаясь к своим товарищам и, поспешно прижавшись к стене, знаком дал им понять, чтобы и они сделали то же. Предосторожность эта оказалась далеко не лишней. Едва успели они уйти таким образом из-под выстрелов неприятеля, как с промежутком в несколько секунд раздались один за другим еще два выстрела из той же импровизированной бойницы, проделанной в двери.
Виржиль не стал дожидаться далее, кинулся к двери и попытался было высадить ее, но оказалось, что она была на запоре, и кроме того, вероятно, надежно забаррикадирована изнутри, так что взломать ее не было никакой возможности.
— Теперь нам остается только одно, — проговорил он шепотом, — отойдем за ограду и заляжем на земляном валу, что на одном уровне со стеной ограды. Оттуда мы можем стрелять прямо в окна.
Совет этот был настолько разумен, что ему нельзя было не последовать. Не прошло и пяти минут, как трое осаждающих взобрались на стену ограды по наружному земляному валу и, растянувшись на сухой траве выжженного газона, принялись стрелять из своих двухзарядных ружей прямо по окнам этого флигеля.
Стекла и рамы вскоре разлетелись вдребезги, но никто не отвечал на их выстрелы.
— Они, очевидно, выжидают момента, когда мы покажемся на валу, чтобы стрелять по нам наверняка! — сказал Виржиль, угадывая мысль неприятеля благодаря своему давнему навыку ко всякого рода боевым схваткам и перестрелкам. — Но нет, друзья мои, мы не такие простаки и пороху-то понюхали побольше вашего! Нет, братцы, вам придется первыми высунуть нос!
Между тем его пули, направленные меткой рукой, свистели по направлению к стене осаждаемого помещения, не вызывая, однако, никаких заметных результатов.
Видя, что эта пальба ни к чему не ведет, Норбер Моони приказал направить огонь на входную дверь.
От третьей разрывной пули дверь эта разлетелась в щепки.
— Теперь на приступ! — крикнул Норбер, сползая первый с вала на круговую дорогу и устремляясь к дверям, куда одновременно с ним подоспели Виржиль и Каддур.
Все трое стремительно ворвались в помещение, но здесь не было никого!.. Осаждаемые исчезли, как будто испарились. Очевидно, они скрылись в смежную, внутреннюю комнату и там искали спасения. Наши осаждающие открыли огонь по двери, ведущей туда.
«Если только это живые люди, как мы, — мысленно решил молодой астроном, — то они волей-неволей вынуждены будут сдаться вследствие недостатка воздуха».
Действительно, в бреши, проделанной во второй внутренней двери, скоро показался навязанный на палочку белый носовой платок, как бы в подтверждение мысли Норбера Моони. Как видно, в целом мире, и даже на Луне белый платок должен означать желание сдаться или вести переговоры.
— Перестань стрелять и разверни над головой свой платок! — приказал Норбер Моони Виржилю, который поспешил исполнить его приказание.
Тогда дверь отворилась, и на пороге ее показалась высокая фигура, которую наши осаждающие всего менее ожидали увидеть здесь: то был сэр Буцефал Когхилль!
Худой, бледный, едва державшийся на ногах, он, казалось, был только тенью сэра Буцефала. Тем не менее все сразу узнали его.
— Как? Неужели это вы, баронет, встречаете нас оружейным огнем? — удивленно воскликнул Норбер Моони, не веря своим глазам.
Баронет молча покачал отрицательно головой, и на лице его промелькнула едва приметная меланхолическая улыбка, а за его спиной послышался чей-то чужой голос, отвечавший вместо него, и этот голос удивительно походил на голос Костеруса Вагнера.
— Мы желаем вступить в переговоры! — сказал этот голос, но говорившего не было видно за спиной баронета, где он, вероятно, умышленно скрывался.
— Кто вы такие? — спросил Норбер Моони, все еще сомневавшийся, — ведь он не предполагал встретить Костеруса Вагнера здесь, на Луне.
При этих словах Радамехский карлик вскрикнул не своим голосом от радости, и крик его походил на торжествующий рев дикого животного при виде жертвы, которая не может уйти от него.
— Каким образом могли вы очутиться здесь и с какой стати вздумали стрелять в нас? — спросил Норбер Моони, все еще крайне удивленный.
— Не все ли вам равно, как все это могло случиться! Скоро вы узнаете обо всем… Но время для нас дорого, так как еще немного — и мы останемся без воздуха…
— В таком случае, сдавайтесь!
— Да, на известных условиях!
— Каких же?
— Вы не лишите нас жизни и обеспечите нам воздух и питание!
— Жизнь я охотно подарю вам, — сказал Норбер Моони, — но что касается воздуха и питания, то это дело другого рода. Здесь эти вещи слишком ценные, чтобы я мог взять на свое попечение трех таких шалопаев, как вы!
— Ну, в таком случае наш пленник должен будет расплатиться за это! — угрюмым, угрожающим голосом произнес Костерус Вагнер.
— Какой пленник?
— Сэр Буцефал Когхилль!
— Правда ли это, баронет? — обратился Норбер Моони к сэру Буцефалу.
Несчастный только утвердительно кивнул головой. Этого было вполне достаточно, чтобы заставить молодого ученого сейчас же принять решение.
— Слушайте, — сказал он, — вот вам мои условия, которые я согласен исполнить по отношению к вам: я дарую вам жизнь, обещаю воздух и пищу, но взамен того вы останетесь моими пленными и будете жить в заключении в том помещении, какое будет отведено для вас, и будете работать наравне с другими, даже больше Других, по моему приказанию, на пользу всеобщего спасения.
— Согласны! — поспешили заявить все три голоса, принадлежавшие Костерусу Вагнеру, Питеру Грифинсу и Игнатию Фогелю.
— Ну, так вручите нам свое оружие и явитесь сюда! Я ручаюсь вам своим словом за вашу безопасность! — сказал Норбер Моони.
В этот момент он вдруг ощутил что-то холодное на своей руке и, обернувшись, увидел Каддура, ставшего на колени и целовавшего его руку.
— О, господин Моони, отдайте их мне! — шептал он умоляющим голосом, — отдайте их мне!..
— Что вы хотите этим сказать? — с недоумением спросил его молодой астроном.
— Отдайте этих мерзавцев, чтобы я мог отомстить им за свое прошлое и поступить с ними так, как они заслуживают!..
— Право, я сделал бы это очень охотно, — возразил Норбер Моони, — но вы сами слышали, что я поручился им моим словом, и теперь уже не вправе взять его обратно… Мало того, я должен серьезно просить вас, чтобы и вы уважали данное мною этим людям слово! — добавил он с особым ударением, заметив выражение жестокой ненависти, вспыхнувшее в глазах Каддура.
Вид этих трех господ был, действительно, таков, что мог возбудить отвращение в ком угодно: бледные, исхудалые, с неподвижными, впалыми глазами, грязные и неопрятные, в том отталкивающем, отвратительном виде, в каком могут быть люди, не видавшие в продолжение нескольких дней ни одной капли воды и влачившие свое жалкое существование в воздухе, с каждым часом грозившем стать все более и более разреженным.
В настоящее время их внешний вид был настолько же жалкий и презренный, насколько он был до того нахальный и вызывающий. Они вынесли из смежной комнаты свое оружие и патроны, которые оказались теми самыми, что были украдены несколько дней тому назад из обсерватории во время первого отсутствия ее обитателей. Норбер Моони не пожелал даже разговаривать со своими тремя пленниками, а, повернувшись к ним спиной, поручил Виржилю сделать все, что необходимо для них, затем вручил Каддуру оружие, только что возвращенное ими, и поспешил увести с собой бедного, исстрадавшегося и измученного баронета. Несколько вдохов чистого кислорода, хорошая ванна, приготовленная Тиррелем Смисом, и стакан доброго старого испанского вина вскоре восстановили силы баронета и вернули ему способность говорить. Он рассказал, что ему пришлось пережить за это непродолжительное и страшно тяжелое время, и объяснил своим друзьям, каким образом те три негодяя очутились здесь, на Луне.
— После того, как вы оставили меня одного там, у входа в кратер Ретикуса, — начал свое повествование сэр Буцефал, обращаясь к молодому астроному, — я принялся набирать камни, как вы мне сказали. Но это занятие вскоре наскучило мне, и я мысленно решил, что с помощью еще двух-трех товарищей докончить сбор камней было бы делом каких-нибудь пяти минут, а между тем Лунные Апеннины, на которые вы указали мне, справа от того места, где мы находились, чрезвычайно соблазняли и положительно манили меня к себе… Мне пришло в голову, что было бы весьма лестно для моего самолюбия как туриста, быть первым из людей, которому посчастливилось взойти на эти горы, и затем иметь право рассказать об этом в лондонском Traveller's Club, (клуб путешественников), если, увы! — мне суждено еще когда-нибудь вернуться в Лондон!.. Отправиться по направлению к этим горам, взобраться на одну из ближайших вершин, воздвигнуть там маленькую каменную пирамидку в качестве памятника и нацарапать на ней небольшую надпись, затем спуститься в русло бывшего горного потока, — было для меня делом не более одного часа… Я преспокойно и весьма довольный своей прогулкой возвращался домой на Тэбали, как вдруг из-за угла громадного выступа скалы три каких-то субъекта накинулись на меня, повалили и отняли у меня мой респиратор с резервуаром кислорода… Эти три личности были наши экс-комиссары!.. К счастью моему, в этом ущелье, где я находился в тот момент, было немного воздуха, не совсем удовлетворительного и не совсем в достаточном количестве, — но все же воздуха, которым можно было дышать. Я не могу объяснить себе, откуда там мог оказаться этот воздух, в этом глубоком, тесном ущелье, но все же благодаря ему я не умер там от удушья, как не умерли и те три мерзавца до этого момента… Очевидно, плавильная печь бывшего стеклянного завода у подножия Тэбали, служившая им в последнее время тюрьмой, была перенесена вместе с нами на Луну, затем обрушилась и скатилась в это ущелье: я видел обломки ее на своем пути…
— Мы также видели эти обломки, когда ходили на ваши розыски! —заметил в свою очередь Норбер Моони.
— А, так и вы видели тоже?.. Дело в том, что этот Костерус Вагнер, который не столько глуп, сколько зол и гадок, как видно, сразу смекнул, где они находятся, тем более, что едва он только хотел подняться в гору и;ущелья, как атмосфера становилась уже невозможной для дыхания. Кроме того, эти мерзавцы не имели никакой пищи, а снизу они издали видели обсерваторию изнали, что мы находимся там, и что, вероятно, у нас съестных припасов вволю. Но при всем том они не имели возможности добраться туда за неимением кислорода, чтобы пройти этот путь и не задохнуться. Как раз в это самое время они увидели меня, спокойно собиравшегося, по выходе из ущелья, подняться в гору, чтобы вернуться на Тэбали. Они решили подкараулить меня чтобы разом завладеть и моим запасом кислорода, и моей особой… Отобрав у меня мой респиратор и резервуар и вооружившись ими, Костерус Вагнер, не тратя даром ни минуты, отправился в обсерваторию; не застав там ни одной души, он стал выносить через окно всю провизию и все то оружие, какое только мог найти, не говоря уже о тех трех респираторах, исчезновения которых вы, быть может, даже и не заметили…
— Напротив, я отлично заметил, но позволил себе предположить, что, быть может, вы захватили их с собой! — проговорил Норбер Моони.
— Вот как могут оклеветать человека! — воскликнул баронет полусерьезно-полушутя. — Наконец наш Костерус Вагнер вернулся, заставил нас обогнуть пик Тэбали и с противоположного большой дороге ската привел нас к помещению, которое некогда занимали в Судане господа комиссары… Заметьте, что во все время этого странствования я шел связанный и, кроме того дуло моего ружья было привязано к моим рукам, а Костерус Вагнер держал приклад в одной руке, а палец другой руки не спускал с курка… Я не имел даже возможности ни крикнуть, ни позвать на помощь, так как в этой проклятой стране никакой звук не передается.. В таком порядке мы наконец прибыли туда, где вы застали нас, и оставались там все это время. Я вынужден был лежать в углу, связанный по рукам и по ногам, под угрозой смерти, при малейшей попытке двинуться с места или произвести какой-нибудь шум.
— Они же не переставали измышлять различные планы и строить заговоры, но ни на одном из них не могли окончательно остановиться. По-видимому, главная цель их заключалась в том, чтобы атаковать вас во время сна и овладеть обсерваторией. Но, на свою беду, они не имели в своем распоряжении достаточного количества ружей и патронов. Вследствие этого Костерус Вагнер и попытался было пробраться в кухню обсерватории во время вашего завтрака, рассчитывая на то, что ему удастся незаметно прокрасться и захватить оружие. Тут-то он и попался, так кстати для всех нас, и навел вас на след нашего местопребывания…
Едва успел баронет докончить свое повествование, как на последнем слове голос его вдруг оборвался, глаза остановились и стали точно стеклянные, а лицо слегка побледнело и на нем ясно выразился испуг и недоумение: баронет вдруг увидел Каддура, которого он до сих пор, среди таких разнообразных и сильных впечатлений, какие ему пришлось пережить в эти последние несколько часов, не заметил. Не удивительно, что видя Радамехского карлика, которого он считал давно уже умершим и похороненным, живым и здоровым, и, вдовершение всего, в кругу его друзей, на дружеской и равной ноге с ними, — сэр Буцефал едва мог верить своим глазам и положительно не понимал, как все это могло случиться. Ему объяснили, как все это произошло, и он, конечно, своими глазами должен был убедиться в воскрешении Каддура и перемене его отношений к обитателям пика Тэбали.
Между тем Виржиль деятельно принялся хлопотать об устройстве трех экс-комиссаров. Он проворно заменил разбитые оконные рамы другими, наглухо заделал входную дверь и проделал новую в стене, примыкавшей к внутренней галерее обсерватории. Флигель, отведенный трем пленникам, снабжался воздухом из воздушного колодца, как и остальные помещения обсерватории; для снабжения водой в их распоряжение предоставили особую цистерну и надлежащий запас пищи. Затем Норбер Моони письменно назначил им их долю труда по исправлению попорченных инсоляторов и по другим необходимым поделкам и работам.
Однако такое внезапное увеличение обитателей обсерватории, а, следовательно, ипотребителей воздуха и Провианта, несомненно вносило некоторое затруднение в смысле вопроса о более или менее продолжительном пребывании маленькой колонии на Луне. И эта мысль с самого первого момента сильно заботила Норбера Моони.
— Я рассчитывал, что нашего запаса воздуха будет вполне достаточно для восьми человек в продолжение двадцати двух суток, — со вздохом проговорил он, — ну а теперь придется уменьшить на несколько дней срок нашего пребывания и ограничиться всего шестнадцатью днями, так как теперь число потребителей воздуха возросло у нас до одиннадцати пар легких. Нам придется в последнее время нашего пребывания здесь заняться изготовлением кислорода в громадном количестве!
— Вот вам еще новое основание, чтобы избавиться как можно скорее от этих негодяев, — воскликнул Каддур, волновавшийся, точно тигр в клетке, с того момента, как он осознал, что его изверги здесь, под одной кровлей с ним. — Дайте их мне, господин Моони, дайте их мне хотя бы только на несколько часов, и я ручаюсь вам, что уберу их как нельзя лучше и по всем правилам искусства!.. Это для вас выгодно: сберегли бы воздух для тех людей, которые на него имеют полное право, и вместе с тем избавили бы людской род от нескольких позорящих его особей!
Но Норбер Моони и слышать об этом не хотел. Мало того, он постарался разъяснить Каддуру, насколько такого рода чувства жестоки и возмутительны.
— Возмутительны! — воскликнул карлик, корчась точно от прикосновения к нему каленого железа. — О, я хотел бы посмотреть, что бы вы сказали, если бы были на моем месте, если бы вас, как меня, пятнадцать лет продержали в железных тисках, чтобы изуродовать и сделать из вас посмешище для всего света!.. И вы тогда, конечно, тоже не нашли бы такого мучения, такой пытки, которая была бы достаточно жестока для этих извергов!..
— Да, вы правы! — согласился молодой астроном, желая успокоить возмущенного карлика. — Но только не забывайте, Каддур, что ваша ненависть не может быть нашей, и что мы не можем чувствовать совершенно то же, что чувствуете вы.
Теперь и Каддур в свою очередь вынужден был согласиться и обещал быть менее требовательным. Но сделал он это лишь для того, чтобы изменить свою тактику и по крайней мере добиться, чтобы ему поручено было присматривать за пленными.
— Вы их не знаете! — говорил он. — Они, поверьте, опять сыграют с вами какую-нибудь штуку, от которой вы не возрадуетесь. Ведь это — негодяи в полном смысле этого слова, и их не следует ни на минуту терять из виду.
— Об этом позаботится Виржиль! — отвечал Норбер Моони, не склоняясь и на эту просьбу Каддура. — Вы были бы плохим тюремщиком, Каддур, потому что вы так враждебно настроены против этих людей! Простое чувство человечности воспрещает мне вверить вам эту обязанность, и потому, если вы хотите доказать мне вашу дружбу и ваше расположение, чему я охотно верю, то прошу вас, — и не заговаривайте со мной об этом. Вы должны позабыть, что эти люди здесь, или же держать себя так, как если бы о том совершенно забыли…
На это Каддур опустил глаза в пол, но мрачный огонь ненависти и чувство мести по-прежнему не угасали в них. Нетрудно было видеть, что никакие строгости, никакие увещания помочь здесь не могут и что ненависть бедного карлика к этим людям, к этим мучителям своим, сильнее всякого другого чувства.
ГЛАВА VII. Отрывки из дневника Гертруды
«Сегодня исполнилось ровно шесть суток, как мы находимся на Луне. Я без труда поверила бы, что мы здесь не шесть суток, а целых шесть недель, даже шесть месяцев, если бы господин Моони захотел серьезно уверить меня в этом. Здесь положительно не знаешь, что думать и чему верить в этой странной стране, где все необычайно, все удивительно и почти невероятно для нас, жителей земного шара. Надо прожить день, продолжающийся сто сорок четыре часа, чтобы составить себе некоторое представление о том, что называется „бесконечно длинным днем“!.. О, добрая, благодетельная ночь! Чего бы я ни дала за то, чтобы ты наступала каждый вечер то есть каждые двенадцать часов, как мы привыкли к тому от начала веков!.. А эти сиесты, то есть дневные отдыхи, которые мы регулярно устраиваем себе, как мало они походят на настоящий сон, которым мы каждую ночь пользуемся у себя, на Земле! Впрочем, надо же заплатить кое-какими маленькими неудобствами за честь и славу такой необычайной экспедиции, как та, которой мы являемся участниками в данный момент…
Однако буду продолжать этот дневник, который я пишу для моего отца, — ведь это единственное средство, оставленное мне, чтобы беседовать с ним, с моим дорогим и возлюбленным отцом, через разделяющее нас друг от друга громадное пространство. Бедный папа! Что-то он теперь делает там? Почему он не здесь, не с нами, вместо того, чтобы выдерживать осаду в Хартуме? Там, верно, так же жарко, как и здесь, в настоящий момент, и, может быть, там даже много хуже… Бедный папа!.. Когда-то мы опять свидимся с ним?.. Я хотела бы, если нам когда-либо суждено это счастье, иметь возможность описать вам, день за днем, час за часом, всю нашу Лунную жизнь. Жизнь эта монотонна и вместе фантастична; до того фантастична и неправдоподобна, что порой мне приходится укусить себе кончик пальца, чтобы убедиться, что все это не сон, а действительность, что я не брежу, а действительно живу.
Каждое утро или, вернее, каждый раз, когда я пробуждаюсь после нескольких часов сна, в искусственном полумраке моей комнаты, мне нужно никак не менее пяти минут времени и самого несомненного свидетельства Фатимы, чтобы убедиться, что мы действительно находимся на Луне. И вот, в конце концов, я все же вынуждена сознаться, что это в самом деле так, и тогда я сама не знаю, плакать мне или смеяться, печалиться или радоваться этому обстоятельству.
Собственно говоря, мы здесь точно на судне в открытом море, но с той только разницей, что мы при этом лишены возможности выходить подышать свежим воздухом на палубу, если только не считать того, что мы имеем здесь возможность пройтись по эспланаде, благодаря этим проклятым кислородным резервуарам и респираторам. Когда я в первый раз вышла здесь из обсерватории, мне показалось весьма забавным, что мы дышим только так, как обыкновенно пьют, — маленькими глоточками, и ходим не иначе, как скачками и прыжками, точно какие-то клоуны или стрекозы… Но, в конце концов, это становится скучно и надоедливо! Самый маленький морской ветерок, которым я могла бы подышать, гуляя об руку с дорогим моим папой, был бы для меня несравненно приятней!.. Из всех нас только один господин Моони не утомляется и проводит целые дни на воздухе или, вернее, без воздуха! Он ушел сегодня с утра, то есть я хочу сказать этим, тотчас же после завтрака, в новую экспедицию, с целью посетить другое, противоположное полушарие Луны, то полушарие, которого нельзя видеть с Земли и которое вследствие этого осталось совершенно неизвестно не только для нас, простых смертных, но и для господ астрономов. До сего времени никто не видел его, да, вероятно, кроме нас, никто никогда не увидит. Не смешно ли, в самом деле, что Луна обращена к нам всегда одной и той же стороной и никогда не показывает другой? Когда вам сообщают об этом впервые, это кажется нелепым, но вместе с тем это весьма естественно, так как спутница наша совершает вместе с нами свой ежегодный обход вокруг Солнца. Она точно ребенок, который за руку с маменькой своей обходит вокруг карусели деревянных лошадок и все время смотрит в центр на того человека, который приводит в движение эту карусель, и седоки карусели, конечно, будут временами терять из виду ребенка, но зато каждый раз, когда они будут встречаться, будут видеть его только в лицо. Вот что сказал мне по этому поводу господин Моони и что мне показалось довольно интересно узнать. Теперь же, как я уже говорила, наш молодой ученый отправился посетить и исследовать, насколько возможно, то полушарие Луны, которого никто еще не видел даже и издали, при помощи самых усовершенствованных и сильных телескопов. Мы все также были бы очень рады сопровождать его в этой любопытной экспедиции, но он не позволил нам сделать этого, потому что, во-первых, это слишком далеко и утомительно: он говорил, что, по всей вероятности, он не вернется раньше, как через двое суток; кроме того, он сказал нам, что на том полушарии он застанет Лунную ночь и страшный холод. Во-вторых, являлась необходимость захватить ссобой двойной или даже тройной запас кислорода, что было бы крайне затруднительно в том случае, если бы и все мы отправились вместе с ним в эту экспедицию. Словом, как бы то ни было, но господин Моони отправился один, в сопровождении Каддура, но с целым арсеналом подзорных труб, биноклей, различных инструментов, необходимых для всякого рода определений, вычислений и исследований, не говоря уже о запасах провизии, весьма скромных, правда, и состоявших из небольшого количества сухарей, двух-трех жестянок с консервами и небольшой фляги воды. С такого рода запасами он отправляется за триста-четыреста миль! Как это на него похоже! Кроме того, я почти уверена, что вы, дорогой папа, сказали бы при этом: «Немыслимо, чтобы он мог вернуться из этой экспедиции в такой короткий срок, как двое суток, да еще в стране, где нет не только железных дорог, но и вообще никаких дорог или других путей сообщения». Однако господин Моони уверяет нас, что его расчет верен, и что ему потребуется восемнадцать часов при скорости восемьдесят километров в час, чтобы очутиться на другом полушарии Луны, и затем столько же на то, чтобы вернуться обратно в обсерваторию, причем останется в его распоряжении еще двенадцать часов, чтобы отдохнуть и заняться исследованиями, кое-какими вычислениями и набросать необходимые заметки. Как видите, дорогой папаша, на Луне такого рода дальние путешествия совершаются в семимильных сапогах, как в сказке «Мальчик с пальчик».
Однако буду продолжать этот дневник, который я пишу для моего отца, — ведь это единственное средство, оставленное мне, чтобы беседовать с ним, с моим дорогим и возлюбленным отцом, через разделяющее нас друг от друга громадное пространство. Бедный папа! Что-то он теперь делает там? Почему он не здесь, не с нами, вместо того, чтобы выдерживать осаду в Хартуме? Там, верно, так же жарко, как и здесь, в настоящий момент, и, может быть, там даже много хуже… Бедный папа!.. Когда-то мы опять свидимся с ним?.. Я хотела бы, если нам когда-либо суждено это счастье, иметь возможность описать вам, день за днем, час за часом, всю нашу Лунную жизнь. Жизнь эта монотонна и вместе фантастична; до того фантастична и неправдоподобна, что порой мне приходится укусить себе кончик пальца, чтобы убедиться, что все это не сон, а действительность, что я не брежу, а действительно живу.
Каждое утро или, вернее, каждый раз, когда я пробуждаюсь после нескольких часов сна, в искусственном полумраке моей комнаты, мне нужно никак не менее пяти минут времени и самого несомненного свидетельства Фатимы, чтобы убедиться, что мы действительно находимся на Луне. И вот, в конце концов, я все же вынуждена сознаться, что это в самом деле так, и тогда я сама не знаю, плакать мне или смеяться, печалиться или радоваться этому обстоятельству.
Собственно говоря, мы здесь точно на судне в открытом море, но с той только разницей, что мы при этом лишены возможности выходить подышать свежим воздухом на палубу, если только не считать того, что мы имеем здесь возможность пройтись по эспланаде, благодаря этим проклятым кислородным резервуарам и респираторам. Когда я в первый раз вышла здесь из обсерватории, мне показалось весьма забавным, что мы дышим только так, как обыкновенно пьют, — маленькими глоточками, и ходим не иначе, как скачками и прыжками, точно какие-то клоуны или стрекозы… Но, в конце концов, это становится скучно и надоедливо! Самый маленький морской ветерок, которым я могла бы подышать, гуляя об руку с дорогим моим папой, был бы для меня несравненно приятней!.. Из всех нас только один господин Моони не утомляется и проводит целые дни на воздухе или, вернее, без воздуха! Он ушел сегодня с утра, то есть я хочу сказать этим, тотчас же после завтрака, в новую экспедицию, с целью посетить другое, противоположное полушарие Луны, то полушарие, которого нельзя видеть с Земли и которое вследствие этого осталось совершенно неизвестно не только для нас, простых смертных, но и для господ астрономов. До сего времени никто не видел его, да, вероятно, кроме нас, никто никогда не увидит. Не смешно ли, в самом деле, что Луна обращена к нам всегда одной и той же стороной и никогда не показывает другой? Когда вам сообщают об этом впервые, это кажется нелепым, но вместе с тем это весьма естественно, так как спутница наша совершает вместе с нами свой ежегодный обход вокруг Солнца. Она точно ребенок, который за руку с маменькой своей обходит вокруг карусели деревянных лошадок и все время смотрит в центр на того человека, который приводит в движение эту карусель, и седоки карусели, конечно, будут временами терять из виду ребенка, но зато каждый раз, когда они будут встречаться, будут видеть его только в лицо. Вот что сказал мне по этому поводу господин Моони и что мне показалось довольно интересно узнать. Теперь же, как я уже говорила, наш молодой ученый отправился посетить и исследовать, насколько возможно, то полушарие Луны, которого никто еще не видел даже и издали, при помощи самых усовершенствованных и сильных телескопов. Мы все также были бы очень рады сопровождать его в этой любопытной экспедиции, но он не позволил нам сделать этого, потому что, во-первых, это слишком далеко и утомительно: он говорил, что, по всей вероятности, он не вернется раньше, как через двое суток; кроме того, он сказал нам, что на том полушарии он застанет Лунную ночь и страшный холод. Во-вторых, являлась необходимость захватить ссобой двойной или даже тройной запас кислорода, что было бы крайне затруднительно в том случае, если бы и все мы отправились вместе с ним в эту экспедицию. Словом, как бы то ни было, но господин Моони отправился один, в сопровождении Каддура, но с целым арсеналом подзорных труб, биноклей, различных инструментов, необходимых для всякого рода определений, вычислений и исследований, не говоря уже о запасах провизии, весьма скромных, правда, и состоявших из небольшого количества сухарей, двух-трех жестянок с консервами и небольшой фляги воды. С такого рода запасами он отправляется за триста-четыреста миль! Как это на него похоже! Кроме того, я почти уверена, что вы, дорогой папа, сказали бы при этом: «Немыслимо, чтобы он мог вернуться из этой экспедиции в такой короткий срок, как двое суток, да еще в стране, где нет не только железных дорог, но и вообще никаких дорог или других путей сообщения». Однако господин Моони уверяет нас, что его расчет верен, и что ему потребуется восемнадцать часов при скорости восемьдесят километров в час, чтобы очутиться на другом полушарии Луны, и затем столько же на то, чтобы вернуться обратно в обсерваторию, причем останется в его распоряжении еще двенадцать часов, чтобы отдохнуть и заняться исследованиями, кое-какими вычислениями и набросать необходимые заметки. Как видите, дорогой папаша, на Луне такого рода дальние путешествия совершаются в семимильных сапогах, как в сказке «Мальчик с пальчик».