Андре Лори
Изгнанники Земли
ГЛАВА I. После катастрофы
Был ясный день. Глубокая могильная тишина и мертвое безмолвие царили в обсерватории, когда Норбер Моони открыл глаза и оглянулся кругом. Томительный жар словно повис в воздухе. Моони не сразу мог отдать себе отчет в том, что случилось и много ли времени прошло с тех пор. Он сознавал только, что находится теперь в круглой Зале Ручек, на оттоманке, стоявшей под черного дерева дощечкой, на которой укреплены были слоновой кости ручки с литерами А и В; он лежал навзничь, по всей вероятности, опрокинутый первым сильным толчком катастрофы. Кругом царил страшный хаос и картина полного разрушения: столы, стулья, диваны, шкафы, — все это было опрокинуто, поломано, раскидано, электрическая люстра изогнута и скручена, магнетометр лежал на полу изломанный и разбитый, дорогой фарфор чайного прибора также весь перебит и черепки разбросаны по всей зале. Гертруда Керсэн, Фатима, доктор Бриэ, баронет и Тиррель Смис лежали без чувств, кто на диване, кто на полу, опрокинутые первым ужасным толчком землетрясения.
Первой заботой молодого астронома было кинуться на помощь к Гертруде Керсэн, точно так же, как и в момент катастрофы последним его сознательным действием было уберечь ее. Он нашел девушку в глубоком обмороке, но, насколько можно было видеть, без малейшего ранения; пульс ее слабо бился, а из полуоткрытых уст вылетало слабое дыхание, подобно дыханию спящего ребенка.
Едва успел Норбер Моони убедиться в этом, как в силу какого-то инстинктивного движения бросился к доктору, который сидел в кресле, где его застала катастрофа, и крепко спал. Он сидел у стола, теперь опрокинутого и изломанного, и, очевидно, собирался выпить свою чашку чая, когда ошеломленный страшным ударом потерял на время сознание, а затем незаметно перешел от обморока к крепкому сну. Но достаточно было дотронуться до его плеча, чтобы заставить его раскрыть глаза.
Он начал с того, что стал с особенным усердием протирать их, затем осмотрелся кругом, видимо, сильно удивленный тем, что видит перед собой, потом встал на ноги и с минуту стоял неподвижно, как будто на него нашел столбняк. Наконец это прошло, и тогда он обратился к Норберу Моони, все еще стоявшему подле него, со словами:
— Кой черт! Да что это случилось с нами?
— К сожалению, я не могу сказать вам сейчас ничего положительного на этот счет! — отозвался молодой ученый. — Но, слава Богу, вы уже на ногах, доктор! А это главное! Пойдемте же скорее, посмотрите, чем можно помочь вашей племяннице, которая лежит вон там без всяких признаков сознания, очевидно, это только обморок…
Доктор послушно, но как-то автоматически последовал за молодым человеком к дивану, на котором лежала бесчувственная молодая девушка, машинально взял ее руку, нащупал пульс, но оставался неподвижен и не произнес при этом ни слова.
— Ведь пульс еще бьется? — тревожно и до некоторой степени досадливо спросил его Норбер Моони, державший в своих руках другую руку Гертруды. — Что же надо делать? Говорите же, доктор!
Доктору, очевидно, пришлось сделать над собой громадное усилие, чтобы ответить как бы сквозь сон:
— Ящик с медикаментами…
Моони сразу понял, чего от него требовали, в одну минуту он бегом пробежал в смежную комнату, служившую людской, где находилась обыкновенно маленькая походная аптечка и ящик с медикаментами, о котором упомянул доктор. Он почти не заметил Виржиля, который лежал растянувшись на полу, поперек дороги, и на которого он едва не наступил. Не долго думая, Моони перескочил через бесчувственного слугу и, захватив упомянутый ящик, также бегом вернулся к тому дивану, где лежала Гертруда.
— Какое из этих лекарств нужно вам? — спросил Норбер Моони, откинув крышку ящика, — какую баночку прикажете достать?
— Серный эфир! — как-то автоматически ответил доктор Бриэ с неподвижно устремленным в одну точку бессмысленным взглядом.
Молодой астроном в одну минуту распечатал флакон с соответствующей надписью, достал его и, не считая нужным обращаться с дальнейшими расспросами к доктору, сам поднес флакон с эфиром к лицу молодой девушки и стал смачивать им ее лоб и виски. Эфир этот тотчас же подействовал освежающе на больную, и этого простого приема лечения было вполне достаточно, чтобы привести молодую девушку в сознание. Она открыла глаза, слегка приподнялась на диване и осмотрелась вокруг себя удивленным, недоумевающим взором.
— Фатима! — прошептала она слабым еще голосом, видя, что ее маленькая служанка лежит у ее ног все еще в бесчувственном состоянии.
— Она еще не пришла в сознание, — отвечал Норбер Моони, подходя к бедной девочке и склоняясь над ней, чтобы и ей дать понюхать эфиру и брызнуть несколько капель в лицо. — Будьте спокойны, она сейчас очнется! Видите, она уже начинает приходить в себя…
— Фатима! — повторила еще раз Гертруда Керсэн, окликая свою любимицу.
— Добрая госпожа!.. — отозвалась девочка, делая над собой усилие, чтобы встать и приблизиться к своей госпоже.
— Ты очень напугалась, дорогая моя, не правда ли? ты сильно испугалась?
— Да, госпожа!., мне было очень страшно!.. Я так перепугалась, что чуть не умерла… Но теперь все прошло!., смотрите, добрая госпожа, я уже могу держаться на ногах… могу ходить!
И в подтверждение своих слов она действительно попробовала сделать несколько шагов, потом, обхватив обеими руками шею Гертруды Керсэн, стала страстно целовать ее в плечо, а та нежно заключила ее в свои объятия. Тем временем Норбер Моони приводил в чувства баронета.
— И он также только ошеломлен, не более, — сказал Моони, внимательно вглядываясь в немного побледневшее лицо своего приятеля, — но мне кажется, доктор что вы и сами еще не совсем успели очнуться и что легкое вспрыскивание эфиром будет весьма полезно и для вас, — добавил он и, не дожидаясь ответа или согласия со стороны доктора, тут же брызнул ему в лицо эфиром.
Действительно, не успел Норбер Моони это сделать как доктор сразу почувствовал себя бодрым и вполне пришедшим в сознание, — до того хорошо подействовал на него этот освежающий душ.
— Да, ваша правда, — проговорил доктор, — я, хотя и пришел в себя, но все же чувствовал как бы ошеломленным и не вполне сознавал, что делаю и что вокруг меня происходит, а теперь я совершенно очнулся… Спасибо вам, мой милейший Моони, за ваше лечение! Теперь я опять молодцом и гожусь вам в помощники… Посмотрите, что с нашим нобельмэном, — шутливо продолжал Бриэ, — надо и его разбудить.
С этими словами он взял руку баронета и нащупал пульс.
— Гм!.. — многозначительно промычал он. — Пульс очень слабый!., очень слабый… почти неуловимый… Однако будем надеяться, что дело и здесь обойдется благополучно!.. Если хорошенько растереть ему затылок спиртом, то, пожалуй, нам удастся возвратить его к жизни. Я сам сделаю это, а вы, Моони, займитесь тем, другим! — и он указал кивком головы на Тирреля Смиса.
— Этим дуралеем, который натворил всю эту беду! — досадливо воскликнул Норбер Моони. — Нет уж, извините; я прежде посмотрю, что делается с моим бедным Виржилем.
С этими словами молодой ученый побежал в смежную комнату, где все еще лежал, распростертый на полу, Виржиль. Он приподнял его и стал усердно растирать лоб и виски эфиром, а потом трясти его до тех пор, пока тот, наконец, не стал приходить в себя.
— Эх-ма!.. да ведь уже светлый день!.. И мы все, слава Богу, живы!.. Вот это славно! — воскликнул Виржиль, когда к нему вернулось сознание. — А ведь я этого никак не ожидал, право! Никак не ожидал, господин офицер! Когда я вдруг почувствовал этот толчок и за ним страшное землетрясение, я не мог даже устоять на ногах. Ну, думал я, теперь нам всем конец!!! А вышло, что все это сущий пустяк…
С этими словами, проворно вскочив на ноги, он побегал в большую круглую залу и принялся все прибирать и приводить в порядок, подбирать осколки стекла и фарфора, подымать и расставлять мебель, словом, приводить все по возможности в надлежащий вид.
Тем временем доктор Бриэ не только успел привести в чувство сэра Буцефала Когхилля, но и его злосчастного образцового камердинера. Достопочтенный Тиррель Смис при падении украсил себе лоб громадной шишкой и, хотя и очнулся, но полное сознание не сразу вернулось к нему.
Сев на полу на том самом матике, с которого его только что приподняли, Тиррель Смис обвел залу полусознательным взглядом своих блеклых голубых глаз, очевидно, нимало не сознавая, что он, так сказать, является прямым виновником всей этой катастрофы, вызванной его холопским усердием предупреждать каждое малейшее желание своего господина. Он совершенно недоумевал, что здесь, собственно говоря, случилось. Но первый проблеск сознания был мыслью о его собственном благополучии. Как только к нему вернулась способность говорить, первое произнесенное им слово было «port-wine», едва еще внятное, а затем уже он медленным, беззвучным голосом заявил о своем желании получить рюмку портвейна.
— Бутылка в буфете налево! — добавил он со свойственной ему практической сметкой, свидетельствующей о том, что его умственные способности нисколько не пострадали.
— Дайте ему, Виржиль, его стаканчик портвейна, да, кстати, по тому же самому случаю, дайте и всем нам по стаканчику! — сказал доктор, не будучи в силах удержаться от смеха при этом типично британском пробуждении к жизни.
Виржиль немедленно отправился в буфетную за упомянутой бутылкой и стаканами и вскоре вернулся обратно, и стал обносить всех вином.
— Выпьем, господа, за наше собственное здоровье! — весело воскликнул доктор Бриэ, — все мы имеем на то полное право после того, что нам пришлось пережить!
Даже и Гертруда Керсэн, и Фатима должны были сделать по нескольку глотков из предложенных им стаканов, особенно после того, как доктор заявил, что это необходимо для подкрепления их сил. Они повиновались и сразу почувствовали себя гораздо лучше и бодрее.
В данный момент весь наличный гарнизон Тэбали был не у дел, и можно было на свободе обменяться впечатлениями.
— Я, право, не знаю, почему мы держим все окна закрытыми? — проговорил Норбер Моони, подходя к одному из окон. — Жара положительно нестерпимая!..
Но едва успел он раскрыть жалюзи и отворить окно, как сильный порыв ветра тотчас же захлопнул и окно, и ставню. Это, конечно, было весьма удивительно, тем более, что все другие окна и двери залы были заперты и сквозного ветра никак не могло образоваться, но вместе с тем, как успел заметить молодой ученый, ветер этот вырывался изнутри наружу, а не снаружи в комнату.
Удивленный таким необычайным явлением, Норбер Моони невольно обернулся назад, чтобы видеть причину, вызвавшую это явление, когда Гертруда Керсэн, подойдя к другому окну, в двух шагах от него, удивленно воскликнула:
— Ах, как это странно!.. Что за удивительный вид!.. Я никогда не видала ничего подобного!.. Как видно, это землетрясение перевернуло все вверх дном! Окрестный пейзаж совершенно неузнаваем!
На этот зов все присутствующие поспешили подбежать к окну и своими глазами убедиться в тех изменениях, о которых только что говорила молодая девушка.
Перемена, происшедшая во всем окрестном пейзаже, была действительно поразительная. Вместо дикой песчаной равнины, кое-где чуть заметно холмистой вблизи подножия пика Тэбали, столь привычной для жителей обсерватории, они видели теперь перед собой дикий хаос неприступных гор самого угрюмого, неприветливого и сурового вида. Казалось, будто вся почва была взрыта под влиянием неимоверных усилий подземных сил, взрыта, разбросана, переворочена, громадные скалы нагромождены друг на друга, так что между ними образовались страшные пропасти и зияющие ущелья. Все эти горы и скалы отличались удивительным обилием трещин и расщелин и непривычным разнообразием красок: местами виднелись ярко-красные пятна, местами желтые, но бледно-голубой и фиолетовый цвета являлись здесь преобладающими тонами в различных окрасках и переливах этих гор и скал, в которых перемешались все цвета радуги как-то пестро и дико, но отнюдь не гармонично. В глубине всех этих ущелий, рытвин и оврагов можно было видеть потоки разноцветной лавы, подобные тем, какие можно видеть на верхних скатах Этны и Везувия. Кроме того, при более тщательном осмотре этих скалистых гор, громоздившихся над ущельями, оказывалось, что почти все они представляли собой род глубокой воронки, то есть имели вид настоящих кратеров отживших, уже давно потухших вулканов.
Такого рода кратеры встречались здесь на каждом шагу самых разнообразных видов и размеров: были такие, что достигали почти невероятной вышины, другие были едва выше маленьких сопок или холмов. Местами они теснились друг к другу, стоя бок о бок, — местами были раскиданы на более или менее значительном друг от друга расстоянии, начиная от десяти-двадцати и до ста метров промежутка, на всем видимом для глаза пространстве ограничивая горизонт, казавшийся весьма обширным. Но каково именно было расстояние от линии горизонта до обсерватории, было весьма трудно определить вследствие чрезвычайно странного оптического явления: наиболее отдаленные скалы и горы вырисовывались с точно такой же ясностью, как и ближайшие, со всеми их мельчайшими подробностями и особенностями!
Вместо того, чтобы постепенно сливаться, уходя в даль горизонта, эти скалы и горы вставали на самом краю неба в точно таких же резких, ярких красках и очертаниях, с теми же самыми рельефами, как если бы они стояли тут, в каких-нибудь десяти шагах от зрителя.
Другим, не менее любопытным явлением было еще то странное обстоятельство, что тени, ложившиеся от всех этих скал и вулканов под ослепительно ярким светом, заливавшим всю эту местность, вырисовывались так же ярко и резко, как и сам предмет. Они ложились точно громадные чернильные пятна без малейших оттенков или полутонов.
Пейзаж, какой представился в данный момент, носил какой-то ужасающе мертвенный характер, более мрачный, чем любое кладбище при бледном свете луны, светящей сквозь туман, а между все было залито ярким дневным светом. Но нигде ни в чем ни малейшего при-знака жизни! Ни птички, ни куста, ни деревца, ни даже чахлой бледной травки! Ни ручейка, ни озера, ни даже простой лужицы! — ни малейшего шороха или какого-либо живого звука. Какая-то мертвая, подавляющая тишина. От всего этого веяло чем-то безнадежным, каким-то безотрадным одиночеством, безжизненной, мертвой пустыней, веяло разрушением и смертью.
Еще одна невероятно странная особенность придавала этой картине нечто еще более фантастическое и вместе наводящее безотчетный страх. Несмотря на то, что солнце было почти в зените и бросало свои раскаленные огненные лучи на этот безотрадный, бесплодный хаос, все небо было усеяно бесчисленными звездами, которые испещряли, точно белые гвоздики, темный, почти черный свод неба. Это поразительно мрачное зрелище производило такое же неприятное впечатление, какое производят во время похорон зажженные вокруг гроба свечи среди белого дня…
Что же касается махдистов, осаждавших пик Тэбали и обложивших его со всех сторон кольцом многочисленных лагерей, земляных укреплений, батарей, то от всего этого не осталось иследа… Казалось, последняя катастрофа разом поглотила палатки, людей, орудия и животных, словом, все, что только оставалось живого на поверхности земли в этом месте.
Но более всего удивительным была та необычайная высота, с которой теперь приходилось нашим приятелям обозревать окрестность. Оставалось предположить, что вся почва равнины осела, опустилась на громадную глубину вокруг подножья пика в момент катастрофы, а пик Тэбали в то же время вынесло далеко вверх. Такое впечатление получалось у каждого из обитателей обсерватории, глаз которых уже давно успел привыкнуть к вертикальному расстоянию от полутораста до тысячи шестисот метров, отделявшему их от долины. Теперь же получалось такого рода впечатление, как будто они находятся на высоте по меньшей мере трех или четырех тысяч метров, если еще не более того.
Эти наблюдения, неполные для одних, непонятные и ничего не говорящие для других, схваченные на лету одним небрежным взглядом третьими, тем не менее повергли всех жителей обсерватории в глубокое недоумение и удивление, но никто не произнес ни слова, все молчали. Казалось, все они не могли верить своим глазам и доверять своему пониманию, им будто не хватало глаз и внимания, чтобы все хорошенько разглядеть и вникнуть в смысл того, что они видели перед собой.
Вдруг Норбер Моони, как бы внезапно осененный какой-то мыслью, кинулся к выходным дверям. Он выбежал на эспланаду, но едва сделал два-три шага, как тотчас же почувствовал невыносимое чувство удушья. Легким его недоставало воздуха, кровь прилила к вискам, ему сделалось дурно, он пошатнулся и чуть было не лишился чувств, но поняв, что еще одна секунда, — и он задохнется, молодой ученый из последних сил бросился назад в обсерваторию.
Очутившись опять в большой круглой зале, Норбер Моони почувствовал себя опять отлично, он даже испытал какое-то чувство невыразимого удовольствия: легкие его снова вдохнули в себя воздух, он положительно ожил и дышал с полным наслаждением… Затем, к большому удивлению всех присутствующих, едва только он успел очнуться, как поспешил как можно плотнее захлопнуть дверь, оставшуюся неприкрытой, и тотчас же потребовал ваты и конопатки и с удивительной энергией принялся заделывать все малейшие щели и отверстия… Покончив с дверью, он стал производить ту же операцию и над всеми окнами.
— Что вы делаете? — с улыбкой спросил его баронет. — Неужели вы так боитесь сквозного ветра?..
— Нет, но я стараюсь сохранить тот небольшой запас воздуха, какой еще имеется у нас здесь! — просто ответил Норбер Моони. — Как только истощится тот воздух, какой имеется у нас в обсерватории, мы должны будем остаться без воздуха.
Все удивленно переглянулись между собой.
«Неужели катастрофа могла так повлиять на умственные способности бедного Норбера Моони, всегда столь спокойного и рассудительного, столь обдуманного в своих словах и действиях?.. Неужели он помешался, или это просто галлюцинация, мимолетный, нервный припадок?» Такие мысли молодой ученый ясно прочел в глазах почти всех своих друзей, в том числе и доктора Бриэ, и не мог удержаться от улыбки.
— Успокойтесь, друзья мои, я отнюдь не лишился рассудка и не помешался, как вы, кажется, склонны думать… Но я готов сообщить вам одну новость, которая вероятно, покажется вам очень важной, но которой никто из вас даже и не подозревает, как я вижу!.. Мадемуазель Керсэн, — обратился он к Гертруде, — скажите можете ли вы вынести такую новость, которая непременно должна сильно поразить вас, и притом, как я опасаюсь, не только поразить, но и огорчить?
Гертруда разом побледнела, но взгляд ее ясных глаз по-прежнему ничем не омрачился, а выражение лица дышало мужеством и решимостью.
— Говорите, господин Моони! — отвечала она со свойственным ее характеру чувством такта и достоинства. — Обещаю вам мужественно выслушать все, что вы хотите сказать всем нам, как бы ужасно это ни было!
— Так вот в чем дело, друзья мои, — продолжал Норбер Моони, — глядя на изменения, происшедшие вокруг нас, вы, вероятно, полагали, да и теперь еще полагаете, я в том уверен, — что все это превращение есть результат той страшной катастрофы, благодаря которой и сами мы чуть не поплатились жизнью? Но, в сущности, это вовсе не то! Ничто вокруг нас не изменилось… но сами мы переменили место!.. Мы в настоящее время уже не осажденные махдистами, а люди, потерпевшие необычайное крушение! Мы не в Судане, не в Африке… даже не на земном шаре, господа!.. Мы перенесены вместе с нашей обсерваторией на Луну!..
— На Луну! — воскликнул сэр Буцефал Когхилль. — Неужели! Так эти скалы, эти бесчисленные кратеры, весь этот странный, мертвый пейзаж, который окружал нас теперь, все это Лунный пейзаж? да?
— Без сомнения! — подтвердил Моони. — Я еще недостаточно освоился сам, чтобы мог объяснить вам в точности, как все это могло произойти и почему мы, захваченные катастрофой на возвышенности пика Тэбали, перенесены со всем нас окружающим сюда, на одну из горных возвышенностей лунной поверхности… Полагаю, что внезапное прекращение действий магнита и обратное движение, данное тем самым нашему спутнику в тот самый момент, когда Луна готова была коснуться Земли, то есть окончательно спуститься на Землю, вызвали взрыв скрытых вулканических сил, а благодаря сильному подземному толчку, подбросившему нас в воздух, мы попали в сферу притяжении Луны… Эхо не более чем простое предположение, и я отнюдь не смею выдавать его за нечто безусловно верное… Но несомненно, что мы перенесены в совершенно новый, неизведанный, мир отстоящий от нашего земного мира на громадное расстояние. Этот новый мир, эта новая планета не что иное, как Луна, что нам ясно доказывает все окружающее. Вы видите, что все ничуть не походит на какой бы то ни было вид на земном шаре! Что же касается меня, то я сейчас выходил и имел случай убедиться, что здешняя атмосфера, если только она существует, совершенно непригодна для дыхания.
— Словом, — сказала кротко и спокойно Гертруда Керсэн, — вы вполне убеждены и нимало не сомневаетесь в том, что мы теперь находимся на Луне?
— Я убежден в этом настолько, — ответил Норбер Моони, — что, как видите, тотчас же поспешил принять самые необходимые меры, законопатив все двери и окна.
— Но в таком случае, — продолжала Гертруда Керсэн, — так как главная цель ваших трудов, к которой вы стремились, было добраться до Луны, я, право, не вижу, что же тут такого особенно ужасного в том, что мы действительно очутились на Луне! — Гертруда проговорила это главным образом для того, чтобы успокоить Фатиму, которая, очевидно, была в ужасе от этого неожиданного события.
— Что тут ужасного!.. Ужасного!.. — воскликнул баронет. — Во всяком случае, здесь весьма мало утешительного и веселого, если только это действительно так, в чем я, однако, еще склонен сомневаться! Однако, пусть бы мы в самом деле оказались на Луне, — это еще не так скверно, — но очутиться без воздуха, — это дело другое!.. И если только я подумаю, — добавил он, метнув гневный взгляд на несчастного Тирреля Смиса, — что мы благодаря этому дураку очутились в подобном положении, то это невольно приводит меня в бешенство!
Злополучный слуга и так уже был в полном отчаянии от одного сознания, что находится теперь на Луне. Когда же он увидел, что на него взваливалась еще такая вина, такая страшная ответственность, что он стал предметом гнева и негодования для своего господина, то бедняга не мог уже более вынести такого страшного для его самолюбия удара. Колени под ним подогнулись, и он повалился на пол как пустой мешок и остался без движения, ошеломленный, бессмысленный, повторяя сквозь зубы: «Дурак!., дурак!..»
Первой заботой молодого астронома было кинуться на помощь к Гертруде Керсэн, точно так же, как и в момент катастрофы последним его сознательным действием было уберечь ее. Он нашел девушку в глубоком обмороке, но, насколько можно было видеть, без малейшего ранения; пульс ее слабо бился, а из полуоткрытых уст вылетало слабое дыхание, подобно дыханию спящего ребенка.
Он начал с того, что стал с особенным усердием протирать их, затем осмотрелся кругом, видимо, сильно удивленный тем, что видит перед собой, потом встал на ноги и с минуту стоял неподвижно, как будто на него нашел столбняк. Наконец это прошло, и тогда он обратился к Норберу Моони, все еще стоявшему подле него, со словами:
— Кой черт! Да что это случилось с нами?
— К сожалению, я не могу сказать вам сейчас ничего положительного на этот счет! — отозвался молодой ученый. — Но, слава Богу, вы уже на ногах, доктор! А это главное! Пойдемте же скорее, посмотрите, чем можно помочь вашей племяннице, которая лежит вон там без всяких признаков сознания, очевидно, это только обморок…
Доктор послушно, но как-то автоматически последовал за молодым человеком к дивану, на котором лежала бесчувственная молодая девушка, машинально взял ее руку, нащупал пульс, но оставался неподвижен и не произнес при этом ни слова.
— Ведь пульс еще бьется? — тревожно и до некоторой степени досадливо спросил его Норбер Моони, державший в своих руках другую руку Гертруды. — Что же надо делать? Говорите же, доктор!
Доктору, очевидно, пришлось сделать над собой громадное усилие, чтобы ответить как бы сквозь сон:
— Ящик с медикаментами…
Моони сразу понял, чего от него требовали, в одну минуту он бегом пробежал в смежную комнату, служившую людской, где находилась обыкновенно маленькая походная аптечка и ящик с медикаментами, о котором упомянул доктор. Он почти не заметил Виржиля, который лежал растянувшись на полу, поперек дороги, и на которого он едва не наступил. Не долго думая, Моони перескочил через бесчувственного слугу и, захватив упомянутый ящик, также бегом вернулся к тому дивану, где лежала Гертруда.
— Какое из этих лекарств нужно вам? — спросил Норбер Моони, откинув крышку ящика, — какую баночку прикажете достать?
— Серный эфир! — как-то автоматически ответил доктор Бриэ с неподвижно устремленным в одну точку бессмысленным взглядом.
Молодой астроном в одну минуту распечатал флакон с соответствующей надписью, достал его и, не считая нужным обращаться с дальнейшими расспросами к доктору, сам поднес флакон с эфиром к лицу молодой девушки и стал смачивать им ее лоб и виски. Эфир этот тотчас же подействовал освежающе на больную, и этого простого приема лечения было вполне достаточно, чтобы привести молодую девушку в сознание. Она открыла глаза, слегка приподнялась на диване и осмотрелась вокруг себя удивленным, недоумевающим взором.
— Фатима! — прошептала она слабым еще голосом, видя, что ее маленькая служанка лежит у ее ног все еще в бесчувственном состоянии.
— Она еще не пришла в сознание, — отвечал Норбер Моони, подходя к бедной девочке и склоняясь над ней, чтобы и ей дать понюхать эфиру и брызнуть несколько капель в лицо. — Будьте спокойны, она сейчас очнется! Видите, она уже начинает приходить в себя…
— Фатима! — повторила еще раз Гертруда Керсэн, окликая свою любимицу.
— Добрая госпожа!.. — отозвалась девочка, делая над собой усилие, чтобы встать и приблизиться к своей госпоже.
— Ты очень напугалась, дорогая моя, не правда ли? ты сильно испугалась?
— Да, госпожа!., мне было очень страшно!.. Я так перепугалась, что чуть не умерла… Но теперь все прошло!., смотрите, добрая госпожа, я уже могу держаться на ногах… могу ходить!
И в подтверждение своих слов она действительно попробовала сделать несколько шагов, потом, обхватив обеими руками шею Гертруды Керсэн, стала страстно целовать ее в плечо, а та нежно заключила ее в свои объятия. Тем временем Норбер Моони приводил в чувства баронета.
— И он также только ошеломлен, не более, — сказал Моони, внимательно вглядываясь в немного побледневшее лицо своего приятеля, — но мне кажется, доктор что вы и сами еще не совсем успели очнуться и что легкое вспрыскивание эфиром будет весьма полезно и для вас, — добавил он и, не дожидаясь ответа или согласия со стороны доктора, тут же брызнул ему в лицо эфиром.
Действительно, не успел Норбер Моони это сделать как доктор сразу почувствовал себя бодрым и вполне пришедшим в сознание, — до того хорошо подействовал на него этот освежающий душ.
— Да, ваша правда, — проговорил доктор, — я, хотя и пришел в себя, но все же чувствовал как бы ошеломленным и не вполне сознавал, что делаю и что вокруг меня происходит, а теперь я совершенно очнулся… Спасибо вам, мой милейший Моони, за ваше лечение! Теперь я опять молодцом и гожусь вам в помощники… Посмотрите, что с нашим нобельмэном, — шутливо продолжал Бриэ, — надо и его разбудить.
С этими словами он взял руку баронета и нащупал пульс.
— Гм!.. — многозначительно промычал он. — Пульс очень слабый!., очень слабый… почти неуловимый… Однако будем надеяться, что дело и здесь обойдется благополучно!.. Если хорошенько растереть ему затылок спиртом, то, пожалуй, нам удастся возвратить его к жизни. Я сам сделаю это, а вы, Моони, займитесь тем, другим! — и он указал кивком головы на Тирреля Смиса.
— Этим дуралеем, который натворил всю эту беду! — досадливо воскликнул Норбер Моони. — Нет уж, извините; я прежде посмотрю, что делается с моим бедным Виржилем.
С этими словами молодой ученый побежал в смежную комнату, где все еще лежал, распростертый на полу, Виржиль. Он приподнял его и стал усердно растирать лоб и виски эфиром, а потом трясти его до тех пор, пока тот, наконец, не стал приходить в себя.
— Эх-ма!.. да ведь уже светлый день!.. И мы все, слава Богу, живы!.. Вот это славно! — воскликнул Виржиль, когда к нему вернулось сознание. — А ведь я этого никак не ожидал, право! Никак не ожидал, господин офицер! Когда я вдруг почувствовал этот толчок и за ним страшное землетрясение, я не мог даже устоять на ногах. Ну, думал я, теперь нам всем конец!!! А вышло, что все это сущий пустяк…
С этими словами, проворно вскочив на ноги, он побегал в большую круглую залу и принялся все прибирать и приводить в порядок, подбирать осколки стекла и фарфора, подымать и расставлять мебель, словом, приводить все по возможности в надлежащий вид.
Тем временем доктор Бриэ не только успел привести в чувство сэра Буцефала Когхилля, но и его злосчастного образцового камердинера. Достопочтенный Тиррель Смис при падении украсил себе лоб громадной шишкой и, хотя и очнулся, но полное сознание не сразу вернулось к нему.
Сев на полу на том самом матике, с которого его только что приподняли, Тиррель Смис обвел залу полусознательным взглядом своих блеклых голубых глаз, очевидно, нимало не сознавая, что он, так сказать, является прямым виновником всей этой катастрофы, вызванной его холопским усердием предупреждать каждое малейшее желание своего господина. Он совершенно недоумевал, что здесь, собственно говоря, случилось. Но первый проблеск сознания был мыслью о его собственном благополучии. Как только к нему вернулась способность говорить, первое произнесенное им слово было «port-wine», едва еще внятное, а затем уже он медленным, беззвучным голосом заявил о своем желании получить рюмку портвейна.
— Бутылка в буфете налево! — добавил он со свойственной ему практической сметкой, свидетельствующей о том, что его умственные способности нисколько не пострадали.
— Дайте ему, Виржиль, его стаканчик портвейна, да, кстати, по тому же самому случаю, дайте и всем нам по стаканчику! — сказал доктор, не будучи в силах удержаться от смеха при этом типично британском пробуждении к жизни.
Виржиль немедленно отправился в буфетную за упомянутой бутылкой и стаканами и вскоре вернулся обратно, и стал обносить всех вином.
— Выпьем, господа, за наше собственное здоровье! — весело воскликнул доктор Бриэ, — все мы имеем на то полное право после того, что нам пришлось пережить!
Даже и Гертруда Керсэн, и Фатима должны были сделать по нескольку глотков из предложенных им стаканов, особенно после того, как доктор заявил, что это необходимо для подкрепления их сил. Они повиновались и сразу почувствовали себя гораздо лучше и бодрее.
В данный момент весь наличный гарнизон Тэбали был не у дел, и можно было на свободе обменяться впечатлениями.
— Я, право, не знаю, почему мы держим все окна закрытыми? — проговорил Норбер Моони, подходя к одному из окон. — Жара положительно нестерпимая!..
Но едва успел он раскрыть жалюзи и отворить окно, как сильный порыв ветра тотчас же захлопнул и окно, и ставню. Это, конечно, было весьма удивительно, тем более, что все другие окна и двери залы были заперты и сквозного ветра никак не могло образоваться, но вместе с тем, как успел заметить молодой ученый, ветер этот вырывался изнутри наружу, а не снаружи в комнату.
Удивленный таким необычайным явлением, Норбер Моони невольно обернулся назад, чтобы видеть причину, вызвавшую это явление, когда Гертруда Керсэн, подойдя к другому окну, в двух шагах от него, удивленно воскликнула:
— Ах, как это странно!.. Что за удивительный вид!.. Я никогда не видала ничего подобного!.. Как видно, это землетрясение перевернуло все вверх дном! Окрестный пейзаж совершенно неузнаваем!
На этот зов все присутствующие поспешили подбежать к окну и своими глазами убедиться в тех изменениях, о которых только что говорила молодая девушка.
Перемена, происшедшая во всем окрестном пейзаже, была действительно поразительная. Вместо дикой песчаной равнины, кое-где чуть заметно холмистой вблизи подножия пика Тэбали, столь привычной для жителей обсерватории, они видели теперь перед собой дикий хаос неприступных гор самого угрюмого, неприветливого и сурового вида. Казалось, будто вся почва была взрыта под влиянием неимоверных усилий подземных сил, взрыта, разбросана, переворочена, громадные скалы нагромождены друг на друга, так что между ними образовались страшные пропасти и зияющие ущелья. Все эти горы и скалы отличались удивительным обилием трещин и расщелин и непривычным разнообразием красок: местами виднелись ярко-красные пятна, местами желтые, но бледно-голубой и фиолетовый цвета являлись здесь преобладающими тонами в различных окрасках и переливах этих гор и скал, в которых перемешались все цвета радуги как-то пестро и дико, но отнюдь не гармонично. В глубине всех этих ущелий, рытвин и оврагов можно было видеть потоки разноцветной лавы, подобные тем, какие можно видеть на верхних скатах Этны и Везувия. Кроме того, при более тщательном осмотре этих скалистых гор, громоздившихся над ущельями, оказывалось, что почти все они представляли собой род глубокой воронки, то есть имели вид настоящих кратеров отживших, уже давно потухших вулканов.
Такого рода кратеры встречались здесь на каждом шагу самых разнообразных видов и размеров: были такие, что достигали почти невероятной вышины, другие были едва выше маленьких сопок или холмов. Местами они теснились друг к другу, стоя бок о бок, — местами были раскиданы на более или менее значительном друг от друга расстоянии, начиная от десяти-двадцати и до ста метров промежутка, на всем видимом для глаза пространстве ограничивая горизонт, казавшийся весьма обширным. Но каково именно было расстояние от линии горизонта до обсерватории, было весьма трудно определить вследствие чрезвычайно странного оптического явления: наиболее отдаленные скалы и горы вырисовывались с точно такой же ясностью, как и ближайшие, со всеми их мельчайшими подробностями и особенностями!
Вместо того, чтобы постепенно сливаться, уходя в даль горизонта, эти скалы и горы вставали на самом краю неба в точно таких же резких, ярких красках и очертаниях, с теми же самыми рельефами, как если бы они стояли тут, в каких-нибудь десяти шагах от зрителя.
Другим, не менее любопытным явлением было еще то странное обстоятельство, что тени, ложившиеся от всех этих скал и вулканов под ослепительно ярким светом, заливавшим всю эту местность, вырисовывались так же ярко и резко, как и сам предмет. Они ложились точно громадные чернильные пятна без малейших оттенков или полутонов.
Пейзаж, какой представился в данный момент, носил какой-то ужасающе мертвенный характер, более мрачный, чем любое кладбище при бледном свете луны, светящей сквозь туман, а между все было залито ярким дневным светом. Но нигде ни в чем ни малейшего при-знака жизни! Ни птички, ни куста, ни деревца, ни даже чахлой бледной травки! Ни ручейка, ни озера, ни даже простой лужицы! — ни малейшего шороха или какого-либо живого звука. Какая-то мертвая, подавляющая тишина. От всего этого веяло чем-то безнадежным, каким-то безотрадным одиночеством, безжизненной, мертвой пустыней, веяло разрушением и смертью.
Еще одна невероятно странная особенность придавала этой картине нечто еще более фантастическое и вместе наводящее безотчетный страх. Несмотря на то, что солнце было почти в зените и бросало свои раскаленные огненные лучи на этот безотрадный, бесплодный хаос, все небо было усеяно бесчисленными звездами, которые испещряли, точно белые гвоздики, темный, почти черный свод неба. Это поразительно мрачное зрелище производило такое же неприятное впечатление, какое производят во время похорон зажженные вокруг гроба свечи среди белого дня…
Что же касается махдистов, осаждавших пик Тэбали и обложивших его со всех сторон кольцом многочисленных лагерей, земляных укреплений, батарей, то от всего этого не осталось иследа… Казалось, последняя катастрофа разом поглотила палатки, людей, орудия и животных, словом, все, что только оставалось живого на поверхности земли в этом месте.
Но более всего удивительным была та необычайная высота, с которой теперь приходилось нашим приятелям обозревать окрестность. Оставалось предположить, что вся почва равнины осела, опустилась на громадную глубину вокруг подножья пика в момент катастрофы, а пик Тэбали в то же время вынесло далеко вверх. Такое впечатление получалось у каждого из обитателей обсерватории, глаз которых уже давно успел привыкнуть к вертикальному расстоянию от полутораста до тысячи шестисот метров, отделявшему их от долины. Теперь же получалось такого рода впечатление, как будто они находятся на высоте по меньшей мере трех или четырех тысяч метров, если еще не более того.
Эти наблюдения, неполные для одних, непонятные и ничего не говорящие для других, схваченные на лету одним небрежным взглядом третьими, тем не менее повергли всех жителей обсерватории в глубокое недоумение и удивление, но никто не произнес ни слова, все молчали. Казалось, все они не могли верить своим глазам и доверять своему пониманию, им будто не хватало глаз и внимания, чтобы все хорошенько разглядеть и вникнуть в смысл того, что они видели перед собой.
Вдруг Норбер Моони, как бы внезапно осененный какой-то мыслью, кинулся к выходным дверям. Он выбежал на эспланаду, но едва сделал два-три шага, как тотчас же почувствовал невыносимое чувство удушья. Легким его недоставало воздуха, кровь прилила к вискам, ему сделалось дурно, он пошатнулся и чуть было не лишился чувств, но поняв, что еще одна секунда, — и он задохнется, молодой ученый из последних сил бросился назад в обсерваторию.
Очутившись опять в большой круглой зале, Норбер Моони почувствовал себя опять отлично, он даже испытал какое-то чувство невыразимого удовольствия: легкие его снова вдохнули в себя воздух, он положительно ожил и дышал с полным наслаждением… Затем, к большому удивлению всех присутствующих, едва только он успел очнуться, как поспешил как можно плотнее захлопнуть дверь, оставшуюся неприкрытой, и тотчас же потребовал ваты и конопатки и с удивительной энергией принялся заделывать все малейшие щели и отверстия… Покончив с дверью, он стал производить ту же операцию и над всеми окнами.
— Что вы делаете? — с улыбкой спросил его баронет. — Неужели вы так боитесь сквозного ветра?..
— Нет, но я стараюсь сохранить тот небольшой запас воздуха, какой еще имеется у нас здесь! — просто ответил Норбер Моони. — Как только истощится тот воздух, какой имеется у нас в обсерватории, мы должны будем остаться без воздуха.
Все удивленно переглянулись между собой.
«Неужели катастрофа могла так повлиять на умственные способности бедного Норбера Моони, всегда столь спокойного и рассудительного, столь обдуманного в своих словах и действиях?.. Неужели он помешался, или это просто галлюцинация, мимолетный, нервный припадок?» Такие мысли молодой ученый ясно прочел в глазах почти всех своих друзей, в том числе и доктора Бриэ, и не мог удержаться от улыбки.
— Успокойтесь, друзья мои, я отнюдь не лишился рассудка и не помешался, как вы, кажется, склонны думать… Но я готов сообщить вам одну новость, которая вероятно, покажется вам очень важной, но которой никто из вас даже и не подозревает, как я вижу!.. Мадемуазель Керсэн, — обратился он к Гертруде, — скажите можете ли вы вынести такую новость, которая непременно должна сильно поразить вас, и притом, как я опасаюсь, не только поразить, но и огорчить?
Гертруда разом побледнела, но взгляд ее ясных глаз по-прежнему ничем не омрачился, а выражение лица дышало мужеством и решимостью.
— Говорите, господин Моони! — отвечала она со свойственным ее характеру чувством такта и достоинства. — Обещаю вам мужественно выслушать все, что вы хотите сказать всем нам, как бы ужасно это ни было!
— Так вот в чем дело, друзья мои, — продолжал Норбер Моони, — глядя на изменения, происшедшие вокруг нас, вы, вероятно, полагали, да и теперь еще полагаете, я в том уверен, — что все это превращение есть результат той страшной катастрофы, благодаря которой и сами мы чуть не поплатились жизнью? Но, в сущности, это вовсе не то! Ничто вокруг нас не изменилось… но сами мы переменили место!.. Мы в настоящее время уже не осажденные махдистами, а люди, потерпевшие необычайное крушение! Мы не в Судане, не в Африке… даже не на земном шаре, господа!.. Мы перенесены вместе с нашей обсерваторией на Луну!..
— На Луну! — воскликнул сэр Буцефал Когхилль. — Неужели! Так эти скалы, эти бесчисленные кратеры, весь этот странный, мертвый пейзаж, который окружал нас теперь, все это Лунный пейзаж? да?
— Без сомнения! — подтвердил Моони. — Я еще недостаточно освоился сам, чтобы мог объяснить вам в точности, как все это могло произойти и почему мы, захваченные катастрофой на возвышенности пика Тэбали, перенесены со всем нас окружающим сюда, на одну из горных возвышенностей лунной поверхности… Полагаю, что внезапное прекращение действий магнита и обратное движение, данное тем самым нашему спутнику в тот самый момент, когда Луна готова была коснуться Земли, то есть окончательно спуститься на Землю, вызвали взрыв скрытых вулканических сил, а благодаря сильному подземному толчку, подбросившему нас в воздух, мы попали в сферу притяжении Луны… Эхо не более чем простое предположение, и я отнюдь не смею выдавать его за нечто безусловно верное… Но несомненно, что мы перенесены в совершенно новый, неизведанный, мир отстоящий от нашего земного мира на громадное расстояние. Этот новый мир, эта новая планета не что иное, как Луна, что нам ясно доказывает все окружающее. Вы видите, что все ничуть не походит на какой бы то ни было вид на земном шаре! Что же касается меня, то я сейчас выходил и имел случай убедиться, что здешняя атмосфера, если только она существует, совершенно непригодна для дыхания.
— Словом, — сказала кротко и спокойно Гертруда Керсэн, — вы вполне убеждены и нимало не сомневаетесь в том, что мы теперь находимся на Луне?
— Я убежден в этом настолько, — ответил Норбер Моони, — что, как видите, тотчас же поспешил принять самые необходимые меры, законопатив все двери и окна.
— Но в таком случае, — продолжала Гертруда Керсэн, — так как главная цель ваших трудов, к которой вы стремились, было добраться до Луны, я, право, не вижу, что же тут такого особенно ужасного в том, что мы действительно очутились на Луне! — Гертруда проговорила это главным образом для того, чтобы успокоить Фатиму, которая, очевидно, была в ужасе от этого неожиданного события.
— Что тут ужасного!.. Ужасного!.. — воскликнул баронет. — Во всяком случае, здесь весьма мало утешительного и веселого, если только это действительно так, в чем я, однако, еще склонен сомневаться! Однако, пусть бы мы в самом деле оказались на Луне, — это еще не так скверно, — но очутиться без воздуха, — это дело другое!.. И если только я подумаю, — добавил он, метнув гневный взгляд на несчастного Тирреля Смиса, — что мы благодаря этому дураку очутились в подобном положении, то это невольно приводит меня в бешенство!
Злополучный слуга и так уже был в полном отчаянии от одного сознания, что находится теперь на Луне. Когда же он увидел, что на него взваливалась еще такая вина, такая страшная ответственность, что он стал предметом гнева и негодования для своего господина, то бедняга не мог уже более вынести такого страшного для его самолюбия удара. Колени под ним подогнулись, и он повалился на пол как пустой мешок и остался без движения, ошеломленный, бессмысленный, повторяя сквозь зубы: «Дурак!., дурак!..»
ГЛАВА II. Забавная страна
Когда первый момент недоумения прошел, и Тиррель Смис успел немного прийти в себя от испытанного им потрясения, все стали понемногу осведомляться у Норбера Моони, что при данных новых условиях было всего важнее для общего благополучия.
— Если я хорошо вас понял, — проговорил доктор Бриэ, — вы полагаете, что мы в настоящий момент дышим еще запасом земного воздуха, сохранившимся у нас в стенах обсерватории и не успевшим еще израсходоваться?
— Да, именно так!
— И раз этот запас истощится, то нам суждено далее оставаться без воздуха?
— Несомненно так!
— Но в таком случае, — заметил доктор, видимо, встревоженный, — чем же мы будем дышать?
— Вы спрашиваете, что мы будем делать и чем дышать, — спокойно улыбаясь, ответил Норбер Моони, — мы тогда постараемся производить воздух, вот и все!.. Разве вы позабыли о наших запасах различных химических веществ, о наших дыхательных приспособлениях и всех необходимых в подобном случае аппаратах?.. Да, между прочим, мне следует пойти сейчас же в кладовые и осмотреть все это. Для меня интересно узнать, в каком положении находятся наши запасы…
В сопровождении доктора Бриэ и Гертруды Керсэн молодой ученый направился через галерею телескопов на склады обсерватории. По-видимому, галерея нисколько не пострадала во время катастрофы, точно так же, как и все склады, которые они обошли. Быстрый, но тем не менее внимательный осмотр доказал нашим путешественникам, что за исключением немногих, в сущности, совершенно незначительных повреждений, вроде опрокинутых тут и там банок или горшков, двух-трех разбитых склянок, все остальное прекрасно вынесло страшный толчок землетрясения и уцелело, как нельзя было даже ожидать. Главным образом все машины и орудия, укрепленные в полу, то есть привинченные к полу крепкими винтами, не тронулись с места и оставались совершенно не поврежденными; отдельные же аппараты, сохранявшиеся в своих упаковочных ящиках или же обернутые соломой, казались только что полученными от фабрикантов. Это главным образом можно было сказать о ящиках Каррэ, или кислородных респираторах, которых было около трех дюжин, сложенных все вместе в одном помещении. Норбер Моони призвал сейчас же Виржиля, приказал распаковать несколько таких ящиков и перенести их в лабораторию, чтобы привести их в полную готовность на случай надобности. Все это было делом десяти минут, не более, так как добывание кислорода является одним из самых элементарных и самых быстрых химических опытов.
— Если я хорошо вас понял, — проговорил доктор Бриэ, — вы полагаете, что мы в настоящий момент дышим еще запасом земного воздуха, сохранившимся у нас в стенах обсерватории и не успевшим еще израсходоваться?
— Да, именно так!
— И раз этот запас истощится, то нам суждено далее оставаться без воздуха?
— Несомненно так!
— Но в таком случае, — заметил доктор, видимо, встревоженный, — чем же мы будем дышать?
— Вы спрашиваете, что мы будем делать и чем дышать, — спокойно улыбаясь, ответил Норбер Моони, — мы тогда постараемся производить воздух, вот и все!.. Разве вы позабыли о наших запасах различных химических веществ, о наших дыхательных приспособлениях и всех необходимых в подобном случае аппаратах?.. Да, между прочим, мне следует пойти сейчас же в кладовые и осмотреть все это. Для меня интересно узнать, в каком положении находятся наши запасы…
В сопровождении доктора Бриэ и Гертруды Керсэн молодой ученый направился через галерею телескопов на склады обсерватории. По-видимому, галерея нисколько не пострадала во время катастрофы, точно так же, как и все склады, которые они обошли. Быстрый, но тем не менее внимательный осмотр доказал нашим путешественникам, что за исключением немногих, в сущности, совершенно незначительных повреждений, вроде опрокинутых тут и там банок или горшков, двух-трех разбитых склянок, все остальное прекрасно вынесло страшный толчок землетрясения и уцелело, как нельзя было даже ожидать. Главным образом все машины и орудия, укрепленные в полу, то есть привинченные к полу крепкими винтами, не тронулись с места и оставались совершенно не поврежденными; отдельные же аппараты, сохранявшиеся в своих упаковочных ящиках или же обернутые соломой, казались только что полученными от фабрикантов. Это главным образом можно было сказать о ящиках Каррэ, или кислородных респираторах, которых было около трех дюжин, сложенных все вместе в одном помещении. Норбер Моони призвал сейчас же Виржиля, приказал распаковать несколько таких ящиков и перенести их в лабораторию, чтобы привести их в полную готовность на случай надобности. Все это было делом десяти минут, не более, так как добывание кислорода является одним из самых элементарных и самых быстрых химических опытов.