Лубенец Светлана. Формула первой любви

   — Это не имеет значения, — покачала головой Надя. — Честно говоря, я таких красивых людей вообще еще не встречала.
   — Можно подумать, что ты очень много повидала за свою многотрудную пятнадцатилетнюю жизнь, — усмехнулась Дробышева.
   — Много не много, а телевизор регулярно смотрю, журнальчики модные разглядываю и в Интернет, бывает, выхожу! Вот честное слово, по Сеймуру Исмаилову Голливуд плачет! Слышь, Людмилка, — Надя обернулась к Павловой, — как он тебе?
   — Кто? — переспросила Люда, хотя прекрасно поняла, о ком идет речь.
   — Кто-кто!! Ясное дело — Исмаилов! Как он? Чего говорит?
   — Ничего не говорит. Молчит.
   — А ты?
   — Что я?
   — Сама с ним поговори!
   — Я?… А о чем с ним разговаривать?
   — Ну… Придумай что-нибудь! Попроси химию списать.
   — С ума сошла! Мы же уже по учебнику десятого занимаемся! — возмутилась Люда и почему-то покраснела.
   — Да это я так… К примеру… — с досадой махнула рукой Надя. — После химии русский будет, так ты можешь, например, спросить, как он знаки в упражнении расставил. Русский нам одинаково преподают: программа одна и та же.
   — Может, им другое упражнение задавали… — засомневалась Люда.
   — Вот и завяжи разговор: мол, то… да се… да ой-ей-ей… А я, мол, и не догадалась, что упражнения могут быть разными! Главное, не теряйся! Ты у нас девушка-краса, длинная коса! Мусульмане — они на таких ведутся!
   — С чего ты взяла, что он мусульманин? — подскочила к Наде Дробышева. — Ты это точно знаешь?
   — Ну тебя, Аринка! — рассмеялась Власова. — Это я так… Откуда мне знать, какого он вероисповедания! Может, он вообще воинствующий атеист!
 
   После уроков к Люде домой опять заявился Пономаренко.
   — Ну как Сеймур? — спросил он прямо с порога.
   — Нормально, — ответила Люда.
   — С кем посадили?
   — Представь, со мной.
   — Да ну! А почему?
   — Ты же знаешь, что я с пятого класса одна сижу за партой. Других свободных мест нет.
   Пономаренко Людино сообщение явно не понравилось.
   — Могли бы и рокировку какую-нибудь провести! — недовольным голосом заметил он. — Посадили бы к Кондратюку, чтобы тот его сразу под свой жесткий контроль взял.
   — Чего его брать? Сидит себе тихо — никого не трогает.
   — И что, скажешь, не выступает?
   — Говорю же, сидит тихо. Молчит.
   Вова с трудом запихнул свое большое тело в кресло, сложил руки на пухлом животе и заключил:
   — Это он пока молчит. Пока не привык.
   — А что он обычно делает, ну… когда привыкает?
   — Говорю же, выступает: высмеивает всех, издевается.
   — Знаешь, Вова, — Люда с сожалением окинула взглядом огромную фигуру Пономаренко, плотно сжатую со всех сторон маленьким креслом, — если он смеялся над тобой, то… ты, конечно, извини, но он прав!
   — Да? — Вова хотел резво вскочить, но изящная мебелина не позволила. Он еще пару раз дернулся и счел за лучшее остаться внутри кресла. — И это говоришь мне ты, которая… для которой… С которой я провел все свое детство. — Он не договорил и безнадежно махнул рукой.
   — Да, Вовка, именно я это и говорю, и всегда говорила, что если ты не перестанешь трескать все подряд десять раз на дню, то над тобой будут издеваться все, а не только Исмаилов! И не вздумай мне ничего говорить про свои гены, — не дала она вырваться возражениям из Вовиной широкой груди. — Нормальные у тебя гены, как у всех. И родители у тебя нормального объема!
   — Ты просто не видела мою бабушку, которая в Могилеве живет! — затравленно пролепетал Пономаренко, но Люду его жалкий вид не остановил:
   — Сто раз уже видела ее фотографию! Забыл, что ли? Не будешь же ты всю жизнь предъявлять всем для оправдания портрет своей могучей бабушки из Могилева! В общем, так: с завтрашнего дня начинаем бегать по утрам! Мне тоже не повредит!
   — Как это по утрам? Утром же в школу надо! — Пономаренко так огорчился, что пробкой выскочил из сжимавшего его кресла. — Утром — это я не согласен! Во сколько же надо вставать, чтобы бегать?
   — Всего на полчаса раньше! — продолжала наступать на него Люда.
   — Это что же… В половине седьмого, что ли? — В Вовином голосе слышался уже настоящий ужас.
   — Вот именно! Всего в половине седьмого! Не помрешь!
   — Нет, Люсенька… Ты, конечно, извини… Ты знаешь, что я для тебя на многое готов, но не на такое…
   — Тогда и не жалуйся, что над тобой издеваются!
   — Да я ж только тебе пожаловался, как другу, а ты… Эх ты!
   — Вовка, скажи, — решилась вдруг Люда. — Тебе ж в прошлом месяце уже пятнадцать исполнилось! Неужели тебе до сих пор ни одна девочка не нравится… в классе там… Или еще где?
   — Почему не нравится? — залился здоровым румянцем Пономаренко. — Ты мне, например, всегда нравилась…
   — Я — это другое! Я не считаюсь! Мы — просто друзья детства. А по-настоящему тебе кто-нибудь нравится, ну… чтобы страдать… ну… Словом, неужели ты еще ни разу не влюблялся?
   — Слушай, — насторожился Пономаренко, — а почему ты про это спрашиваешь? Неужели уже успела в Исмаилова втрескаться?
   — С чего ты взял? — вздрогнула Люда.
   — С того! У нас все девчонки от Сеймура в отпаде! Только имей в виду, Людка, что он ненавидит весь ваш женский пол скопом. Не знаю, кто уж его так довел, может, кстати, и Элеонора, а только… и не рассчитывай, понятно?
   — Ничего я и не рассчитываю… Не говори глупостей! А спросила я для того, чтобы предупредить!
   — О чем? — Вова упер свои мощные руки в крутые бока и стал похож на великана Горыню с обложки Людиной детской книжки русских народных сказок.
   — О том, что если ты вдруг захочешь взаимности от девочки, которая тебе понравится, то… Тоже, знаешь, не рассчитывай!
   — Это почему же?
   — Все потому же! Худеть надо — вот почему! Сам же сказал, что все ваши девчонки от Сеймура в отпаде. Вот и представь: из такого, как ты, пятерых Исмаиловых можно сделать!
   — Неужели вы все такие? — с презрением процедил Пономаренко и опять запихнулся в кресло.
   — Какие?
   — Такие! Вам только красавчиков подавай, чтобы глазки, бровки, щечки! А настоящие мужчины вам, значит, не интересны?
   — Настоящие мужчины — они тоже других размеров!
   — Да? А как же штангисты? Метатели молота?
   — По-моему, ты не штангист и не метатель! Ты бы еще борцов сумо вспомнил! Среди них ты, пожалуй, и затерялся бы.
   — Ладно, Людмила! Я думаю, будет и на моей улице праздник! — обиженно пробурчал Пономаренко. — Я думаю, найдется такая, которая не посмотрит…
   — Я тебе, Вовка, от души желаю, чтобы нашлась, но все-таки… на твоем месте… Подстраховалась бы!
   Поскольку разговор таким образом перетек в мирное русло, Пономаренко спросил:
   — Люд, а вас заставляют стихи с рассказами писать на школьную олимпиаду по русскому или не пристают, поскольку вы все крутые математики?
   — Еще как пристают! Сегодня наша Юлия пол-урока трещала о том, что мы должны гармонично развиваться, что должны не только примеры решать, а еще и приобщаться к великому и вечному.
   — Ну и как?
   — Что как?
   — Ну… будешь приобщаться?
   — Издеваешься, да? Я же без тебя ни одного сочинения не написала!
   — А на уроке?
   — На уроках, конечно, приходилось, но больше «трояка» я никогда не получала.
   — Значит, не будешь?
   Люда отрицательно покачала головой:
   — Нет, мне совершенно неинтересно рассуждать на тему «Фамусовское общество» или, к примеру, почему Софья влюбилась в Молчалина.
   — Неужели у тебя нет на этот счет собственного мнения?
   — Откуда оно у меня может быть, если я не жила в этом ископаемом фамусовском обществе! Сейчас уже какой век? Двадцать первый! А пересказывать на пяти страницах, что на этот счет написано в учебнике или что думает наша литераторша, — честное слово, скучно и времени жалко!
   — Да я не про это… Я про Софью с Молчалиным… Ну, почему она в него влюбилась, как ты думаешь?
   — Думаю, что у нее выбора не было. Она же в четырех стенах сидела: школу не посещала, на дискотеки не ходила, в подъездах не тусовалась…
   — Скажешь тоже! — не согласился с ней Пономаренко. — Балы небось покруче дискотек были!
   — А ты вспомни, какие на балу у Фамусова «уроды с того света» собирались! И потом, балы, наверно, не часто случались. А Молчалин — единственный из молодых в окружении Софьи и постоянно рядом. В кого же ей еще было влюбляться?
   — Я вот тоже постоянно с тобой рядом, между прочим, — заметил Вова и очень выразительно посмотрел на друга детства, — и тоже молодой! Чего же ты в меня не влюбляешься?
   — Софья с Молчалиным в одной коляске не ездила. Он ей на новенького, понял?
   — Ну… допустим… Убедила про Молчалина. А как остальные ваши? Будут участвовать в олимпиаде?
   — Не знаю. Девчонки вроде вдохновились стихами про любовь. Может, чего и напишут. А парни — вряд ли. Хотя… кто его знает… Я с ними не очень общаюсь… Только с Кондратюком, да и то из-за игры.
   — Ну и как игра? Движется?
   — Движется! Сейчас буду переход на третий уровень разрабатывать, а Владик должен над всяческими препятствиями подумать.
   — Ишь ты — Владик! — передразнил ее Пономаренко. — Это у тебя такие с ним близкие отношения, что он для тебя уже и Владик?
   — Дурак ты, Вовка! У него просто имя такое!
   — Меня почему-то ты Вовиком никогда не называла!
   — Тоже мне Вовик нашелся — в сто килограммов!
   — Да твой Владик не меньше весит!
   — Он просто высокий.
   — Я, знаешь ли, тоже не низкий!
   — Все, Вовик, — Люда с издевкой произнесла уменьшительно имя Пономаренко, — ты мне надоел! Брысь отсюда! У меня дел по горло!
   — Смотри, пробросаешься мной! Кто тебе сочинения писать будет? Не Владик же! От него, кроме иксов с игреками, ничего не дождешься!
   — Куда ты от меня денешься! — рассмеялась Люда. — Сегодня же вечером с химией приползешь!
   — А можно? — сразу сменил тон Пономаренко.
   — Если сейчас же не уберешься, то будет нельзя, поскольку я не успею!
   — Понял! Не дурак! — Вова поднял вверх руки с растопыренными толстыми пальцами, с трудом вытащил себя из кресла и отправился восвояси.
   Люда подперла голову обеими руками и задумалась. Сегодня действительно все в классе обсуждали школьную олимпиаду по русскому и литературе.