Лукницкий Сергей. Бином Всевышнего

   Но проснувшись и намиловавшись с женщиной, которую он обожал и которая недавно стала его женой, и которую он искал, как он говорит, шестьдесят с лишним лет, он вдруг стал холодным и суровым. Это его состояние пришло оттого, что он явственно вдруг вспомнил только что виденный сон и в этом сне была какая-то одна деталь, которая не давала ему покоя. И когда он перебрал в своем сознании все, что только мог перебрать, чтобы вспомнить, что это была за деталь, он увидел на столе нарисованный им сегодняшней ночью чертеж и понял, что он нарисовал крест точно такой же формы, какую он видел в этом сне.
   Оттолкнув немедленно обнимающие его руки ничего не понимающей женщины, не позавтракав, не приняв душа и не совершив обычный утренний моцион, не одевшись, он как был халате, прошел в другую комнату, достал из ящика с инструментами стамеску, вернулся в спальню, просунул стамеску в щель бюро и, не думая, что он испортит хорошую, а более того - старинную вещь, стукнул по ручке ее своей широкой ладонью, от чего, конечно, крышка расщепилась, потом, не раздумывая, приподнял с хрустом верхнюю ее часть на глазах с ужасом глядящей на него жены и немедленно со сладострастием увидел, что в крышке бюро действительно существует полость, и эта полость также имеет место быть в форме креста, который он видел во сне.
   Но и крест в свою очередь ему напомнил о невероятном. Он снова подошел к ящику, откуда он вынул стамеску, там лежали и другие инструменты и прочее разное барахло, предназначенное для чего-то:
   как-то виньеточки, какие-то картпночки, куски дерева, гвозди, выключатели, и там, среди мусора и хлама, обнаружился и вот этот самый крест.
   Сильвано мог бы теперь поклясться, что это был тот самый, который двести лет назад дракон подарил ему в его прошлой жизни.
   Он взял этот крест в руку и стал думать о том, что он валяется у них в доме давно, почему-то, приехав сюда из Италии, он захватил его с собой, думал приспособить его для чего-то, а до того он провалялся в доме его предков много лет, передаваемый от деда-прадеда к отцу и сыну, но применения этот крест не находил, и в общем-то единственное, для чего он мог служить, это как бессмысленный символ чего-то: его вешали в квартире, хотя бы потому, что он был сделан из темного дерева.
   На свете бывают такие вот бессмысленные предметы, которые отчего-то берегутся хозяевами.
   Сильвано вдруг понял, схватил этот крест и, не протерев его тряпкой, подбежал к бюро и ему показалось, что крест сам выпал у него из рук и вошел в ту полость, которая была в бюро много-много десятилетий назад для этого креста уготована.
   Он не мог вымолвить ни слова.
   Он подошел к своей жене, обнял ее за плечи и подвел к бюро. И когда они подошли, ему показалось, что крест неплотно лежит в пазах.
   Он протянул свою руку и нажал на крест таким образом, чтобы он точно лег в предназначенный ему паз. Последнее, что помнил доктор Сильвано Черви перед тем, как спальня его превратилась в сердцевину, как ему показалось, кометы, это то, что поверх его руки лежала ручка его любимой жены.
   Глава 5
   Доктор Черви интуитивно ощущал, что что-то должно произойти, но он точно не знал, что, держа руку на кресте, покоящемся в крышке его бюро, он тем самым включил машину времени. Да и тем более сделана она была таким образом, что ничего страшного не произошло, а просто комната на секунду погрузилась во мрак, и он одновременно стал ощущать себя в двух ипостасях.
   Он продолжал находиться в спальне и ощущал руку жены поверх своей, но при этом каким-то образом оказался в детстве.
   И вовсе этому не удивился, а понял, что то, что произошло, всегонавсего явилось из его памяти и материализовалось. Кстати, это же самое он совсем недавно рассказывал своей жене.
   Плавилось от жары военное лето тысяча девятьсот сорок четвертого года. Крошечный итальянский городок Фарново был слишком крошечным, чтобы всерьез обороняться от захватчиков. Американцы, конечно, не имели цели бомбить именно этот город, которого на приличной-то карте и нету вовсе, но несколько немецких бомб все же упало почти в него, а вот что касается англичан, то они почему-то методически бомбили именно Фарново. Может быть, у них были более совершенные карты?..
   Ночные налеты так надоели семье Сильвано, что его мама синьора Лина приняла решение отправить своих детей к родителям в Авильо.
   Но мама мамой, а когда идет война всякий юноша хочет стать мужчиной. Не был исключением и Сильвано. Он любил заряжаться впечатлениями. Однажды во время такого налета он встал с постели и выскочил из дома. Бомба разорвалась в соседнем дворе, и ему, как любому мальчишке, охота было посмотреть, что из этого вышло.
   Когда он оказался в соседнем дворе, совершенно забыв про комендантский час, он увидел там полный развал и несколько солдат-немцев.
   Он был рослым, и никто не спросил его возраст - ясно, что не ребенок... Его арестовал немецкий патруль.
   В Фарново есть небольшая площадь, и Сильвано рассказывал о том, что в тот миг на середину этой площади немцы буквально бросили его и еще нескольких прохожих. Немецкий сержант схватил пистоле т и сказал ему: "Ты партизан". А Сильвано от страха, потому что впервьи видел, что смерть рядом, не знал, что и ответить.
   Но сержант, видимо, не имел намерения расстреливать на месте и тем более партизан, и поэтому повел группу арестованных в комендатуру.
   Там немецкий офицер пристрастно допросил Сильвано, но ничего, конечно, нс узнал, потому что сам отвечал на все задаваемые им же самим вопросы, бросил его в карцер.
   На следующий день подогнали огромный грузовик, крытый брезентом, и отвезли арестованных в маленький городок Реджемилья, а потом, вспомнил Сильвано, на какую-то железнодорожную станцию.
   Сильвано беспокоился только об одном: как же там его мама, ведь он выскочил из дому на пять минут, она же, наверное, с ума сходит от страха и непонимания, что произошло с ее сыном.
   Но по-настоящему Сильвано испугался тогда, когда понял, что сидящий с ним в теплушке человек, который был арестован вместе с ним на площади (он говорил с сильным акцентом), русский - это Сильвано ощутил шестым чувством.
   Так молодой парень стал участвовать против своей воли в войне.
   Потому теперь уже никуда не деться: пленный русский задержан вместе с ним на площади. А это слишком серьезно. Поди докажи что-нибудь в этой ситуации.
   Железнодорожный состав меж тем пересек границу Польши, и вскоре Сильвано впервые понял не по газетам, которые читала мама, что такое концентрационный лагерь...
   Это было не очень долго, но помнилось, как помнится несвобода.
   Только и говорили о том, что должны прийти американцы и освободить их. Но случилось иначе. Пришла Советская армия и с нею вместе оставался Сильвано до сорок пятого года, жил с солдатами, ел их хлеб. Учился уму-разуму.
   Почти год отсутствовал Сильвано дома, а когда вернулся под родной кров, мама и отец поняли, что теперь перед ними настоящий мужчина. Война кончилась.
   У него теперь появилась масса дел, он стал ориентироваться в политике, стал понимать, почем фунт лиха и сколько стоит справедливость на внешнеторговом рынке... и решил стать офицером.
   Поступил в академию аэронавтики, закончил даже курс, а в сорок девятом, узнав, что его родную Триесте собираются отдать Австрии, решил поехать в этот город. Ему казалось, что студенческая демонстрация может что-то изменить в этом мире.
   У него не было денег, он наскреб только на билет в один конец и только позже сообразил, что еды ему бесплатно никто не даст, а о том, что тело его сильнее, чем дух, он пока не знал. На другой же день голодный, измученный и несчастный он позвонил в первую же попавшуюся дверь на первой же попавшейся улице и сказал открывшей женщине:
   - Я студент, у меня нет денег, дайте мне поесть.
   И Господь помог ему. Его провели в дом, покормили.
   Так Сильвано Черви познакомился с семьей художников.
   Хозяйка сказала:
   - У нас нечего вам дать, кроме этой несчастной похлебки, но мы дадим вам картину. Если вы сумеете ее продать, то возьмите себе, сколько нужно, а остальное принесите, пожалуйста, нам.
   И вот Сильвано пошел продавать эту картину. На ней был изображен какой-то пейзаж в стиле итальянского позднего Возрождения, но тем не менее он знал, что эта картина нарисована сегодня, в сороковых, но, кто знает, может быть, кого-то заинтересует спокойная жизнь Италии, изображенная на этой картине.
   И он пошел на набережную, где прогуливались толпы людей. Среди них были офицеры, много женщин. Он поставил эту картину у дерева.
   Как продавать, он не знал, занимался этим делом впервые в жизни, рекламировать товар не умел, в живописи смыслил не так уж много, на уровне колледжа и интеллигентной семьи, в которой он вырос. К нему вдруг подошла одна дама, впоследствии она оказалась женой коменданта Триеста, и спросила: "Сколько вы за нее хотите?"
   Сильвано подумал и ответил:
   - Я хочу пятьсот американских голубых лир.
   - Пятьсот лир? - изумилась дама. - Так мало? Вы, наверное, впервые занимаетесь этим делом? Пойдемте со мной.
   И Сильвано, взяв картину, пошел за ней. Идти пришлось недалеко, рядом находился освещенный подъезд дома, куда она его привела. Тут только Сильвано увидел, что пристроился возле дерева напротив особняка с охраной. Открылась дверь, и вдруг он увидел совсем юную даму потрясающей красоты.
   Эта женщина впервые в жизни родила в нем чувство.
   И когда в огромном светящемся эфире, заполнившем комнату, в которой пожилой и уставший Сильвано Черви стоял облокотившись на крест, лежавший на крышке бюро, а его жена все еще продолжала держать свою руку поверх его руки, возник образ этой дамы, он, в общем не очень утомившийся до этой минуты и разглядывавший все то, что происходило с ним когда-то скорее лениво, нежели внимательно, вдруг вскрикнул:
   - Ты видела, - прошептал он вслед за этим своей жене, - ты посмотри, он не мог подобрать слов.
   Но она не только все видела, она все поняла. Потому что узнала тот самый особняк в Триесте, куда ее вместе с другими актрисами, отправленными в Германию из России, забросила судьба.
   Когда видение исчезло, Сильвано посмотрел в глаза своей жены и сказал:
   - Верусенька, я сейчас возвращусь обратно в это время, и там я женюсь на тебе. Там, в том времени. Ты представляешь, у нас с тобой будет сорок с лишним лет счастья, а не разлуки.
   Его жена посмотрела на него влюбленно и, не прочитав в ее взоре и оттенка сомнения в том, что он только что произнес услышанные ею слова, сама положила свою руку на его, а его подтолкнула к кресту, покоющемуся на крышке бюро, и они снова оказался в Триесте.
   - Давай проживем жизнь снова, - сказал он.
   Его избранница промолчала.
   И жизнь пошла новая.
   - Что вам делать в России? - спросил молодой Сильвано у только что познакомившейся с ним дамы, сидя с нею в креслах залы особняка коменданта.
   - Ничего. У меня никого там нет, - грустно сказала она, - все мои родные погибли, мама жива.
   Через пять дней, забыв про демонстрации, забыв про карьеру аэронавта, вместе с очаровательной невестой, русской по происхождению, но знающей немецкий, французский, английский, а потому уже удивительной, господин Сильвано Черви прибыл в отчий дом Фарново.
   "Почему этому Сильвано, несмотря на его молодость, все так удается?" спрашивали люди.
   "Потому, - отвечали им другие, - что он нашел ту, которую любит, и она осеняет его своим взглядом, ведь это именно она посоветовала ему не становиться офицером-летчиком и именно она посоветовала ему продолжать профессию его предков, поэтому он стал превосходным врачом".
   Прошло восемь лет.
   Сильвано Черви из сегодняшнего дня с упоением разглядывал счастливую пару, и теплота руки его жены, покоящейся на его руке, держащей крест, делала его более счастливым.
   Он много раз смотрел на счастливые лица и много раз прокручивал эту волшебную сцену счастья, хотя прекрасно понимал, что у него есть удивительная возможность сейчас остаться в этом измерении, которое видели его глаза, навсегда. Но отчего-то он медлил...
   Мелькали годы, и в одном из них, и Сильвано почувствовал, что его жена тоже видела это и побледнела, - забрезжили заголовки газет, где было написано о смерти диктатора.
   Шел уже пятьдесят шестой год, и Сильвано сам предложил своей жене поехать в далекую Россию, чтобы разыскать хотя бы место, где покоится прах ее предков, потрогать дорогие камни и, может быть, чтонибудь узнать о матери, слухи о которой до них не доходили.
   Они собрались.
   Так Сильвано Черви впервые в чужой жизни посетил Россию.
   Он, стоя в московской квартире, явственно ощутил себя в Ленинграде пятидесятых, в самом центре города, возле Исаакиевского собора. Он был с женой. Они шли, восторгаясь тому, чему восторгаться никогда не предполагали.
   Их окружало удивительное время.
   Сильвано Черви принужден был вспоминать то, что он к стыду своему стал забывать. Он почувствовал, что тот молодой Сильвано, гуляющий по чужому для него городу с женщиной, для которой этот мир был родным, вспомнил далекий сорок четвертый, несостоявшийся расстрел на площади после бомбежки и того самого русского, который подбодрил его и сказал, что на американцев надеяться глупо, когда на свете есть братья-славяне. Почему-то он тогда сказал, что славяне ему братья, Сильвано не знал. Ему страшно захотелось увидеть этого русского в тот же час.
   Он прекрасно помнил его имя, знал, что тот спасся, что он ленинградец, но в ближайшем адресном столе, куда они поспешили, ничем им помочь не смогли.
   Его жена объяснила, что значит такой категорический отказ. Повидимому, освобожденный из плена красноармеец был немедленно помещен в лагерь уже советский и там, вероятно, погиб. Живя в помпезном "Англетере", они думали о том, что же происходит в этом мире.
   И они жили в России еще ровно столько, чтобы получи ть документы о том, что, о Боже, мать его жены жива и уже готовятся документы о ее реабилитации.
   "Страшная, безудержная, жесткая, как поручни вагона, жизнь человеческая", - думал Сильвано.
   Прокрутив видеоленту своих ощущений на несколько лет вперед, он принужден был встретиться с людьми ему неведомыми, но родными его жены из той, другой жизни.
   Он вспоминал, и флюиды его памяти давали ему изображения, совершенно не заботясь о хронологической их последовательности.
   Он сам себе не признавался в том, что ищет по всей временной лестнице того времени, в котором он находился, того, кто дал ему возможность все это увидеть.
   А его жена, так уж устроено чувство, без слов понимала мужа, и ее рука, все еще лежащая поверх его руки, крепко сжимала его пальцы.
   Глава 6
   Светящийся шар поглотил Вселенную. А мне очень захотелось встретиться в этом странном и новом для меня измерении с самим собой. Мне захотелось знать, кто я и что я, и есть ли я вообще в этом мире. И если это я, то каков коэффициент погрешности меня в сравнении с мной сегодняшним!
   Оказалось, что я есть и в этом измерении, потому что провидение стало рисовать передо мной пусть не петроградские здания и прямые улицы, но московские купола. Как интересно устроен мозг - меня всегда манила древняя столица России.
   В Москве я был и в первой ипостаси не единожды. Калужская застава тянулась на юго-запад огромным проспектом, Окраинным, по имени Украины, но теперь он имел имя, и это было имя именно того человека, по вине и воле которого заварился весь сыр-бор в нашей волшебной России. Он носил название - Ленинский проспект.
   В одном из домов на этом проспекте, в довольно странных условиях, в особенности если сравнивать их с теми, в которых пребывал я реальный, и жил тот самый я, который должен был там жить в случае, если история повернется к нему так, как она повернулась на самом деле, если судить по словам Кирилла Николаевича.
   Мельком вглянул я на двор "своего" дома с огромной лужей посреди двора и увидел напротив (как раз отражающееся в луже) странное здание в духе псевдо-Италии. Оно помещалось прямо перед домом.
   На нем было написано по-моему что-то по-египетски, но русскими буквами. Было написано - ВЦСПС.
   Я не стал заниматься догадками, а уже шел по долбленому, словно от взрывов выщербленному непогодой асфальту к самому последнему подъезду дома. Этот подъезд пах тухлятиной, соединенной с запахом полицейского участка, и вот на втором этаже (первом европейском!) я узнал ту квартиру, в которую мне надлежало позвонить.
   Вряд ли так плохо и скудно живет сегодня в моем доме даже дворецкий или, может быть, - подумал я, я в новой для себя ипостаси ничего значимого не представляю в этом мире? Или, может быть, я безработный? Или отверженный? Или по приговору суда нахожусь в подобных условиях?
   Все это мне очень захотелось выяснить, и не без трепета я нажал кнопку звонка.
   - Кто там? - спросил подкашливающий, но очевидно знакомый мне голос. Он мог, конечно, принадлежать только одному человеку - мне, и уж в этом я ошибиться не мог, столько раз слушая себя в аудиозаписях разных передач.
   Я назвал свое имя.
   У меня не было другого выхода, я перебрал все варианты подобной встречи, и мне остался только один, самый разумный и безопасный. Я очень рассчитывал на то, что и в другой временной жизни я тоже буду человеком, имеющим отношение к творчеству. Теперь мне представилась уникальная возможность поговорить с самим собой, хотя бы и для того, чтобы установить истинность моих мыслей.
   Поэтому я не представился начальником городской управы.
   Но уже нажав пуговку звонка, я сообразил, что в этом есть что-то не равное. Как будто я встречаюсь в лесу с медведем, имея пулемет. Ято уже привык к мысли, что встречусь с самим собой, готов к этому, а вот тот я. Интересно, он готов? Мне было его немного жаль. Но я быстро себя успокоил. Отогнал сладкие мысли. Я не привык себя жалеть, и в этом кроится маленький секрет моего бытия, а он - тот за дверью - тоже я, стало быть и его жалеть также негоже.
   Дверь отворилась.
   Он был дома один, а собственно, я не мог и предположить, что он живет здесь с матушкой, ее мужем и своей семьей. Я ведь не забывал о том, что он - это я, а в мире, к которому я привык, жить всем вместе, вповалку, было не принято. Это не соотносилось ни с нашим положением в обществе, ни с семейными традициями дома, но, увы, вопиющая бедность и нищета сделали свое дело не только с бытием, но даже с сознанием второго моего я.
   Итак, он был дома один. Это позволило мне довольно быстро его адаптировать к ситуации, почти не коснувшейся шока, и не испугать.
   Собственно, я был уверен в нем, как в самом себе.
   Он действительно оказался творческим человеком, почти не поразился навязанной ему ситуации, наоборот, с любопытством стал меня разглядывать и расспрашивать почему-то о будущем.
   Но ведь я приехал не из будущего, я приехал из того времени, которое волею случая не совпало у меня с ним. Было параллельным.
   Мы с удовольствим посмеялись над парадоксами того, что если бы время существовало только одно, то кто-то из нас не существовал бы, а так мы существуем оба в этом мире, смотрим на одни и те же звезды и можем вести беседу. Это позабавило нас обоих.
   Сперва вопросы задавал он, и я как мог отвечал на них, но в сущности ведь это я пришел для того, чтобы его интервьюировать, и это я должен был задавать ему вопросы. И я тоже задавал их, но, понимая ситуацрпо, старался быть возможно более тактичным.
   Мой собеседник, я это должен был предвидеть, был достаточно (как, впрочем, и я) обличен леностью духа, поэтому он и не мог дать исчерпывающие и холодные данные о российской истории, но он давал их в своей интерпретации, которую я хорошо понимал. К тому же несколько раз он снимал с полки свои какие-то записные книжки и показывал мне все то, о чем мы с ним говорили, он уже думал об этом и, оказывается, готов был к моему визиту.
   От него я узнал о том бессовестном обществе, в котором пребывает сегодняшняя Россия, о революции, которая произошла в семнадцатом, о переворотое, который был в двадцать девятом, о смерти одного из лидеров партии, возглавляющей Ленинградскую организацию большевиков, а фактически - всю власть в Петрограде. Я узнал, что мой святой город назван именем человека, которого дядюшка рекомендовал мне как самого последнего кровавого пса, и о том, что около ста миллионов жизней унес строй, который Кирилл Николаевич, пожертвовав своей жизнью, не поставил на одну чашу весов с истинностью истории.
   Я узнал о чудовищной войне, которая происходила почти четыре года и унесла сорок миллионов жизней.
   Мой собеседник подарил мне три тома дневников записей очевидца блокады нашего родного города. Я взгянул на обложку и похолодел.
   Автором трехтомника был мой отец.
   Мой отец. Но мой отец никогда не видел этой войны, не видел блокады своего родного города, он всю жизнь занимался главным образом собиранием архива литературы. Он преуспел в этой области, но история... Я медленно опустился на стул. Боже мой! Неужели время так изменилось!
   Я понимал, что действительно этот второй "я" (а может быть, и первый, и истинный) все чувствует без слов, и мне в этот миг, как молотом, в мозг ударило слово "книги". Вот разгадка времени: мне необходимо было посмотреть теперь на те книги, которые пишут об эпохе, которую я никогда не видел и не ощущал. Поэтому я, опережая события, скажу, что унес с собой во второе мое время книги авторов, имен которых, чтобы не запутаться во Вселенной, не назову, но это были бесчисленные словари, энциклопедии и другое - то, что бесценно так, как может быть бесценен документ.
   А еще мне очень захотелось узнать про нашу мамочку, про то, как она живет, счастлива ли она, не болеет ли, и если все это не так, я увезу ее с собой в свое время, и там у меня будет две мамочки.
   Я нашел, что это не парадокс времени, ... и нервно рассмеялся.
   Мой временной близнец рассказал мне: она совсем недавно вышла замуж и пребывает теперь в этой же крошечной квартирке со своим мужем-итальянцем, радуясь вниманию с его стороны.
   Она влюбилась в него с первого взгляда, она привезла его в Россию, и он, к чести его будет сказано, поменял свою солнечную Италию на голубую нашу страну, грустную и дождливую. Он хотел в Россию, хотя имел приличное положение в своей стране.
   Мой собеседник с судорожными подробностями стал описывать происхождение мужа нашей мамы, особенное ударение делая на то, что тот имеет древний род и даже герб.
   Это было слушать приятно.
   На книжной полке стояла склеенная пластмассовая кукла. Она заинтересовала меня. Собственно, не просто заинтересовала, но показалась мне знакомой.
   - Когда умирал отец, - сказал мой второй "я", снимая куклу с полки, то он попросил меня выполнить три его просьбы.
   Я напрягся. Нет ничего святее, чем просьбы умирающего.
   - Мне тогда было девятнадцать, и я был предельно инфантилен, может быть, поэтому он не назвал больше просьб. Но он сказал: выдай матушку замуж, купи ей куклу и реабилитируй Гумилёва. Вам, наверное, не известно, что этот поэт был в двадцать первом году казнен большевиками.
   Я, который поклялся не удивляться, пребывал теперь в шоке.
   Мне это не только не было известно, но я вспомнил свой разговор с Гумилёвым об этом: я канонизировал бы его, если бы он прекратил жить в двадцатых. Неужели .я тоже обладаю чутьем?
   Но одно меня насторожило: что же он и после смерти был опасен этому обществу, зачем его надо было реабилитировать? И что это за власть, которая по полстолетия мстит ею же убитым поэтам.
   - Ну хорошо, Бог с ним, с Гумилевым, отчасти я предчувствовал такое развитие сюжета этой жизни, но при чем здесь кукла? У нее что...
   - У матушки никогда не было куклы в детстве. Она выросла в канавах, она была дочерью врагов народа. Когда арестовали бабушку, ее маму...
   ...это было невероятно слушать.
   - Арестовали бабушку?
   - Что тут удивительного, я написал об этом книгу "Мамочкин социализм", - ты слышал?
   - Я? Слышал? Я не знаю, что такое социализм...
   - Да-да, наша аристократка - матушка была нищенкой (и это в нашем обществе ...ских, ...овых, ...киных, ..ко и иже с ними нравится тем, кто являет собой пепротрезвляющуюся десятилетиями массу, именуемую - народ), побиралась, потом подделала документы и поступила на какую-то фабрику, чтобы не умереть с голоду.
   Но кукла...
   - О кукле она мечтала до пятнадцати лет и впервые увидела ее в доме у совершенно чужой женщины. Она, а это было году в сорок втором, шла война, постучала в какой-то дом, попросила поесть. Дверь отворила женщина по имени Александра Варфоломеевна. Взяла маму в дом, обогрела, накормила и оставила у себя жить. Александра Варфоломеевна недавно умерла, я видел ее... А знаете, почему она взяла нашу маму к себе?
   Я отметил, что он говорит: "нашу маму".
   - От доброты?
   - Конечно, но в то время немцы угнали в Германию ее собственную дочь, и она загадала, что если поможет чужой девочке, сыщется своя.
   - И, конечно, нашлась.
   - Да, после войны дочь Александры Варфоломеевны вернулась домой уже взрослой, с женихом, солдатом, который ее и освободил из немецкого плена.
   Еще бы - доброта - самое постоянное, что есть под звездами.
   Над ней не властно ни время, ни силы зла...
   - Так вот в доме у той женщины была кукла, первая кукла в маминой жизни. Ну были, конечно, у нее тряпичные, которые она делала сама.
   - Да-да... А кто ваши друзья, какие у вас привязанности, позвольте вас спросить.
   - Друзей у меня мало, а привязанности... Видите ли, из родственников не уцелел никто, правда, несколько месяцев назад, поехав с мужем в Питер, мамочка случайно попала на выставку фарфора и узнала тарелку, которую помнила с детства, - эту тарелку расписывала ее тетя.