Лукницкий Сергей. Из бранных книг (рассказы)

Лукницкий Сергей
Из бранных книг (рассказы)

   Сергей Лукницкий
   Из бранных книг (рассказы)
   АВТОМОБИЛЬ
   Когда-то я не знал, что глупо быть легким на подъем. Сидел дома, все у меня шло ровно и, если смотреть философски, неплохо. Но вдруг русская хандра куда-то потянула, я надел только ватник и отворил дверь.
   Настроение держалось соответственно дождю, который лил, смывая последнюю зелень с листвы.
   Я дошел до конца улицы, оглянулся на оставленный дом и впервые тогда подумал, а зачем, собственно, я вышел. Однако, не дав развиться капитулянтским мыслям, зашагал, уже не оглядываясь, старательно обходя лужи, и вскоре оказался на огромном пустыре, доселе мною никогда не виденном.
   Странно, но это обстоятельство меня нисколько не взволновало.
   От пустыря поднимался пар, ботинки мои промокли, глупо, что я не надел сапоги, но не бежать же переодеваться, хотя, безусловно, надо было вернуться.
   Если б я вернулся, быть может, все пошло бы дальше по-другому. Но занозой засевшая в голове примета, что, если вернуться, пути не будет, не позволила мне это сделать. Теперь я знаю точно: сия примета существует для того, чтобы каждый из нас, вернувшись, еще раз хорошенько подумал: а правильный ли он выбрал путь? И вообще, надо ли куда-то идти?
   Как бы то ни было, я шел вперед. Шагал себе через пустырь, а когда оглянулся всего на секунду, то увидел, что серо-голубой туман закрыл уже границы пустыря и теперь возвращаться вообще невозможно. Невозможно хотя бы потому, что следы мои, если б я вдруг вздумал искать дорогу домой по ним, затянуло водой.
   А что касается общего направления, то кто мог поручиться, что сюда я шел только прямо?
   Низкое небо, почти задевающее за голову, - наверху, внизу - ни единой кочки, на которую можно присесть, ни одного обнадеживающего луча света вокруг и в довершение ко всему сгущающаяся мгла навевали тоскливый ужас.
   Я поднял глаза к небу и стал всматриваться в дождинки, надеясь разглядеть среди них хоть одну звездочку, чтобы было не так одиноко, как вдруг именно в этот момент ноги мои ощутили вместо хлюпающей воды твердую поверхность, и я понял, что выбрался на какую-то дорогу.
   Что это за дорога, я не знал, никогда в жизни тут не был и даже не слышал об этих местах, хотя жил не так далеко.
   Но уже потому обрадовался, что дорога всегда имеет чудесное обыкновение куда-то вести.
   Мне решительно все равно, в какую сторону двигаться, поэтому я даже не стал бросать жребий, а пошел в том направлении, куда несли меня ноги.
   Однако прошел и час, и другой, и третий, а дорога все не кончалась, и, сколько я ни вглядывался ни вперед, ни по сторонам, нигде я не мог заметить никакой точки света и никакого намека на то, что могло бы мне хоть как-то помочь сориентироваться.
   Дорога едва различалась, но я заметил, что если смотреть, не вглядываясь в ее очертания, а поверх нее, то уголки глаз довольно четко различали границы обочины.
   Долго ли, коротко ли я так шел, вспомнить не могу, но, конечно, устал и, уже подумав о том, не снится ли мне вся эта дискомфортность, - потому что это невероятно - вдруг заблудиться, как впереди я неожиданно увидел что-то черное и вокруг этого черного - тоже черное, но поменьше, копошащееся и множественное. Потом это множество распалось и превратилось в пятна, похожие на людей.
   На всякий случай я сошел с дороги, стараясь слиться с чернотой обочин, подобрался ближе, поскольку страх куда-то исчез, а вместо него разгорелось вдруг во мне яростное любопытство.
   Подойдя ближе, я увидел, что это черное большое - есть не что иное, как старомодный автомобиль, а копошащиеся вокруг него тени - действительно люди, которые нервно спешили, судя по их движениям, доделать какую-то работу, вероятнее всего, бессовестную, и потому имели вид разбойников.
   Я не ошибся.
   Из черного автомобиля, такого старого, какой не увидишь теперь и в музее, похожего скорее на карету, а не на машину, с керосиновыми лампами вместо фар, люди в черном выволакивали связанного человека, по всей видимости, с намерением его убить.
   К сожалению, я не ошибся и на этот раз.
   Один из разбойников повалил связанного тут же на землю и принялся душить его.
   Другой, маленький, в кепке, немедленно вскочил после этого за руль, за ним последовали остальные.
   Я понял, что вся эта недобрая компания на темной дороге элементарно захватила машину.
   Последний, прежде чем забраться к своим товарищам и укатить, оттащил связанного мертвого на обочину и бросил почти что у моих ног, отчего я имел возможность увидеть, что связанный действительно безжизнен, что у него благородные черты лица, и на нем была к тому же военная форма.
   Мне не хватило одной секунды, чтобы отступить на шаг назад.
   Я был замечен этим, еще не успевшим отойти разбойником, и в мгновение ока, не знаю, как это получилось, очутился в машине.
   - Контру привел, - сказал разбойник с сильным акцентом, обращаясь, видимо, к сидящему за рулем.
   Я сидел тихо и не рыпался, потому что не знал, как мне на все это реагировать.
   За окнами машины стало светлей, наверное, подходила к концу ночь, и, хотя дорога все никак не кончалась и жилых построек видно не было, страх прошел и ко мне к тому же вернулось философское расположение духа, вернулось, несмотря даже на то, что крыша в машине была дырявой, и все пассажиры, кроме рулевого, курили, а я не переношу табачного дыма. Тот, который поймал меня, курил трубку.
   Смотреть на все происходящее, на этих людей, на странную машину, ощущать дождь с крыши, видеть рассвет за окнами было интересно. Я еще подумал, что ничего подобного и представить себе не мог, сидя в теплой квартире.
   Спутники мои сидели в машине молча. Изредка бросали друг в друга словами, похожими на языческие знаки, из чего я заключил, что говорят они не о разбойных делах, а скорее, о чем-то возвышенном.
   - Ну что, батенька, струхнули? - обратился наконец и ко мне рулевой, слегка картавя. - Большие дела редко начинаются не с преступления. Но вы не бойтесь. Теперь вы наш попутчик. И будет славно, если вы проедете с нами весь путь.
   Его слова были загадочны для меня.
   Загадочны были и он, и его спутники. Но все-таки я, когда-то начитавшийся Достоевского, никак не мог понять, как это можно начинать поездку в светлое будущее с преступления.
   Рулевой был словоохотлив и долго мне что-то объяснял, бесконечно отвлекаясь на растолковывание понятий, которыми он оперировал в собственном монологе. И его мерное воркование немножко меня убаюкало, а тут еще взвился откуда-то внезапный рассвет, и я увидел, что все мои спутники носят бороды, и только один, тот самый, который поймал меня, бороду не носил.
   На его спокойном, испещренном оспинами лице я заметил огромные усы, а когда мой взгляд встретился случайно с его взглядом, я уже отчетливо понимал, что отсутствие у него бороды есть признак некоторой оппозиционности.
   Он сидел в машине, по левую руку от меня, помещаясь как раз за рулевым, я не могу точно поручиться, что это сделал именно он, но рулевой вдруг как-то сник, перестал болтать и словно бы нечаянно уронил голову на щиток приборов.
   Теперь я точно знал, что мы ехали с запада на восток и, хотя солнца видно не было, светлая полоска впереди свидетельствовала, что солнце рождается именно там.
   Машине было нехорошо.
   Потерявший над собой контроль рулевой выпустил руль, и машина странно съехала с дороги на обочину и, выписывая кренделя, продолжала нестись по рытвинам и колдобинам, все больше от дороги отдаляясь.
   В конце концов мы зарылись в какую-то яму и остановились, и, хотя все продолжали хранить молчание, я теперь уже точно знал, что это затеял безбородый, более того, понимал, что он имеет над остальными какую-то власть, отчего все восприняли то, что он сделал, как должное.
   Это по его знаку все вышли из машины. И с его благосклонного кивка, легко вынув из-за руля маленького щупленького человечка в кепке, положили его на ближайшую кочку, возвышающуюся возле обочины, и потом стояли с непокрытыми головами молча и долго до тех пор, пока он этого пожелал, а потом побрели к своему лимузину.
   Но потом ему пришла в голову замечательная идея. Он повелел положить труп бывшего лидера на крышу лимузина, объяснив, что тогда в машину не будет попадать дождь.
   Ему повиновались. Покойного привязали наверху и потом уже расселись по местам.
   Как я и предполагал, за руль уселся усатый. Когда мы тронулись, он впервые обратился ко мне. Слова произносил медленно, словно нараспев, и я еще раз услышал сильный акцент.
   Он говорил веско:
   - Кто не с нами, тот против нас, - давая тем самым мне возможность сделать безумный выбор.
   И я понял, почему он это сказал.
   Он это сказал потому, что ведомый им лимузин больше не стал выруливать на дорогу, а тяжело и медленно пополз рядом с ней, все больше и больше отклоняясь от основной магистрали.
   Мне не хотелось в болото, и я, конечно, не был с ними, однако и против них идти пока не рискнул.
   А поскольку направление было все то же, вроде бы мы ползли на восток, ну, пусть даже на северо-восток, спорить не стал, погрузившись в свои мысли.
   Я убеждал себя, что мой компромисс разумен.
   Очнулся я от какого-то спора, который происходил в машине. Спорили, вероятно, из-за верности выбранного пути.
   Я прислушался, так оно и было.
   В конце концов, усатому водителю это надоело. Он резко остановил машину, отчего мы все почувствовали себя дискомфортно, ударившись обо что-то, повернулся и молча, со всего размаху ударил по голове наиболее активно спорящего с ним каким-то железным ржавым гаечным ключом, размозжил, конечно, ему голову, отчего тот сразу и умер, после чего аккуратно открыл, дотянувшись, дверцу, возле которой сидел несчастный, и сильной рукой выпихнул его прямо в разъезженную грязь.
   Секунду помолчал.
   Попытался было сдвинуть машину с места, но машина не шла, она буксовала, с каждым оборотом колес все глубже увязая в трясине.
   Тогда усатый водитель принял еще одно решение. Размахивая все тем же ржавым гаечным ключом, он выгнал всех нас под дождь (я сперва не подчинился, но, когда понял, что дело обстоит серьезно, последовал примеру других) и заставил обвязаться веревками, которые нашлись под сиденьем лимузина.
   Концы веревок он крепко привязал к переднему бамперу машины, после того сел за руль, и мы все дружно напряглись и потянули.
   Машина двинулась, а он и не думал заводить мотор, противный дождь не переставал, и сквозь его барабанную трель мы слышали, как он что-то мурлыкает себе под нос.
   Время от времени он высовывался из окна и тихим, ровным, не терпящим возражений голосом спрашивал:
   - Верной дорогой идем?
   - Верной, - отвечали мы стройным хором, боясь разозлить нашего лидера.
   Но дороги-то никакой не было, были ямы, покрытые водой. В них-то мы часто падали и почти на руках переносили через них машину.
   Я не знаю, долго ли, коротко ли мы так двигались, во всяком случае, я изнемог под веревками, которые окровавили мне плечи и грудь, но вдруг заметил, что идущий рядом со мной коренастый плотный человек что-то бормочет.
   Прислушиваясь, я обнаружил, что он славит водителя, и хотя по его глазам было видно, что он в это вовсе не верит и ни в грош не ставит собственные слова, стал произносить их чаще и громче.
   Наконец, его слова дошли до ушей усатого лидера. Он вынул изо рта трубку, дал команду остановить машину, вышел из нее и разрубил веревку, связывающую славословящего человека, а потом пригласил его в машину.
   Больше ничего не произошло.
   Идти нам стало, конечно, тяжелее и потому, что в машине прибавился пассажир, и потому, что ушла от нас дополнительная тягловая сила.
   Однако я был почему-то уверен, что наше путешествие, по крайней мере в таком виде, долго продолжаться не будет.
   Так и произошло.
   Автомобильный клаксон известил нас об очередной остановке.
   Мы опасливо обернулись, надеясь увидеть разъяренного усатого шофера, но увидели совершенно другое. За рулем теперь сидел тот самый толстенький человек, а усатый шофер, неестественно откинув голову, от руля был отлучен.
   Мы ждали, что нам скажет новый водитель. Но он ничего не говорил, он тщетно пытался завести мотор, однако - отсыревшая машина не заводилась. Тогда он вышел из нее, снял с ноги грязный башмак и в остервенении принялся стучать им по железному капоту.
   Я не знаю, как это получилось, но машина внезапно завелась.
   Он вскочил за руль, мы последовали его примеру - полезли было в машину.
   - Сыро здесь, - остановил нас новый лидер, - давайте и его положим на крышу, авось будет меньше течь.
   Но так как все порядком устали, то тело бывшего хозяина положили рядом с его предшественником, не привязав.
   А новый водитель медленно повел лимузин в ту сторону, где, по его предположению, находилась дорога, с которой мы уже давно съехали.
   Усатый покойник остался на крыше.
   Я почему-то был уверен, что он не мертв. И вскоре убедился предчувствия меня не подвели. После очередной колдобины он свалился с крыши, быстро поднялся и, простирая руки к небу и бормоча проклятия, погнался за нашей машиной, но, к счастью для всех нас, оступился, с размаху шлепнулся лицом в грязь и больше не вставал.
   Мы поехали дальше, часто оглядываясь, потому что всем нам казалось, что он продолжает идти за нами.
   И вот, наконец, блеснуло нечто. Это было то, чего мы так ждали.
   Это была трасса, несомненно та самая, по которой еще в темноте мы начали наш путь, и тем более она была нам желанна, что теперь на ней видна была жизнь.
   По ней мчались машинки, цветные, современные и очень изящные, и над ней светило солнце, хотя над нами, я не могу понять, как это могло случиться, над нами продолжал моросить бесконечный и раздражающий дождь.
   Уверен, что все пассажиры нашего лимузина обратили свои взоры на ту дорогу, по которой следовало ехать и нам. И когда наша машина уже готова была преодолеть небольшой бруствер, чтобы тоже оказаться на ней, внезапно раздался голос сидящего рядом с водителем на переднем сиденье человека.
   Я заметил, что у него были густые черные брови.
   - Это мираж, - сказал он, поддерживая рукою челюсть, - такого не может быть, поэтому всем предлагаю выйти из машины, мы должны сохранить нашу психику.
   Мы почему-то повиновались. Вышел и он.
   Мы первое время не понимали, что он делает, потому что он действительно совершал вещи, уму непостижимые. Он зачерпывал рукой грязь прямо из лужи и замазывал ею окна в машине. Мы стали ему безропотно помогать.
   И очень скоро наш залепленный теперь лимузин продолжил свой путь, но уже в неизвестном ни для кого направлении.
   А наш новый лидер, время от времени прикладываясь к незамазанной части своего окошка, оставленной им, по-видимому, специально, сообщал нам, что отныне мы на правильном пути.
   Никто с ним не спорил, и только я со свойственным мне скептицизмом приоткрыл было дверцу машины.
   Я оторопел.
   Мы не двигались. Мы стояли на месте, а иллюзию движения создавало обыкновенное раскачивание машины в грязи. Я захлопнул дверцу, отчего наш странный водитель вздрогнул, словно испугавшись, и вдруг закашлялся и, закатив глаза, затих.
   Наступило довольно долгое молчание, такое бывает в минуту, когда рождается милиционер. И когда я уже стал подумывать о том, что оно никогда не кончится, вдруг раздался приятный баритон, бодро произнесший:
   - Всем выходить из машины и мыть окна, мы на пороге цели.
   И когда мы вышли, то увидели, что мир вдруг изменился. Дождь стал слабее, мы - возле дороги, а из нескольких остановившихся цветных машинок к нам спешат люди, по-видимому предполагая, что нам нужна помощь.
   В мгновенье ока наш лимузин был вымыт и вытолкан на большую трассу.
   Но здесь, на трассе, с нашим новым водителем, хозяином приятного баритона, севшем за руль, произошла странная метаморфоза.
   - Нет, - сказал он, обращаясь к владельцам симпатичных машинок, - мы не можем следовать за вами. Мы должны вернуться и проделать весь наш судьбоносный путь заново.
   Водители симпатичных машинок пошептались между собой и, забравшись в свои современные средства передвижения, тотчас же исчезли, а наш скрежещущий лимузин с покойником на крыше, не нужным теперь потому, что уже перестал дождь, поплелся по роскошной дороге в обратную сторону, явно создавая помехи движению.
   Ни сигнализирование фарами встречных машин, ни клаксоны их не смогли поколебать уверенности нашего водителя в том, что выбранный им путь верен.
   Встречные машинки шарахались, и я тут кстати вспомнил одного "иностранного" писателя: "...Гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу..."
   Наконец нам такая езда надоела. И мы предложили нашему водителю остановиться.
   И когда он это сделал, все мы высказали настоятельное желание ехать в обратную сторону, туда же, куда мчатся остальные, а наш водитель неожиданно заявил:
   - Главное начать, - сказал он, делая ударение на первый слог.
   После чего вышел из лимузина, тотчас же проголосовал первой же несущейся мимо голубой машинке и, помахав нам на прощание, укатил в ту самую сторону, куда желали ехать и мы.
   Мы ничего не понимали.
   Некоторое время думали, что делать.
   И пока думали, за рулем лимузина оказалось сразу два водителя.
   Но оба они имели противоположные мнения, и если один поворачивал руль влево, другой поворачивал его в исходное положение или тянул вправо, если один включал скорость, другой немедленно выключал ее. Если один до отказа нажимал газ, то другой исступленно давил на тормоз.
   Мы не двигались.
   И тогда один из водителей вышел из машины и, подобрав лежащую тут же на обочине железную балку, начал изо всей силы дубасить машину, как будто именно машина виновата в том, что мы так часто ошибались в выбранном пути, а не водители, управляющие ею с самого начала движения.
   Второй водитель был более конструктивен.
   Отогнав того, первого, колошматившего лимузин, он стал аккуратно откручивать у нашей машины фары, крылья, бампер, колеса, и, когда от нее остались только рама с одним колесом и крыша с покойником, он сложил в кучу весь этот железный лом и проголосовал пробегающим мимо цветным машинам.
   Вторая, третья, десятая никак не отреагировали, а двадцать пятая была с большим прицепом, водитель ее понял нашего с полуслова и, побросав то, что осталось от лимузина, в прицеп, взял на абордаж раму с одним колесом, крышей, покойником и сиденьями и тронулся несколько быстрее, чем мы предполагали.
   Мы едва успели занять свои места, как одноколесная наша колымага уже набрала приличную скорость.
   Теперь, когда уже невозможно из нее выпрыгнуть, когда нас носит из стороны в сторону, я, вцепившись в позвякивающее сиденье, думаю о том, что, если все-таки Господь захочет, чтобы мы куда-то доехали, мне придется оттуда добираться до моего уютного дома долго, и еще об одном думаю, что, когда я вышел из дома, надо было не противиться, а повиноваться славному инстинкту, призванному уравновешивать потребности тела с духом.
   Повиноваться, когда он тихо вещал (разъедая суетность приметы) о том, что надо вернуться.
   ДОМ
   1.
   " Я ехал на перекладных, но, помнится, не из Тифлиса", хотя рука сама написала это слово. Я даже не помню откуда. Потому что столько было разных мест, населенных пунктов, рек, мостов и деревень, что я попросту запамятовал, где взял напрокат этот старенький четырехцилиндровый автомобиль.
   Я устал за рулем. А тут на пути - городишко.
   И не какой-то большой город, а так себе, и обрадовало меня в нем лишь то, что сразу же при въезде я увидел рекламу гостиницы, где мог выспаться. При ней находилась контора, в которой я мог избавиться от своей временной машины. Остановился против старинных дверей, уплатил в ближайшем уличном автомате за то, что машина будет припаркована здесь сколько-то времени, покидал все незамысловатое свое барахло в огромную красную сумку на молнии, стоявшую на заднем сиденье; достал ее из машины, закинул за плечо; еще раз проверил, не забыл ли чего в этом своем временном транспортном средстве, оставил ключи в замке зажигания, хлопнул дверцами; и, повернувшись к гостиничной двери, пнул ее ногой. Она мягко подалась. Я очутился в небольшом вестибюле, где ко мне тотчас же подошел портье, протянул ключ от номера, взял мою сумку и пошел вперед, показывая дорогу. После двух минут хождения по массивным старинным лестницам я очутился наконец в крошечном номере, вполне приемлемом для одинокого путника, и, рассчитываясь с портье, дал ему понять, что лишние монеты предназначаются за услугу: у меня не было сил, а портье должен был позвонить, чтобы мою машину забрали. Номер кредитной карточки я написал пальцем на грязном капоте, и если мальчишки не подшутят надо мной, то вопрос о машине не потревожит меня те два дня, что я намерен здесь высыпаться.
   Я заснул и проспал, наверное, часов пять, потому что, когда я проснулся, уже было темно. Я подошел к окну и увидел, что гостиница, в которой остановился, стоит на площади, под окнами уже не было машины, ее, вероятно, убрали, а вся площадь была точно такой же, как миллионы подобных площадей, виденных мною в разных городах и странах. Может быть, она была центральной, но никакого памятника на ней не стояло, вся она была очень уютной и обрамлялась премиленькими двух-четырехэтажными домами, разноцветность которых и разностильность не скрывала и темнота. Около каждого дома гнездились фонари, имеющие, как известно, обыкновение все показывать нам в немного ненастоящем или таинственном виде.
   Скучно было стоять у окна. Я уж совсем было собрался отойти от него, чтобы включить свет, разложить свое барахло, переодеться, кое-что бросить прачке. Но, бросив еще раз взгляд на площадь, я почему-то от окна не отошел, что-то показалось мне на площади дисгармоничным, что-то такое, что заставило задуматься. Очень скоро я увидел, что весь диссонанс на площади порождается одним странным в этот вечер домом. Я говорю в этот вечер, потому что, быть может, в другое время суток он не произвел бы на меня такого впечатления. Но здесь, на фоне залитой рекламными огнями площади, он выделялся своей неприступностью, величиной. И хотя он был столь же стар, как и все остальные его собратья, он был значительно выше и мрачнее их. Ни одно окно в нем не светилось. На фоне лунного неба черный неосвещенный провал казался великаном.
   "Что мне за дело, - подумал я, - я голоден". И снова что-то удержало меня у окна. Это что-то часто встречается в нашей жизни, когда мы видим какое-то уродство или аномалию. Неудобно как-то смотреть на изувеченного или убогого, но нет-нет да и оглянешься, сам от себя скрывая слабость и соблазн любопытства. И вдруг я понял, что еще мне показалось странным. Все дома на площади были соединены друг с другом и стояли тесно, как солдаты в строю. А с двух сторон этого дома, обводя его черную плоскость, светились лунные дорожки. Может быть, за ним был пустырь.
   Я не любитель таинственных забав и уже лет двадцать не замечал за собой склонности к мистификации, тем более самомистификации. Поэтому принудил себя совершить все то, что должен был совершить уже полчаса назад. Я включил свет, умылся, оделся в приличное, не дорожное платье и спустился на первый этаж, где, как я уже успел заметить, была небольшая харчевня, вполне годившаяся мне, чтобы утолить голод и все то, что обычно утоляют в таких харчевнях. На стене ее висела карта города. Пока кельнер наливал мне пива, я посмотрел на достопримечательности. Стандартный набор, как всегда и везде. И так как никакой особой причины посещать этот город у меня не было, я заскучал. Что ж, отосплюсь, может быть завтра поброжу, ну а послезавтра наверняка снова возьму напрокат машину и поеду дальше.
   Я сел в темный угол харчевни, как раз напротив окна. Площадь из этого окна казалась значительно больше. Огни на ней слились и образовали целое неоновое море, переливающееся в звучащее. И тут я вздрогнул, потому что черный страшный дом на конце его, казалось, стоит рядом - немой, огромный, манящий, оттененный лунным контуром: явление, которое я до сих пор объяснить себе не могу.
   - Дом продается? - спросил я подошедшего кельнера, небрежно кивнув на темное окно.
   Мне совершенно не нужен был ответ. Более того, я даже был уверен, что он меня не поймет: какой-то дом, какой-то приезжий о нем спрашивает. К тому же я не был уверен, что знаю чужой язык достаточно хорошо, чтобы вести подобного рода беседы.
   Официант разложил приборы на столе, картонные треугольнички, поставил на них пиво, какую-то снедь. А когда я уж и сам забыл про свой вопрос, он, прямо посмотрев мне в глаза, сказал:
   - Мистер, вы всерьез интересуетесь этим домом?
   Отказываться было глупо. Пришлось согласиться, но, конечно, с тем условием, что рассказ о нем не займет более четверти часа, то есть максимум трети того времени, что я намерен проторчать в этой харчевне. Я поднял тяжелую ледяную кружку пива.
   Официант меж тем отошел, хотя, признаться, я решил, что именно он будет повествователем. Немного разочарованный, я доел мне причитающееся и в ожидании обещанного заказал еще пива, уже сытый и немного удовлетворенный, лениво стал смотреть на крошечный зальчик. У стойки бара стоял человек и кивал входящим, видимо, завсегдатаям этого кабачка. Столики быстро заполнились людьми. Какая-то девица взяла в руки трубу, раздались звуки, очень похожие на дельфиний голос, и мне стало ясно, что если даже кто-нибудь и надумает мне что-нибудь рассказать про дом или не про дом, я уже все равно ничего не услышу.