Лукницкий Сергей. Возвращение Лени

   Заботливой рукой хозяйки поперек зеркала яркой красной помадой было написано слово "ЗЕРКАЛО". Это было сделано потому, что великий хозяин по утрам уже несколько раз принимал собственное отражение за реальность, осведомлялся о состоянии его здоровья и предлагал неурочному "визитеру" его поправить.
   Подойдя сегодня к отражению почти вплотную, прикрыв в предвкушении зрелища глаза, застыв так на секунду, он не заметил, как дверь распахнулась и перед ним, застывшим с закрытыми глазами в похмельном анабиозе, и возник овальный человек, по всему видно, опешивший.
   Ни о чем таком не подозревавший Юрий Федорович смело открыл глаза и приятно удивился. Он не так представлял себе себя. Прежде всего, он никогда не носил галстук, и, пощупав лысую грудь, обнаружил, что и сейчас, как будто бы его не надел. "Неужели я вчера столько выпил?", - подумал Каликин. - Но все-таки не столько же, чтобы не отличить выпирающих ключиц от галстука в горошек."
   Озарение явилось не сразу. Потрогав то место у себя на челе, где у отражения была бородавка, Каликин успокоился: у него на этом месте был прыщ.
   - Сколько" знаю Юрия Федоровича, - сказал Солодин, - он до сих пор после этой истории не доверяет зеркальным изображениям, а иногда и, видя их, приветливо раскланивается.
   Зюганичев не знал, что на оборотной стороне двери висит зеракло.
   Поэтому, когда Каликин спросил его: "Вы живой или зеркало?", ему вопрос понравился. Зюганичев ответил:
   - Я - зеркало нашей эпохи, а вот вы, батенька, живее всех живых. У меня об том и постановленьице съезда ЦИКа имеется.
   - А кто это такая, ваша Съездациха?
   - Это не важно, - отрезало каликинское отражение.
   Каликин растроганно смотрел на свое голое лицо в отражении, но позволил себе уточнить еще одну вещь.
   - Я, конечно, не имею ничего против, но все ж об чем идет наша речь?
   - Если вы посмотрите на себя в зеркало, - начал было Зюганичев, но Каликин слишком резво придвинул к нему свое перегаристое лицо, и ему пришлось отодвинуться, заметив, - не воспринимайте мои слова слишком буквально. ЦИК КП РФ поручил мне купить у вас одну вашу клетку, многоуважаемый товарищ Господин.
   - Клетку? - изумился Каликин, - у меня нет клеток! Я не произвожу клеток. Я свободный человек. Ах, это какая-то ошибка.
   - Позвольте, Юрий Хведорович! - испугался Зюганичев, но из чего же вы тогда сделаны, вот же, я же вижу же, есть же клетки! Обычный клеточный организм из рода примитивных.
   - Вы что же, Геннадии Зюганович, - растерялся Каликин, - имеете в виду мою личную клетку, с ядром и ободочком, а чего ж только одну, не хотите ли десяточек? По сходной цене уступлю!
   Зюганичев подумал, взвесил и решил, что десять клеток компартия не потянет, ну, а парочку, для верности и чистоты экскремента, приобрести можно.
   - По рукам, Юрий Хфедорович! Беру обе.
   - Надо же, как утро хорошо начинается. С какой части тела нужно сырье? - с готовностью оголяя ягодицу, спросил Каликин.
   Зюганичев предложил ему снять всю одежду, а именно треники, в которых тот еще в школе уроки физкультуры прогуливал за чтением "Бедных людей", и вынув из кармана заранее приготовленные спирт, ватку, пробирку с резиновой затычкой, скальпель и пинцет, разложил все это на столе. Обошел вокруг тощего голого донора, выбирая место, из которого вышел бы наилучший вариант вождя пролетариата.
   - Пожалуй, одну клеточку возьмем с левой ягодицы, - решил Зюганичев. она у вас привлекательная, вторую клеточку возьмем с правой мочки. Итого я вам буду должен одну бутылку "Кремлевской" и одну "Чебурашку" - ЧСКУшку, по-старому. Приступим, подержите, пожалуйста, "дезинфекцирующее" средство.
   Каликин не расслышал последнюю фразу, подумал, что с ним уже расплачиваются авансом, и, не мешкая, осушил бутылочку.
   - Что же вы так долго тянули, - крякнув, укорил он, - какая вешь хорошая, из большевистского подполья? - Зюганичев уже делал надрез на ягодице, так и не продезинфицировав верхний слой эпидермиса. Небольшой кусочек уха также был закупорен в пробирку. Всего несколько тысяч клеток, не меньше. Он довольно пощелкал ногтем по склянке.
   поднимая ее к свету.
   Каликин, одной рукой схватившийся за ухо, другой за ягодицу, крутился на месте от немыслимой боли.
   - А позвольте узнать, не собираетесь ли вы глумиться над частицами, так сказать, моей субстанции? Цель, так сказать, использования? - на прощание спросил он.
   И тут Зюганичев ошарашил прооперированного, истекающего кровью Каликина.
   - Я же говорил, вы, батенька, вылитый Владимир Ильич перед смертью. Мы вас клонируем, будет у нас свой Ленин, мы его еще в Президенты выдвинем. Это уж я вам, как честному демократу, по секрету. А эта восковая мумия нам даром не нужна. Вождь из воска! Тьфу, одно отключение системы кондиционирования, и вожди не стало. Только парик с надписью "Мэйд ин Ю эС эЙ" останется, потому что выдерживает высокие температуры, я иногда беру напрокат, когда иду в баню. Нет уж.
   мумию похороним, так и быть, бросим им эту кость, зато всех обхитрим.
   Все, - он еще раз пощелкал по пробирке, - у нас теперь дубликат есть.
   Глава 3
   ЗЮГАНИЧЕВ И ПРЕЗИДЕЛЬЦИН
   А вечером мы потанцуем вальс,
   Я буду бесконечно ласков
   И рад, если придет Чубайс
   И принесет сто тысяч баксов...
   Ллонирование - это самый верный способ консервирования коммунистических идей. И наша история была бы неправдива, если бы я рассказал вам, что после указа Президельцина о захоронении тела вождя некто позволил себе все таки взять одну-единственную клетку этого уникального человека и вырастить в пробирке второго. Умершие клетки клонировать еще не научились. Моя история была бы неправдива еще и потому, что, во-первых, все мои истории неправдивы, кроме этой, а вовторых, самое умное, что придумал господин Зюганичев, начитавшись "Шаг вперед - два шага назад", он решил пойти на компромисс.
   Компромисс состоял в следующем. "Мы, - отбойным, как молоток, голосом гудел Зюганичев, - устраиваем похороны. Мы хороним вождя мирового пролетариата, но. Мы хороним его после торжественного Съезда-фуршета компартии и приглашенных на съезд представителей инородных политических движений. На них мы прочествуем рождение Ленина, потом идем его закапываем в районе староверского кладбища, что будет иметь свое символическое значение. А в Мавзолее, пока нас нет, меняют тарелки. Мы быстренько возвращаемся, нам подают горячее, день рождения плавно переходит в поминки. Зал нужно будет расширить до размеров всея Красной площади, тент уже натягивают."
   Президельцин подтянул губы к носу и пять раз просопел. Думал.
   - Ну-у-у, а меня-то как-нибудь пригласят? - спросил он наконец, явно на что-то решившись: уж больно простоватый вид у него, хитреца, был в этот момент.
   - Мы обсуждали этот вопрос на ЦИКе...- уклончиво начал Зюгапичев. от волнения бородавка на лбу его налилась чем-то коричневым и превратилась в большую Родинку.
   - На ЦИКе, не на ЦИКе, ты тут, понимаешь, отвечай за себя, тут тебе не ЦИКа, а озоновая дыра. Я для чего тебя сюда вызвал? ЦИКу цитировать?
   - У нас было серьезное обсуждение, но большинством голосов, коммунистический централизм...
   - Знаю, знаю, - вновь перебил Президельцин, глубоко вдыхая озон в легкие и протягивая руку за приглашением, которое Зюганичев доставал из кармана, - в гробу я видел твой централизм, в американском парике!
   Ха! Небось поприжать хотел пригласительный, думал, не спрошу!
   - В Эфиопии голодают! - объяснил Зюганичев, - и Фидель...
   Озоновая дыра сегодня была небольшая, не развернуться. Президельцин облокотился на ее край и осторожно спустился в атмосферу, стоявший неподалеку кабриолет подлетел как раз вовремя. Президельцин плюхнулся прямо в бежевые кожаные подушки.
   Глава 4
   КАДРЫ РЕШАЮТ: ВСЕ!
   Здесь я хочу напомнить читателю, что пишу не просто книги, а только те, которые еще никто не читал... Их нет и в библиотеках.
   Над Красной площадью возвышался зонтообразный розовый шатер, на котором белыми буквами была написана фраза: "Если чист ты пред своим народом, денежку получишь переводом". Шучу. На куполе на самом деле было написано, где можно вымыть руки, и стрелка в сторону Никольских ворот. Я, как представитель демократического лагеря, а также как писатель, сотворивший все это, был в числе приглашенных.
   Я вошел в розовый банкетный зал. Булыжник площади был застелен дерном с густорастущей, зеленой стриженой декоративной голландской свежей сочной травкой. Столы стояли по окружности шатра, вдоль сетки из колючей проволоки, которую элегантно прикрывали розовые занавеси, спущенные сверху фалдами. В центре шатра были еще два круга столов: один вдругом, в круге первом, самом малом, разместили карточки демократов, на их столах, красиво нарезанные и умело уложенные в хлебницы, лежали разные сорта черного хлеба и какие-то солдатские фляги со спиртом, но я-то знал, что самое интересное происходит в Усыпальнице.
   Интимный тихий свет узких черных лабиринтов привел меня в траурный зал. Перед гробом вождя была накрыта трибуна, так что становилось непонятно, кто над кем здесь торжествует. С одной стороны - эта линия зеленого стола с лидерами фракций и Президельциным посредине, причем все они расположились с одной стороны стола, лицом к Ленину: неудобно как-то жевать рябчиков, когда тот, кто за спиной уже три четверти века, капли в рот не брал. С другой стороны - Ленин попрежнему лежал на высоком пьедестале, перпендикулярно столу, слегка поднят в изголовье, так что его сжатая в кулак рука, освещенная приглушенным лучом прожектора, стала для многих тостующих, образно говоря, комом в горле.
   Вскоре, когда гроб Ленина окружили сотрудники ритуальных услуг, проверенные коммунисты, вождь перестал привлекать внимание и о нем забыли. Зюганичев, принимавший гостей и, в первую очередь, Президельцина, с замиранием сердца дождался случайной паузы и прогундел:
   - Гос-товарищи! Позвольте вам объявить, что у нас имеется небольшой сюрприз. В программе праздника он стоит в поминальной части, но дабы заинтриговать вас и призвать не расходиться по домам раньше времени, могу вам сказать, что в восемь часов вечера к нам приедет невиданный гость. Поаплодируем, roc-товарищи!
   Тут Зюганичев покосился на меня с опаской и вдруг высунул язык.
   Он-то хотел подразнить меня, но вышло это так жалостливо, словно он хотел показать мне борадавку, которая была у него еще и на языке. Теперь я понял, почему он так долго произносит свои речи: наверное, она чешется!
   Я прошел в комнату ритуальных приготовлений и увидел Каликина.
   Он прикрылся красивым венком из сосновых лап и белых роз с лентами, на которых была надпись: "Чурики нас. Администрация Президента".
   Каликин был в стельку дугообразен, но еще мог говорить.
   - Нет, это же верховенские со ставрогиными, бал Степан Трофимовичей в защиту чести гувернерок, послушайте, Сергей Павлович, бегите отсюда...
   Я попытался вытащить бедного бесоеведа из-под искусственной елки, да только накололся.
   - Вам бы по возможности что-нибудь качественное пить, - посоветовал я, - желудок погубите. Послушайте, там Зюганичев какой-то сюрприз анонсировал, вы не знаете ли, что за этим кроется?
   Каликин высунул голову из-за венка. Обнаружилось, что мочка правого уха у него раскусана надвое, словно жало змеи.
   - Обернитесь, друг мой.
   Я обернулся и обомлел, в углу комнаты сидел еще один Каликин, только уже с циррозом печени и начальной стадией шизофрении в глазах. Он был в кепке и в жилетке на белую рубаху с короткими воротничками, он кого-то мне напомнил, да так, что сердце защемило.
   -Здаавствуйте, товаищ! Вы с Пет'огаадской стааны? П'оголодал ись?
   П'ойдите в соседнюю залу, я аспояжусь, вас покоомят.
   Я оглянулся на Каликина. Он, по-прежнему сидя за венком, но, очевидно, видя меня сквозь мохнатые ветки, развел руки в разные стороны.
   Так и сидел венок-венком с ногами и руками. Вот оно что! Как же из такого ярого убежденного демократа получился такой настоящий Владимир Ильич Ленин? Пропился человек.
   Я снова вернулся в банкетный зал, где еще возлежали останки настоящего вождя. Речь толкал какой-то неизвестный литератор, говорил зло и по-хамски. Я запомнил эту речь и его самого. Но запомнил я его, потому что его обувь выглядела весьма экстравагантно. Торчали пальцы. Он вещал, впрочем серьезно. И его, делали вид, что серьезно слушали:
   - Дорогие, простые люди. - Президельцин насторожился. - Я посвящаю эту книгу вам, - писатель потряс в воздухе лакированную книжицу с яркой бойней на обложке. - И делаю это не потому, что уверен искренне в том, что вам нужна нарезанная, переплетенная, испещренная по большей части не понятными вам значками бумага, не к чему ни предназначаемая, да к тому же еще и именуемая книгой, а потому, что так принято.
   Вас большинство, и я поэтому вынужден подчиниться вам, как силе.
   Наверное, было бы возможно бороться с вами, даже победить, а потом вас же уверить в том, что это ваша победа. Но зачем? Пять тысяч лет существования литературы не научили вас, да и нас, тех, кто ее делает, ничему.
   Вы молча стояли в ожидании зрелища - что будет? Вы безмолвствовали, когда на земле совершались войны, насилия и прочая несправедливость, а потом вы притворялись сторонними, и главное, невиновными наблюдателями, вы позволяли себе давать советы императорам, и оттого распадались империи, а вы благополучно обвиняли потом в этом бедных монархов, поддавшихся на ваши увещевания.
   Вы невнимательно молились даже Богу, вы уничтожали все, что мешает вам в пьяном виде заняться зачатием себе подобных. И теперь за все это вы перестаете верить в Бога, полагая, что раз он отвернулся от вас, перестал служить вам, то, стало быть, в этом его вина.
   Настало время, когда вам уже мало, что вам посвящают лиру, она стала дешевле рубля, вам теперь нужен доллар.
   Ваша демократия (власть ваша, народа) привела к тому, что вы голосуете за самозванцев и жуликов, вы злы и убоги, но по-прежнему считаете, что народ - это та осмысленная масса, без которой невозможно мироздание. Вы всерьез думаете, что вот только чуть-чуть поднатужиться и тоже сможете все вместе поднасесть и создать и "Тамань," и "Мадонну с младенцем," и "Болеро". А когда это все-таки делает кто-то другой, Богом отмеченный, вы радостно кричите, что он один из вас...
   Но не сможете вы ни с Равелем, ни с Рафаэлем, ни сЛермонтовым, не сможете. Поэтому читайте меня.
   А рядом пусть пылится Гоголь. Он в восемь раз дешевле моей книги.
   Его прочту я сам и еще раз сделаю выводы...
   ...в отношений вас.
   Вот так он угрожал народу.
   А потом обидно и сбивчиво заговорил о клонировании.
   - Ты нигде не упомянул его имени ?А то ведь эти ребята именем народа с тобой и посчитаются, - сказал Солодин.
   Обидно, да?
   В общем, не так уж, чтобы очень, потому что давно уже меня просили написать что-нибудь этакое, патриотическое, п духе времени. Того самого времени, в котором уже самое патриотическое никому не нужно, потому что понятие патриотизма в исконном своем значении исчезло.
   -Ты - не Деламбер, а я не Дидро, - сказал Солодин и в этом был прав. Этих людей давно уже разыскивает политика.
   - Я только одного боюсь, Владимир Алексеевич, - сказал я. - А ну как эту книгу вы прочтете уже в другом обличье.
   - Что делать, - ответил Солодин, и это была его последняя фраза:
   Мы построили общество, где нет проблем с выживанием, а есть проблемы с парковкой. Оттого, что Хрупкий издал все, что я о тебе вычеркивал, он не произвел меньше семи тонн дерьма в своей жизни - средняя норма советского человека. Мы всегда более склонны осуждать непредателей. Забывая, что человек имеет право на преступление, а не на подлость. Я тут недавно позвонил к одному своему другу - нарвался на автоответчик, и ты знаешь, что мне этот автоответчик сказал ? Он сказал: "Вы ошиблись номером". Но я надеюсь, что ты еще не знаешь, как ты назовешь повесть, очередной свой детектив, который ты пишешь на своем компьютере, информацию с которого считали все спецслужбы, которые только могут быть. Дарю. Назови ее "Выход из Windows" и спокойно нажми клавишу "Выключение".
   В тот день, пока старик не материализовался на мавзолейном банкете, я, потихоньку хмелея, все ждал, когда он сам спросит:
   - Кстати, а как твоя повесть "Пособие по перевороту"?
   - Я принес, - сказал бы я, чувствуя стыд и возвышенное волнение одновременно, - давно уже меня просили написать что-нибудь этакое, патриотическое, в духе времени. Того самого времени, в котором уже самое патриотическое никому не нужно, потому что понятие патриотизма в исконном своем значении исчезло. Считается хорошим тоном, а значит патриотичным на полном ходу под улюлюкание блядских писклячеств из "Мерседеса" вывалить на грязную, загаженную, как пол в нарсуде, мостовую банки из-под пива, а то и склянку. Ба-бах ее в прохожего, пусть сдает и кушает до отвала, если склеит осколки. Патриотизм!
   Надо думать, владелец этого пандемониума - большой патриот новой России и его дети будут достойными продолжателями дела своего отца.
   - Беда только в том, что, если родится у него ребенок с недоразвитой головкой или пальчики на руке его будут склеены, обозленный отец будет думать: за что?!
   - Путем насилия над бедным классом установится, конечно, в итоге какой-то порядок, но пока... Пока хочется только одного: зайти в сортир и спустить свою голову в унитаз.
   - И не обращайте внимания на мое ворчание. Я и в самом деле считаю, что родина моя там, где хамство и мусор на улицах, а хозяева жизни те, кто этот мусор на дорогу бросает и изо рта вываливает...
   - Большой христианин Жириновский зажег в церкви зажигалкой свечу и поставил ее гореть перед образом. Раз она погасла, два погасла, а на третий Чудо церкви решило, как бы он тут нам не рассерчал и наряд не перепугал, нехай на третий раз горит фитилек, только если приглядеться, пламя этой свечи было розовым. И не все это видели.
   - Свечи горят желтым, а эта розовая, как будто там капелька крови переливается.
   - А если Министерство вселенских религий создавать, то по чиновным неписаным законам будет оно таким, чтобы в невероятности своей...
   - Выдвинуть Гумилева в депутаты Госдумы - маленькая месть создателя "Ирочки" правительственным чиновникам. Помните, у Лескова:
   "Может быть, в своих бумагах Государь и не так написал, как сказывают, но старики - они правду знают."
   - Эта книга будет о том, как бы поинтереснее прожить середнячком, не возжелая славы Александра Великого или Наполеона. Порой достопочтенный читатель, если, конечно, припомнит, обратясь к своей памяти, "Разговор Деламбера с Дидро", уловит дух светлой памяти французского энциклопедиста. Правда, в нашем случае всем известные господа Прудовской и Прудовский изволят беседовать, не видя друг друга Я не зная друг друга в лицо...
   - Никому не говори, что если у еврея есть чувство юмора, он становится писателем, а если нет - адвокатом...
   - Слушай, а ведь Швейк почти сто лет назад кричал: На Белград...
   - Полина Виардовна, присаживайтесь вот сюда на краешек, вам сосисок или бляуманже? Как поживает ваш Гений Тур?..
   Банкет продолжался. Откуда-то послышалась оптимистичная песенка:
   Ребята по улице весело шли.
   Ребята убитого дядю нашли.
   Впечатался дядя в застывший цемент,
   А форма на чем говорит, что он - мент.
   Один из мальчишек был явный хохол.
   Он уголечек какой-то нашел.
   Мальчишке присущ украинский акцент.
   И он написал на цементе: "Цe - мент"...
   Вскоре после того, как Президельцин доел ножку поросенка и стопочкой "Нарзана" залил, пошли смотреть на Ленина. Конечно, смотреть: не целоваться же с Песковым огарком. Оно, может, когда-то и было маленьким мальчиком с золотой кучеряшкой на трехдюймовом лобике...
   - Но ведь и Смердякова баба на свет рожала, - сказал кто-то за моей спиной и тут же исчез за поворотом.
   Давно Владимир Ильич не слышал голоса человечьего. Поди, одичала мумия. Вокруг гроба с белыми атласными краями, черным окаймлением стояли важные персоны Зюганичева и Президельцина и их охраны. Зюганичев пребывал в изголовье, Президельцин в ногах, по бокам бронированные хлопцы из одной и той же конторы.
   - Ну, с днем рождения и с днем воскрешения вас, Владимир Ильич, запальчиво сказал Зюганичев и чмокнул любимое мертвое тело в лоб задом наперед.
   - Ладно, кончай лизаться, я пойду отолью, а вы быстренько смотайтесь в Каланчевку и обратно, да смотрите мне, поглубжее заройте, чтоб не откопался, хоша он и мертвец, - Президельцин похлопал усопшего по ногам, помянем, не волнуйся, дядя.
   Охрана взяла гроб под белы рученьки и унесла в соседнее помещение.
   Там должны были вынуть из тела солому, противоугонное устройство, датчики температуры и пожарную сигнализацию. Внеся гроб в комнату, парни бухнули его на пол, вынули тело из гроба и положили на приготовленную подставку, асами вернулись в банкетный зал.
   Академик Барсик еще пять часов назад не подозревал, что и ему самому, и его бессмертному пациенту предстоит сегодня отмучиться раз и навсегда. Нет, Барсик не расстроился, когда лимузин, который за ним прислали, свернул на Красную площадь и въехал под тент, случалось, его отвозили и дальше: то в Пекин, то в Пхеньян... Но потерять возможность довести до естественного завершения такой любопытный эксперимент, понаблюдать за первым в своем роде пациентом еще какое-то время - было обидно.
   Академик был высок ростом, слегка одутловат, волосы его были седы и зачесаны назад, прямая осанка и женственные плечи выдавали в нем аристократа. Последние годы академику жилось грустно. И хотя он был не из тех людей, кто позволял себе скучать от безделья, ему не хватало его бурной деятельности, бурной жизни, которою он жил в период народных идолов и их неизбежных смертей. Согласитесь, бальзамировать тело умершего врага в этом есть своя прелесть. Академик, на ходу надевая белый халат и маску, успевал, однако, прихватывать у знакомцев и незнакомцев протянутые ему бокалы: во-первых, он был вечным экспериментатором и ему еще нужна была своя клиентура, во-вторых, он хотел пить.
   - Что там на этот раз? Мы же провели санобработку, опять тараканы?
   - Похороны, - наконец-то объявили ему и втолкнули в комнату, где его ждал захороненец.
   Академик Барсик пробежал по инерции еще двадцать три ступени вверх и вдруг остановился, хватаясь руками за мраморные стены. Перед ним на специальной широкой разделочной доске лежало три Ленина.
   Один, тот что слева, был уже укрыт венком, средненький вроде и не спал, а некрепко прикрыв веки, подсматривал за академиком, только желтая восковая кожа выдавала в нем покойника, а тот что справа - был морщинист и тоже желт, как горчица, но на нем была свежесшитая одежда, хотя и из ленинского гардероба. Академик нашарил в кармане валидол и сунул под маску пару колес. Стал сосредоточенно сосать.
   - Ты верно понял мое ремесло, Сережа, - 'заметил Солодин. - Но кого же все-таки похоронили ? Ведь, по крайней мере, кто-то один должен был остаться.
   - Правильно, - сказал я, польщенный похвалой цензора. Не всякому говорят, что он понимает то, против чего борется. - Но как вы это установили?
   - Я слышал про все эти торги. В конце концов мы до сих пор имеем мертвое тело в сердцевине государства. А поскольку ты, пользуясь своими источниками, всегда пишешь правду, хоть и выдаешь ее за выдумку, остается только от трех отнять одного. Двоих нужно было академику препарировать.
   Так он и сделал. Один из трупов оказался в очень хорошем состоянии.
   Ну, это как книжка, написанная хорошим русским языком, но безнравственная. Так и это тело - органы, хоть и поедены ракообразными, но не полуторавековой давности. Словно только что функционировали, даже теплые. Странно, что никаких рефлексий вмешательство в организм не вызвало. Обычно даже мертвые мышцы "ведут беседу" с доктором. Академик сделал необходимую обработку и удаление ненужных червям внутренностей и перешел к другому телу. От этого рефлексий ждать не приходилось. Сотни раз вскрываемая брюшная полость в конце концов так иссохлась и обтрепалась, что современные коммунистические лидеры, наконец-то, разрешили Барсику вшить молнию. Он сразу ее узнал. Раздвинув брюшину, как тибетский хирург, Барсик выкинул на стол дорогостоящие устройства, вложил внутрь то, что осталось от первого покойника, как будто так оно и было - это для хирургов будущих времен - новое слово в старой медицине - и быстро застегнул молнию.
   Третье тело Ленина поддалось раздеванию так же легко, тем более что, и снимать было особенно нечего. Каликин пришел на банкет в своих единственных трениках для приемов и белой рубашке, заправленной в трусы.
   Академик Барсик подошел к рабочему лаборантскому столику, налил себе водки "Черный Кристалл", осушил стакан и пошел к третьему Ленину. Этот Ленин был похож на дохлого кролика: обвислая жиденькая кожица, худые длинные вялые ноги... После первого прикосновения скальпеля тело содрогнулось и улыбнулось, что академиком в принципе нс исключалось, но в данном конкретном случае насторожило. Он занес скальпель над животом Каликипа еще раз, но застыл, как статуя, потому что тело открыло глаза и заорало. Каликин прикрыл достоинство, потому что любой мужчина, открывший глаза после сильного пития и увидевший над собой хирурга в белой маске и белой шапочке, прежде всего решит, что это жена решила наказать его по-своему, по-дамски, и оттяпать у алкоголика все его хозяйство. Так вот, прикрыв достоинство.
   Каликин выполз из-под хирурга, так и стоявшего еще в позе Дон Кихота с копьем, и подвывая себе под нос, пополз в сторону одежды. Нс будь дурак, он заграбастал себе все, что осталось от двух первых анатомированных, и быстро оделся.